Разные. монах Авраам

Разные

монаху Георгию и всем, потрудившимся

на валаамской ферме

монах Авраам

Правка от 12-12-2019 с учтенными примечаниями отца Авраама

Предыстория

По-всякому…

С Германом, потом с Георгием, у меня по-всякому было. Хорошего много, и плохого тоже. Я ему завидовал, ревновал, козни строил... Иногда думаю: «Из-за чего спорили-то? Могли ведь так хорошо прожить». Последние годы вообще параллельно прошли. А в конце вроде опять сближаться начали, – и его не стало.

Разные

На Валааме мы почти одновременно оказались. Только он знал, куда шёл: по благословению старца именно в это место, в монастырь. Молодой, здоровый, жизнерадостный, целеустремленный, открытый. Самое главное, верующий.

Я, наоборот, зависимый, мнительный, изношенный, неопределившийся психопат со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Время от времени приходится слышать: «Мы забыли, зачем пришли сюда». Я помню. Зиму хотел провести подальше от города, от проблем накопившихся. Думал, на Севере люди молчаливые, молчать научусь. Не угадал.

Ну, какой-то опыт церковный у меня уже был, конечно, и даже незабываемый. За пару лет до этого, повылетав отовсюду, шёл я, не знаю куда. Надо было до осени где-то время провести. Забрёл в Нилову пустынь на Селигере. От друга узнал, что есть такая. Зашёл туда с «Беломором» и гитарой, в сумке Ошо, Кастанеда, Малахов, спальник и сухари. Сначала думал на недельку, потом на две... потом на месяц задержался, интересно стало. Потом перезимовать решил. Денег нет, в городе жить не могу, за городом не умею. А здесь крыша над головой, и о еде думать не надо. Озеро красивое, лес, рядом деревня Светлица. Монастырь, изломанный современной историей, как жизнь человеческая: малолетка, концлагерь для поляков, война, тюрьма, дом для престарелых, турбаза, опять монастырь. Ранним утром, в темноте еще, при свечах молебен преподобному Нилу Столобенскому. Три иеромонаха, один инок, два послушника, человек десять-пятнадцать трудников. Каждый со своим, наболевшим. Почти всех сносит по очереди, по-разному. Ночью звёзды, месяц, как в кино «Вечера на хуторе близ Диканьки». Собака на цепи лает, кот на печке спит, куры у трапезной копошатся, две коровы по острову гуляют, мама с дочкой. Впервые коров здесь вблизи увидел. Однажды от тёлочки на дерево залез, — думал, бык.

Первый месяц под благословение к священникам не подходил: руки у мужиков целовать. Потом подошёл из любопытства. Потом исповедался первый раз в жизни, тоже из любопытства... На пятый месяц, под Новый Год, съехала крыша. Точнее, башня свернулась. Впрочем, к этому всё и шло. Повезло, что в тот момент оказался не в городе, а в заброшенном монастыре. В городе сам бы в психушку пошел. Под Новый 1995-й год это было. Конечно, понятно, что не везение это, а промысел и милость Божия. Они у каждого в жизни есть.

Исцеление пришло не сразу, через церковные Таинства: исповедь, на этот раз мучительную, неоднократную... и нежданное Причастие на Рождество Христово. Нило-Столобенская пустынь с тех пор — моя вторая родина. А я стал считать себя православным. Решил, что открыл бесплатный источник энергии, из которого можно черпать, когда захочу, или когда припрёт. Жить планировал на смене ощущений: летом тусоваться где-нибудь, а зимой за монастырской оградой восстанавливаться. Опять не угадал. Хватило на два года, из них два месяца в Печорах.

Так и оказался на Валааме.

Вот она, новая жизнь

На Валаам я приехал 3-го декабря 1996-го года, на Введение. Полмесяца крутился по разным послушаниям. А хотелось на ферму. Во-первых, потому что в жизни пригодится; во-вторых, потому что видел однажды: конь бежит, в санях монах стоит, снег клубится, борода развевается, – как из сказки картинка. «Кто это? » – «Инок Василий, начальник фермы».

20-го декабря, ровно в день памяти почитаемого мною святого Нила Столобенского, приходит другой из сказки: молодой, румяный, рукавицы за поясом, тоже на лошади. Послушник Александр. Говорит: «Тебя на ферму перевели, поехали».

