Часть вторая

Глава I

Теперь мне кажется, что мы жили в этой комнате будто под водой. Время текло где-то над нами, мы были вне его, поэтому оно в сущности ничего для нас не значило. Поначалу наша совместная жизнь была счастливой, удивительной, и каждый день был отмечен чем-то особенным. Но к нашей радости, конечно, примешивалась горечь, а к удивлению – страх. Только в начале мы этого не замечали, потому что самое начало нашей совместной жизни залечивало душевные травмы, как целительный бальзам. Но страхи и горечь постепенно всплывали на поверхность, и мы отступались, спотыкались о них, теряя душевное равновесие, уважение друг к другу и достоинство. Лицо Джованни, которое я досконально изучил за все эти утра, дни и ночи, примелькалось, как бы потускнело и стали обнажаться его изъяны. Глаза словно потухли, а когда я смотрел на его красивые густые брови, то почему-то думал о том, что под ними – череп. Уголки чувственных губ опустились будто бы под тяжестью тоски, переполнявшей его сердце. Понемногу лицо Джованни становилось чужим, а, может, глядя на него, я чувствовал себя виноватым, и мне хотелось думать, что это лицо чужого человека. Конечно, это произошло под влиянием каких-то неуловимых изменений моего к нему отношения.

Наш день начинался ранним утром, когда я отправлялся к Гийому перед закрытием бара. Иногда Гийом закрывал его для посетителей, и мы с Джованни да еще несколько приятелей оставались там завтракать и слушали музыку. Иногда к нам присоединялся Жак, но с тех пор, как мы стали здесь встречаться с Джованни, он заходил все реже и реже. Когда с нами завтракал Гийом, мы обычно уходили отсюда часов в семь утра, а когда бывал Жак, он великодушно отвозил нас домой на машине, которую непонятно почему вдруг купил. Только мы почти всегда ходили домой пешком по длинным набережным Сены.

В Париже уже пахло весной. Вот и сейчас, слоняясь по комнатам, я снова вижу Сену, мощеные булыжником quais, мосты, а под мостами плывущие мимо баркасы, и на них – женщины, развешивающие мокрое белье, а то вдруг выныривает байдарка, и я вижу молодого человека, усердно размахивающего веслом, и вид у него довольно беспомощный и глуповатый. Покачиваются яхты у приколов, тянутся барки, баржи, мы проходим мимо пожарной части, и пожарники уже узнают нас в лицо.. Позже Джованни пришлось прятаться в одной из барж, пожарник, заметив, как он, крадучись, полз ночью в нору с буханкой хлеба, донес на Джованни в полицию.

Деревья становились зеленее. Сена вздулась, и над ней плыла коричневатая зимняя дымка. Появились рыбаки. Джованни правильно говорил про них: улов им не важен, важно быть при деле. Букинисты на quais приободрились и ждали хорошей погоды, а вместе с ней праздных прохожих, которые будут рыться в потрепанных книжках, и туристов, которые скупят у них множество цветных гравюр, чтобы увезти их в Соединенные Штаты или в Данию. Девушки и их спутники стали разъезжать на велосипедах. На исходе ночи мы с Джованни иногда видели, как они оставляют их на набережных до следующей прогулки. В это время Джованни как раз лишился места у Гийома, и мы подолгу бродили вечерами. Это были очень грустные вечера. Джованни чувствовал, что я скоро уйду от него, но не смел упрекнуть меня, боясь укрепиться в своих опасениях. Я тоже не смел заикнуться об этом. Хелла уже выехала из Испании в Париж, а отец согласился послать мне деньги. Но я и не думал тратить их на Джованни, которому был многим обязан. Наоборот, я надеялся, что отцовские деньги помогут мне вырваться из комнаты Джованни.

С каждым утром солнце становилось все ярче, небо выше, а простирающаяся перед нами Сена окутывалась легким весенним туманом надежды.

Закутанные зимой букинисты одевались все легче и легче, отчего их фигуры вроде бы претерпевали бесконечную и удивительную метаморфозу. В окнах, распахнутых на набережную, и в переулках, сновали маляры – их приглашали белить комнаты. Женщины в сыроварнях, сняв синие свитера, закатывали по локоть рукава, обнажая мускулистые руки. Хлеб в булочных казался теплым и свежим, как никогда. Малыши-школьники скинули пелерины, и их коленки больше не багровели от холода. Все вроде и болтать стали больше на этом замечательном и неистовом языке, который иногда напоминает мне звуки струнных инструментов, но всегда неизменно ассоциируется с превратностями любви и неизбежной агонией долгой и бурной страсти.

