Откровения

Откровения

Шестнадцатого июля тысяча девятьсот семьдесят четвертого года в деревне Лужки около половины третьего дня случилось странное. Солнечный воскресный день, который жители деревни безмятежно посвящали своим хозяйствам, перестал вдруг быть солнечным. Поднялся ветер, и очень быстро небо заволокло темными, полными воды тучами. Низкими и набухшими, готовыми в любой момент лопнуть страшным ливнем.

За считанные минуты на деревню наползла почти вечерняя темень. Кто-то, заметив скорую грозу, бросился сгребать сохнущее сено, добытое на скошенных склонах полого сползающих к речушке склонах. Кто-то спешил сдернуть с веревок с утра постиранное белье. Или загонял в дом играющих на улице детей и пасущихся овец, тревожно блеющихи сбившихся в кучу вокруг главного, привязанного к колу барана.

Очень быстро главная деревенская улица и ее отростки опустели. Люди уже сидели по домам, ожидая, когда шарахнет гром, и начнется потоп. На несколько минут все напряженно затихло. Исчез даже ветер, оставивший после себя духоту неподвижного воздуха.

Но если прислушаться (чего, естественно, не делал никто) то эта предгрозовая тяжелая тишина была не полной – со стороны шоссе, закрытого росшей вдоль обочины ольхой, доносился звук. Словно грузовик или автобус, чуть не доехав до Лужков, стоял с работающим сильным мотором. А потом исчез и этот самый обыкновенный звук.

И началось страшное. Со стороны одной из деревенских околиц (развилка: налево - к ведущему в город шоссе, прямо – нежно-зеленеющие овес и горох, посаженные на силос, направо – в лесок), между заборами и домами, показалось нечто. Стремительно двигающееся, поднимающее за собою пыль и оказавшееся, когда оно выскочило на главную улицу Лужков… волчьей стаей.

По деревне, среди бела дня (уже не белого, а сумрачного) неслись волки, количество которых из-за их бешеного приземистого бега, определить не представлялось возможным. С ощеренными пастями, прижатыми ушами стоящей дыбом буро-пегой шерстью и стеклянными, превратившимися в щели глазами. Словно зашторенными и видящими только то, что возникает непосредственно перед мордой, или куда несут животное его сильные лапы. Впереди летел вожак. С высунутым длинным языком и самый крупный.

Он своего прыгающего бега не менял – только прямо, по средине дороги; по деревне, из нее…

Но тех, что бежали за вожаком, иногда сносило в сторону – клацнуть куру, схватить зубами обезумевшую от страха, забившуюся под скамью кошку, чтобы ее тряхнуть, отбросить и бежать дальше. Иногда с молниеносной скоростью забегать через калитки во дворы. Там, опрокидывая ведра, грабли, кормовые корыта, вызывая скулеж забившихся в будки собак, с рычанием метаться и, найдя выход, снова устремиться за стаей.

Жуть эта творилась минут двадцать, не больше. Пробежав деревню, волки, царапая когтями утрамбованную гальку, пересекли шоссе и бросилисьв простирающийся во все стороны картофельник – длинные, на полкилометра борозды.

Ломая тяжелыми телами ботву (иногда спотыкаясь, опрокидываясь) звери достигли березняка, кажущимся из деревни лишь белым пятном, и там исчезли…

Их видели. Не все, но видели. По крайней мере, та часть деревни, после которой начиналась горка, где располагался, так называемый «Бибиков край». Именно оттуда волки прибежали в Лужки.

Видели, глазам своим не веря, из окон, с крыльца, из огорода.

Прошло десять минут, двадцать… Но никто так и не решился высунуть нос на улицу. Шептались, крестились, изумленно матерились, жадно курили.

Но потом боязливо вылезли. С топорами наготове, вилами, длинными ножами, которыми колют скотину. А Старостин со взведеннымохотничьим ружьем.

Мертвая, тугая от духоты предгрозовая тишина, серо нависшая над испещренной отпечатками дорожной пылью. Так бывает, когда прогонят стадо. Но сейчас следы не копыт, а лап.

Все недавно бывшее можно было бы принять за некий напавший на людей морок, беспричинный «массовый психоз», если бы не эти вот следы со штрихами длинный когтей, темные пятна крови, куры с откусанными головами и крыльями и несколько разорванных в клочья кошек. Что же это?

А потом грянул гром, и ливануло так, что крыши стали белыми от отскакивающих брызг. Из печей в избах потекла черная сажа. Подставленные под желоба бочки мгновенно переполнились и забулькали, в канавы побежали ручьи, деревенская речушка стала мутной и быстрой, как в горах. Железо ожило и начало гулко и часто звучать, показывая силу и тяжесть ливня. Лупило так, что на растоптанных дождем огородах не осталось ничего, что могло бы потом подняться и дать плод (морковь, свекла, огурцы…). Сквозь струи сверкали молнии, а потом начинались громовые перекаты. От них закладывало уши, и казалось, что дома не выдержат и развалятся.

Гроза длилась почти час…

К вечеру, когда дорога немного подсохла, и можно было ходить (медленно, осторожно, рискуя поскользнуться и шлепнуться в грязь), люди стали делиться в этот день пережитым. Хватало чем.

Те, кому рассказывали о волках, не верили:

- Ладно бы зимой! С голодухи лютой. Это ладно бы. Но летом? И самое – откуда? Ладно бы тайга или бор глухой. А у нас и лесов-то настоящих не осталось. Откуда? Это тыс перепугу. Так обосрался от грома, что и волков увидал. Не!

Те, кто рассказывал, злились. Божились и матерились:

- Так до того, до ливня, чтоб ему. Своими глазами. Стая бешеная. Сам не знаю, откуда. Но было. Ты что, не веришь мне? Тогда спроси у другого. Хоть, у Петрова. Или Зинки Мальцевой. Накой оно мне врать?

Но доказать ничего не могли – смыло следы. И вместе с ними отведавшие волчьих клыков кур и кошек.

Кроме живущих в Лужках (и тех не много) стаи волков в совхозе не видел никто. И за пределами «Авроры» тоже. Ни те, кто жил за силосными полями, откуда волкиприбежали, ни те, кто находились за березняком, куда волки сгинули.

Ходили с вопросами к директору совхоза, к учительнице, к участковому. Логических ответов не было. Были, но не те:

- Показалось. Духота, вчерашняя баня, сам понимаешь. Может, бешеная собака бежала.

- Значит, показалось?

- Да.

- С пьяных глаз?

- …

- А Зинке Мальцевой? Петрову? Старостину? Копыловым? Это как? А куры?

- Откуда мне знать?! Пришлые. Прибежали, убежали. Думаешь, в наших краях все волки перевелись?

- Какие волки?! Косуль, считай, почти не осталось.

- Никто не пострадал?

- Да, вроде.

- И слава богу. У нас и без волков убытков. Почти все поля грозой загубило. Не мешай, иди работай.

В Лужки приезжал на своем трескучем мотоцикле участковый. Ходил, смотрел, ничего не высмотрел. Уехал.

Так бы вскоре изабылось, оставшись неразрешимой загадкой, если бы не страх. Достигший пика ночью – от переизбытка воды сгорел и без того хлипкий трансформатор, и деревня осталась без света. На следующий день приезжали электрики, долго, почти до сумерек возились, но лампочки после их убытия загорелись. Подходили и к их машине:

- О волках в районе ничего не слыхали? У нас здесь такое было!

Не «слыхали»…

Первые дни после волков никто из лужковских с наступлением темноты на улицу не выходил. Чего-то всё ждали, прислушиваясь, поглядывая в окошки, в которых ничего кроме отражения видно не было. В сенях стояли вилы, лежали наточенные заново топоры. Детей на улицу не выпускали. Коров, овец и коз держали в хлевах.

Но потом отошло – снова дежурные по очереди пастухи по утрам угоняли стадо, а вечерами целым и невредимым пригоняли обратно.

Когда пошли грибы и покраснела брусника, ходили в лес. Поначалу трясясь от малейшего шороха и хруста, а после как обычно, отдав все внимание грибам и ягодам.

Только в березовою рощу, где подосиновиков без счету, не ходили. И в жидком сосновом леске (самом близком брусничном месте), что за силосным полем, не появлялись.

