СЕНЕКА КРЕЙН. 8 страница

– Подожди, пока я вернусь из школы, договорились?

– Конечно.

Если до тех пор не угожу под арест.

Мама приносит ромашковый чай с успокоительным сиропом. У меня начинают слипаться пеки. Пит вызывается проводить до постели. Наваливаюсь на его плечо, беспомощно клюю носом – и вдруг оказываюсь у него на руках. Пит несет меня в спальню, опускает на кровать, кутает в одеяло и прощается, но я ловлю его ладонь и прошу остаться. Успокоительный сироп обладает побочным эффектом: он развязывает язык не хуже бутылки белого. А мне не хочется, чтобы Пит исчезал, Пусть лучше снова спит рядом, отгоняя ночные кошмары. Но я не могу попросить об этом – даже сама не могу сказать почему.

– Не уходи. Подожди, пока я засну.

Присев на кровать, Пит согревает мою ладонь обеими руками.

– Я чуть было не решил, что ты передумала. Ну, когда опоздала к ужину.

В голове туман, однако я еще в состоянии сообразить, о чем речь. Ограждение снова под током, в доме дежурят миротворцы, меня нет как нет... Наверняка Пит решил, что я убежала. Возможно, вместе с Гейлом.

– Нет, я же говорила.

Поднимаю его ладонь и прижимаюсь щекой к тыльной стороне. Рука, месившая сегодня тесто для хлеба, слабо пахнет корицей и укропом. Меня так и тянет рассказать о встрече с Твилл и Бонни, о восстании, о Тринадцатом дистрикте, но это слишком опасно, и я ограничиваюсь одной фразой:

– Останься со мной.

Крепкие щупальца успокоительного тащат меня на дно. Пит что-то шепчет в ответ, но я уже не понимаю.

Мама дает поспать до обеда, затем расталкивает меня, чтобы осмотреть пятку. После чего прописывает неделю постельного режима, причем я даже не возражаю от слабости. Дело не только в пятке и копчике. Все тело ноет от переутомления. Послушно принимаю лечение и завтрак в постель, позволяю матери подоткнуть лоскутное одеяло. И долго лежу, глядя через окно на зимнее небо, размышляя о том, чем все это закончится. Много думаю о Бонни и Твилл, о груде белых свадебных нарядов, о том, догадается ли Тред, как я ухитрилась вернуться в дистрикт, и не явится ли с обвинением. Занятно: ведь он и так может в любую минуту арестовать меня, хотя бы за прошлые грехи. Или, чтобы арестовать победителя, нужен более веский повод? Интересно, связаны ли между собой Тред и Сноу? По-моему, президент даже не догадывался о существовании старины Крея. Но теперь, когда я представляю собой проблему общенационального масштаба, может быть, глава миротворцев получает подробные указания? Или действует по собственной воле? В любом случае, им обоим выгоднее держать меня взаперти, за электрозабором. Соберусь убежать – например, перебросить петлю на ветку клена и забраться наверх, – родных и друзей мне с собой уже не захватить. И потом, я пообещала Гейлу, что останусь и буду бороться вместе с ним.

Несколько дней каждый стук в дверь заставляет меня подскакивать на месте. Миротворцы так и не появляются, и страх понемногу рассеивается. Потом Пит рассказывает, что на некоторых участках забора напряжение отключают, потому что военным приказано пустить электричество прямо по земле. Видимо, Тред решил, что я ухитрилась проскользнуть под забором. Это здорово утешает. Дистрикту не помешает передышка. Пусть миротворцы занимаются чем хотят, лишь бы не издевались над жителями.