Но у Гийома мы завтракали редко, он меня недолюбливал. Обычно я украдкой поджидал Джованни у дверей бара, пока он не закончит уборку и не переоденется. Потом мы, как правило, прощались и уходили. Эта независимость породила своеобразное отношение к нам завсегдатаев бара, этакую смесь оскорбительного покровительства, зависти и скрытой неприязни. Однако они не смели разговаривать с нами «по-свойски», как с равными, и злились от того, что им приходится насиловать себя и вести себя с нами так, как нам хотелось бы. Но больше всего их бесило другое: столько усилий приходилось затрачивать попусту, просто из любопытства. От этого они лишь острее чувствовали свою ненужность, хоть и одурманивали себя наркотиками болтовни и тешились презрением друг к другу и мечтой о реванше.

После завтрака и недолгой прогулки мы добирались до дома и сразу же заваливались спать, потому что едва держались на ногах от усталости. Варили кофе, иногда пили его с коньяком, . сидели на постели, разговаривали и курили. Нам казалось, что мы еще столько не сказали друг другу. Или это казалось Джованни?

Но даже в те минуты, когда я пылко и нежно ласкал Джованни, а он с той же нежностью ласкал меня, я чего-то не договаривал, я все же не отдавался ему до конца. Ведь прожив с ним целый месяц, я так и не рассказал ему о Хелле. Разговор этот зашел только потому, что из ее писем стало ясно, что со дня на день она вернется в Париж.

– А что это она одна путешествует по Испании? – спросил Джованни.

– Любит путешествовать, – ответил я. – Дудки! – сказал он. – Путешествовать никто не любит, а женщины подавно. Тут, наверняка, есть другая причина. – И он многозначительно вскинул брови. – Может, у нее там любовник, и она боится тебе сказать?.. Может, она с каким-нибудь torero?

– Чего же ей бояться? – сказал я, а про себя подумал: «Вполне может быть».

Джованни рассмеялся.

– Нет, я абсолютно не понимаю американцев, – сказал он.

– Я не вижу тут ничего непонятного. Ведь мы не женаты, и ты это знаешь.

– Но она твоя любовница? – спросил Джованни.

– Да.

– Она все еще твоя любовница?

Я удивленно посмотрел на него и сказал: – Конечно.

– Так, – продолжал Джованни, – вот я и не понимаю, почему ты в Париже, а она мотается по Испании?

И тут он спохватился:

– А сколько ей лет?

– На два года моложе меня, – сказал я, не спуская с него глаз, – А какая разница?

– Она замужем, в смысле, муж у нее какой-нибудь есть? Я рассмеялся. Он рассмеялся тоже. – Ясно, нет.

– Я просто думал, что она намного старше тебя, – сказал он, – что у нее есть где-то муж, от которого ей иногда приходится уезжать, чтобы проваландаться с тобой. Вот это было бы здорово! Такие женщины иногда страшно заняты и, как правило, у них водятся деньжата. Вот если бы такая женщина поехала в Испанию, она, наверняка, привезла бы тебе потрясающий подарок. А молоденькая девушка, которая одна болтается в чужой стране, – это не по мне. Я бы на твоем месте нашел другую любовницу.

Мне это показалось более чем забавным, и я не смог удержаться от смеха.

– А у тебя есть любовница? – спросил я его.

– Сейчас нет, – ответил он, – но, вполне вероятно, когда-нибудь снова появится. Он насупил брови, но улыбнулся. – И потом, теперь я не очень-то увлекаюсь женщинами, даже не знаю, почему, а было время… Может, я еще к этому вернусь.

Он пожал плечами.

– Может, все потому, что с женщинами не оберешься хлопот, а в теперешнем положении они мне ни к чему. Et puis… Он осекся.

Я хотел сказать, что, по-моему, он нашел довольно странный способ избавиться от этих хлопот, но, помолчав, осторожно заметил:

– Ты, кажется, не очень высокого мнения о женщинах?

– Женщины! О них, слава Богу, нет никакой нужды иметь мнение. Женщины вроде омута. Затягивают тебя, а потом предательски бросают, и потом сам знаешь, они, как омут, бывают бездонными, а бывает – омут с виду, а на самом деле – мелкий брод. И грязными они тоже бывают. Джованни замолчал.

– Ты, наверное, прав. Я, действительно, их не очень люблю. Конечно, это мне не мешало спать со многими и любить то одну, то другую, но обычно в этой любви участвовало только мое тело.

Но от этого чувствуешь себя очень одиноко, – сказал я неожиданно для самого себя.

