ОТЕЦ ИСИДОР

Вот теперь и о нем расскажу. Удивительный был это человек. Даже и не человек, а ангел на земле.

Впервые я познакомился с ним еще студентом академии.

Хотя о. Никита и благословил меня на иночество, и предсказал мне, что я буду удостоен даже епископства, но не знаю уже, как и почему, только у меня опять возник вопрос о монашестве. Вероятно, нужно было мне самому перестрадать и решение выносить, чтобы оно было прочное. И в таком искании и колебании прошло года три-четыре. По совету своего духовного отца я и направился к отцу Исидору, которого тот знал лично.

Батюшка жил в Гефсиманском скиту, вблизи Сергиевского Посада, рядом с Черниговскою Пустынью, где раньше подвизался известный старец Варнава.

В Гефсимании, как обыкновенно называли этот скит, жизнь была довольно строгая, установленная еще приснопамятным угодником Божиим Митрополитом Филаретом Московским.

Здесь-то в маленьком домике-избушке и жил о. Исидор.

Когда я прибыл к нему, было ему, вероятно, около 80 лет. В скуфеечке, с довольно длинной седой бородой и необыкновенно ласковым лицом, не только улыбающимися, а прямо смеющимися глазами — вот его лицо.

Таким смеющимся он всегда выходил и на фотографиях.

Кто заинтересуется жизнью этого несомненно святого человека, тот пусть найдет житие его — " Соль земли". Там много рассказано о нем. Я же запишу только то, чего там еще нет.

Когда я пришел к нему и получил благословение, он принял меня по обычаю своему ласково, тепло и с радостною улыбкою. Страха у меня уже никакого не было, как тогда на Валааме. А если бы и был, то от одного ласкового луча батюшки он сразу растаял бы, как снег, случайно выпавший весной.

Направляясь же к о. Исидору, я все " обдумал", решил рассказать ему " всю свою жизнь", " открыть свою душу", как на исповеди и тогда уже спросить его решения: идти ли мне в монахи. Одним словом, как больные рассказывают врачу все подробности.

Но только хотел было я начать свою " биографию", а уже о цели то своей я сказал ему, как он прервал меня:

— Подожди, подожди! Сейчас не ходи. А придет время, тебя все равно не удержишь.

Вопрос сразу был кончен. И без биографии. Им, святым, довольно посмотреть, и они уже видят все. А Бог открывает им и будущее наше.

Я остановился. Рассказывать более нечего было. Монахом придется быть... Осталось лишь невыясненным: когда! И спрашивать опять нечего — сказано, " придет время". Нужно ждать.

А о. Исидор тем временем начал ставить маленький самоварчик — чашек на 5-6. Скоро он уже зашумел... А батюшка беспрерывно что-нибудь говорил или пел старческим дрожащим тенором. Рассказывал мне, какое у нас замечательное, у православных, Богослужение. Такого в мире нет.

Вспомнил при этом, как он послал по почте германскому императору Вильгельму наш православный Ирмологий (специальный сборник ирмосов на 8 гласов, с приложением и других песнопений, употребляемых на вечерне, утрени и литургии. — Прим. авт).

Кажется, после ему за это был выговор от обер-прокурора Синода.

Потом принимался петь — " Христос моя сила, Бог и Господь" (ирмос 6-го гласа).

Я после только стал понимать, что не случайно пел тогда святой старец: провидел и душу и жизнь мою. И знал, что мне единая надежда Христос Господь и Бог мой...

Самоварчик уже вскипел. Появились на столе и чашки. Батюшка полез в маленький сундучок — какие бывают у новобранцев-солдат, и вынул оттуда мне гостинцев — небольшой апельсин и уже довольно ссохшийся. Разрезал его, а там соку-то совсем уже мало было. Подал его мне. Потом вынул стаканчик с чем-то красным:

— А это нам варенье с тобою. Маловато его здесь. А там было всего лишь на палец от дна...

— Ну, ничего, — шутил он, — мы добавим! И тут же взял графин с квасом, дополнил стакан с клюквенным вареньем доверху и поставил на стол, все с приговорками: " Вот нам и варенье".

Так мы и пили чай с квасом.