Но был в деревне один человек с волками напрямую столкнувшийся. Это - в мае демобилизовавшийся Паша Матвеев. Демобилизовался и пока не спешил определяться – имелась нужда подправить фундамент и перекрыть шифером дом. Жил Паша с матерью – кому еще чинить старый дом? Служил в десанте (вернулся с увешанной значками грудью).

Так получилось, что в момент появления в Лужках загадочных волков, ходил он на ключик за водой. Решил сбегать перед грозой, а то после с ведрами по скользкой тропинке не вылезешь. Далеча, но успею -Пашин дом стоял от ключика в десяти минутах медленного шага. Родник же прятался в низине, у речки почти на повороте от «Бобрикового края», на главную улицу.

Когда из захрустевших кустов, окружавших источник, на Пашу выскочила похожая на овчарку собака, он не испугался, а лишь подумал: «Чья? ». Но очень быстро заметил, что бегущая на него псина(подпаленная шерсть, желтозубый оскал, мертвый взгляд, очень сильный неприятный запах) – вовсе не псина: «Да это же волк! Вот это да! ».

Ловкий десантник-Пашавскрикнул и успел отскочить с пустыми еще ведрами в руках, так все молниеносно произошло. Он успел, и волчья пасть в него не впилась. С отчетливымкостяным лязгом онасомкнулась и лишь чуть-чуть (это он увидел потом) порезала клыком штанину выше колена. Второенападение последовалопочти мгновенно. Но и оно обошлось для прыгучего, натренированного в армии Паши без тяжелых ранений – он отбил волка ведром. Почти отбил - зубы зверя все-таки сумели царапнуть ему левое запястье. Больше волк не бросался - он убежал, исчез.

Паша сел отдышаться. Рядом с помятым ведром, задницей чуть ли не в студеную лужу, образованную бьющей из глиняной щели струи. Сидел непонятно сколько. Без мыслей и чувств – внутри былапустота, в которой сильно билось сердце. Когда в ногах появились силы, он встал и, забыв об оставленных у ключа ведрах, пошел домой. Дрожа (навалился страх) и изнемогая от жажды – попить из источника ему в те минуты в голову не пришло.

Дойти до дома он не успел - небе с треском шваркнуло, поломалось надвое и покатилось, покатилось… как по ломающимся деревянным ступеням. И еще не докатившись, разрешилось неистовым ливнем. Ливня Паша не замечал. Вода хлестала по лицу, била тяжело и часто голову, плотно прилепляла к телу майку и штаны. Но ему было все равно.

- А где же ведра? – спросила мать.

Он не ответил – говорить ему совершенно не хотелось.

Мать заметила длинную царапину и розовые, падающие с нее капли.

- А с рукой-то что? И где разодрал штанину?

- Завалился в кусты. Хорошо, что всю морду себе не исцарапал.

- А ведра?

- Отстань. Я пойду лягу.

- Дай перевяжу. Смотрю, глубоко ты себя.

- Отстань!

- Это еще что?! И переоденься.

Паша переоделся. Мать помазала рану йодом и перебинтовала старым, уже пожелтевшим бинтом, извлеченным вместе с йодом из ящика комода (сотня коробков, квитанции, слипшиеся свечи, в особом пакетике черные кружки резинок).

- Вот теперь хорошо.

- Я лягу, мама.

Пашаушел в свою коморку, лег и сразу уснул.

Проснулся он уже ночью. Слабый и уставший, как будто он вчера целый день таскал мешки. Он бы спал еще, но хотелось в туалет, и сильно болела рука. И под бинтом казалась горячей.

Наталкиваясь на мебель, Паша вышел покурить на крыльцо, где быстро замерз от сырости. Пока дымил, решил о встрече с волком никому не говорить. Никому. Почему он так решил, он не знал, но решение было твердым.

А на следующий день у Паши состоялось два не очень приятных разговора. Первый утром за завтраком с матерью. О пробегавших по деревне волках. Мать в таком явлении сомневалась, но приставала с вопросами о руке – не волк ли Пашу цапнул? Паша отбивался, уверяя, что это царапина – спускался, оступился ну и… А волков он видел? Нет.

Лгать Паше Матвееву было противно. Но он, сам не зная зачем, матери врал.

Второй разговор был после того, как Паша спустился с чердака, куда залезал посмотреть, как сильно натекло через дыры в старой дранке.

К ним зашел человек. Немолодойпотертый дядечка, с таким же потертым портфелем, приехавший вместе с электриками проверять счетчики. Как он сказал, «заодно».

- А хозяйка где?

- Ушла на курятник.

- А что у тебя с рукой? - спросил он, глядя на перевязку.

- Собака укусила.

- Собака?

- Да. Соседская дура.

- Когда? – глаза болтливого дядечки стали вдруг строгими, а голос стальным. Но только на миг.

- Вчера. А-а-а… - Паша махнул рукой. - Уже заживает. Ерунда.

- Вчера… Здесь у вас говорят, вчера волчье нашествие было. Дивно! Любят люди себя сказками пугать. Откуда здесь волки могут взяться? По всей области ни одного с огнем не сыщешь. М-да… А с укусом своим ты, парень, не шути - не ерунда это вовсе! - дядечка, снял стоптанные полуботинки, встал на табурет и вперился в счетчик.

Паша заметил дырки на пятках его грязных носков.

- При любом укусе собаки необходимо сразу привиться от бешенства. Жуткая болезнь, скажу тебе. Тебя как величать?

- Павлом.

- Так вот, Павел, бешенство болезнь до сих пор неизлечимая! Начинается противно, и заканчивается печально. Если, конечно, вовремя не привиться. У моего знакомого жену укусила бешеная дворняга. Так баба на исходе орала так, что на соседней улице слышно было. Одурела полностью. Теперь в психушке. Ты с этим не шути. А даже если и не бешенство у собачки соседской – с чего бы спрашивается - кто его знает, какие могут быть последствия. Воспаление, нагноение и все такое прочее. Подумай. Мне-то все равно, конечно.

Он спрыгнул, обулся, что-то записал в блокнот и ушел.

Через час Паша о нем забыл. И забыл, что снова соврал – рука не заживала, а продолжала болеть и распухать.

Через два дня Паша поехал в район, в больницу. Делать прививку от бешенства.

Ему осмотрели руку (кто укусил? когда? давно ли болит? есть ли температура? ) обработали рану, и сделали укол – через две недели покажись.

На автовокзале Пашу начало мутить. Он зашел в буфет и купил лимонад. Сделал глоток, выплюнул. Чтобы как-то отвлечься от растущей тошноты, устроился на скамейке в тени кривой, изрезанной ножами ивы и стал смотреть. На людей, ждущих автобусы, девчонок, торгующих никому не нужной галантереей, разложенной на длинных столах. На бензозаправку, на синее небо с белыми облаками… На все, лишь бы не чувствовать себя, вот-вот готового броситься в туалет, чтобы вырвало.

- Тошнит? – услышал Паша.

Рядом сидел тот самый. «Проверяльщик» счетчиков. Только был он совсем другим – не затертым и помятым жизнью, а сильным и самоуверенным. Это Паша отловил сразу.

И костюм на нем был другим. И ботинки «импортные».

- Немного.

- На! – человек вынул из кармана конфету. – Засунь под язык, поможет. Через минуту тошнота пройдет. Узнал?

Паша засунул в рот соленого вкуса леденец.

- Узнал. А как вы…

- Намеренно, Павел Сергеевич. Он же старший сержант запаса Матвеев, служивший в двенадцатой десантной дивизии Рижского военного округа. Есть разговор к тебе, Паша. Поговорим?

- Поговорим, - промямлил изумленный Паша. – А как вы…

- Тогда пойдем.

- Куда?

- Вон серая волга, видишь?

Возле заправки стояла волга.

Через минуту Паша сидел в машине. На заднем сиденье.

На этом дело встало.