Джованни от меня тоже такого не ожидал. Он посмотрел на меня и легонько потрепал меня по щеке.

– Конечно, – сказал он и добавил, – когда я говорю о женщинах, то вовсе не хочу быть mиchant. Я очень уважаю внутренний мир женщин, их напряженную духовную жизнь, этим они очень отличаются от мужчин.

– Женщинам вряд ли понравилось бы это твое замечание, – сказал я.

– Брось ты, – ответил Джованни, – эти непонятные женщины носятся со своими дурацкими идеями и думают, что у них мужской интеллект. Quelle rigolade!. Их надо избить до полусмерти, тогда до них дойдет, кто правит этим миром.

– А твоим любовницам нравилось, когда их лупили до полусмерти? – рассмеялся я.

– Уж не знаю, нравилось ли, – улыбнулся Джованни, – только из-за этого они меня не бросали. Мы оба расхохотались. – Во всяком случае они не были похожи на твою ненормальную девчонку, которая болтается по Испании и шлет открытки в Париж. Что она себе думает? Нужен ты ей или, может, не нужен?

– Она и уехала в Испанию, чтобы в этом разобраться.

У Джованни округлились глаза, и он сильно разошелся.

– В Испанию? Почему не в Китай? Что же она спит подряд со всеми испанцами и сравнивает их с тобой? Разговор этот мне поднадоел. – Неужели ты не понимаешь, – сказал я. – она очень умная и сложная девушка, поэтом) и решила уехать от меня и подумать.

– Да над чем тут раздумывать? Дуреха она, дуреха и есть. Никак не может взять в толк, к кому лечь в постель. Хочет деньги получить и невинность не потерять?

– Будь она сейчас в Париже, – резко оборвал я его, –я бы не смог быть с тобой в этой комнате.

– Жить бы ты, наверное, не смог, – примирительно сказал он, – но видеться нам никто бы не помешал. Почему бы нам не видеться?

– Почему? А вдруг бы она узнала? – Узнала? Что узнала? – Брось прикидываться, – сказал я, – будто не понимаешь, о чем я говорю.

Джованни очень спокойно посмотрел на меня.

– Нет, эта твоя девчонка и вправду ненормальная. Что же, она станет ходить за тобой по пятам или, может, сыщиков наймет, чтобы спали под нашей кроватью. Ей-то какое дело?

– С тобой нельзя серьезно разговаривать, – сказал я.

– Можно, – отрезал он, – я всегда серьезно разговариваю. А вот ты – какой-то непонятный человек.

Он сокрушенно вздохнул, налил в чашку кофе и взял бутылку коньяка, стоящую на полу.

– Chez toi всегда все получается чересчур сложно и с надрывом, как в английских детективах. Только и твердишь: «узнать», «узнать», как соучастники какого-то преступления. На самом-то деле это не так.

И он налил себе коньяка.

– Просто Хелла была бы страшно расстроена, если бы она обо всем узнала. Люди говорят об… о таких отношениях очень грубо и цинично.

Я замолчал. По лицу Джованни было ясно, что мои доводы прозвучали жалко.

– Кроме того, у нас в Америке это считается преступлением, в конце концов, я вырос там, а не здесь, – добавил я в свое оправдание.

– Если тебя пугают грубые и циничные слова, – сказал Джованни, – то я, право, не знаю, как тебе удалось дожить до двадцати восьми лет. Люди напичканы грубостями и пошлостями. Они не употребляют их (большинство, во всяком случае) только когда рассказывают о чем-то на самом деле грубом и пошлом…

Он осекся, и мы внимательно посмотрели друг на друга. Несмотря на то, что он говорил такие вещи, лицо у него было испуганное.

– Если твои соотечественники считают, что интимная жизнь – преступление, тем хуже для Америки. А что касается твоей Хеллы, то, значит, как только она приедет, ты будешь все время с ней? Я имею в виду – каждый день и час. Тебе, что же, иногда не хочется пойти выпить одному или, может быть, тебе приспичит пройтись без нее, чтобы, как ты говоришь, разобраться в себе. У американцев, по-моему, в избытке проблем, в которых нужно разобраться. Или, может, пока пьешь и размышляешь, ты вдруг заглядишься на проходящую мимо девушку, или тебе даже захочется посмотреть на небо и послушать, как бьется твое сердце. Что же, все это кончится с приездом Хеллы? И ты не будешь больше пить один, глазеть на других девчонок и даже глаз не посмеешь поднять на небо. Так? Отвечай!

– Я тебе уже говорил, что мы не женаты, но, мне кажется, что ты просто не в состоянии понять меня.