Пит каждый день приносит сырные булочки. Теперь мы вместе трудимся над семейной книгой – старинной рукописью из кожи и пергамента. Много лет назад ее начал кто-то из травников по маминой линии. На каждой странице – чернильный рисунок растения и описание медицинских свойств. Отец прибавил целый раздел, посвященный съедобным лесным и полевым дарам, благодаря которому наша семья и выжила после его ухода в мир иной. Я долгое время мечтала внести в книгу собственные сведения – то, что узнала от Гейла, или когда готовилась к Голодным играм. Но ведь я не художница, а растение нужно зарисовать с безупречной точностью. Вот тут мне и пригодился Пит. Что-то он уже видел, что-то хранится у нас в засушенном виде, что-то приходится описывать для него по памяти. Пит делает наброски на клочках бумаги, пока я не разрешу перерисовать в книгу самый точный из них, а мне остается аккуратно внести на страницу все, что известно о растении.

Тихая, сосредоточенная работа хорошо помогает от разных треволнений. Мне нравится смотреть, как под руками помощника чистый лист расцветает после нескольких чернильных штрихов, как наша прежде черно-желтоватая рукопись начинает обретать краски. Когда Пит уходит в себя, его привычная безмятежность куда-то исчезает, и на лице появляется особое выражение – серьезное, отстраненное, будто окружающий мир перестал для него существовать. Время от времени я и раньше за ним это замечала: на арене, во время публичных выступлений, или в Одиннадцатом дистрикте, когда он уводил меня из-под автоматов миротворцев. И еще я люблю смотреть на его ресницы – настолько светлые, что с ходу и не заметишь. Зато вблизи, под солнцем, струящимся из окна, они сияют, словно золото, и диву даешься: как эти пушистые изогнутые лучики не путаются, когда он моргает.

Однажды Пит резко поднял голову от работы, и я смутилась, точно шпионка, которую застали врасплох. Пожалуй, в каком-то смысле так и было. Но он только проговорил:

– Знаешь, кажется, мы впервые вместе заняты нормальным человеческим делом.

– Ага, – соглашаюсь я. Все наши прежние занятия относились исключительно к Играм, поэтому даже не пахли «нормальным и человеческим». – Неплохо для разнообразия.

Каждый вечер Пит, ради смены обстановки, сносит меня на первый этаж, где я ко всеобщей досаде прошу включить телевизор. Обычно мы смотрим лишь обязательные программы: уж очень тоскливо становится от назойливой пропаганды и передач, восхваляющих мощь Капитолия, в том числе монтажных «нарезок» из семидесятипятилетней истории Голодных игр. Однако теперь мне нужно кое-что увидеть. Ту самую пересмешницу, на которую возлагают надежды Бонни и Твилл. Наверное, все это чушь, но мне надо убедиться, увидев собственными глазами. И выбросить из головы любые мысли о Дистрикте номер тринадцать.

Первый звоночек – сюжет в новостях, имеющий отношение к Темным Временам. На экране дымятся руины Дома правосудия. В правом верхнем углу на секунду мелькает черно-белое крылышко пролетевшей сойки-пересмешницы. Ладно, это еще ничего не доказывает. История давняя, съемки тоже.

Однако несколько дней спустя мое внимание привлекает уже другая передача. На экране диктор читает текст о нехватке графита, сказавшейся на производстве Дистрикта номер три. За текстом следует якобы прямое включение: известная репортерша в защитном костюме и дыхательной маске, стоя перед развалинами Дома правосудия, сообщает о последних научных исследованиях, согласно которым рудники Дистрикта номер тринадцать, к сожалению, до сих пор представляют большую опасность для человека. Конец связи. Но перед самым переключением я отчетливо вижу в углу то же самое крылышко.

Репортершу просто-напросто наложили на старый фон. Она и не собиралась ехать в Тринадцатый дистрикт. Отсюда вопрос: что же там происходит?

После такого открытия становится трудно выдерживать постельный режим. Я хочу что-то делать, хоть что-нибудь выяснить о Тринадцатом дистрикте, участвовать в подготовке восстания, а вместо этого набиваю живот булками с сыром и наблюдаю, как Пит рисует. Иногда в гости наведывается Хеймитч, приносит последние городские вести, одна печальнее другой. Новые казни, новые голодные смерти.

К тому времени как я успеваю более-менее разработать пострадавшую ногу, зима начинает сдавать позиции. Мама учит меня разным упражнениям, велит больше гулять самостоятельно. Однажды, укладываясь в постель, я решаю назавтра отправиться в город, но просыпаюсь – и вижу перед собой улыбающиеся лица. Октавия, Вения, Флавий.