«Дело» - полумистическая повесть, за которую взялся Анатолий Васильевич. Задуманный сюжет (во всяком случае, его центральный стержень) был ясен, но для воплощения требовались слова, позволяющие продолжить уже написанное начало, выдерживаявзятую манеру, которую принято называть стилем. Слова предельно точные, позволяющие сделать четкий, лишенный пространных описаний набросок – полную ситуацию-картинку читатель дорисует сам. Таких слов пока не было. Как не было у Анатолия Васильевича воли - сажать себя каждый день на несколько часов перед ноутбуком, чтобы эти слова добывать и повесть продолжать. По-другому, серьезно работать над «задумкой» ему было лень. Хотя задумка (ему казалось) была очень интересной – превращение человека в волка. Не в киношного оборотня, каждое полнолуние обрастающего шерстью и бегающего по спящим улицам и садам, ища кого-бы укусить или загрызть. А потом, как ни в чем не бывало ехать в офис, ничего о жуткой кровавой ночи не помня.

- Джонни, ты уже читал?

У стола стоял насквозь пропахший тошнотворным одеколоном очкастый Патэрсон с газетой.

- Что?

- Утреннюю газету. Вчера ночью в нашем парке Культуры и Отдыха, в кустах возле пруда была растерзана совокупляющаяся пара. Поли Смит и Брайан Адамс. Кто бы мог подумать! Хотяя уже давно подозревал, что Поли - та еще штучка. Бедный старина Николас… Во всеуслышание узнать, что у тебя ветвистые рога. И от кого? От этогонахального альфонса. Хотя нужно отдать ему должное – умеет. Если бы захотел и нашу Джулию уломал бы в два счета.

Патэрсон с гнусной улыбкой смотрит в угол. Под фотографией далекого Нью-Йорка барабанит машинистка – длинноносая, похожая на сложенный зонт Джулия, боящаяся мужчин больше, чем мышей.

В голове у Джонниначинает брезжить - блеск ночной воды, белеющая голая задница, какая-то скамейка, черная листва, длинный гвоздь, который… Нет, хоть убей, не вспомнить - он трет свою щеку, перечеркнутую длинной свежей царапиной.

- А что это у тебя с лицом? – увеличенные линзами глаза Патэрсона уставились на рану.

Не так. И не о том. Анатолий Васильевич захотел написать о превращении совершенно ином – внутреннем, придумав историю о деревенском Паше Матвееве.

Придумать-то придумал, но пока топчется. А чтобы не топтаться нужно думать, думать, передумывать. А неохота. Когдаполностью напишет? Скоро, когда они с женой уберут огород.

Где огород, там дача или деревня. Не на выходные, в отпуск, а просто «жить», окружаяпростую жизнь грядками и клумбами. Более для забавы. А такжезаполнениянемерянного пространства деревенского участка и отпущенных судьбой часов (три года назад его городская работа окончательно накрылась). В солнце катать косилку, помогатьжене в прополке. Вечером поливать.

В дождь сидеть за компьютером. Или мешал жене складывать пазлы. Перед сном (когда захочу, тогда и лягу! ) пытаться смотреть кино - в основном, как ни ищи, пустую дрянь. Или ничего не смотреть, а разговаривать. Обо всем, включая огурцы, помидоры и прогноз погоды.

Просто жить. Не зная порой дня недели или числа. Неужели опять пятница?! Уже двенадцатое? Не может быть! Впрочем, какая разница? Иногда удивляясь другому – неужели мне шестьдесят? Проходя мимо висящего в маленькой «прихожей» зеркала, горестно изумляться: этот почти лысый, с выпирающим животом мужик – я?! Верхние веки наползли на глаза, превратив их чуть ли не в щелки. Смотреть противно. В этом году Анатолий Васильевич как-то уж особенно «сдал». Не сдал. Время отобрало.

Печальная тема - старение. Не старость с окончательным внешним безобразием, и непроходимой, парализовавшей всякую рефлексию тупостью, а старение. Процесс медленной потери. Радужных перспектив, радости и физических сил. И все это понимаешь, чувствуешь. И не знаешь, как замедлить… Вот и дожил. Доживаю, дожевываю, пока еще прекрасно чувствуя вкус, но не имея порой аппетита. Безразличие и утренняя тоска - тоже признак старения?

Странно, что никто из Великих этой грустной и очень важной темы не касался. Старение, все равно что взросление, только знак другой. И в другую сторону. Что там, не знает никто, знание заменено верой. Кто во что. Жена верит в полное исчезновение, Анатолий Васильевич в лишенное форм сознание-вечность. Узнаем лет через пятнадцать-двадцать.

Но любитель метафизических глубин Толстой? Певец жизнеутверждающего эроса Бунин? Оба прожившие свое биологическое угасание. Ни строчки, ни намека на то, что они чувствовали, когда начали стареть. Почему? Есть же, где развернуться и в чем поковыряться. Чехов, умеющий передать «состояние» тот бы, наверно, замахнулся. Но не дожил. А интересно было бы. Хотя интересного мало. Где-то постоянно «ноет», пока не громко, но тоскливо. Правое плечо, вот. С чего? Или телесные силы. Силенки. Мышцы еще видны, а чуть что – устал. Еще как следует и не начал, но уже вроде утомился. Косить, ковырять землю, писать…

Но ведь это самое любимое – создавать Текст. Это, как ткать ковер – ниточка за ниточкой, узор за узором. И ты умеешь, знаешь, что умеешь. Когда издавалась его книга, всем нравилось. Не только ему самому и жене, но и главному редактору, корректору, тем, кому смог подарить экземпляр.

Анатолий Васильевич много лет работал в одном частном издательстве, специализирующимся на публикации всего, за что платят. Обеспечивал техническую сторону книгопечатания. Но сборник его рассказов (1000 экземпляров) был издан бесплатно, в качестве премии. Тогда он мог днем читать и поправлять чужое, вечерами сочинять свое. Легко и быстро. Теперь не так. Это тоже старение?

У Анатолия Васильевича бывает так – некий, не им произведенный толчок, высекающий в мозгах волшебную искру внезапного озарения. Опа! Занятно…Затем, если искру не задуть (а всегда есть, чем), она становится пламенем чистого вдохновения. Его может хватить на миниатюру, небольшой рассказик, рассказ, писать которые легко и удивительно приятно. Не писать, записывать, что увиделось. И ничего не нужно: есть, пить, спать, лишь бы не мешали. Это полет – все видно и ясно: слова, именно такие; делали, необходимые для усиления правдоподобия, удачные сравнения, вкусные как изюминки. Важно с ними не переборщить. Но и мера прекрасно видна, когда еще светит и не потухло.

Если не успел в этот день (а сидеть, не отрываясь от клавиш, он мог часов восемь подряд) поставить последнюю точку, то приходится доделывать «на углях». Угли тлеют и остывают день-два, не дольше. А потом лишь пепел, хранящий отчетливый рисунок сюжета. Вот тогда нужны умственное усилие и дисциплина, иначе никогда уже не допишешь. Дисциплина – за завтраком молчать, не разбазаривая словесную энергию, не прерываться (похода на родник за водой, уже достаточно, чтобы сбить) и не рассказывать жене, о чем пишешь. Рассказал – все! Желание писать, о чем рассказывал, окончательно улетело.

Писать можно и ночью. Попил кофе, покурил и вперед – за стол. Но это в городе, там своя комната. В деревне небольшой домик, построенный на месте старой дедовой развалины, где Анатолий Васильевич когда-то проводил летние каникулы. Все «фирменно», все новое: кресла, стол, с отличным матрацем кровать, в которой могли спать сразу пятеро. В углу печь со стеклянной дверцей – чем не камин? Но мало места – одна комната. Большая, но единственная. Остальное - кухонька, прихожая, банька.

Ночью, когда не спится, в голову лезет. Нужные для очередного текста фразы, сюжетные ходы, важные мелочи. Но Анатолий Васильевич писать не мог – мешал клавиатурным стуком и светом торшера жене. Оставалось запоминать. А это усилие дохлое, на память полагаться нельзя - утром и трети не вспомнишь. Особенно диалоги. Диалог – самое тонкое в любом произведении место, речь – лицо героев (характер, образование, сословие, возраст, темперамент…). Встать бы и настрочить семейный разговорчик. Или спор. Или допрос. Нет:

- Ты что? - сонный голос с кровати.

- Да вот решил кое-что записать, чтоб не забыть.

- А долго еще?

- Да я только сел. А что?

- Твой свет мне мешает.

