ПЕРВЫЙ РЕЙС

Как бы хорошо ни был подвешен ваш язык, все равно мозг буксует, когда вы пытаетесь описать озаренную желтой летней луной площадь Святого Марка в Венеции. Здания выглядят так, будто их вылепили из сладчайшей комковатой нуги самых нежных оттенков красного, коричневого и розового цвета. Сидишь и смотришь, очарованный, на мавританские фигурки, которые появляются каждые четверть часа, чтобы ударить в большой колокол собора Сан Марко, рождая долгое гулкое эхо в разных концах огромной площади.

Вот и этот вечер был исполнен чисто венецианского очарования, и только скопище моих воинственных родичей вокруг двух столиков, уставленных напитками и закусками, портило впечатление. К несчастью, путешествие было задумано моей мамой, и как это всегда бывало с ней, мероприятие, представлявшееся ей сплошным источником радости, с первых дней грозило обернуться крахом, медленно, но верно влекущим ее к позорному столбу, уготованному членами любой семьи для своих родителей.

— Что бы тебе тактично предупредить меня заранее, — произнес мой старший брат Ларри, уныло созерцая один из множества бокалов, расставленных перед ним возмутительно довольным официантом. — В крайнем случае, я мог бы согласиться на смертельно опасное путешествие по воздуху. Но кой бес заставил тебя вовлечь нас в трехдневное плавание на греческом судне? Право, это было так же глупо, как если бы ты намеренно взяла билеты на «Титаник».

— Я думала, так будет веселее, и ведь греки отличные моряки, — оправдывалась мама. — К тому же это первый рейс нашего корабля.

— Ты всегда спешишь кричать «волки» раньше времени, — вступила Марго. — По-моему, мама замечательно все придумала.

— А я так согласен с Ларри, — через силу выговорил Лесли, которому, как и всем нам, претила мысль о том, чтобы в чем-то соглашаться с нашим старшим братом. — Будто мы не знаем, что такое все греческие пароходы.

— Почему же все, дорогой, — возразила мама. — Есть и совсем неплохие.

— Ладно, теперь уже все равно ничего не поделаешь, — мрачно заключил Ларри. — Из-за тебя мы обречены плыть на паршивой посудине, которую забраковал бы даже этот пьяница Старый Мореход.

— Чепуха, Ларри, — сказала мама. — Ты всегда преувеличиваешь. Представитель агентства Кука очень хвалил наш пароход.

— Он сказал, что в баре на борту всегда кипит жизнь! — торжествующе воскликнула Марго.

— Силы небесные, — выдохнул Лесли.

— И для орошения наших языческих душ, — подхватил Ларри, — бар располагает набором отвратительнейших греческих вин, словно извлеченных из тугой яремной вены какого-нибудь верблюда-гермафродита.

— Ларри, выбирай слова, — сказала Марго.

— Нет, вы только подумайте, — кипятился он. — Меня вытащили из Франции ради злосчастной попытки оживить в памяти места нашей юности, совершенно не считаясь с моим мнением. Я уже начинаю жалеть, что согласился, а ведь мы, черт возьми, пока добрались только до Венеции. Я уже истязаю остатки моей печени «Слезами Христа», вместо того чтобы вкушать доброе славное божоле. Уже мои вкусовые сосочки в каждом ресторане штурмуют не бифштексы «шароле», а горы спагетти, напоминающие отвратительные гнезда ленточных червей.

— Ларри, умоляю, прекрати, — сказала мама. — Неужели нельзя обойтись без вульгарности!

Несмотря на музыкальные усилия трех оркестров, играющих каждый свою мелодию в разных концах площади, на разноязычный гомон и сомнамбулическое воркование голубей, казалось, половина Венеции завороженно слушает только нашу семейную перепалку.

— Все будет в полном порядке, когда мы поднимемся на борт, — заверила Марго. — И ведь мы хотели, чтобы нас окружали греки.

— Думаю, именно это беспокоит Ларри, — мрачно заметил Лесли.

— Ладно, — сказала мама, пытаясь разрядить атмосферу напускной уверенности в том, что все идет, как надо, — нам пора. Садимся на один из этих вэпорайзеров и отправляемся в порт.

Мы рассчитались с официантом, добрели до Большого канала и погрузились на один из катеров, которые мама с ее блестящим знанием итальянского упорно называла вэпорайзерами (распылителями); менее сведущие итальянцы предпочитали слово «вапоретто».

Мы не могли налюбоваться дивным городом, плывя мимо величественных зданий по расписанной яркими бликами воде. Даже Ларри вынужден был признать, что уличное освещение Борнмута несколько блекнет перед венецианской феерией. Наконец мы прибыли в порт, который, как и все порты мира, выглядел так, словно сам Данте проектировал его, когда не был занят обустройством своего Ада. Мы жались в кучку среди лужиц фосфоресцирующего света, придающего нам сходство с персонажами какого-нибудь фильма ужасов раннего Голливуда и совершенно затмевающего серебристые, как паутина, лучи луны. Даже зрелище того, как наша малютка-мама пытается убедить алчных венецианских носильщиков, что мы с нашим разнородным багажом вовсе не нуждаемся в их помощи, не могло развеять наше уныние. Разговор шел на упрощенном английском языке.

— Мы английски. Мы не говорить итальянски! — кричала она с отчаянием, добавляя к этим утверждениям причудливый поток не связанных между собою слов на хинди, греческом, французском и немецком языках. Так уж было у нее заведено общаться с любыми иностранцами, будь то австралийские аборигены или эскимосы. Увы, как уже было сказано, мы были не в состоянии веселиться.

Стоя на берегу, мы созерцали устье Большого канала, когда в нашем поле зрения возникло судно, в мореходных качествах которого усомнился бы даже самый зеленый новичок. На какой-то стадии своей предыдущей карьеры оно благополучно обслуживало внутренние линии, но и тогда, только что сойдя со стапелей и сверкая свежей краской, вряд ли отличалось особой красотой. Теперь же, лишенное всего, что в призрачном фосфоресцирующем свете могло придать ему достойный вид, судно это являло собой удручающую картину. Кисть маляра много лет не касалась его корпуса, расцвеченного струпьями ржавчины. Подобно моднице, потерявшей высокий каблук, оно сильно кренилось вправо. Картину предельной запущенности венчало скорбное зрелище, открывшееся нам, когда пароход развернулся, подходя к причалу. В носовой части корпуса зияла рваная дыра, через которую могли бы одновременно въехать внутрь два «роллс-ройса». Пробоина выглядела тем страшнее, что команда явно не успела принять даже самых примитивных мер, чтобы залатать ее. Смятые железные листы чем-то напоминали лепестки гигантской хризантемы. Онемев от удивления, мы смотрели, как к нам приближается диковинная посудина с надписью «Посейдон» над самой пробоиной.

— Господи! — выдохнул Ларри.

— Ужасно, — произнес Лесли, самый опытный моряк в нашем семействе. — Поглядите только на этот крен.

— Но это наш пароход! — пропищала Марго. — Мама, это наш пароход!

— Вздор, дорогая, не может этого быть, — возразила мама, поправляя очки и с надеждой взирая на высящийся над нами корпус.