– Сюрприз! – пищат они. – А мы к тебе – пораньше!

После того удара на площади Хеймитч отложил фотосессию на несколько месяцев, чтобы щека успела зажить, и я ждала их не раньше чем недели через три. Но, разумеется, напускаю на себя восторженный вид: надо же, наконец-то! Мама развесила платья, ни одно из которых, сказать по правде, я так и не примерила.

После обычной истерики по поводу моей подпорченной красоты они немедленно приступают к делу. Самое трудное – это лицо, хотя мама сделала для исцеления все что могла. На скуле осталась лишь тонкая розовая полоска. Мало кому известна история с плетью, и я говорю, будто неудачно поскользнулась на льду. Запоздало спохватываюсь: пять минут назад я по той же причине отказалась надеть высокий каблук, но эти трое – не из подозрительных, проглотят любую историю и не подавятся.

Безупречная кожа нужна мне всего лишь на считаные часы, а не дни, поэтому вместо воска по ней проходятся бритвой. Без ванной не обойтись, но, по крайней мере, жижа на этот раз не противная. Команда подготовки готова лопнуть от новостей; я стараюсь не слушать, и вдруг Октавия отпускает фразу, которая заставляет меня насторожиться. Пустое, на первый взгляд, замечание, о сорвавшейся вечеринке из-за неожиданных затруднений с креветками.

– А что такое? На них теперь не сезон? – интересуюсь я.

– Ой, Китнисс, мы вот уже сколько недель не видели морепродуктов! – жалуется Октавия. – Знаешь, в Дистрикте номер четыре стоит ужасная погода.

В моей голове начинает складываться из кусочков целая картина. Прерваны поставки морепродуктов. Да еще на несколько недель. Из Четвертого дистрикта. Во время тура победителей местные толпы кипели от плохо скрываемой ярости. Можно даже не сомневаться: Дистрикт номер четыре восстал.

Принимаюсь, будто бы между делом, расспрашивать, не принесла ли зима еще каких-нибудь трудностей. Эти люди привыкли получать все сразу, любая пропавшая мелочь для них – событие. Из потока жалоб на недостаток лент, музыкальных чипов и крабового мяса мне удается выудить очень важные сведения. Морепродуктами занимается Дистрикт номер четыре, электроникой – номер три. И конечно же, номер восемь – ткани. Мысль о масштабах мятежа наполняет меня восторгом и ужасом.

Хочется поговорить еще, но тут появляется Цинна. Обняв меня, он проверяет, готов ли макияж, и слегка покрывает пудрой след от шрама, так чтобы ничего не осталось. Мне почему-то кажется, что стилист не поверил в историю «поскользнулась-упала», однако избавил меня от лишних расспросов.

Гостиная комната на первом этаже расчищена и залита искусственным светом. Эффи с азартом расставляет всех по местам, как всегда беспокоясь о расписании. Может, это и к лучшему, ведь нарядов – целых шесть штук, и к каждому положен свой головной убор, обувь, украшения, прическа, макияж, освещение, фон. Кремовое кружево – розовые розочки, туго завитые локоны. Платье-футляр в сияющих бриллиантах – лунный луч и вуаль с драгоценными камешками. Тяжелое одеяние из белого шелка с рукавами, ниспадающими от кисти до пола, – море жемчуга. Едва «отстрелялись» с одним нарядом, как начинаем готовиться к следующему. Чувствую себя тестом, которое мнут и месят, придавая то ту, то другую форму. Работаем без передышек, однако мама ухитряется запихнуть в меня немного еды с горячим чаем. И все же к концу фотосессии я едва не валюсь с ног от голода и переутомления. Надеюсь, теперь нам с Цинной дадут немного потолковать по душам... Напрасно: Эффи выталкивает всех за дверь, а мне остается ждать обещанного телефонного звонка.