- Ладно…

И назад под одеяло. Загибать пальцы. Это…это… И это обязательно.

Незаконченных работ у него накопилось изрядно. Лень, развлекухи - безусловно, препятствие. Но оно могло быть легко преодолено, если бы имелся противовес - живой читательский отклик. Десятков, сотен, пусть не тысяч. Такого отклика Анатолий Васильевич не имел. Писатель – не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Кто его читал? Тысяча человек, купивших рассказы. Тогда. А сейчас? Никто, или почти никто – «сегодня прочтений 0». А позавчера два. Допустим, литературные сайты - достаточно узкая аудитория. Это не «Дзен», где какая-нибудь «Даша-умелица» имеет сотни тысяч обожательниц. Но не пять же человек, скупых на комментарии по существу и дельные рецензии? Два-три слова. Или вообще ничего. Как камешком в болото. Без пузырей.

Еще лучше – издательский заказ: ждем! Когда порадуете? Издаваться только у нас!

Никто его не ждал, никто не радовался.

Не было стимула… Идеальные для литературной работы условия были, а стимулов недоставало. Ни снаружи, ни изнутри.

Вот и сПашей тоже стало покрываться пеплом. Но пока еще теплилось, тем более тема актуальная. Не мистика, как способ заинтриговать, а упакованная в нее идея.

«Проверяльщик» сел за руль, Пашу посадил сзади, так чтобы видеть его лицо в зеркале. А Паша глаза. Холодные, без выражения, неподвижные. Но внимательные:

- Отлегло?

- Что?

- Больше не тошнит?

- Нет.

- Тогда давай знакомиться.

«Проверяльщик» вынул из внутреннего кармана красное удостоверение. Его рука через сиденье поднесла раскрытые корочки к Пашиному лицу. Совсем ненадолго, но Паша сумел прочесть – полковник Сергеев, из «Комитета».

Пашины внутренности мгновенно сжались – в чем виноват?

- Начнем с того, Матвеев, что «поговорить», не значит «поболтать». Это дяди из «Облэнерго» болтают. Да? А мы побеседуем.

И сразу:

- Хочешь служить?

- Г-где? В десанте?

- В десанте ты уже служил. Нет, получше. У нас. Вместе с нами. С ответом, естественно, не тороплю. И, естественно, никто о нашей встрече никогда не узнает.

- Так точно, товарищ полковник. Не разглашение.

- Да ты расслабься, парень! Я же не в тюремщики тебя вербую. В Заполярье. Просто слушай и думай. Предложение такое – осенью ты можешь поступить в Пограничное училище. В Ленинградское или Калининградское, на твой выбор. Вступительные экзамены формальность. И не беспокойся - после окончания на границу тебя посылать никто не будет. Может быть. Во время учебы ты будешь получать от нас задания. Несложные. Но необходимые для проверки твоих способностей. Ловкость и сила - еще не самое главное. И пятерки по «Научному коммунизму». Согласен?

- Согласен, товарищ полковник.

- Давай без званий. Если соответствуешь, то милости просим в систему. Если не потянешь, тогда уж, извини - на заставу. Опять же на выбор. А там, как сумеешь. Пять лет казармы и совсем другая жизнь, Матвеев. Совсем другая.

Несколько минут они молчали. Полковник сидел с закрытыми глазами. Паша смотрел на его затылок. И совершенно не знал, что ему делать.

Полковник открыл глаза, вынул сигарету, прикурил от блестящей, с откидным верхом и дырочками зажигалки.

- Вопросы?

- Но почему я? Я в совхозе хотел остаться. Или в строительный, на заочный.

- Почему ты? Потому что на тебе метка.

- Метка?

- Твоя рука, Паша. Бинт.

- Значит, это не случайно…ну… волк? Волки в нашей деревне?

- О случайностях мы поговорим потом. А волки не случайность, поскольку особые. Очень особые. На вожаке был ошейник. Никто там из ваших ошейника не заметил?

- Не слышал. Сейчас вообще многие считают, что не было никаких волков. Спорят почти до драки. Непонятно все это.

- Это хорошо. Но вот не пойму – ты-то? Самый главный аргумент. Рассказал бы, и руку свою под нос неверам сунул бы. А? Про собаку мне. Допустим, я чужак, с которым не то, что о встрече с волком, о погоде говорить не станешь - убрался бы из дома поскорей. А своим? Матери? Кусты, упал. Почему, Паша?

- Не знаю. Но знаю, что нельзя никому об этом рассказывать. Почему? Не тайна же это? Не знаю. Чувство такое возникло. Как…

- Как?

- Как шепот, что ли – «молчи…»

- Все правильно, так и должно быть.

- А то, что волчара этот ваш на меня?! Тоже правильно? И чуть не загрыз! И рука теперь? Ладно еще, отбился.

- «Отбился»… Серьезно цапать он бы тебя не стал. Но куснуть слегка мог, чтобы тебя таким образом выделить. Ты же не заорал, его увидев? И не бросился бежать. Ты дал отпор. Вот основной признак отбора.

- А если бы я закричал, стал убегать? Что тогда?

- Молодец, на лету ловишь. Тогда волк тебя и не заметил бы.

- Как это?

- А вот так.

- Тогда (в Паше поднялась вдруг смелая злость) надо было заорать. Рука-то болит. И не сидел бы я сейчас здесь.

- Не нравится?

- Не нравится.

- А ты, похоже, и в самом деле смелый парень. Не ошиблись. Не заплатишь, не купишь.

- Что?

- Говорю, рука твоя скоро пройдет - тебе ввели специальную сыворотку.

Бедная Пашина голова пухла, не выдерживая напора возникающих вопросов, каждый из которых казался самым важным.

- Так вы знали? Ну… Что я приеду в больницу?

- Я же тебе приказал. А на счет знания? Считай, что я знаю все. Во всяком случае, касаемо тебя. Это моя работа. И у тебя может быть такая – знать о нужных нам людях все. А, может быть, еще интереснее. Так что, Матвеев, есть над чем шевелить мозгами. Шевели. Через две недели встретимся, тогда и дашь ответ. А теперь иди – твой автобус подали.

Обратной дороги в деревню Паша не замечал. Сидел, тщетно пытаясь осмыслить встречу, и жалел, что в автобусе нельзя курить.

- Ну как? - спросил Анатолий Васильевич, вернувшись с крылечка, где курил и слушал, как невидимый вечером дождь стучит по листьям обвившего столбы винограда. Обрекая повесть на отсутствие середины и конца, он не выдержал и показал жене написанное.

- Пока не понятно. Я там тебе кое-где запятые поставила.

- Спасибо.

- А дальше что?

Жена уже сидела в кресле у печки. Было тепло, печь спала.