— Три дня на этой посудине, — вымолвил Ларри. — Вот увидите, нас ждут переживания похуже тех, что выпали на долю Старого Морехода.

— Надеюсь, они сделают что-нибудь с этой дырой, прежде чем выходить в море, — тревожно произнесла мама.

— Что, например? — спросил Ларри. — Заткнут ее одеялом?

— Но ведь капитан должен был видеть, что произошло, — озадаченно произнесла мама.

— Полагаю, даже греческий капитан обязан был обратить внимание на то, что он совсем недавно с кем-то крепко стукнулся, — согласился Ларри.

— Нас захлестнет волнами, — простонала Марго. — Не хочу, чтобы мою каюту захлестнуло волной. Все мои платья будут испорчены.

— Сдается мне, сейчас уже все каюты затоплены, — заметил Лесли.

— Вот когда нам пригодятся наши ласты и дыхательные трубки, — сказал Ларри. — Представляете себе новшество — мы плывем в столовую обедать. Как это будет замечательно!

— Значит, так — как только мы поднимемся на борт, ты отправляешься к капитану, — постановила мама. — Может быть, он отсутствовал, когда произошло столкновение, и ему еще никто не доложил.

— Право, мама, ты меня раздражаешь, — огрызнулся Ларри. — Что я, по-твоему, должен сказать этому человеку? «Извините, кирие капитано, сэр, вам известно, что нос вашего корабля прогрызли жуки-точильщики? »

— Ларри, что за страсть все усложнять, — отозвалась мама. — Ты ведь знаешь, что я не говорю по-гречески, а то я сама пошла бы к нему.

— Скажи капитану, что я не хочу, чтобы затопило мою каюту, — настаивала Марго.

— Поскольку мы отчаливаем сегодня вечером, они при всем желании не успеют заделать пробоину, — сказал Лесли.

— Вот именно, — подхватил Ларри. — Но мама почему-то видит во мне нечто вроде перевоплощения Ноя.

— Ладно, у меня будет, что сказать, когда мы поднимемся на борт, — воинственно произнесла мама, направляясь вместе с нами к трапу.

Наверху нас встретил романтического вида грек с черными, как анютины глазки, бархатными умильными глазами, в посеревшем белом костюме, на котором уцелело лишь несколько пуговиц. Судя по потускневшим эполетам, это был судовой казначей. Когда он попросил предъявить паспорта и билеты, на нас повеяло таким густым запахом чеснока, что мама отпрянула к поручням, забыв о том, что намеревалась справиться о состоянии парохода.

— Вы говорите по-английски? — спросила Марго, укротив бунт своих обонятельных луковиц.

— Немного, — ответил грек с поклоном.

— Так вот, я не желаю, чтобы мою каюту захлестывали волны, — твердо произнесла Марго. — Вода повредит мою одежду.

— Все, что прикажете, — ответил грек. — Если вы желать жена, я дать свою. Она…

— Нет-нет! — воскликнула Марго. — Волны. Поняли?.. Вода.

Судовой казначей явно не различал английские слова «вэйв» и «вайф».

— В каждой кабине есть горячий и холодный душ, — гордо сообщил он. — Еще у нас есть бассейн и ночной клуб с танцами, вином и водой.

— Послушай, Ларри, чем смеяться, лучше помоги нам, — вмешалась мама, прижимая к носу платок для защиты от запаха чеснока, такого крепкого, что казалось — он окружает голову грека светящимся облачком.

Ларри взял себя в руки, обратился к судовому казначею на чистейшем греческом языке (чем явно его обрадовал) и в два счета выяснил, что судно не тонет, что каюты не захлестывает волнами и что капитану известно об аварии, поскольку он сам в ней повинен. О чем Ларри предусмотрительно не стал сообщать маме. Благоухающий казначей любезно вызвался проводить маму и Марго в их каюту, а мы с братьями отправились искать бар, следуя его наставлениям.

Войдя в бар, мы остолбенели. Больше всего он напоминал обитую панелями красного дерева комнату отдыха какого-нибудь скучного лондонского клуба. Большие шоколадного цвета кожаные кресла и диваны теснились вокруг огромных столов из мореного дуба. Тут и там над бронзовыми индийскими кадками возвышались пыльные потрепанные пальмы. В центре этой унылой роскоши остался свободный клочок паркета для танцев; к нему с одной стороны примыкала небольшая стойка с ядовитым набором напитков, с другой — низкий помост, обрамленный целым лесом пальм в кадках. На помосте жались, словно мошки в янтаре, три унылых музыканта в сюртуках с целлулоидными манишками и с кушаками, какие были в моде в девяностых годах прошлого века. Один играл на древнем пианино и тубе, другой пилил с профессиональным видом скрипку, третий истязал барабаны и тромбон. При нашем появлении это немыслимое трио играло для пустого зала «Пикардийские розы».

— Ужасно, — сказал Ларри. — Это не пароход, а какое-то плавучее кафе «Кадена» из Борнмута. Мы тут все свихнемся.

Заслышав его голос, музыканты перестали играть, руководитель трио блеснул золотыми зубами в приветственной улыбке, поклонился нам, приглашая своих коллег последовать его примеру, и они тоже расплылись в улыбке. Нам оставалось только ответить коротким поклоном, после чего мы проследовали к стойке. Теперь, когда появились слушатели, трио с еще большим рвением принялось наяривать «Пикардийские розы».

— Будьте любезны, — обратился Ларри к бармену, морщинистому человечку в грязном фартуке, — налейте мне в самый большой стакан, какой только есть, анисовки, чтобы я мог отключиться.

Речь иностранца, не только свободно говорящего по-гречески, но и достаточно богатого, чтобы заказать большой стакан анисовки, вызвала счастливую улыбку на лице бармена.

— Амессос, кирие, — сказал он. — Вам с водой или со льдом?

— Немного льда, — ответил Ларри. — Ровно столько, сколько требуется, чтобы побелить пойло.

— Извините, кирие, но у нас нет льда, — смущенно сообщил бармен.

Из груди Ларри вырвался глубокий горестный вздох.

— Только в Греции, — обратился он к нам по-английски, — возможен такой диалог. От него так сильно отдает Льюисом Кэрролом, что этого бармена можно принять за переодетого Чеширского Кота.

— Воды, кирие? — спросил бармен, уловив в голосе Ларри ноту не столько одобрения, сколько порицания.

— Воды, — сказал Ларри по-гречески. — Самую малость.

Бармен налил в стакан изрядную порцию прозрачной анисовой водки из толстой бутылки, затем подошел к маленькой раковине и добавил воды из крана. Тотчас водка приобрела цвет разбавленного молока, и мы ощутили явственный запах аниса.

— Ух ты, крепкая штука, — заметил Лесли. — Возьмем и мы по стаканчику?

Я согласился, и мы подняли три стакана для тоста.

— Ну что ж, выпьем за «Марию Целесту» и всех тех дурней, что плавают на ней, — сказал Ларри, отпил добрый глоток… и тут же изверг его обратно, фыркая, словно умирающий кит, и сжимая горло одной рукой; из глаз его катились слезы.

— О-о-о! — взревел он. — Этот болван, черт бы его побрал, разбавил водку горячей водой!