На улице вечер, ноги смертельно гудят от немыслимых туфель, и я отказываюсь от мысли выбраться в город. Вместо этого поднимаюсь к себе, смываю слои косметики, масок и кондиционеров, а потом сушу лицо и волосы у огня. Прим застала съемки последних двух платьев и теперь обсуждает их с мамой. У обеих очень довольный вид. Уже засыпая в кровати, я вдруг понимаю почему. Им кажется, это добрый знак. Дескать, никто не станет пускаться в такие расходы и хлопоты ради жертвы, назначенной на заклание. Значит, Капитолий закрыл глаза на мое вмешательство в избиение Гейла.

В ночном кошмаре на мне тяжелое платье из белого шелка, только на сей раз – изодранное и грязное. Длинные рукава цепляются за шипы, ветки, в то время как я бегу по лесу. Меня настигает разъяренная стая переродков. С их обнаженных клыков капает голодная слюна. Ощутив спиной обжигающее дыхание тварей, я вскрикиваю и просыпаюсь.

Скоро рассвет, обратно можно и не укладываться. Обязательно нужно выбраться из дома и с кем-нибудь потолковать. С Гейлом – не выйдет, он уже в шахте. Но пусть хотя бы Пит или Хеймитч разделят бремя знаний, свалившихся на меня после той прогулки на озеро. Беженки, электрические заборы, независимый Дистрикт номер тринадцать, недостаток товаров в столице...

Позавтракав с мамой и Прим, пускаюсь на поиски собеседника. Ветерок несет утешительное тепло, обещая весну. Хорошее время для мятежа. Зимой люди чувствуют себя куда беспомощнее. Пита не оказывается дома – он, должно быть, уже отправился в город. А вот Хеймитч, как это ни странно, в такую рань расхаживает по кухне. Я вхожу в его дом без стука. Вокруг чистота и порядок, Хейзел орудует веником на втором этаже. Мой бывший ментор не то чтобы в стельку пьян, но заметно пошатывается. Похоже, не зря ходят слухи о том, что Риппер успешно вернулась к своему ремеслу. Я задумываюсь, не оставить ли Хеймитча в покое, пусть проспится? И тут он сам предлагает пройтись до города.

Мы уже выработали что-то вроде условного языка. За пару минут я успеваю выложить свои новости. А он свои – о предполагаемых восстаниях в Дистриктах номер семь и номер одиннадцать. Если мои догадки верны, значит, чуть ли не половина страны поднялась против Капитолия.

– Ты все еще думаешь, что здесь ничего не получится? – осведомляюсь я.

– Не сейчас. Прочие дистрикты гораздо крупнее нашего. Даже если каждый второй запрется дома, у бунтовщиков остается надежда на успешный исход. А в нашем, Двенадцатом, – или все, или ничего.

Этого я не учла. Оказывается, численность населения тоже играет серьезную роль.

– Ну а когда-нибудь? – продолжаю допытываться я.

– Может быть. Правда, нас очень мало, мы слабы и не выпускаем ядерного оружия, – прибавляет он с усмешкой. Рассказ о Тринадцатом дистрикте не заставил его запрыгать от восторга.

— Как по-твоему, Хеймитч, – спрашиваю я, – что будет с восставшими дистриктами?

— Ну, ты же слышала про Восьмой, – отвечает он. – Кое-что видела своими глазами у нас, и это еще до попыток бунта. Если дело дойдет до этого, думаю, капитолийцам ничего не стоит уничтожить еще один дистрикт. В назидание остальным, понимаешь?

– Так ты уверен, что Тринадцатый на самом деле разрушили? Я хочу сказать, Бонни и Твил оказались правы насчет сойки-пересмешницы.

– И что из этого следует? Собственно говоря, ничего. Есть масса причин использовать устаревшие кадры. Может быть, они внушительнее выглядят. И потом, куда проще нажать пару кнопок в монтажной комнате, нежели отправлять репортера в такую даль, – возражает Хеймитч. – Чтобы Тринадцатый чудом восстановился, а Капитолию не было никакого дела? Похоже на выдумку вконец отчаявшихся людей.