Зимняя дорога. Сумерки. Лошадь фыркает. Верхушки елей плывут по низкому небу. Смотрю на них лёжа из-под тулупа, мечтаю. «Вот она, новая жизнь». Рядом бачки с отходами, крышки негромко позвякивают.

Приехали. Внизу фонарь, на небе звёзды. Красный кирпич под оцинкованной крышей. Цинк режет глаз немного, хочется чего-то более древнего. Но всё равно красиво.

Спускаюсь к дому. Подъезд цивильный, второй этаж и свет направо. Иду к нему сквозь коридор и... сказка кончилась.

Где монахи из сказки?

Рассказ продолжается. Показалось, что попал в родную общагу: газовый цветок, лампа дневного света, две бритые физиономии, одна небритая и одна женская. Откуда всё это на монастырской кухне? Где монахи из сказки? Где русская печка, керосиновые лампы и восковые свечи? Небритая физиономия в шлёпанцах жарит что-то на сковородке в неурочное время. Остальные ждут: то ли яичницу, то ли когда исчезну из дверного проёма; явно умильная рожа моя здесь не к месту. «Отца Василия как найти? » – спрашиваю неуверенно, сипло. «Какого отца Василия? » –ухмыляется небритый. Оказывается, на посту местного начальства инок Василий совсем недавно сменил иеромонаха Василия, один отец сменил другого: переходный период на ферме со всеми сопутствующими недоразумениями и проблемами.

Про печку зря беспокоился, печка была, и её надо было топить. Об этом я на следующий день узнал. И керосиновые лампы были.

Первый день на ферме. Знакомство с Германом

21 декабря 1996 года

Зачем ехал сюда?

Поскольку со скотиной дела никогда не имел, назначил меня отец Василий трапезником, –посудомоем то есть и уборщиком на кухне. «Повар, – говорит, – женщина – не смущает? » Мне всё равно. «Приходи утром к семи, там всё покажут». Прихожу. Никого нет, ничего не показывают.

Прошли двое, внимания не обращают, потом ещё двое, эти хоть поздоровались. Чай сами поставили. Разговоры нервные, движения порывистые. Отца Василия между собой «Васей» называют без уважения. Очень это покоробило. Опять придётся выбирать – с кем ты…

Эти ушли, чашки в раковину побросали, споласкивать за собой не стали. И поползли мысли: «Не послать ли всю эту романтику подальше? Зачем ехал сюда? »

Ещё один

Заходит ещё один. Тоже молодой, кудрявый, в рубашке зелёной, клетчатой, улыбается чему-то. «Бог в помощь», – говорит. Кивнул я молча (замолк тогда на месяц, наверно, пока был на этой трапезной). Он чай пьёт, ходит туда-сюда, а потом и спрашивает: «А чего ты печку не растапливаешь? »–«Не сказал никто». Он как-то забеспокоился сразу: «Надо, – говорит, – растапливать! Уже девятый час, в девять повар придёт, вода уже кипеть должна! »

Надо так надо, начал я полено на лучину не спеша распускать. Он: «Быстрее, быстрее, не успеешь! А где картошка? »–«Откуда я знаю? »–«Пошли, спросим». Печка пыхтит уже.

А кудрявого Германом звали.

«Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас! Александр, прости, здесь новый трапезник... » –Нырнул он в тёмную келью. Оттуда: «бу-бу-бу». Выходит: «Пошли, покажу, Александр отдыхает». Саша, вчерашний трапезник, а ныне скотник, выходил уже с утра на уборку навоза и не намерен тратить краткие часы досуга на вводный инструктаж. Что тут непонятного: вода, печка, дрова? Вместо картошки можно макароны сыпануть для первого раза.

Впервые в жизни…

Впервые в жизни захожу в коровник. Пахнуло тёплым незнакомым из открытой двери. Встречает дружный вопрошающий взгляд монастырского стада, все обернулись, – я польщён, давно не был в центре внимания (не знал тогда, что они в тот момент с нетерпением ждали кормящего скотника).

Не оставляя времени на ответную реакцию, Герман уводит куда-то вбок и вверх по лестнице, ведущей в потолок. Хлопает крышка люка, и мы чуточку подымаемся над суетой этого мира. На сеновале уютный полумрак, свет тусклых лампочек выхватывает из темноты старые, хорошо сохранившиеся, а потому очень красивые, деревянные балки и перекрытия. Позже узнал, что они из лиственницы.