Наша юность прошла на греческой земле, и мы привыкли к странностям этих людей, но разбавлять свой национальный напиток кипятком — это уж было чересчур.

— Зачем ты налил горячую воду в анисовку? — воинственно осведомился Лесли.

— Потому что у нас нет холодной, — ответил бармен, удивленный тем, что Лесли оказался не в состоянии самостоятельно решить сию логическую загадку.

— Потому же у нас нету льда. Это наш первый рейс, кирие, вот почему в баре есть только горячая вода.

— Невероятно, — судорожно вымолвил Ларри. — Невероятно! Первый рейс, и у судна, черт возьми, огромная дыра в корпусе, и оркестр состоит из семидесятилетних стариков, и в баре есть только горячая вода…

В эту минуту в баре появилась чем-то взволнованная мама.

— Ларри, мне нужно поговорить с тобой, — выдохнула она.

Ларри повернулся к ней.

— Ну что ты там обнаружила? Айсберг на твоей койке?

— В нашей каюте был таракан. Марго бросила в него пузырек с одеколоном, пузырек разбился, и теперь там пахнет, как в парикмахерской. И таракан, по-моему, остался невредим.

— Прекрасно, — отозвался Ларри. — Рад, что вы позабавились. Тебе осталось только отметить начало этого бурного плавания глотком раскаленной анисовки.

— Нет-нет, я вовсе не за этим пришла сюда.

— Неужели только за тем, чтобы рассказать мне про купающегося в одеколоне таракана? — удивился Ларри. — Решила превзойти эксцентричностью греков?

— Да нет же, все дело в Марго, — прошептала мама. — Она пошла сам-знаешь-куда и застряла, не может выйти.

— «Сам-знаешь-куда»? Это где же?

— В уборную, куда же еще. Ты отлично знаешь, что я подразумеваю.

— Ну и что ты хочешь от меня? Я не сантехник.

— Она пробовала вылезть оттуда через отдушины? — спросил Лесли.

— Пробовала, — ответила мама. — Ничего не получается. Оба отверстия, что над дверью, что внизу, слишком малы.

— Что ж, и то хорошо, что есть отдушины, — заметил Ларри. — По опыту знаю, что в греческих уборных воздух просто необходим, и мы сможем просовывать ей еду через нижний паз.

— Не говори глупостей, Ларри, — сказала мама. — Ты должен что-нибудь придумать.

— Попробуй сунуть еще одну монетку в щель автоматического замка, — предложил Ларри. — Иногда это помогает.

— Уже, — сообщила мама. — Я сунула лиру, все равно замок не открывается.

— Потому что это греческая уборная, она принимает только драхмы, — подчеркнул Ларри. — Попробовала бы лучше фунтовую бумажку. Курс обмена в нашу пользу.

— Ну вот что, — сказала мама. — Ступай и найди стюардессу, чтобы помогла Марго. Она уже целую вечность сидит там взаперти. Ты хочешь, чтобы она всю ночь там оставалась? Вдруг она ударится обо что-нибудь локтем и потеряет сознание, как это с ней всегда бывает!

Мама была склонна мрачно смотреть на вещи.

— Сколько я знаю греческие сортиры, — рассудительно произнес Ларри, — так люди, войдя туда, сразу теряют сознание, даже не ударяясь локтем.

— Ради Бога, сделай же что-нибудь! — вскричала мама. — Вместо того чтобы стоять здесь и накачиваться водкой.

Мы последовали за ней и нашли злополучную уборную. Лесли с видом эксперта подошел к двери кабины и подергал ее.

— Моя застрять, моя английски! — услышали мы голос Марго. — Твоя найти стюардесс.

— Знаю, знаю, балда, — прорычал Лесли. — Это я.

— Сейчас же выйди отсюда. Это женская уборная, — отозвалась Марго.

— Ты хочешь выйти из кабины или нет? — сердито спросил Лесли. — Если да, лучше помалкивай!

Ругаясь вполголоса, он принялся обрабатывать замок. Безуспешно.

— Прошу тебя, дорогой, выбирай слова, — сказала мама. — Не забывай, что ты в женской уборной.

— Там внутри, — обратился Лесли к Марго, — должна быть какая-то шишка, за которую нужно потянуть. Что-то вроде задвижки.

— Я уже за все тут тянула, — возмущенно откликнулась Марго. — Чем еще, по-твоему, я занимаюсь здесь битый час?

— Все равно, потяни еще раз, — предложил Лесли. — А я нажму на дверь с этой стороны.

— Хорошо, тяну, — сказала Марго.

Лесли напряг свои могучие плечи и бросился на дверь.

— Это напоминает мне детективный сериал, — заметил Ларри, глотнув анисовки, которую предусмотрительно захватил с собой и которая к этому времени успела остыть. — Ты уж поосторожнее, не то будет в корпусе еще одна пробоина.

— Бесполезно, — пропыхтел Лесли. — Слишком крепкая дверь. Придется нам поискать какого-нибудь стюарда.

И он отправился на поиски кого-нибудь, разбирающегося в механике.

— Нельзя ли поскорее, — жалобно произнесла Марго. — Здесь ужасно душно.

— Только не падай в обморок! — тревожно воскликнула мама. — Старайся ровно дышать.

— И не бейся ни обо что локтями, — добавил Ларри.

— Ларри, не выводи меня из себя, — взмолилась мама. — Когда ты только образумишься?

— Ладно, хочешь я принесу ей горячей анисовки? — предложил он. — Мы могли бы просунуть ей стаканчик под дверью.

Его спасло от маминого гнева появление Лесли, который привел с собой маленького раздраженного человечка.

— Эти леди постоянно так делают, — мрачно обратился человечек к маме, выразительно пожимая плечами. — Постоянно там застревают. Я покажу, все очень просто. И почему только женщины не могут запомнить?

Он подошел к двери, с минуту поколдовал над ней, и она распахнулась.

— Слава Богу, — сказала мама, увидев Марго, однако человечек не дал ей броситься в объятия родичей.

— Назад! — скомандовал он, сопровождая это слово решительным жестом. — Я научу вас.

Мы не успели даже рта раскрыть, как он затолкал Марго обратно в кабину и захлопнул дверь.

— Что он делает? — испуганно вскричала мама. — Что этот человечек задумал? Ларри, сделай же что-нибудь!

— Все в порядке, мама! — успокоила ее Марго. — Он показывает мне, как это делается.

— Что делается? — тревожно осведомилась мама.

Наступила долгая зловещая тишина, которую нарушил поток греческой брани.

— Марго, сейчас же выходи оттуда, — велела не на шутку обеспокоенная мама.

— Не могу, — отозвалась Марго. — Он запер нас.

— Мерзавец! — воскликнула мама. — Бей его, дорогая, бей. Ларри, сходи за капитаном.

— Я хотела сказать, что он тоже не может отпереть, — поспешила объяснить Марго.

— Пожалуйста, найти казначей, — простонал человечек. — Пожалуйста, найти казначей открыть дверь.

— А где его искать? — осведомился Лесли.

— Это Бог знает что, — сказала мама. — С тобой все в порядке? Держись от него подальше, дорогая.

— Вы найти казначей в кабинете казначей, первая палуба! — кричал несчастный узник.