- А дальше узнаешь в следующем номере. – Анатолий Васильевич опустился было за стол перед ноутбуком, но не устоял от соблазна и тоже плюхнулся в кресло напротив жены. – Дальше примерно такое. Паша соглашается, не может не согласиться, потому что за две недели в нем произошли изменения. Волчья зараза, переданная укусом, действует. Он начинает превращаться в волка. Как? А так, что стало ему хотеться кого-то ударить или унизить. Он вспоминал недавнюю службу, когда деды издевались над молодыми – сними мне сапоги! И портянки разгладь, гнида! Убери койку! Или пендаль под за просто так. Или резко замахнуться. Но не ударить, а заржать, видя, как тот, кому кулак предназначался закрывает лицо или голову. Паша сам прошел через это унижения, но, став «дедом», никого не плющил. А теперь жалел – надо было кое-кого поучить. Ночами он не мог спать, напала бессонница, о которой он только слышал. Лежал, не имея желания спать, и воображал. Как станет гэбэшником. Представь себе высокого светловолосого парня, ничем практически не испорченного. Армия особых вмятин на нем не оставила. Вернулся, домик решил подправить, может, жениться и работать в совхозе. Но это «как все» - в шоферы, жена-доярка, или свинарка. Не очень ему такая перспектива. Полковнику он не соврал – учился в школе хорошо, десятилетка в совхозе уже была. Хотел в строительный, дома проектировать. А примут ли? А здесь… Примут. И из совхоза можно свалить уже не думая, куда. Я же помню – постоянная пахота. Особенно весной и осенью: косить, пахать, коровье говно вывозить на поля. Зимой бухать, уже по-черному. Зачем это? Если когда-то можно будет и самому на двадцать четвертой «Волге» ездить. С красным удостоверением в кармане – каста! И «знать». Что и как Паша пока не догонял, но силу информации прочувствовал. Вот даже ты. Подойди к кому-нибудь, отведи в сторонку, покажи удостоверение и скажи: «А я о тебе знаю все! ». И посмотри на рожу. Нет, лучше посильнее: «Нам о тебе известно все…». Лежал Паша хлопал глазами и мечтал. А в субботу на танцах, после танцев, выбил передние зубы, какому-то «городскому». Только потому, что тот имел неосторожность приглашать на медленные танцы Пашину тайную симпатию. Процесс запущен и идет. Короче, согласился парняга. Учиться ехал в Калининград. Когда приезжал на каникулы намекал, что… Будет не простым погранцом. Пока учился, выполнял задания комитета. Какие? Откуда мне знать. Думаю, что могло быть такое – собрать компрометирующее досье на какого-нибудь преподавателя или командира роты. Или месячный отчет, о чем после отбоя говорят курсанты. Но это бегло. Потом, после окончания Пашу забирают в Ленинград. Здесь пока полный туман. Если его перешагнуть, то Паша уже чей-то личный телохранитель. Часть свиты очень большого человека. Из таких, кто по праздникам стоит на трибуне – это еще длится советское времечко - лениво машет пятерней и улыбается несущей транспаранты толпе. Ну а под конец, типа, в «наши дни», Паша – вожак одной из волчьих стай. Господин генерал из близкого окружения самого лучшего человека современности. Павлу Сергеевичу уже под семьдесят, дети и внуки существуют за границей. То есть, законченная самовлюбленная сволочь, с хронической манией величия, продолжающая пугать, душить и грызть. С акульим желудком – сколько не жри, все голодно. Приблизительно так.

Минуту оба молчали.

- Ну, не знаю… - лицо жены ничего приятного авторскому самолюбию не предвещало.

- Чего«ну не знаешь»?

- Ничего нового.

- Да. – Анатолий Васильевич Поднялся и подошел к окну, этого не заметив. - А что может быть нового? Из века в век русское одно и то же: волки и овцы. Элита и рабы. Но сейчас, мне кажется, апогей. Ни вздохни, ни перни. Придут в пять утра, с визгом на весь дом вырежут дверь, перевернут и изгадят дом. «Ища! ». Атомную бомбу. Так, чтобы слышали соседи по кварталу – это для них. А ну цыц! Если вякнешь, пикнешь, «перепостишь» – ненавижу это слово! - завалятся и к тебе. Бывшие Паши-десантники с запотевшими забралами в количестве целого взвода. Или дубинкой кости пересчитают, как в прошлом году в Москве. Помнишь, людей месили почем зря? И с каждым днем этих волчар все больше и больше – полиция, росгвардия, вертухаи в тюрьмах. Цыц, бараны! Не мешайте наслаждаться жизнью. Тем, кому мы служим. Суки!

- Успокойся, Толя.

- Да я спокоен, Наташа. Как бронетранспортер. Но и молчать не могу. Как Толстой.

- Не надо.

- Молчать?

- Писать это.

- Да видимо, уже не смогу, давление упало. А я-то думал, ты меня поддержишь, подстегнешь.

Он снова сел к столу и захлопнул компьютер:

- Пусть мужики, хрен с ними, с ними на равных можно. Но девки?! Эти хвостатые чувырлы из академии МВД. Куда они то лезут? Знаешь, у нас в молодости бабу-мента никто даже по великой пьяни трахать бы не стал!

- Толя, успокойся, пожалуйста.

- Говорю, что спокоен. Что с людьми происходит? Где, собственно, лю…

- А помнишь обыск? – перебила Анатолия Васильевича жена.

Несколько лет назад, летом он и жена клеили обои. В квартире умершего тестя, готовя ее для себя. И вдруг жене звонок. От дочери.

Анатолий Васильевич не слушал, что сообщает дочь, но видел лицо супруги – оно вначале покраснело, а потом стало нездорово бледным.

- В халате, за дверью в нашу спальню. – хрипло произнесла жена. Сейчас мы приедем.

И закончила разговор.

- Что случилось? – спросил он.

- У нас обыск. У Кати просят ключ от моего сейфа.

- Какой обыск?!

- Помнишь, она говорила, что в инспекции начали трясти их отдел?

- Помню, но при чем здесь Катя? И твой сейф?

Сейф был не жены, а покойника-тестя, куда имоткладывались излишки (вполне приличные), добываемые от совладения небольшой ремонтно-строительной фирмой средств. Этот маленький, но неподъемный ящик они перетащили к себе в квартиру. Часть рублей перевели в евро, на остальные делали сейчас ремонт.

Квартира была не заперта. Жена и Анатолий Васильевич вошли. Со всеми признаками страшного волнения. «Все», видимо уже закончилось, и те, вместе с Катей находились на кухне. Это было прекрасно слышно. Услышали и их.

В коридоре появился человек. Лет сорока, чуть больше. Плотный, немного выше Анатолия Васильевича ростом. Брюки и рубашка.

- Прошу, - голосом хозяина пригласил он на кухню. Кухня большая. В ней помещались понурая дочка Катя, еще какой-то тип в черной кожаной куртке в звании майора и два пацана «понятые», как выяснилось, студенты юрфака. Все стояли.

В широком простенке между окнами (за ними лоджия) находитсяобеденный стол. Тоже большой. заваленныйв эти минуты актами, протоколами и прочей необходимой при обысках документацией. И пачка евро. Извлеченная из сейфа. Небольшая, в хрустящем мутном пакетике - семь тысяч сотенных евро, доставшихся в наследство от тестя.

Главный человек имел наглость приветливо и радушно улыбнуться. Словно он продавец, а пришедшие - покупатели квартиры.

- Давайте знакомиться. Подполковник ФСБ такой-то, – представился он, с ощутимым для слуха удовольствием произнося «подполковник» и не снимая с лица доброй улыбки «очень хорошего парня». –Вы, как я понял, Наталья Александровна, а вы - Анатолий Васильевич? Родители?

- Да. – подтвердила жена.

- Ознакомьтесь с постановлением судьи о проведении обыска, - он протянул ей лист.

Как самое обычное, как договор купли-продажи.

Жена взяла бумагу и стала читать. А Анатолия Васильевича стало потихоньку трясти. От злости и бессилия.

- Можно осмотреть квартиру? – спросил он.

- Пожалуйста.

Это прозвучало, как «да ради бога! »

Он вышел. В спину полетел начавшийся между женой и подполковником диалог:

- Ваша дочь, проходит свидетелем. Пока. По делу…. Тра-та-та…

Катя в то время работала в Налоговой. За копейки. Устроилась она туда по наущению ее мужа – довольно противного мужика, (для себя Анатолий Васильевич прозвал его «Рябой», хотя морда зятька была абсолютно чистой), обладающего начальными юридическими навыками, оказывающего кому-то мутные услуги. Самое печальное - имел на дочь почти магическое влияние. Детей рожать не желал – только бабки посредством мухлежа. И периодически бабы. Катя об этом как-то узнавала, плакала, но терпела и прощала. Потом они разошлись, и у Катипоявился другой. Но работа (какие-то НДСы) осталась прежней. И как награда за доблестный, почти дармовой труд – обыск.

Битых стекол нигде не было, вывороченных шкафов и книжных груд тоже. Полы, если не считать серых следов от уличной обуви оставались чистыми. Ничего, что напоминало визиты сталинских чекистов, превращавших жилища в свалки. Но видно, что шарили: выдвинутые ящики, вытащенные из шкафа платья жены, открытый ноутбук Анатолия Васильевича, платья жены, лежащие вместе с вешалками в спальне на кровати. И под тумбочкой стальной бежевого цвета куб с приоткрытой толстой дверцей. И ключик с брелоком (золотой верблюд) в замке.

Он вернулся на кухню. Подполковник продолжал что-то объяснять. Но тон его сменился. Он уже попугивал, наезжал:

- Если будет доказана непосредственная причастность вашей дочери к этому делу, то вашу квартиру вполне могут конфисковать. Для возмещения нанесенного государству ущерба.