Теперь-то я уже понимаю, что и сухой апельсин, и варенье с квасом, и то песнопение— находится в самой тесной связи с моею жизнью. Тогда же я не догадался искать смысла в его символических действиях... Очевидно, чего не хотел, по любви своей, сказать мне прямо, то он открывал в символах.

Так и преп. Серафим делал. Так поступил и батюшка Оптинский, о. Нектарий.

Выпили мы чаю. Он рассказал, что у него есть ручная лягушечка и мышки, которые вылазят из своих норок в полу, а он их кормит с руки.

А потом обратился ко мне с просьбой-желанием:

— Хотелось бы мне побывать у преподобного Серафима.

(Тогда он уже был прославлен).

— Да в чем же дело?

— Денег нет.

— А вот я летом получу деньги за напечатанную статью и свожу вас. Хотите, батюшка?

Так мы и условились. Как получу деньги, то напишу ему и приеду за ним.

С тем и уехал я домой на каникулы. Летом получил деньги и сразу написал о. Исидору, — предвкушая радость длительного общения с ним. Но в ответ получил неожиданно странное чужое письмо, подписанное каким-то Л-м, просившим у него помощи и жаловавшимся отчаянно на свою злосчастную судьбу.

На мой же вопрос о времени монашества вверху письма старческим дрожащим почерком, но очень красивым, почти каллиграфическим была приписана им лишь одна строчка: " заповедь Господня светла, просвещает очи". Слова из псалма царя Давида (Пс. 18, 9).

Прочитал я их и письмо просмотрел. И ничего не понял...

" Вероятно, — думалось мне, — у батюшки не хватило денег и на чистую бумагу, чтобы написать письмо, и он сделал подпись на чужом письме. Но почему же он не ответил даже о поездке к преп. Серафиму? Странно. "

Доживши до конца каникул, я отправился в академию, и на пути решил снова заехать к о. Исидору. Поедет ли он к преп. Серафиму в Саров? При встрече я об этом сразу и спросил.

— А ты мое письмо-то получил?

— Получил, да вы там ничего почти не написали. Я не понял.

— Как же! Вот этому человеку, от которого письмо я тебе послал, и нужно помочь. Преп. Серафим не обидится на меня, а деньги, что для меня приготовил— ты на него израсходуй.

— А где же он?

— Да в Курске живет. В письме-то и адрес его написан.

— В Курске? — спрашиваю, — Значит туда ехать нужно?

— Вот и съезди туда, разыщи его, да помоги устроиться ему. Он — несчастный, безрукий. И письмо пишет левою рукою. Ему руку-то на заводе оторвало.

Тогда я понял, почему почерк письма большой и прямой, неуверенный.

Я получил благословение и немедленно отправился в Курск, где родился преп. Серафим. Где-то на краю Курска, в Ямской слободе, у нищей женщины, у которой кроме пустой хаты и полуслепого котенка ничего не было, — и нашел себе приют несчастный Л.

У нищей была внучка шестилетняя, Верочка. Бедные, бедные! Как они жили! Можно было судить уже и по котенку — все ребра у него были наперечет. Но какие обе кроткие... Святая нищета. И не роптали. Так и котенок — смотрит вам в глаза и лишь изредка жалобно замяукает, когда вы едите: " и мне дайте". А посмотришь на него, он стыдливо сомкнет глазки свои— точно и не он просил. И опять молчит кротко. А человек ест себе в полное удовольствие. Вот и в миру такая же разница бывает.

А избушка-то нищенская и сырая. До потолка головою достанешь.

И у такой-то нищей нашел себе пристанище другой бездомный, безрукий, несчастный.

У богатых ему не нашлось ни места, ни хлеба.

Познакомились. Потом пошли собирать помощь по богачам: задумали с ним лавочку открывать. Мало набрали. За жуликов, должно быть, нас больше принимали. Ничего не вышло...

Решили поехать к о. Исидору, посоветоваться.

Простился я со святыми нищими. И опять - в Гефсиманию. А характер-то у безрукого — отчаянный. И у меня смирения нет. Сколько раз с ним мы ссорились в пути!

Наконец, доехали. Было уже начало октября. И в Москве снег выпал. Холод стоял. Идем к келий о. Исидора. Я вошел первый, скинул галоши, а Л. еще в сенях оббивал свои сапоги от снега.

— Батюшка! — воспользовался я, пока был один с ним, — какой он трудный-то!