Последующая сцена всякому, кто не знаком с греческим темпераментом и недоступной пониманию англосакса способностью греков до крайности усложнять элементарнейшую ситуацию, покажется невероятной. Такой же показалась она и нам, знающим греков. Лесли вернулся с казначеем, который добавил аромат чеснока к благоуханию женской уборной, похвалил Ларри за его любовь к анисовке, а Лесли — за знание греческого, вручил маме в утешение гвоздику, торчавшую у него за ухом, после чего обрушил на злополучного человечка, запертого вместе с моей сестрой, такой залп бранных слов, что я удивился, как не расплавилась стальная дверь. Отведя душу бранью, казначей принялся колотить дверь руками и ногами. Наконец повернулся к маме и поклонился.

— Мадам, — сказал он, улыбаясь, — не волнуйтесь. Ваша дочь может быть спокойна вместе с девственником.

Его слова повергли маму в смятение. Она обратилась за объяснением ко мне, поскольку Ларри, насмотревшийся подобных сцен, отправился в бар за новой порцией анисовки. Я объяснил маме, что казначей, видимо, хотел сказать, что девственности Марго ничего не угрожает.

— Ты что-то не так понял, — недоверчиво произнесла мама. — У нее двое детей.

Я слегка растерялся, как теряется всякий, общаясь с греками. Набрав полные легкие воздуха, я приготовился выдать маме обстоятельное разъяснение, однако меня избавило от этого труда появление трех пассажирок, трех тучных, грудастых, широкобоких, усатых деревенских жительниц, втиснутых в непомерно тесные, черные полушелковые платья и источающих в равных пропорциях ароматы чеснока, тошнотворных духов и пота. Они протиснулись между мной и мамой в уборную и при виде яростно колотящего дверь кабины казначея замерли, точно могучие боевые кони перед сражением.

Представители любой другой национальности выразили бы недовольство присутствием в женской святыне судового казначея, не говоря уже об иностранце в моем лице, но греки — люди особого склада. Три дамы тотчас уразумели, что речь идет о драматической ситуации, а какой же грек не обожает таковые. Что там перед таким волнующим эпизодом присутствие в дамской уборной трех мужчин (если учитывать человечка, запертого в кабине вместе с Марго).

Сверкая глазами и раздувая усы, они окружили казначея стеной волнующей плоти и потребовали доложить, что здесь происходит. Как обычно, когда возникают драматические ситуации, все говорили одновременно. Температура воздуха в женской уборной приблизилась к семидесяти градусам, а сила звука достигла такой величины, что в голове звенело, как если бы вы слушали «Полет валькирий», сидя в железной бочке.

Поняв из слов изнуренного битвой с дверью казначея, в чем состоит суть ситуации, три могучих леди, сложением не уступающих профессиональным борцам, отодвинули его лопатами своих ручищ с красным маникюром, приподняли юбки и с оглушительным «Опа! Опа! » атаковали дверь кабины. Думаю, вес живого тарана составлял не менее четырехсот килограммов, однако сталь есть сталь, и три леди шлепнулись на пол, переплетясь конечностями. С трудом поднявшись на ноги, они принялись оживленно обсуждать возможные способы одолеть стойкую преграду.

Одна из них, весом полегче двух других, решила продемонстрировать придуманный ею способ — лучшего не бывает — на двери соседней кабины. К сожалению, эта дверь не была заперта, в результате женщина с поразительной скоростью влетела внутрь и сильно ушибла бедро, с ходу шлепнувшись на унитаз. Хотя ей не удалось доказать свою правоту, она нисколько не расстроилась, тем более что в эту минуту появился Ларри, сопровождаемый барменом, который нес уставленный напитками поднос.

Некоторое время мы дружно потягивали анисовку, желая друг другу здоровья, расспрашивали, у кого какая семья, сколько детей. Свежий интерес к ситуации пробудился, когда вернулся Лесли в сопровождении судового плотника, на поиски которого его отряжали. Тотчас все забыли про анисовку и обрушили на плотника свои варианты решения проблемы; все они были отвергнуты знатоком своего дела. После чего он с видом фокусника закатал рукава и подошел к нехорошей двери. В полной тишине он извлек из кармана крохотную отвертку и вставил ее в какое-то крохотное отверстие. Раздался щелчок, все восторженно ахнули, и дверь распахнулась. Плотник отступил назад на два шага и торжествующе вскинул руки.

Маленький узник и Марго вырвались на волю, точно беженцы из черных кварталов Калькутты. Казначей набросился на несчастного коротышку и принялся тузить и трясти его, осыпая бранью. Затем слово взял плотник: как-никак, это он открыл дверь. Мы почтительно слушали описание хитроумного устройства замков вообще и данного в частности. Осушив стаканчик анисовки, плотник заговорил таким возвышенным стилем, что сразу стало понятно — замки его хобби. Мы узнали, что он берется открыть любой замок — хоть отверткой, хоть шпилькой, хоть согнутым гвоздем, даже куском твердого пластика. В подтверждение своих слов он взял за руки своих двух товарищей, втащил их в кабину, точно барашков на заклание, и, не давая нам опомниться, захлопнул дверь. Семейство Дарреллов и три тучные леди затаили дыхание. Послышались какие-то щелчки и странный скрежет. Короткая пауза, затем из-за двери обрушился град нехороших слов на эксперта по замкам, который робко извинялся и оправдывался.

Мы неприметно удалились в ту минуту, когда три леди приготовились к новому штурму. Так закончился первый акт первого рейса.

Не стану описывать растущего раздражения моих родичей, вызванного тем, что в силу не совсем понятных правил греческого этикета обед в столовой не мог быть подан до полного освобождения казначея, а сия процедура затянулась, так как непрестанные атаки на злополучную дверь окончательно испортили замок, и пришлось отрывать боцмана от какой-то пирушки на берегу, чтобы он распилил петли. Устав ждать, мы сами сошли на берег, кое-как перекусили и вернулись в свои каюты в мрачнейшем расположении духа.

На другое утро мы направились в столовую с твердым намерением позавтракать. Годы милосердно стерли в нашей памяти впечатления от греческой стряпни. Конечно, в Греции есть места, где можно вкусно поесть, но их надлежит терпеливо искать, поскольку они не менее редки, чем единорог. Страна располагает почти всеми необходимыми ингредиентами, однако ее обитатели обычно слишком заняты препирательствами, чтобы твердо стать на пути, ведущие к высотам кулинарного искусства.

Четверка молодых официантов в столовой «Посейдона» не составляла исключения; они предались междоусобной словесной баталии, напоминая стаю сорок, спорящих из-за лакомого кусочка. Декор столовой (если это слово тут годится) не уступал убранству бара, который, как мы успели выяснить, носил гордое название «Найт-Клуб». Преобладал мореный дуб. Медные детали были начищены без ярко выраженного стремления придать им ослепительный блеск, потускневшие скатерти изобиловали следами пятен, устоявших против всех попыток некой прачечной в Пирее справиться с ними. Мама неприметно, но решительно протерла платком свои ложки и вилки и настояла на том, чтобы мы сделали то же. Поскольку мы с утра оказались единственными клиентами, официанты не посчитали нужным прекратить свой диспут; кончилось тем, что Ларри, потеряв терпение, рявкнул «Се паракало! » с такой силой, что мама уронила на пол прибор Марго. Тотчас какофония смолкла, и официанты окружили наш стол с выражением предельного подобострастия на лице. Мама, к своей радости, обнаружила, что один из них, обворожительный молодой человек, какое-то время жил в Австралии и обладал элементарным знанием английского языка.