– Нет, ты скажи, когда Хелла в Париже, ты с кем-нибудь видишься без нее?

– Конечно, вижусь.

– И она заставляет тебя рассказывать ей обо всем, что ты без нее делал?

Я вздохнул. Где-то в середине разговора я сбился, повел его не в ту сторону и теперь хотел только одного – закончить его. Я выпил свой коньяк так быстро, что обжег горло. – Конечно, нет.

– Прекрасно. Ты – очень обаятельный, красивый и интеллигентный молодой человек и пока ты не импотент, Хелле не на что жаловаться, а тебе не о чем беспокоиться. Устроить vie practique страшно просто, за это только надо взяться обеими руками. Джованни задумался.

– Я понимаю. Бывают времена, когда все идет наперекосяк, тогда нужно все устроить иначе. А если махнуть рукой, то жизнь станет просто невыносимой.

Он налил еще коньяка и довольно улыбнулся, точно разом разрешил все мои проблемы. В его улыбке было что-то очень простодушное. Мне пришлось улыбнуться в ответ. Джованни было приятно думать, что он такой здравомыслящий, а я нет, и что он учит меня, как не пасовать перед суровой житейской прозой. Ему было важно ощущать свое превосходство, так как в глубине души вопреки своему желанию он знал, что я тоже в глубине души безрезультатно борюсь с ним изо всех сил.

В конечном счете страсти затухали, каждый замыкался в самом себе, и мы ложились спать. Мы просыпались около трех-четырех часов дня, когда солнечные лучи блуждали по углам нашей нелепой захламленной комнаты. Потом вскакивали, мылись, брились, натыкаясь друг на друга, обменивались шуточками, злились от неосознанного желания поскорее унести ноги из этой комнаты. Затем мы стремглав вылетали на улицу, где-нибудь на скорую руку завтракали, и я прощался с Джованни у бара Гийома.

Я оставался один, облегченно вздыхал, шел в кино или просто шатался, возвращался домой и читал, или шел в парки читал там, или сидел в открытом кафе, болтал с посетителями, или писал письма. Писал Хелле, умалчивая о Джованни, или просил отца прислать деньги. В общем, что бы я ни делал, во мне глубоко прятался другой я, который, холодея от ужаса, размышлял, как же мне жить дальше.

Джованни разбудил во мне червя, который исподтишка стал подтачивать меня изнутри. Понял я это в тот день, когда провожал Джованни на работу по бульвару Монпарнас. Мы купили килограмм вишен и ели их по дороге. В тот день мы оба были беспечны и по-детски веселы, и зрелище, которое мы являли: Двое взрослых мужчин, сталкивающих один другого с широкого тротуара и кидающих в лицо друг другу косточки от вишен, точно это мыльные пузыри – было раздражающим. Я понимал, что в моем возрасте такое ребячество неуместно, а ощущение полного счастья, заставившее меня по-мальчишески резвиться, было тем более странным. Я был счастлив, потому что действительно любил Джованни, который в тот день был красив, как никогда. Я смотрел на него и мне было приятно сознавать, что это из-за меня его лицо светилось счастьем. Я готов был пойти на любые жертвы, только бы не потерять своей власти над Джованни. И я чувствовал, как меня прямо несло к нему, как несет реку, вырвавшуюся из-подо льда. И тут по тротуару между нами прошел какой-то молодой человек, совсем незнакомый, я мысленно представил его на месте Джованни и почувствовал к нему такое же влечение, какое испытывал к моему другу. Джованни заметил это, заметил мое смущение и еще сильнее расхохотался. Я покраснел, а он все хохотал, и вот уже бульвар, солнечный свет и звучание раскатистого смеха Джованни превратились в сцену из ночного кошмара. До боли в глазах я смотрел на деревья, на сочившиеся сквозь листву солнечные лучи – сгорал от стыда, мучился от безотчетного ужаса, тоски и горечи, переполнявшей сердце. И в то же самое время – это было частью моего смятения и одновременно вне его – я мучительно напрягал мышцы, чтобы не обернуться и не посмотреть, как этот юноша удалялся по залитому солнцем бульвару. Этот зверь, которого разбудил во мне Джованни, больше никогда не впадет в спячку. Но наступит день, и я навсегда расстанусь с Джованни. И буду ли я тогда, одному Богу известно, гоняться по каким-то темным закоулкам за первыми попавшимися молодыми парнями, как множество таких же, как я?

Это страшное открытие породило во мне ненависть к Джованни. Она была так же велика, как и моя любовь к нему, и все крепла, питаясь из тех же источников.

⇐ Предыдущая 1 234 Следующая ⇒