- Но при чем здесь я? И муж? – лепетала покрывавшаяся пятнами жена, раздавленная происходящим. – И квартира эта была куплена задолго до того, как дочь устроилась в налоговую. Есть документы.

- Мы их видели. Все зависит от размера похищенных средств, - давил эфэсбэшник. – Я просто предупреждаю.

Может быть он говорил не так, но смысл был таким.

- И деньги из сейфа не дочери, а мои. Остались от отца.

- Ну это еще нужно установить. По ним не видно, чьи они. А пока что мы их у вас изымаем. Разберемся! Обязательно разберемся, Наталья Александровна.

И тут нервы Натальи Александровны не выдержали. Она заплакала, подскочила к столу, схватила пакетик с хранимыми на «черный день» (он настал вот таким жутким образом) и прижала его к груди:

- Не отдам! Хоть убивайте, а не отдам!

Раскормленное лицо подполковника дрогнуло - он понял, что сделал ошибку, оставив деньги в зоне досягаемости. И не нашел ничего лучшего, как подскочить к жене Анатолия Васильевича и вцепиться в пакет. Вместе с ее блузкой.

Это был не настоящий волчара, хотя изнутри уже давно оброс вонючей шерстью и выпустил клыки. Скорее спущенный с поводкаизбалованный служебный пес, плохо натасканный, все еще продолжающий становиться волком. Видимо, так сказывалась тормозящая нужное превращение специфика расследования «экономических преступлений», неизвестно кем, где и когда совершенных. И совершенных ли вообще.

Жена еще сильнее стала прижимать пакет к груди, дурак-подполковник еще сильнее стал злополучный пакет выдирать. Блузка треснула, и показалась тесемка бюстгальтера.

В глазах у Анатолия Васильевича на миг потемнело. Через секунду разыгралась безобразная сцена.

- Ах ты ж, тварь! – прошипел он и бросился на подполковника. С единственным желанием – задушить. Или бросить на пол и начать топтать. Они сцепились. Ненависть сделала Анатолия Васильевича почти всесильным. Он чувствовал, чтовот-вот свалит, согнет тяжелое и мягкое тело. Но подоспела подмога – опомнившиеся тип в черной куртке и студенты-понятые. Кто-то передавил Анатолию Васильевичу предплечьем шею, кто-то нанес специальный удар ему под колено. Ногу свело судорогой, она подогнулась, и Анатолия Васильевича распластали на полу:

- Все! Больше не буду.

Сказал очень спокойно, ему сразу поверили.

- Давай выйдем на лестницу, подполковник, - предложил он поднявшись. – Один на один, по-мужски. Или слабо?

- Сейчас ты узнаешь…

Подполковник вытащил мобильник, и стараясь быть спокойным:

- Але! Вызываю наряд полиции. Немедленно – сопротивление обыску. Адрес…

Может быть, он говорил не так. Но смыл был таким.

Анатолий Васильевич вышел на лоджию. Пока не хромая. И там стоял, глядя с десятого этажа на аллею молодых кленов. Боясь возвращаться на кухню, так как не был уверен, что сможет себя контролировать…

Минут через десять в квартире появился высокий сутулый парняга в форме и полицейской кепке с длинным козырьком, закрывающим половину его невзрачной и унылой физиономии.

- Руки за спину! –скомандовал парень, получив указания и какую-то сопроводительную бумагу. Анатолий Васильевич был из квартиры удален.

В лифте он также держал руки за спиной. Утрируя позу, почти смеясь над похабной клоунадой, участником которой он стал. А ведь три часа назад старательно раскатывал валиком клей под очередным куском обоев.

И в фургон забрался, как настоящий зек – руки на заднице и в замке.

В районном отделении сидел около часа, ожидая, когда им займутся. После того, как составили протокол и сделали снимки (с номерной табличкой на груди), Анатолия Васильевича отпустили. Он захромал домой. Нога болела так, что даже слегка ею ступить было невозможно. Около подъезда его встретила жена.

- Убрались?

- Да. И Катю с собой увезли.

- Зачем?

- На допрос.

- Вот сволочи, все не уймутся.

- А как ты?

- Я нормально. Будем ждать повестку в суд. Завели административное дело. Фигня!

Чувство осквернения не покидало их несколько дней – квартира казалась чужой.

Через неделю состоялсякороткий суд: тетя-судья в мантии, зальчик с загородкой для обвиняемых. Он объяснил свое поведение – защищал женское достоинство своей супруги, подвергшейся насилию со стороны мужчины. Ситуация, при которой было совершено это насилие для него в тот момент значения не имела. Анатолию Васильевичу выписали штраф. Пятьсот рублей.

На ноге под коленом и ниже появилось жуткое лиловое пятно. Исчезало оно очень долго. Еще дольше болела прихрамывающая нога.

Деньги после двухмесячных хождений в Следственный комитет отдали.

На них был построен новый домик в деревне…

- Сейчас бы такой номер не прошел – замахнуться на неприкосновенное лицо! И хлебал бы я баланду годков эдак пять-десять. Выхожу, а ты уже старуха – парик, вставные зубы, слуховой аппарат последней модели, модныеортопедические ботинки, корсет. Но по-прежнему меня любишь. Влюблена, как девчонка.

- Хватит, Толя, оставим эту тему.

- Оставим. А ты знаешь, ведь я бы того красавца, если бы дали, скинул бы с лоджии. Не моргнув. Веришь?

- Верю. Давай ложится.

Легли. Первой жена, он после сигареты.

- Как ты накурился! Если бы ты знал, какая это вонь.

- Прости. Я все думаю, почему люди превращаются в зверей. Или в послушную скотину? Кстати, придумал не я.

- Что?

- Разделение животных на скотов и зверей. Это в Библии. Скоты – травоядные, звери – хищники. Человек тоже животное, но ему предназначено быть ангелом. Это мое убеждение, если всерьез принимать эволюцию, как совершенствование. Мы – можем быть ангелами. Не длинноволосыми существами с лебедиными крыльями, у которых между ног гладко, как у кукол Барби, нет. Какое главное ангельское свойство?

- Какое?

- Невозможность причинить боль и нанести вред. Помогать, а не использовать. Человек, ставший ангелом, способность летать не приобретает. Зачем крылья, если есть самолет? Сел в кресло и спи, а крыльями махать надо. Но он никогда не будет делать нескольких вещей. Первая – жить за счет других, вторая – засерать и губить планету, третья - …

- Третья, он никогда не будет мешать другому засыпать.

- Правильно! Помоги мне заснуть.

Анатолий Васильевич придвинулся к жене и попытался ее обнять.

- Не надо! Вот этого, – ее руки уперлись ему в грудь. – И вылезай из-под моего одеяла. У тебя свое есть. Будь ангелом, у которого между ног гладко, как у куклы.

- Ну я быстро, ты и не заметишь.

- Хватит, Толя. Я устала.

- От чего?

- И от твоих разговоров тоже. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

Через несколько минут жена глубоко спала. А он не мог. Лежал в темноте и слушал, как по крыше барабанит дождь.

А с этим? Он еще хочет, и довольно часто, жена уже нет. Либо он отстал, либо она его опередила, но ей секс не нужен. Только ради него. Это понятно - в основе половых отношений лежит инстинкт продолжения, который перестает беспокоить, когда заканчивается репродуктивный возраст. Миновал климакс, и до свидания, мальчики! Не приставайте. А мы и не пристаем, больно надо – посмотри на себя, бабушка. Выглядит его жена, как бабушка? Для других, скорее всего. Но сам он не может определить, насколько она непривлекательна. Наверно, «намного»: повисший живот, дряблая кожа, плоская грудь. Смотреть на это не очень. И что делать? Найти бабу лет сорока пяти, которую упрашивать не надо? А он такой бабе накой? Купить? Тайком накопить две тысячи рублей и пойти на базар. Выбирать. Горшки, крынки… Хомуты, связки подков. Усатая цыганка торгует семечками. Лысый и гладкий боров в перемазанном кровью фартуке - свининой, разложив на подносе розовые куски. Под навесом, где раньше…

Анатолий Васильевич уснул. И проснулся в пять утра.