– Понимаю. А все-таки я надеялась...

– Правильно. Потому что ты тоже в отчаянии.

Я не спорю. Он прав.

Прим возвращается после уроков, кипя от волнения. Учителя объявили, что вечером по телевизору будет обязательная для просмотра программа.

– Наверно, твоя фотосессия!

– Вряд ли, сестренка. Она была только вчера.

– Вообще-то, ходили такие слухи, – сникает она.

Надеюсь, это неправда. Я не успела подготовить Гейла. После того публичного избиения он наведывается к нам, только чтобы показать маме заживающую спину. Теперь Гейла часто посылают в забой по семь дней кряду. Как-то раз я пошла проводить его в город и по дороге выяснила, что Тред задавил на корню любые мечты о бунте в Двенадцатом дистрикте. От побега я отказалась, это ему известно. Как и другое: не будет восстания – не миновать моей свадьбы с Питом. Но видеть меня на экране в роскошных платьях... Это уж слишком.

Когда в половине восьмого мы собираемся у телевизора, я понимаю, что Прим не ошиблась. Ну конечно же, перед нами – не кто иной, как Цезарь Фликермен, беседует о грядущем торжестве с толпой на площади перёд Тренировочным центром. Затем представляет Цинну, взлетевшего на вершину славы после Голодных игр с моим участием, и после дружеской болтовни нам предлагают переключить все внимание на огромный экран.

Теперь понимаю, как они ухитрились состряпать целое шоу спустя всего день после фотосессии. Оказывается, вначале Цинна задумал две дюжины свадебных платьев. Потом долго подгонял дизайн, создавал наряды, подбирал к ним аксессуары. На каждом этапе капитолийцы голосовали за полюбившийся вариант, и вот кульминация: меня показывают в шести победивших платьях. Вставить в готовую передачу несколько кадров – пустячное дело. Публика страшно взволнована. Зрители оглушительно ликуют, когда платье им по душе, и разражаются недовольным свистом, если нет. Кроме голосования, люди, скорее всего, делают ставки, какой из моих нарядов победит. Странно, не правда ли? Учитывая, что я даже не потрудилась примерить хотя бы один из них, пока не явились фотографы. Между тем Цезарь объявляет время последнего голосования – завтрашний полдень.

– Выдадим нашу Китнисс Эвердин замуж по самой последней моде! – восклицает он.

И вдруг, когда я уже тянусь выключить телевизор, велит нам ожидать у экранов очередного великого события этого вечера.

– Еще бы, ведь в этом году Голодным играм исполняется семьдесят пять лет, а это значит – настало время Квартальной бойни!

– Что они там задумали? – беспокоится Прим. – Впереди еще несколько месяцев.

Мы поворачиваемся к маме.

– Сейчас прочитают карточку, – произносит она с торжественным и отстраненным выражением на лице.

Звучит мелодия гимна, и у меня сжимается горло от отвращения: на сцену поднимается президент Сноу. За ним идет юноша в безукоризненно белом костюме, с деревянной шкатулкой в руках. Музыка обрывается, и президент начинает речь, напоминая нам всем о Темных Временах, которые и породили Голодные игры. Создавая правила, распорядители решили назвать каждую двадцать пятую годовщину Квартальной бойней, чье предназначение – освежить в народе память о людях, убитых во время восстания.

В последних словах нельзя не расслышать угрозу, ведь прямо сейчас в дистриктах разгораются новые мятежи.

Тем временем президент повествует о прошлых Бойнях.

– К двадцатипятилетнему юбилею, в напоминание о том, что бунтовщики сами выбрали путь насилия, каждый дистрикт голосовал за своих трибутов.

Я пытаюсь представить, каково это – избирать детей, которым придется идти на смерть. И каково отправляться на Игры, зная, что так решили твои соседи, знакомые, а не слепая воля случая.

– В пятидесятую годовщину, – не унимается Сноу, – в качестве напоминания, что за каждого павшего капитолийца было убито двое восставших, дистрикты предоставили вдвое больше трибутов.