— Так вот, — обратилась она к нему с улыбкой, — мне, если можно, хороший чайничек с горячим чаем. Проследите, чтобы воду как следует вскипятили, и ради Бога, обойдемся без этих мешочков с заваркой, от них меня всегда бросает в дрожь.

— Лично я каждый раз вспоминаю Брамапутру после эпидемии, — вставил Ларри.

— Ларри, дорогой, умоляю — воздержись от воспоминаний за завтраком, — сказала мама и снова обратилась к официанту. — А еще принесите мне гренки с обжаренными помидорами.

Мы подобрались, ожидая, что последует дальше. Годы горького опыта так и не излечили маму от трогательной надежды найти когда-нибудь грека, способного понять ее запросы. Само собой, официант пропустил мимо ушей указания мамы относительно чая. Для него чай рос в мешочках для заварки, и всякая попытка пойти против природы грозила самыми тяжелыми последствиями для всех. Однако мама сильно осложнила его жизнь, заговорив о какой-то неведомой пище.

— Обжатые помидоры? — озабоченно справился он. — Что это?

— Обжатые помидоры? — эхом отозвалась мама. — Я сказала — обжаренные. Понимаете — гренки с обжаренными помидорами.

Официант уцепился за единственное в мире разумное понятие — гренки.

— Мадам желает гренки, — твердо сказал он, силясь удержать маму на верном пути. — Чай и гренки.

— И помидоры, — внятно произнесла мама. — Обжаренные помидоры.

На лбу официанта выступили капли пота.

— Что такое «обжатые помидоры», мадам? — завершил он хождение по кругу.

Мы все заранее сделали заказ и теперь спокойно сидели, наблюдая, как собирается с силами мама.

— Ну, — выговорила она наконец, — это, гм, помидоры… такие красные плоды, похожие на яблоки. Нет-нет, я хотела сказать — на сливы.

— Мадам желает сливы? — озадаченно спросил официант.

— Да нет же — помидоры, — ответила мама. — Вы, конечно, знаете, что такое помидоры?

Лицо юного грека просветлело.

— Да, мадам, — сказал он, улыбаясь.

— Так вот, — торжествующе молвила мама, — принесите гренки с обжаренными помидорами.

— Слушаюсь, мадам, — покорно произнес официант и удалился в угол столовой, чтобы посовещаться с казначеем.

Греческая жестикуляция отличается особенным пылом и выразительностью. Мама сидела спиной к казначею и официанту, мы же могли в полной мере насладиться зрелищем «боя с тенью». Судя по всему, казначей нашел убедительные доводы, объясняя официанту, что тому надлежит самому выяснить у клиента, что такое «обжатые» помидоры. Несчастный парень снова вернулся к маме.

— Мадам, — мрачно осведомился он, — как приготовляются обжатые помидоры?

До этой минуты мама пребывала в убеждении, что ей удалось проломить солидную брешь в воздвигаемых против нее греческих барьерах. Теперь ее уверенность в победе сильно поколебалась.

— Что такое «обжатые»? — спросила она. — Я не говорю по-гречески.

Официант опешил. Как-никак, мадам сама заговорила о помидорах, и с ее стороны нечестно в чем-то винить его. Мадам заказала «обжатые» помидоры, кому же, как не ей, черт возьми, знать, что это такое?

— Мадам желает помидора, — начал он все сначала.

— На гренках, — повторила мама.

Он уныло побрел обратно к казначею, и завязалась новая перепалка, завершившаяся тем, что тот отправил его на кухню.

— Честное слово, — сказала мама, — сразу видно, что мы вернулись в Грецию, от них невозможно добиться толка.

Мы принялись ждать следующего раунда. Находясь в Греции, главное, — настроиться на то, что все будет делаться шиворот-навыворот, и с легкой душой воспринимать любой исход.

Наконец официант появился снова. Он принес наши заказы, поставил на стол перед мамой чайничек с чаем и тарелку с куском хлеба и двумя разрезанными пополам помидорами.

— Но это не то, что я заказывала, — пожаловалась мама. — Помидоры сырые, и это не гренки.

— Помидоры, мадам, — упрямо молвил юный грек. — Мадам сказала: помидоры.

— Но обжаренные, — возразила мама. — Понятно?

Он молча смотрел на нее.

— Послушайте, — сказала мама, словно обращаясь к дебилу, — сперва вы поджариваете ломтики хлеба, понятно? Получаются гренки.

— Да, — уныло произнес официант.

— Так вот, — продолжала мама. — Потом кладете на гренки помидоры и обжариваете их. Понятно?

— Да, мадам. Вы не желаете этого? — Он показал на тарелку с хлебом и помидорами.

— В таком виде — нет. Надо поджарить.

Официант унес тарелку и опять затеял перепалку с казначеем, крайне озабоченным тем, что в столовой появилась требующая внимания группа греческих пассажиров во главе с уже знакомыми нам тремя тучными леди.

Затаив дыхание, мы смотрели, как наш официант ставит на стол тарелку с помидорами и хлебом и расстилает рядом бумажную салфетку с видом фокусника, намеревающегося исполнить сложнейший трюк. Заметив наши напряженные взгляды, мама и Марго обернулись в ту самую минуту, когда официант аккуратно поместил хлеб с помидорами в центр салфетки.

— Что он там делает? — спросила мама.

— Выполняет некий древний греческий ритуал, — объяснил Ларри.

Тем временем официант обернул хлеб с помидорами салфеткой и покинул угол столовой.

— Он что, собирается подать мне их в таком виде? — удивилась мама.

Словно завороженные, мы смотрели, как официант важно прошествовал в центр столовой и опустил свою ношу на металлическую доску большой керосиновой печки. Несмотря на весну, стояла прохладная погода, поэтому печь топилась и распространяла приятное тепло. Предвидеть, что задумал этот парень, было несложно, и все же нам не верилось, что такое возможно на самом деле. На глазах у нас он осторожно опустил салфетку с хлебом и помидорами на раскаленную плиту и отступил на два шага, наблюдая за процессом. Не прошло и нескольких секунд, как салфетка вспыхнула, следом за ней загорелся и хлеб. Встревоженный тем, что его новый способ приготовления пищи не оправдал себя, официант схватил с ближайшего стола другую салфетку и бросил ее на плиту, пытаясь потушить пожар. Салфетка, как и следовало ожидать, тоже загорелась.

— Не знаю, что у греков называют деликатесами, — сказал Ларри, — но это блюдо выглядит вполне деликатно, притом оно приготовлено почти у самого столика клиента.

— Этот парень, должно быть, сошел с ума! — воскликнула мама.

— Надеюсь, теперь ты не станешь этого есть, — заметила Марго. — Гигиеничным это блюдо не назовешь.

— Единственный по-настоящему пикантный способ жарить помидоры, — возразил Ларри. — Представляешь, сколько удовольствия ты получишь потом, выковыривая зубочисткой кусочки обугленной салфетки.