Уже светало, обозначая рисунок на задернутых занавесях. Тишина, ни звука, ни капли. Жена, повернувшись к нему спиной тихо и глубоко сопела. Анатолий Васильевич осторожно слез с кровати, натянул спортивные штаны и вышел на окутанное туманом, словно висящее в сыром воздухе крыльцо.

Он сел на влажную пластмассу садового кресла и закурил, все еще находясь в оглушении от увиденного сна.

Снилась Анатолию Васильевичу книга и собственные руки, эту тяжелую и объемную книгу держащие. Листы приятно пожелтевшие, шрифт крупный, совершенно не напрягающий глаза. Начав читать, Анатолий Васильевич сразу узнал Толстого, его многословный язык. Нечто среднее между «Войной и миром» и «Анной Карениной», но совершенно неизвестное. И мгновенно притянувшее - интерес возник с первой же, занявшей несколько строк фразы.

Какой-то Николай Иванович, высокопоставленный чиновник, всеми уважаемый, изрекающий удачные афоризмы, расходящиеся в его кругу с быстротой пикантной сплетни. Его великосветская жизнь –ампирные залы, кабинеты с канделябрами, камины, внушительных размеров письменные столы, уставленные дорогими письменными принадлежностями, диваны… На них поблескивающие драгоценностями умные дамы, окруженные еще более умными господами в колетах и фраках.

Все это читается и мгновенно видится. Словно и ты участник. Или исполнитель отведенной Толстым роли. Сила текста сравнима с гипнозом – Анатолий Васильевич уже не читал, а находился там, в истории. И знал, что Николай Иванович, главный герой романа - человек очень хороший. И страдающий от своего высокого положения. Что-то еще… Затем обед за длинным столом. Невидимый Анатолий Васильевич ходит вдоль стола и наблюдает за тем, как люди красиво и непринужденно едят. Удивляясь виртуозной работе оператора. Но это не противоречие, это текст, написанный Толстым.

Внезапно открываются двери(слева от Анатолия Васильевича) в обеденную залу. Как и полагается дворцовым дверям, высокие, украшенные накладным золотом и вензелями. Быстро входит некто в шитом вицмундире и треуголке. Невысокий, худой, но очень важный, только что из заседания. Передав лакею головной убор, высочайший сановник садится за стол, на специально приготовленное для него место в общем ряду. Перед ним тарелки и приборы. Появляется слуга. Быстро и изящно наливает в тарелку немного супа. Из фарфоровой супницы. Сановник берет ложку и, чуть склонившись, начинает кушать суп, «который могли бы есть сто человек».

Эти слова «который могли бы есть сто человек» Анатолий Васильевич уже снова читал –кино, в котором он участвовал опять стало страницей, строкой. Что это значит – могли есть сто человек? Какие сто человек? Описка? Суп (нечто однородное, неаппетитно коричневого цвета) был налит не из бака, тарелка (под ней еще одна) тоже не бездонная.

И Анатолий Васильевич вдруг понимает, что Толстой имеет в виду стоимость. Что на деньги, употребленные на приготовление этого супа, можно было бы накормить сотню действительно голодных людей. «Низших», обеспечивающих своей нищетой и убогим существованием такие вот обеды. И все остальное – ампирные залы с расписанными потолками, кабинеты с малахитовыми безделушками, мраморные камины…

И вновь Анатолий Васильевич там. Рядом с носителем вицмундира, продолжающим обед. Но он уже не стоит, так как стоять не может. От боли в сердце – сильной, горячей и одновременно сладкой. Сердце плачет. О тех «ста», о Толстом, который их любил. Всех любил!

Грудь разрывает. По лицу Анатолия Васильевича начинают течь слезы, он уже корчится на паркете. От сострадания…

И просыпается…

- Ты что здесь делаешь? – на крыльцо выглянула жена, ходившая к ночному ведру.

Говорить Анатолию Васильевичу не хотелось, но он ответил:

- Курю, как видишь.

- Что с тобой? Какой-то ты странный. Тебе плохо?

- Нет. Давай, потом. Иди, а я еще посижу. Пожалуйста.

Жена уходит. Анатолий Васильевич сразу о ней забывает. И сидит еще около часу, не замечая, что продрог. Какой необычный опыт… Эта сладкая, но невыносимая сердечная боль. Или невыносимая, но сладкая до блаженства. Сейчас ее нет, но эхо переживания осталось. Как чувство непоколебимого покоя и согласия. С чем? Со всем.

Где-то залаяла собака, по шоссе за деревней проехала машина. Редеет туман, в котором прятались серебряные от капель кусты спиреи…

- Ты знаешь, Наташа – сказал он жене за завтраком, - Я сегодня вдруг понял одну вещь.

- Какую?

- Толстой очень любил людей. И их жалел.

- И все?

- Этого достаточно.

В самом конце сырого, по-осеннему холодного августа наступило бабье лето. Сухо, солнце, поднимающее столбик термометра порой до двадцати пяти градусов. Необыкновенной синевы небо, становящееся еще синее, когда по нему медленно плыли белоснежные облачные громады.

Писать «по-настоящему», «серьезно» было некогда – огород: тащить за зеленые свалявшиеся кудри морковь, дергать за багровые жесткие языки свеклу, извлекать изпокрытых мокрицей борозд картошку. Мыть из шланга, сушить, сортировать, раскладывать по мешкам и ящикам. А после лежать на раскладушке, отдыхая и представляя, что сейчас не сентябрь, а май. Начало, а не завершение.

- Что ж, - оценила количество выращенных овощей жена, - будем довольствоваться тем, что есть.

- Да, будем есть, что есть.

Анатолию Васильевичу было все равно, сколько ведер свеклы, морковки и картошки они собрали. Он получал удовольствие от процесса «выращивания», а не его результатов. Распашка земли мотоблоком, посев, прополка – отличная разминка для теряющего гибкость и выносливость тела.

После обеда, лежа на раскладушке, поставленной в сквозящей тени сиреневых цветов с высокими и жесткими стеблями, он смотрел в небо и думал.

«Будем довольствоваться тем, что есть»… Жена часто повторяет эту фразу, применяя ее к количествупродуктов, денег, обстоятельствам. Обстоятельства самые обыкновенные – живут вдвоем, летом здесь, зимой в городе. Для кого-то это неосуществимая мечта. Вот так - двигаться по одному и тому же кругу, с радиусом в сто пятьдесят километров. Полностью согласен, и бунтовать не собираюсь. Но довольствоваться – не значит быть довольным. Чтобы быть довольным, нужно получать то, что хочешь. Хотя бы иногда. А что он хочет? По мелочам ничего. А глобально, пусть и неосуществимо? Хочет признания. Не славы, но, чтобы его знали, как писателя. Такое возможно? Вряд ли, но помечтать можно…

Звонок.

- Я слушаю.

- Анатолий Васильевич? – голос молодой, женский.

Опять «стоматология»?

- Да.

- Меня зовут Рита. Я помощница режиссера…

И Рита начинает говорить, а он не верить ушам. Какой-то кинорежиссер (Рита перечисляла снятые им фильмы) наткнулся на сборник его рассказов. И решил снять фильм. О летающей тарелке, упавшей в тридцатые годы на территорию строящегося завода. Был такой рассказ. Лучше, повесть. И теперь вот решили по ней сделать фильм.

- Вы не возражаете? Естественно, наш сценарист будет с вами сотрудничать. Естественно, за хорошую плату.

Вот и известность. И деньги рекой. Что он себе тогда «позволит»? С деньжищами-то? Себе лично, а не жене, дочери и остальным, с кем родственно связан. Ничего особенного – поменять машину (эта хорошая, немецкая, но тоже «стареет», уже постарела) и сделать нормально зубы, которых почти не осталось. И все. А махнуть в жаркие страны, где вечные пески на берегу лазурного океана? Нет. Разлюбил он южную жаруи купание в море. Лувр? Был как-то. Не то, чтобы хватило, но… Аэропорты, отели, постоянная скованность не знающего английский иностранца. Лишний напряг. Когда он последний раз ходил в Русский музей? Уже не вспомнить. А в филармонию? Тем более. А ведь так нравилось.