— Трудный?! — спокойно переспрашивает меня ласковый о. Исидор, — а ты думаешь, добро-то делать легко? Всякое добро делать трудно.

И в это время вошел и И. Ф. Л. Мы только что пред входом раздраженно о чем-то говорили с ним. Но как только он увидел о. Исидора, с ним произошло какое-то чудесное превращение: он улыбался радостно, сделался милым, и с любовью подошел к батюшке.

О. Исидор ласково благословил его.

— Садись, брат Иван, садись — спокойно и любезно указал он стул.

И. Ф. сел, все молча, улыбаясь.

— Ах, брат Иван, брат Иван! — грустно, сострадающе-ласково сказал батюшка, — как тебя Бог смирил, а ты все не смиряешься!

Здесь можно сказать, хотя бы кратко, о несчастном И. Ф. Сначала он был машинистом на Московско-Курской железной дороге. Но, по-видимому, благодаря крайне неуживчивому характеру своему, он там не ужился. После поступил он на завод к какому-то еврею в Киеве. Тот предложил начать работу на второй день Пасхи. И. Ф. согласился, хотя другие не желали. Во время работы он увидел, что приводной ремень может соскочить с махового колеса. Желая поправить его на ходу, он неосторожно приблизился и был втянут машиною.

Ему оторвало правую руку совсем, порезало спину, а на левой руке остались лишь большой палец да половина указательного. Едва не скончался... Суд определил ему или пожизненную пенсию от хозяина, или единовременное удовлетворение. Он, конечно, согласился на второе. Но скоро все прожил. И остался без денег и без рук. Во всем прочем он был человек очень здоровый, высокий и красивый. И лишь ранняя лысина — ему тогда было около 30 лет, — еще более открывала большой лоб его. По разным местам долго скитался он калекою. И уж

не знаю как он попал в Гефсиманский скит к о. Исидору... А батюшка особенно примечал людей несчастных, выброшенных из колеи жизни, как говорится — потерянных. Какой-то бывший московский адвокат, исключенный не за хорошие дела своею корпорацией, хотел покончить с собой, но был пригрет батюшкой и спасался им.

Всякие бедные, нищие из Сергиевского Посада встречали в нем покровителя. Нередко он не в урочное время ходил к ним, чтобы утешить, как-нибудь помочь.

Ему за то делались выговора от игумена, но он продолжал делать свое дело милосердия. Зимою из рук кормил мерзнущих воробьев.

Вот к нему-то, как к солнцу теплому, и привел Бог несчастного калеку. И с той поры И. Ф. так привязался к батюшке, что собственно им, можно сказать, и жил.

— Я всем лишний, — говорил он мне много, много после, — только один батюшка Исидор любил меня.

И это, по-видимому, была правда. Любить его при несмиренном характере было трудно. А у нас тоже терпения не хватает, ибо любви нет. А о. Исидор был — сама любовь. Потому-то и грелся около него несчастный. Потому и всякие слова его принимались Иваном Ф-чем совершенно легко.

" Как тебя Бог смирил! " Скажи это я, была бы буря злобы, упреков, ссоры. Но когда это было сказано от любящего сердца о. Исидора, то И. Ф. ни слова не промолвил, только наклонил покорно голову, и улыбаясь, молчал.

Я удивился. Как же он только что, минуту назад, без удержу ссорился со мною, а сейчас с улыбкою молчит?!

" Какое-то укрощение зверей! " — подумал я. Преп. Серафим кормил медведя. А не знаю — легче ли бывает утихомирить иного человека!

И батюшка ласково подошел к нему и тихонько стал гладить его по лысой голове. Тот наклонился еще ниже и сделался совсем кроткою овечкою... Не знаю еще, как он удержался тогда от умиленных слез. Хорошо бы, если бы он еще и поплакал. Еще легче ему было бы и еще более он смирился бы. И благодать Божия еще более согрела бы и укрепила его, бедного.

Но и виденного мною было достаточно, чтобы удивляться великой силе любви о. Исидора.

Потом мы говорили о том, что же делать нам с И. Ф. Батюшка особенно ничего не сказал, дал лишь нам заповедь:

— Как-нибудь уж старайтесь, хлопочите. Бог поможет вам обоим во спасение.