— Оставь свои отвратительные шутки, — возмутилась мама. — Будто ты и впрямь думаешь, что я стану это есть.

Еще два официанта присоединились к своему товарищу, и втроем они принялись тушить пламя салфетками. Кусочки помидоров и горящего хлеба летели во все стороны, приземляясь на всех столах и людях без разбора. Одной из тучных леди достался сочный шлепок шматком помидора, а одному престарелому джентльмену, только что занявшему свое место за столом, красный уголек пришпилил галстук к рубашке, точно раскаленная индейская стрела. Вынырнувший из кухни казначей мгновенно оценил ситуацию, схватил кувшин с водой, подбежал к плите и вылил на нее всю воду. Конечно, пламя погасло, зато ближайшие столы были окутаны облаками пара, который распространился по всей столовой, неся с собой смешанный запах помидоров, горелого хлеба и жженой бумаги.

— Узнаю запах овощного супа с вермишелью, — заметил Ларри. — По-моему, мама, ты просто обязана отведать немного после таких стараний юного официанта.

— Что за чушь ты городишь! — воскликнула мама. — Они тут все сумасшедшие!

— Нет, — вступил Лесли. — Они тут все греки.

— Синонимы, синонимы, — заключил Ларри.

Почему-то один официант ударил кулаком другого; тем временем казначей схватил виновника суматохи за лацканы пиджака и честил его нехорошими словами. Ко всему этому прибавились негодующие крики пострадавших. Угрожающие жесты, толчки и сочная брань являли собой увлекательное зрелище, но у всякого удовольствия есть свой предел, так и здесь все кончилось тем, что казначей влепил нашему официанту добрый подзатыльник, в ответ на что тот сорвал с себя не первой свежести форменный пиджак и швырнул в лицо казначею, а тот швырнул его обратно и велел парню убираться из столовой. После чего сердито приказал оставшимся официантам навести порядок и направился к нашему столу, извиняясь налево и направо перед другими пассажирами. Подойдя к нам, остановился, выпрямился во весь рост, достал из петлицы пиджака свежую гвоздику и подал маме одной рукой, беря другой ее правую руку и запечатлевая на ней галантный поцелуй.

— Мадам, — сказал он, — примите мои извинения. Мы не можем подать вам обжаренные помидоры. Любое другое блюдо, какое пожелаете, только не обжаренные помидоры.

— Это почему же? — полюбопытствовал Ларри.

— Потому что наш гриль не работает. Понимаете, — продолжал он объяснять, — это наш первый рейс.

— Представляю себе второй, — съязвил Лесли.

— Скажите, — не унимался Ларри, — почему ваш официант задумал жарить на той плите?

— Это очень глупый парень, — ответил казначей. — У нас на судне только опытный персонал. Его демонтируют в Пирее.

— Расскажите, как вы демонтируете официантов? — не выдержал Ларри.

— Ларри, дорогой, — поспешила вмешаться мама, — господин казначей — очень занятой человек, не будем его задерживать. Пусть мне сварят яйцо.

— Благодарю, — с достоинством произнес казначей, поклонился и отступил на кухню.

— На твоем месте я довольствовался бы сырыми помидорами, — сказал Ларри. — Сама видела, как они их обжаривали. Страшно подумать, что они сделают с вареными яйцами.

— Ерунда, Ларри, — отозвалась мама. — Вареное яйцо при всем желании не испортишь.

Она ошиблась. Когда ей через десять минут принесли два яйца, они не только были сварены вкрутую, но и тщательно очищены заботливыми, однако немытыми пальцами.

— Смотрите! — воскликнул Ларри. — Какое блюдо! Сварено на совесть и покрыто пальцевыми отпечатками, которым сам Шерлок Холмс позавидовал бы!

Пришлось маме спрятать эти странные реликвии в сумочку и после завтрака незаметно выбросить их за борт, чтобы, сказала она, никого не обидеть.

— Одно я скажу, — произнес Ларри, глядя, как яйца летят в воду, — три дня питания одной только горячей анисовкой, и мы сойдем на берег худые, как щепка, и веселые, как Бахус.

Однако он тоже ошибался.

Вечерняя трапеза была, по греческим меркам, почти эпикурейской. Нам подали три блюда: первое — холодное по закону, поскольку речь шла о закусках, два остальных — холодные потому, что их подали на холодных тарелках препирающиеся, как обычно, друг с другом официанты. Тем не менее все было съедобно, и единственное недоразумение возникло, когда Марго в своих закусках обнаружила маленький глаз каракатицы. Мы не устояли против соблазна приналечь на вино и поднялись из-за стола, слегка покачиваясь, в чудном настроении.

— Вы пойти ночной клуб? — осведомился казначей, кланяясь у выхода из столовой.

— А что, — подхватил Ларри эту идею. — Пошли, устроим оргию среди пальм. Ты не забыла фигуры кадрили, мама?

— И не подумаю выставлять себя на посмешище, — гордо возразила мама. — Но от кофе и от рюмочки бренди, пожалуй, не откажусь.

— Тогда — вперед, в порочные объятия осененного пальмами ночного клуба,

— сказал Ларри, не совсем уверенно ведя маму за руку, — туда, где нас ждут возбужденные опиумом восточные девы. Мы не забыли захватить драгоценный камень, чтобы украсить пупок Марго?

Поскольку мы засиделись в столовой, веселье в ночном клубе было уже в полном разгаре. Под звуки венского вальса три тучных леди вкупе с другими пассажирами сражались за жизненное пространство на крохотной площадке для танцев, напоминая бьющийся в неводе косяк рыбы. Все неудобные роскошные диваны, кресла и столы, похоже, были заняты, однако вынырнувший откуда-то ретивый стюард указал на почетные места за самым ярко освещенным столом, сообщив, что они специально зарезервированы для нас капитаном. Нисколько не обрадованные этим известием, мы возразили, что предпочли бы столик в каком-нибудь темном уголке, но тут появился сам капитан — смуглый умильно-романтический грек, чья полнота, как это присуще левантинцам, лишь усиливала привлекательность его внешности.

— Мадам, — с ходу пустился он в комплименты, — я счастлив видеть вас и вашу прелестнейшую сестру на борту нашего корабля во время его первого рейса.

Откуда было капитану знать, что его слова произведут отнюдь не приятное впечатление. Мама заключила, что он относится к разряду, как она довольно смутно выражалась, «тех мужчин», а по лицу Марго было ясно, что при всей ее любви к маме она все же видела некую разницу между маминым восьмым десятком лет и своим цветущим тридцатилетним возрастом. Несколько секунд судьба капитана висела на ниточке, потом мама решила простить его — как-никак, иностранец, а Марго последовала ее примеру, потому что он был весьма недурен. Лесли подозрительно смотрел на капитана, полагая, что пробоина в корпусе — свидетельство его довольно низкой квалификации; Ларри достиг той благостной степени опьянения, которая располагает ко всем относиться снисходительно. С обходительностью профессионального метрдотеля капитан разместил нас вокруг столика и сам сел между мамой и Марго, обнажив в улыбке золотые коронки, сверкающие, словно светлячки, на его смуглом лице. Распорядившись, чтобы нам подали напитки, он, к ужасу мамы, пригласил ее на танец.