Горы сена с белыми от наметенного снега верхушками напоминают Алтай, который видел на картинке. У подножия гор холмик, под холмиком брезент, под брезентом картошка, слегка подмороженная и подгнившая с краю, – здесь устойчивый минус. Отобрав два ведра, возвращаемся прежней дорогой: снова хлопает крышка, снова долгий внимательный взгляд коровьих глаз, теперь провожающий.

Вместо благодарности

Печка пышет жаром, можно ставить воду.

«Масла растительного не хватит». Берём канистру, опять на улицу, обходим здание. С другой стороны дома на берегу озера две огромные лиственницы. Одна стоит прямо, вторая склонилась низко к земле, из которой вышла. «Их посадили, когда построили ферму, – рассказывает Герман, – в 1881-м году». Мы стоим у закрытых дверей. «А это старый венский погреб, наверху ледник был, оттуда холод вниз по специальным каналам спускался, на всё лето хватало». Он пытается открыть замок, но тот не поддается, замёрз. «Отогревать надо, сейчас лампу принесу», – он уходит.

Замёрзшее озеро, закрытые двери, замок, покрытый инеем. Зябко.

Возвращается Герман с паяльной лампой, долго разжигает её, лампа тоже холодная...

Я смотрю на него сзади и думаю: «Зачем ему всё это надо, чего суетится-то? Может с головой что не в порядке?.. » Это вместо благодарности. Почему так?

Первые три месяца

(декабрь 1996 – март 1997)

Первое время

Первое время мы с ним редко пересекались.

Потом меня в коровник перевели кормящим. Стали чаще видеться, он конюхом был. Иногда стадо на прогулку вместе выгоняли, иногда помогал ему Моте, кобыле фермерской, ингаляцию делать. По рецепту Марии-ветврача: в тазике заваривали травы, тазик в мешок, мешок на лошадиную морду, и держим минут двадцать, разговариваем. Моте нравилось.

Как на крыльях

Запомнилось, как мы втроём ходили окунаться на Крещение 1997-го по зимнику километра два, поздним вечером, после послушаний. Герман ещё не с нами жил. Иордан тогда в Монастырской бухте устраивали, пока стоков не было. Я один бы не пошёл, устал очень и лень. А они вдвоём насели: «Давай, подымайся, такой праздник». Вышли, и вся усталость прошла.

Луна, снег, красиво. Герман с Михаилом на ходу тропарь пели, я слов не знал, молитвослов мне сунули. У проруби на выбор, – лестница или оглобля. Мы оглоблю выбрали: двое держат, один посередине на ней висит, вниз-вверх три раза. Было холодно, стало жарко. Домой – как на крыльях. На память остались следы в молитвослове от снежинок растаявших и воды крещенской.

Сам попросился

А потом он к нам в келью переехал. Мы жили тогда с Мишей Ф., китайцем с Вятки. Это центральная келья на втором этаже, только двери на площадку не было. Выход был в соседнюю комнату, в то время молельную, а оттуда в коридор. И вот, прихожу однажды вечером с коровника: Герман сидит. «Благословите, – говорит, – братья, буду теперь с вами жить». На полочке книжки свои расставил, фотографии кавказские с отцом Аввакумом.

«А чего? » –спрашиваю без умысла. Он напрягся немного: «Сам попросился». Не сложилось у него что-то на прежнем месте. Через несколько лет он вспоминал об этом со смехом: «Яморду ему хотел набить». И говорил это таким добрым-добрым голосом, что невольно думалось: «Да кому ты можешь морду набить? »

«Надо… молитву читать»

Стали мы втроём жить. На второй день прихожу домой, он меня встречает: «Надо, когда в келью заходишь, молитву читать, а то бесы... » И начинает «втирать», улыбаясь, как они входят в человеческий облик. «Во, – думаю, – оттуда сбежал; суток не прошло, как заселился, и уже поучает». Специально стал молча заходить. Он ещё разок сказал что-то, потом перестал. Ну тогда я начал иногда при входе положенные слова произносить, я ведь знал их. «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас».