Перед моими глазами возникает арена, а на ней – не двадцать три, а сорок семь соперников. Меньше шансов, меньше надежды, в конце концов, больше смертей. Именно в этот год победил Хеймитч.

– Я тогда потеряла подругу, – вполголоса произносит мама. – Мэйсили Доннер. Ее родители держали кондитерскую. Потом они отдали мне ее птичку. Канарейку.

Мы с Прим переглядываемся. Впервые слышим об этой Мэйсили Доннер. Наверное, мама боялась лишних расспросов.

– А теперь, в честь третьей по счету Квартальной бойни... – возвышает голое президент. Юноша в белом приближается и протягивает ему шкатулку. Сноу откидывает крышку, и мы видим ровные стопки желтоватых конвертов. Очевидно, первые устроители шоу расписали свой замысел на века. Президент достает конверт с отчетливой надписью 75, поддевает клапан, достает небольшую белую карточку и без запинки продолжает: – Дабы напомнить повстанцам, что даже самые сильные среди них не преодолеют мощь Капитолия, в этот раз Жатва проводится среди уже существующих победителей.

Мама слабо вскрикивает, Прим закрывает лицо руками, а я ощущаю то же, что люди на площади. Легкое недоумение. Как это – среди уже существующих победителей?

Внезапно я понимаю, что это значит. По крайней мере, лично для меня. В Двенадцатом дистрикте живы всего лишь три победителя. Двое мужчин. И одна.

Я вернусь на арену.

Тело срабатывает быстрее мозга, и я выбегаю за дверь, через газоны Деревни победителей, в непроглядную ночь. Земля сырая, у меня тут же промокают носки, ветер зло хлещет по щекам, но и не останавливаюсь. Куда? Куда бежать? Само собой, в леса. Уже у забора, услышав низкое гудение, вспоминаю: я же в ловушке. Тяжело дыша, разворачиваюсь и снова куда-то бегу.

Следующее воспоминание: я в подвале пустого дома Деревни победителей. Стою почему-то на четвереньках. Через окошко над головой сочится бледный лунный свет. Мне холодно, сыро и не хватает воздуха. Бегство не помогло, внутри по-прежнему нарастает ужас. Если не выпустить его на свободу, он поглотит меня целиком. Закатав край рубашки, сую его в рот и кричу. Не знаю, как долго. Но успеваю почти лишиться голоса.

Сворачиваюсь клубком на полу, смотрю на подвальную стену в лунных пятнах. Опять на арену. К источнику всех ночных кошмаров. Вот куда меня посылают. Положа руку на сердце, к этому я не была готова. Много зловещих видений проносилось в моей голове. Публичное унижение, пытки, казнь. Побег в леса, вечный страх перед миротворцами и планолетами. Брак с Питом и боязнь за детей, посылаемых на арену. Но я сама никогда, никогда не должна была туда возвращаться. Раньше подобного не случалось. Победитель уже навсегда свободен от Жатвы. Таковы правила. Так было до сих пор.

На полу – что-то вроде ткани, которой обычно закрывают мебель во время ремонта. Кутаюсь в нее, точно в одеяло. Вдали кто-то громко кричит мое имя. Но как я могу подумать о ком-нибудь кроме себя? И того, что ждет впереди.

Ткань довольно жесткая, но тепло удерживает. Постепенно мускулы расслабляются, сердце начинает колотиться чуть медленнее. Перед глазами встает деревянная шкатулка и пожелтевший конверт в руках президента Сноу. Возможно ли, чтобы условия будущей Бойни действительно были расписаны семьдесят пять лет назад? Непохоже. Это слишком уж легкий ответ на затруднения, перед которыми встал Капитолий. И со мной разобраться, и с дистриктами – все в одном аккуратном флаконе.

В ушах раздается голос президента Сноу: «В честь третьей по счету Квартальной бойни, дабы напомнить повстанцам, что даже самые сильные среди них не преодолеют мощь Капитолия, в этот раз Жатва проводится среди уже существующих победителей».