— О нет! — воскликнула она. — Боюсь, время моих танцев давно прошло. Предоставляю такого рода развлечения моей дочери.

— Но, мадам, — настаивал капитан, — вы моя гостья. Вы должны танцевать.

Это было сказано таким властным тоном, что мама, к нашему удивлению, словно загипнотизированный кролик, поднялась и позволила ему проводить ее на танцевальную площадку.

— Но мама не танцевала с тех пор, как в двадцать шестом году умер папа!

— ахнула Марго.

— Она сошла с ума, — мрачно заметил Лесли. — У нее будет разрыв сердца, и нам придется хоронить ее в море.

Впрочем, это вполне отвечало пожеланиям мамы, которая немало времени отводила выбору места для своих похорон.

— Вы посмотрите на тех трех великанш, — сказал Ларри. — Мама рискует, что ее там затопчут насмерть. Как можно было подвергать себя такой опасности, это же все равно что выходить на арену, битком набитую взбесившимися слонами.

На площадке и впрямь царила такая теснота, что вальсирующие пары вращались в черепашьем темпе. Капитан, используя маму как таран и напирая своими широкими плечами, ухитрился втиснуться в сплошную массу плоти, и они очутились в самой гуще танцующих. Коротышку-маму совсем не было видно, однако время от времени нашим взорам являлось лицо капитана с искорками золотых коронок. Но вот отзвучали последние певучие ноты «Сказок Венского леса», и запыхавшиеся потные танцоры очистили площадку. Сияющий капитан не столько привел, сколько отнес к нашему столику помятую, багроволицую маму. Она опустилась в кресло, обмахиваясь веером, не в силах вымолвить ни слова.

— Отличный танец вальс, — заметил капитан, опрокидывая стаканчик анисовки. — Не только танец прекрасный, но и отменное упражнение для мускулов.

Кажется, он не заметил, что тяжело дышащая мама, чей цвет лица все еще был далек от нормы, выглядела, словно человек, вырвавшийся из смертельных объятий Кинг Конга.

Настал черед Марго, но относительно молодой возраст и большее, чем у мамы, проворство позволили ей благополучно выдержать испытание.

Когда она вернулась к столику, мама горячо поблагодарила капитана за гостеприимство, однако добавила, что после столь хлопотного дня вынуждена удалиться в свою каюту и лечь спать. В самом деле, она целый день провела на палубе, завернувшись в одеяло в шатком шезлонге и жалуясь на качку и холодный ветер. Итак, мама грациозно удалилась. Лесли вызвался проводить ее до каюты, и к тому времени, когда он вернулся, Марго, пустив в ход свое неоспоримое обаяние, сумела убедить капитана, что, хотя венский вальс в самом деле хорош для укрепления мускулов, греческое судно (тем более совершающее первый рейс) не вправе пренебрегать культурным наследием Греции, выраженным в ее национальных танцах. Капитан находился под сильным впечатлением от самой Марго и от ее суждений, и не успели мы сами толком переварить ее идею, как он взялся отстоять национальное наследие Греции. Подойдя твердым шагом к престарелым музыкантам, он громко вопросил, какие старые, прекрасные, чисто греческие мелодии они знают. Народные, крестьянские мелодии. Воспевающие красоту страны и доблесть ее народа, величие ее истории и красоту архитектуры, изысканность мифологии и блеск, поразивший мир, мелодии, заставляющие вспомнить Платона и Сократа, говорящие о славном прошлом, настоящем и будущем Греции.

Скрипач ответил, что они знают только одну такую мелодию — «В воскресенье нельзя».

Капитана чуть не хватил удар. Побагровев, он вскинул руки и обратился к публике. Кто-нибудь, вопросил он риторически, когда-нибудь слышал о греческом оркестре, не знающем греческих мелодий?

— М-м-м, — отозвалась публика, как это свойственно публике, когда она не совсем понимает, что происходит.

— Позвать сюда старшего помощника! — взревел капитан. — Где Яни Попадопулос?

Сжав кулаки, сверкая золотым оскалом, он стоял посреди танцевальной площадки с таким грозным видом, что официанты мигом бросились искать старшего помощника, каковой вскоре явил народу свой встревоженный лик, видимо опасаясь, что нос парохода обзавелся еще одной пробоиной.

— Попадопулос, — прорычал капитан, — разве песни Греции — не один из лучших элементов нашего культурного наследия?

— Само собой, — с облегчением ответил Попадопулос, видя, что его служебному положению ничто не угрожает; даже самый безрассудный капитан не мог бы вменить ему в вину какое бы то ни было состояние музыкального наследия Греции.

— Так почему же ты никогда не докладывал мне, — продолжал капитан, сверля взглядом старшего помощника, — что этот оркестр не знает греческих мелодий?

— Они знают, — возразил старший помощник.

— Нет, не знают.

— Но я сам слышал! — настаивал Попадопулос.

— Что они играли? — зловеще вопросил капитан.

— «В воскресенье нельзя», — торжествующе ответил старший помощник.

Греческое слово «экскрете» (извержение, испражнение) как нельзя лучше выражает способ дать выход обуревающему человека гневу.

— Ската! Ската! — закричал капитан. — К чертям собачьим «В воскресенье нельзя»! Я говорю о культурном наследии Греции, а ты предлагаешь мне песенку про путану. Это культура? Кому это нужно?

— Путаны нужны команде, — заявил старший помощник. — Что до меня, то у меня прекрасная жена…

— Знать не хочу ни о каких путанах, — прорычал капитан. — Неужели на всем корабле нет никого, кто мог бы играть настоящие греческие песни?

— Почему же, — отозвался Попадопулос, — наш электрик Таки играет на бузуки, и у кого-то из механиков, по-моему, есть гитара.

— Приведи их! — рявкнул капитан. — Веди всех, кто умеет играть греческие песни.

— А если все умеют? — сказал педант Попадопулос. — Кто тогда будет управлять судном?

— Исполняй, идиот! — выпалил капитан с такой яростью, что старший помощник побледнел и живо исчез.

Проявив свою власть, капитан вновь обрел хорошее настроение. Вернулся с ослепительной улыбкой к нашему столу и заказал еще напитки. Вскоре из недр парохода явилась пестрая компания полуголых в большинстве людей, вооруженных тремя бузуками, флейтой и двумя гитарами. У одного был даже аккордеон. Капитан остался доволен, однако от услуг аккордеониста отказался.

— Но, капитан, — огорчился тот, — я хорошо играю.

— Это не греческий инструмент, — строго произнес капитан, — его придумали итальянцы. Неужели ты думаешь, что мы играли на итальянских инструментах, когда строили Акрополь?

— Но я хорошо играю, — не сдавался аккордеонист. — Я умею играть «В воскресенье нельзя».

Хорошо, что казначей поспешил выдворить его из ночного клуба, пока капитан не добрался до бедняги.