Начать бесстрашно гурманить? К еде он всегда был равнодушен. Конечно, можно съесть из элитной говядины стейк, политый соусом, в составе которого вся таблица Менделеева. И запить винцом с четырехзначной стоимостью. А можно и «Доширак» и после стаканчик холодного пива, продающегося в любом ларьке. Да и без пива не тоскливо.

Покупать себе дорогие сигареты с настоящим табаком? Может быть. Еще подключить самый мощный интернет и поменять ноутбук.

Купить модную одежду? С его возрастом и физиономией слово «модный» не сочетается. Зимой было бы тепло и удобно, летом в деревне можно носить, что угодно.

По синему небу медленно плыли большие белые облака. Странное дело – кажется, что они неподвижны и неизменны в своих замысловатых объемах. Но нет, стоит отвести взгляд, совсем ненадолго, а небесная картина уже другая. Но все про то же. О Том…

Вот это серьезно. Уже давно с ним происходило нечто странное. Если жена вела машину, а он глядел не на дорогу, а по сторонам, то вдруг начинало проступать «То». Из освещенного весенним солнцем соснового леска. Сквозь желто-зеленые листочки на оживающих кустах и деревцах. Оно могло появиться осенью, когда клены уже наполовину красны, наполовину желты. И не обязательно на фрагментах пространства, которое живописцы-гении превращали в бессмертные пейзажи. Через музыку – Бах на фортепиано, Гайдн. Или дома, у него в комнате, которую «То» решило посетить. Свойства? Отсутствие вида, запаха, звучания. «То» находится за ними – звуки, краски, запахи ему служат. Его скрывают. Но иногда оно сквозь них прорывается – Я здесь. И тогда грудь сжимает. Как бывает тогда, когда вспоминаешь лучшие минуты детства. Можно сказать, что «То» сродни очень тонкому воспоминанию, ты уже там был. Его не назовешь гармонией, потому что оно не имеет структуры. Гармония и красота, в человеческом определении, – его следствия. Никак не выразить! И не сформулировать – только почувствовать, мгновенно захотев заплакать или выпить. Сделать что-то еще, правильное и действенное только, чтобы туда попасть и там остаться.

Вот этого он хотел бы - удержать «То». И желание это не умаляет его любви к жене, дочке, маленькой внучке. Такой маленькой, что ее еще рано отдавать на лето бабушке и дедушке в деревню.

Второго октября они окончательно перебрались в город. В деревню приедут еще один раз всего на несколько часов – закрыть от мороза не способные выдержать сильный холод растения.

Желание дописывать повесть о волках у Анатолия Васильевича полностью угасло. Но до отъезда он «сделал» небольшой рассказик о русалке.

Русалочка, глупенькая, но не глупая, живущая в коралловом рифе лазурного океана, влюбилась в ныряльщика. В молодого, темнокожего, похожего на Маугли из мультфильма, черноволосого Бога людской красоты. Когда он нырял, русалочка тайком любовалась гибкостью его тела, шлейфом длинных волос (совсем как у них), умением быстро достигнув дна хватать морские звезды. Еще одну… Зачем? Русалочка не знала, что занявший ее сердце ныряльщик поставлял морских звезд в сувенирную лавку.

Когда он долго не появлялся под водой она скучала. И в тот грустный день, когда своего возлюбленного не видела, не съедала ни одной мидии. А потом их семье пришлось коралловый риф спешно покидать – с севера в лагуну пришли акулы. Пока еще спокойные, пугливые и не агрессивные. Перед отплытием с наплавных мест (яркие заросли актиний, разноцветные водоросли, уютная пещера, выстланная упругой губкой, морские коньки, с которыми русалочка играла) она решила со своим милым попрощаться. По-видимому, навсегда. И когда он нырнул и, набрав в сетку морских звезд, собрался подниматься наверх… русалочка стремительно выплыла из скрывающих ее коралловых зарослей. Сильно махнув хвостом, она достигла подводного пловца и его обняла. Крепко и страстно. И поцеловала – прощай, любимый! И никак не могла отпустить, такими прекрасными ей показались его губы и гладкое сильное тело. Разжать объятия она смогла только тогда, когда задыхающийся от ужаса и нехватки воздуха парень, перестал вырываться… А затем стал медленно опускаться ко дну. И мягко лег, раскинув руки. Через час, когда к телу стали безбоязненно подплывать рыбки и рыбины, русалочка поняла, что ее ныряльщик умер.

Ночью его утащили в темную глубину акулы, уже переставшие быть осторожными. Утром, когда солнце сделало воду достаточно светлой (родители ещекрепко спали), русалочка поплыла к человеческому берегу. Белому от песка, покрытому отелями, пальмами и казино. И огражденные стальными сетками пляжи, причалы и пирсы с пришвартованными к ним яхтами и катерами. Выбрав одну из таких пристаней-стоянок, русалочка уцепилась за сваю и замерла. И услышала то, что хотела. Через несколько минут ее изрубило винтами отчаливающего от берега катера: кровавая пена, чешуя, клочья зелено-серых волос…

Когда Анатолий Васильевич вернулся в город, лето очень быстро стало «далеким прошлым». Без следа. Вокруг постоянный шум, многолюдье, зеркально-блестящий от дождя асфальт, не отражающий ничего. Мокрый ветер гоняет скукоженные листья, собаки гадят на бывших газонах.

Больше грустно, чем весело. А по сути - обыкновенно, как бывает перед началом начала зимы. Остается одно – довольствоваться тем, что есть.

В самом начале ноября (Анатолий Васильевич отметил в календаре число – третье) случилось…

Во сне. Коротком, но очень отчетливым. Ему снилось, что он моется в душе. В какой-то отделанной кафелем душевой, кафель голубой, «советский». И душ советский – изогнутая буквой «Г», мутная от въевшейся мыльной грязи труба, заканчивающаяся ржавой лейкой. И вдруг к нему входит отец. Умерший еще молодым достаточно мужчиной. Анатолий Васильевич знает, что отец умер, но знает также, что он жив.

- Папа! – еще может крикнуть Анатолий Васильевич. – Как много я хочу тебе ска…

Но договорить не может. Мешает плач. И заболевшее, тоже заплакавшее, зарыдавшее сердце. Как тогда с книгой – больно, горячо и блаженно-сладко. Невыносимая боль - он не может не только говорить, стоять! И сидеть. Только повалиться на скользкую, заливаемую бьющими из душа струями плитку пола, корчиться и стонать: «Папа! Папочка, как я рад…»

Еще немного, и сердце от избытка любви не выдержит, лопнет, и тогда его горячие слезы-кровь зальют внутренности и их сожгут. Отец уходит.

Анатолий Васильевич просыпается. Лицо и подушка в слезах. Подбородок все еще трясется от плача, тугие губы по-детски изогнуты вниз. И полная покоя тишина – вокруг и внутри, везде.

Вошла испуганная жена:

- Толя, что с тобой?

- Не знаю. Не могу говорить. И не хочу.

- Ты кричал!

- Все хорошо, Наташа. Все хорошо, прости, если разбудил.

Весь последующий день Анатолий Васильевич молчал. Жена чувствовала, что с ним происходит что-то очень важное и серьезное. Поэтому не обижалась. И есть не предлагала, зная, что ему не до еды.

Вот после этого дня, после третьего ноября жизнь Анатолия Васильевича изменилась, хотя все осталось прежним. Поздняя осень, машины, люди. Но появилось «То». И стало ясно, что оно никуда ни от кого не прячется, но до времени незаметно. Только «То», как любовь, гармония, порядок, смысл и счастье. Любое светлое слово о Нем. Все остальное («суета», борьба с изменчивыми обстоятельствами, «быт» с его жестокими законами и полным беззаконием) - ненастоящее. И от этого непосредственного для Анатолия Васильевича знания легко и свободно. А тех, кто такого знания пока не имеет, он тихо жалеет. Нет, не жалеет, потому что твердо знает – рано или поздно «То» откроется для всех, превратив их далеко не счастливую жизнь в сон, который обязательно закончится. Обязательно. Исключая лишь тех, у кого душа обросла волчьей шерстью и выпустила клыки. Тем нужно вначале стать людьми.

О пережитом Откровении Анатолий Василевич когда-нибудь кому-нибудь(жене пытался – она не поняла, но и не спорила) расскажет. Можетбыть, напишет.

Август 2021