Да, победители – это сильнейшие. Те, кто выжили на арене, ускользнув из удавки нищеты, не дающей вольно дышать остальным. Они, а вернее, мы – воплощаем собой надежду там, где ее вообще нет. И теперь двадцать три человека из нас должны быть убиты в доказательство тщетности всяких надежд.

Хорошо, что я победила в прошлом году. Иначе знала бы соперников не только по телеповторам Голодных игр, но и лично. Даже те из них, кому не пришлось становиться ментором, каждый раз собираются в Капитолии. Думаю, многие из них успели подружиться между собой. А мне нужно беспокоиться всего лишь о том, чтобы не убить Пита или Хеймитча. Пит или Хеймитч. Пит или Хеймитч!

Резко сажусь на полу, отбросив одеяло. Как можно было допустить подобную мысль? Я никогда, ни за что на свете не подниму на них руку. Да, но один из них окажется вместе со мной на арене. Наверное, они уже решили между собой, кто именно. Кого бы ни выбрала Жатва, другой всегда может вызваться на его место. Я уже знаю, как это будет. Пит сам попросится на арену. Ради меня. Как защитник.

Нетвердым шагом бреду по подвалу в поисках выхода. Как вообще я сюда попала? Ощупью поднимаюсь по лестнице в кухню. Стеклянная вставка на двери разбита. А, так вот почему кровоточит моя рука. Устремляюсь в ночь, прямо к дому своего бывшего ментора. Хеймитч сидит в одиночестве за столом, сжимая в левой руке бутылку белого, а в правой – нож. Пьяный, как сто чертей.

– А, явилась. Ну, солнышко, поняла наконец, что к чему? Сообразила, что возвращаешься не одна? И теперь у тебя есть просьба... Какая?

Молчу. Окно широко раскрыто. Ветер дует в лицо, словно я до сих пор на улице.

– Знаешь, парню было проще. Я не успел распечатать бутылку, когда его принесло на порог. Попросился поехать вместе с тобой. А ты-то что скажешь? – Он принимается подражать моему голосу: – «Хеймитч, займи его место, ведь если уж выбирать между вами, пусть лучше Пит будет сломлен до конца своих дней, чем ты»?

Закусываю губу. Теперь, когда слова прозвучали, мне страшно: неужели именно этого я и хочу? Пусть выживет Пит, хотя бы пришлось умереть Хеймитчу? Нет. Порой он бывает несносен, и все же близок мне, как родной человек. «В самом деле, зачем я пришла? – проносится в голове. – Что мне могло тут понадобиться? »

И вдруг с моих губ срывается:

– Есть еще выпить?

Ментор хохочет и с грохотом водружает на стол початую бутылку. Вытерев горлышко рукавом, делаю пару глотков, давлюсь, начинаю кашлять. Через несколько минут прихожу в чувство. Из носа и глаз течет, но зато внутри словно разбежался огонь, и мне это нравится.

– А почему бы тебе не поехать? – бросаю я совершенно будничным тоном. – Ты все равно равнодушен к жизни.

– Верно заметила, – отзывается он. – Мало того, в прошлый раз я спасал тебя, так что вроде как обязан теперь позаботиться о мальчишке.

– Тоже правильно, – одобряю я, утерев нос и вновь опрокидывая бутылку.

– А Пит заявил, что я у него в должниках. И расплачусь, только если позволю ему отправиться на арену и защищать тебя.

Так и знала. В этом смысле Пит легко предсказуем. Пока я корчилась на полу чужого подвала, жалея себя, любимую он побывал здесь, беспокоясь лишь обо мне. Сказать, что меня накрывает волна стыда, – значит ничего не сказать.

— Знаешь, проживи ты хоть сотню жизней, и тогда не заслужишь такого парня, – говорит Хеймитч.

– Куда уж мне, – цежу я. – Среди нас троих он лучший, кто бы сомневался. Ну и что ты намерен делать?

– Не знаю, – вздыхает ментор. – Вернулся бы на арену с тобой, только вряд ли получится. Если на Жатве вытащат мое имя, Пит вызовется добровольцем.