Остаток вечера прошел замечательно, лишь несколько мелких происшествий омрачили атмосферу наших культурных развлечений. Исполняя трудный танец хосапико, Лесли при попытке в высоком прыжке ударить себя ладонями по пяткам сместил позвонок, а Ларри растянул голеностоп, поскользнувшись на тыквенных семечках, которыми кто-то заботливо посыпал пол танцевальной площадки. Более болезненно эта забота отозвалась на бармене. Он задумал танцевать, поставив на голову стакан, как ему представлялось, с водой, поскользнулся и шлепнулся на спину. Содержимое стакана выплеснулось ему на лицо; к несчастью, в нем была не вода, а неразбавленная анисовая водка — на вид не отличишь, но для глаз чрезвычайно неприятно. Зрение бармена спас судовой казначей: сохранив присутствие духа, он схватил сифон с содовой водой и направил в лицо бедняги струю такой силы, что глаза того едва не выскочили из орбит, сводя на нет терапевтическое действие соды. Стонущего бармена отвели в его каюту, и танцы возобновились. Веселье продолжалось до утра, когда, подобно догорающей свече, угасло после двух-трех слабых вспышек. Мы устало добрели до своих коек, меж тем как небо из опалового становилось голубым и море расписали полосы тумана.

Жизнь кипела на борту парохода, когда мы поднялись на ноги, следуя призыву собраться в главном салоне. Вскоре там же появился казначей, поклонился маме и Марго, передал привет от капитана и пригласил нас всех подняться на мостик и полюбоваться панорамой порта. Мама милостиво согласилась принять участие в великом событии с таким видом, точно ей было предложено самолично осуществить спуск судна на воду. После короткого, типично греческого завтрака (холодные гренки, холодный бекон и холодные яйца на ледяных тарелках, плюс теплый чай — нет, кофе, почему-то поданный нам в фарфоровом чайнике) мы дружно взошли на мостик.

Капитан, чье слегка потухшее после утомительной ночи лицо отнюдь не утратило своего обаяния, радостно приветствовал нас, вручил Марго и маме по гвоздике, с гордым видом показал нам рулевую рубку, после чего повел нас на палубу, именуемую, согласно утверждениям Ларри, квартердеком. Отсюда нам открылся превосходный вид как на нос, так и на корму нашего «Посейдона». Старший помощник стоял возле лебедки, обмотанной, словно диковинным ржавым ожерельем, якорной цепью, рядом с ним мы увидели матросов, три из которых, если не больше, входили в состав импровизированного оркестра. Все они приветственно махали нам и посылали воздушные поцелуи Марго.

— Марго, дорогая, — сказала мама, — тебе не следует так уж фамильярничать с этими моряками.

— О, мама, не будь такой старомодной, — отозвалась Марго, возвращая воздушные поцелуи. — Как-никак, у меня есть бывший муж и двое детей.

— Именно расточая воздушные поцелуи незнакомым морякам, ты остаешься с двумя детьми и бывшими мужьями, — мрачно заметила мама.

— А теперь, — сказал капитан, сверкая на солнце золотыми зубами, — приглашаю вас, мисс Марго, посмотреть на наш радар. Это устройство позволяет нам избегать столкновений и катастроф на море. Если бы Улисс располагал радаром, он смог бы плыть гораздо дальше, верно? За Геркулесовы столбы, вы согласны? И мы, греки, могли бы открыть Америку… Идемте.

Он завел Марго в рулевую рубку и принялся объяснять принцип действия радара. Корабль в это время приближался к пристани со скоростью велосипеда, укрощаемого пожилым джентльменом. Старший помощник не сводил глаз с мостика, ожидая команды, точно охотничий пес в стойке перед первой в сезоне куропаткой. Тем временем капитан рассказывал Марго, что при помощи радара греки могли бы открыть не только Америку, но и Австралию. Глядя, как сокращается расстояние между нами и пристанью, Лесли забеспокоился.

— Послушайте, капитан! — крикнул он. — Не следует ли нам отдать якорь?

Капитан отвернулся от Марго, и улыбка на его лице сменилась сугубо официальной миной.

— Прошу вас, мистер Даррелл, не беспокойтесь. Все в полном порядке.

Тут же, подняв глаза, он увидел впереди надвигающуюся на корабль, словно несокрушимый цементный айсберг, высокую пристань.

— Матерь Божья, спаси! — крикнул он по-гречески, выскакивая из рубки. — Попадопулос! Отдать якорь!

Именно этой команды ждал старший помощник. Сразу все зашевелились, загремела якорная цепь, тяжелый якорь шумно шлепнулся в воду, и цепь продолжала греметь, разматываясь. Однако корабль упорно продолжал скользить вперед. Было очевидно, что якорь отдан слишком поздно, чтобы играть присущую ему роль тормоза. Капитан, готовый, как и всякий судоводитель, незамедлительно реагировать в чрезвычайных обстоятельствах, ворвался в рулевую рубку, отдал команду «полный назад! » и резко повернул штурвал, оттолкнув рулевого. Увы, ни блестящая оценка ситуации, ни быстрая реакция, ни мастерство судоводителя уже не могли спасти нас.

Продолжая разворачиваться, «Посейдон» с грохотом врезался в пристань. Учитывая, как медленно мы двигались, я ожидал, что нас лишь чуть-чуть тряхнет. Я ошибался. Казалось, мы напоролись на мину. Семейство Дарреллов кучно упало на палубу. Три тучные леди, которые в это время спускались по трапу, лавиной покатились вниз. Никто не устоял на ногах, даже сам капитан. Ларри рассек себе лоб, мама ушибла ребра, Марго порвала чулки. Капитан живо поднялся на ноги, покрутил штурвал, отдал необходимые команды в машинное отделение, после чего с искаженным яростью лицом вышел на мостик.

— Попадопулос! — заорал он злополучному старшему помощнику, который медленно вставал, вытирая разбитый нос. — Ты — сын путаны, болван, осел! Незаконный отпрыск подзаборного турецкого кретина! Почему не отдал якорь?

— Но, капитан, — промычал старший помощник через окровавленный носовой платок, — ты не отдавал такой команды.

— Неужели я один должен следить за всем здесь на борту! — бушевал капитан. — Управлять кораблем, следить за машиной, собирать оркестр, умеющий исполнять греческие мелодии? Матерь Божья!

Он спрятал лицо в ладонях.

Кругом царила какофония, обычная для греческих ситуаций. Дикий шум, трагическая фигура капитана — казалось, мы стали свидетелями одной из сцен Трафальгарской битвы.

— Да уж, мама, — произнес Ларри, стирая с век капли крови, — это была блестящая идея. Поздравляю тебя. Однако я, пожалуй, полечу домой. Если мы еще благополучно сойдем на берег.

Наконец ходячим раненым разрешили спуститься на пристань, и мы увидели, что «Посейдон» обзавелся с другой стороны новой пробоиной, почти идентичной первой.

— Что ж, теперь хотя бы установилась полная гармония, — мрачно заметил Лесли.

— Ой, смотрите! — воскликнула Марго. — Наши бедные старые музыканты!

Она помахала им, три джентльмена в ответ поклонились нам, стоя на палубе. Мы рассмотрели, что скрипач сильно рассек себе лоб, а переносица владельца тубы была залеплена пластырем. Наши приветствия явно были восприняты как знак поддержки их достоинства, столь прискорбно подорванного унизительной отставкой накануне вечером, три музыканта дружно повернулись лицом к мостику, демонстративно подняли свои тубу, тромбон и скрипку и заиграли.

Сверху до нас донеслись звуки «В воскресенье нельзя».

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