Втроём лучше жить, чем вдвоём

Вообще-то, втроём лучше жить, чем вдвоём. Об этом ещё отцами завещано: «Или по одному, или втроём, но не вдвоём». В первом общежительном уставе преподобногоПахомия Великого записано: «Кельи устрой отдельные, в одном здании, и в каждой келии пусть живут по три». Мне кажется, это потому что, если между двумя что-то не то начнётся, сложно из этого вылезти, всё равно в соседа упрёшься. А третий может помочь, уравновесить, на себя принять. Если захочет.

У нас случай был, когда мы с Мишей вдвоём жили. Поговорили однажды и сошлись на том, что свежий воздух лучше, чем духота. И потом полмесяца не топили. Потому что форточка была открыта постоянно. Я думал, что это он её открывает; а он думал, что я.

Январь, морозы начались. Через неделю я не выдержал, истопил. Михаил увидел, засмеялся непонятно. На следующий день захожу, гляжу: опять открыта. Он говорит: «Зачем печку топить, если форточку потом открытой держать? ». С иронией спросил, а я юмора не понял, отвечаю: «Ну, давай не будем». И ещё неделю не топили. И разговаривать перестали. В келье градусов десять было, если не меньше. Мне ещё терпимо: весь день на кухне у печки, топчан у дальней стены и спальник хороший. А у него послушания на улице, в лесу, и койка у окна. «Вот, – думаю, – закалённый, не то, что я». Он в зимней шапке спал. Не знаю, что обо мне думал.

Через две недели Михаил догадался: форточку потоком воздуха вышибало, когда дверь входная открывалась. Со шпингалетом неохота ведь было возиться, просто так прикрывали.

Стал будить – аккуратно, тихо

Герман просыпался чуть раньше трёх. Их несколько человек было, они полунощницу в три часа ночи читали, чтобы – как на центральной усадьбе. Правда, я недавно узнал, читали не вместе, а каждый своё место искал: кто в трапезной, кто в бане, кто в коровнике.

Так вот, он вставал около трёх. А мне надо было к полпятому на кормление, я спал до упора. И он предложил как-то: «Давай, если хочешь, я тебя будить буду»; он как раз к этому времени возвращался. И стал будить – аккуратно так, тихо, чтобы Михаила лишний раз не тревожить. Я привык к этому, будильник ставить перестал. Однажды, не помню почему, он не разбудил, я проспал, – и первая мысль: «Ну, Герман!.. » Словно он уже обязан был меня по утрам будить.

По своему устроению судил

На утреннем правиле, после молитв, когда все по очереди здороваются друг с другом, у меня язык не поворачивался сказать положенное: «Христос посреди нас», потому что не верил в это. Вечером на чине прощения мог поклониться со словами: «Прости меня», а утром кланялся молча. И Герман поначалу думал, что я молчальник, обет какой-то дал или подвиг несу. По своему устроению судил. Пока я рот разевать не начал.

Любил псалтирь

Герман любил псалтирь. Захожу как-то в молельную, они с Виталиком И. обсуждают, одну или две кафизмы будут келейно читать во время Поста. Он рассказывал, как на него ещёдома действовали те или иные стихи и выражения. Когда «облом» какой-то случился, в псалме читает: «Окропишимя иссопом, и очищуся»[1]. Что такое иссоп? – горькая трава. Озарение. Или когда закончить не мог одно дело, начнёт-бросит, стыдно уже самому, и тут читает: «И рех: ныне начах»[2]. И начинает заново.

У меня по-другому было. Приходил после кормёжки как раз к началу утреннего правила, все уже собирались. Читали по очереди. Сначала утренние молитвы, потом кафизма. Молитвы ещё понятны, а псалтирь не очень. Зато можно посидеть немного, отдохнуть, расслабиться, прислониться спиной к теплой печке…

Лавочки удобные. Чтение монотонное, убаюкивающее. Сидишь, дремлешь под знакомый голос. Вдруг просыпаешься, а в это время фраза: «и лете, лете на крилуветреню»[3] или «аще взыду на небо, Ты тамоеси, аще снидуво ад, тамоеси»[4]. И так врежется, что потом уже ждёшь, когда это место снова читаться будет, через три недели, по кругу.

Моя любимая кафизма была девятнадцатая, а у Германа четырнадцатая.

Утреннее правило

Утреннее правило начиналось в семь и шло около часа. По благословению братского духовника отца Г. оно в то время на ферме было таково: молитвы, одна кафизма, две главы Апостола, одна глава Евангелия. Апостольские послания на русском языке, всё остальное на церковно-славянском.