Какое-то время мы просто сидим и молчим.

– Тебе, наверное, нелегко придется там, на арене? – говорю я. – Ты же со всеми знаком...

– Ай, какая разница, мне будет тошно в любом случае. – Мой собеседник указывает кивком на сосуд со спасительной влагой. – Может, отдашь обратно?

– Нет, – говорю я, обхватив бутылку руками.

Хеймитч лезет под стол за новой, сворачивает крышку, и тут я соображаю, что явилась не только за выпивкой.

– Все, до меня дошло. Я знаю, о чем пришла попросить. Если мы с Питом окажемся на арене, давай в этот раз постараемся вытащить живым его.

В покрасневших глазах собеседника что-то мелькает. Кажется, боль.

– Ты сам говоришь, при любом раскладе все будет ужасно. Чего бы Пит ни желал, теперь – его очередь. Мы оба в долгу перед ним. – В моем голосе звучат умоляющие нотки. – И потом, Капитолий меня ненавидит, мое дело решенное. А для Пита еще есть надежда. Пожалуйста, Хеймитч. Обещай, что поможешь мне.

Он хмуро глядит на бутылку, взвешивая услышанное, и наконец роняет:

– Ладно.

– Спасибо.

Сейчас не мешало бы заглянуть к Питу, но не хочется. Я пьяна и выжата как лимон – трудно ли переубедить человека в таком состоянии? Нет, придется брести домой, заглянуть в лица маме и Прим.

С грехом пополам поднимаюсь по лестнице; в тот же миг дверь распахивается, и Гейл принимает меня в объятия.

– Прости, – шепчет он. – Надо было бежать с тобой, когда ты предлагала.

– Нет, – отвечаю я.

Перед глазами все расплывается. Самогон из бутылки выплескивается на его куртку, но Гейлу все равно,

– Еще не поздно, Китнисс.

За его спиной прильнули друг к другу мама и Прим. Если мы сбежим – они умрут. И кто защитит на арене Пита?

– Поздно.

Колени подкашиваются, он успевает меня подхватить. В угаре я словно издали слышу звон бутылки, разбившейся об пол. Еще бы, ведь я уже ничего не держу в руках.

Проснувшись, бегу в туалет избавляться от выпитого накануне. По пути вверх самогон с прежней силой обжигает пищевод, только на вкус он стал в два раза противнее. Потное тело дрожит, будто в лихорадке. Уф, наконец организм очистился от этой отравы. Впрочем, яда в крови и так достаточно. В голове забивают сваи, во рту – раскаленная пустыня, в животе точно кошки дерутся.

Открываю душ и минуту стою под теплыми струями, прежде чем замечаю, что не сняла белье. Очевидно, мама вчера раздела меня и сама уложила в постель. Бросаю мокрые вещи в раковину, выдавливаю наголову шампунь. Ладонь как-то странно щиплет. Ну да, она же покрыта сетью мелких и ровных порезов. Смутно припоминаю, как разбивала чужое стекло. Растираю тело мочалкой от головы до пят, прервавшись лишь для того, чтобы проблеваться еще раз, прямо в душе. На этот раз из желудка выходит почти одна желчь. Вместе с пеной она исчезает в водостоке, оставив несколько пузырьков.

Надеваю халат и шагаю обратно в постель, не обращая внимания на воду, капающую с волос. Забираюсь под одеяло. Так вот что должен чувствовать отравленный человек. С лестницы доносятся шаги, и меня захлестывает вчерашняя паника. Я еще не готова увидеться с мамой и Прим. Пора взять себя в руки, принять спокойный и уверенный вид, как тогда, во время прощания перед последними Играми. Нужно быть сильной. Кое-как выпрямляю спину, заправляю мокрые волосы за уши, коснувшись висков (кровь бешено стучит), и собираюсь с духом для встречи. Они возникают на пороге с чаем и тостами Лица – заботливые, печальные. Открываю рот, чтобы разродиться какой-нибудь шуткой, – и вдруг начинаю рыдать.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