Это и было " особенное". Ему нужно было, чтобы у несчастного калеки был какой-нибудь попечитель. Тем более, что скоро батюшке предстояло уже умирать, и тогда И. Ф. остался бы опять одиноким.

А для меня нужно было упражнение в заповеди Божией любви к ближним. Ап. Павел говорит, что " весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя" (Гал. 5, 14).

И тогда я понял, что означала коротенькая надпись, сделанная тонким и прекрасным почерком о. Исидора на письме И. Ф., посланная мне летом.

" Заповедь Господня светла, просвещает очи". (Пс. 18, 9).

Так мало-помалу раскрывается ответ о. Исидора о моем монашестве. Я думал преимущественно о форме, а он — о духе. Я полагал, что вот примешь постриг, наденешь иноческие одеяния, и будто главное уже сделано. А батюшка обращал и мою душу и мои мысли к исполнению заповедей Божиих, к следованию закона Господня.

А этот закон у царя Давида в указанном псалме сравнивается со светом солнышка, озаряющего всю вселенную. И этот закон укрепляет душу, умудряет простых, веселит сердце, просвещает очи, пребывает во век (ст. 8-10).

Вот почему заповеди, а не монашество вожделеннее золота, слаще меда (ст. 11).

— Раб Твой, — говорит Господу царь Давид, — охраняется ими, а не одеждами черными, и в соблюдении их — великая награда! (ст. 12).

Вон куда повертывал мои мысли батюшка, опытно исполнивший заповеди Божий... А мы, молодые студенты, увлекались другим, — не скажу карьерой. Нет, но мечтаниями о горячей любви к Богу, о подвигах святости, о высокой молитве.

А до этого-то нужно было еще долго исполнять заповеди Божий. И только исполняя их на деле, научишься всему; и, в частности, прежде чем возноситься еще в заоблачные сферы созерцания, молитвы, святости, человек, пробующий исполнять заповеди Божий, увидит сначала самого себя, свои немощи, свое несовершенство, грехи свои, развращенность воли своей, до самых тайников души.

Вот что значит " заповедь Господня просвещает очи". И об этом в том же псалме говорит по своему опыту Псалмопевец, хранивший закон.

" Кто усмотрит погрешности свои? От тайных моих очисти меня, и от умышленных удержи раба Твоего, чтобы не возобладали мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения" (ст. 13-14).

И только пройдя этот путь борьбы, открывающийся лишь через исполнение заповедей, человек достигнет и высшего, — молитв и Богоугодного содержания. И войдет в общение с Господом, познав предварительно и свою беспомощность с одной стороны, а вместе с этим и через это — и твердость упования только на Господа Избавителя, Спасителя. Так и поет царь-праведник:

" Да будут слова уст моих и помышление сердца моего благоугодны пред Тобою, Господи, твердыня моя и Избавитель мой! " (ст. 15).

И теперь, поработав не в мечтании о " святости", а в действительном опыте осуществления самых начальных букв алфавита добра, т. е. исполнения Заповедей Божиих на Иване Ф-че, я сразу увидел себя: кто же я такой?

— Какой он трудный! — вырвалось у меня признание...

Но не один он был трудный, а я прежде всех был " трудный" для добра. А мечтал о монашеской " святости". О, далеко еще до цели... Да я тогда и не понял еще себя. Я все винил другого, а не себя. И только чем дальше, тем больше раскрывалось " великое развращение" души моей, как поет царь. Не говоря уже о " тайных моих". И постепенно приходил я к опытному выводу: один Господь — " твердыня моя и Избавитель мой".

Не так я думал о себе раньше...

И еще более стал мне понятным ирмос 6-го гласа, который не раз напевал мне о. Исидор старческим голосом:

— Христос моя си-и-ла, Бог и Госпо-о-дь! И теперь мне предстояло упражняться в законе и чрез И. Ф.

— Как-нибудь уже старайтесь, хлопочите... во спасение обоих.

И еще 11 лет пришлось мне " стараться". Много всякого было... Но не о нас, немощных, речь. Потому ворочусь к дивному старцу Божию.

Должно быть, я после этой встречи его не видел уже. Так он и запечатлелся в моем сознании — смеющимся, ласковым. Он был уже " из того мира". Это был — христоподобный сын Любви... Воистину — " соль земли".