Затем прикладывались к иконам и здоровались друг с другом под пение тропарей и кондаков Кресту, Богородице, преподобным Сергию и Герману Валаамским, потом покровителям домашнего скота и птицы: священномученику Власию, мученику Трифону, бессребреникам Косьме и Дамиану.

Евангелие читал старший, чаще всего отец В., который неизменно присутствовал, даже когда у негоголова сильно болела. Однажды он вПитер уехал, при мне в первый раз. Я думаю: «Начальник уехал, на правило не придёт никто, можно спать спокойно». Иду мимо, а Володя Л. лампадки зажигает. Я так удивился.

Мне жаль, что лет через пятнадцать это правило отменили. Для новоначальных оно являлось настоящей «молочной» пищей. Всё было понятно, все по-домашнему вместе. Потом изменения пошли «под монастырь». Те, кто их начал, прибыли недавно, пробыли недолго. И покинули вскоре и остров, и монастырь.

Как в кино

Однажды февральской ночью корова разродиться не могла, за ветврачом нужно было срочно ехать. Транспорт один: сани и лошадь. А той зимой слухи ходили, что волки с материка на остров по льду перебрались, у кого-то собаку съели.

И вот, Александр Нальчика запрягает, Германа наставляет: «Ты, если что, факелами отмахивайся». Нож ему дал свой, топор в сани положил. Заготовили факелов: намотали на палки тряпок, керосином пропитали. «Но-о, Нюся, пшёл», – скрылся Герман в ночную пургу. Всё как в кино.

Только волков не было. Всё нормально прошло. Нечего больше рассказывать.

А он был

Отец В., начальник фермы в 1996-99 гг., хороший был мужик, искренний, без лукавства. Ему очень хотелось, чтобы все жили дружно и правильно. Но не всегда получалось. Народ разный, отрабатывают всё по полной, без выходных, а потому дерзновение имеют.

Одно время насущные вопросы на текущий день отец В. пытался решать накануне, между вечерним правилом и крестным ходом, прямо в молельной. То есть получалось с девяти до десяти вечера, потому что зачастую эти бурные собрания шли не меньше часа. Он слово, ему два. «Надо, братья, то и то сделать», – «А ты пример покажи! » Вроде и вопросов немного, а согласия нет. Переругаются все, впору чин прощения снова проводить.

Мне тогда смешно было со стороны на это смотреть. Из-за чего спектакль, страсти такие? Потом понял, позже. Я в гостях был. Как в песне поётся: «Когда я был младше, я расставил весь мир по местам». Самое лёгкое состояние: живёшь в своё удовольствие, посмеиваешься, а если что не так, – уеду. Нокактолько я решил на одном месте остаться, сам с ума сходить начал и другим покою не давать.

И вот, в этих спорах помню всех, даже Володю Л. А Германа не помню, как будто его там не было. А он был.

Споры, непослушания, нестроения и раньше были

Неверно думать, что все эти споры, непослушания, нестроения лишь недавно появились, а раньше всё гладко было. В первых изданиях книги «Валаамский монастырь и его подвижники», в жизнеописании игумена Ионафана II, при котором в конце XIX в. была выстроена наша ферма, мы читаем: «Однажды хозяин фермы, тяготясь своим положением, просил приехавшего к нему игумена сменить его, жалуясь, что при таких трудах терпеть скорби и незаслуженные оскорбления от подчинённой братии для него невыносимо».

И к этому кресту мы поднимались

Поругаются все, потом договорятся до чего-нибудь; начинаем, наконец, на крестный ход собираться, на него тогда все ходили. На улицу выйдем, ждём то одного, то другого. А хорошо ведь, Господи! Тихо, морозец на дворе. Угольком чуть тянет, как на вокзале, если печка в подвале топится. Такие звезды! Медведицы, Кассиопея, Орион, Млечный путь... Орион в честь охотника назвали, а нам он крестом казался. И к этому кресту мы поднимались с пением каждый вечер. Потом сворачивали.

Будет день, будет пища. Только звёзд таких уж не увидишь, слишком много подсветки стало.

Не столько рыбки ждал, сколько…

Когда в воскресные и праздничные дни все уезжали на Всенощную, кого-то по очереди оставляли дежурным, типа сторожить, а главное, сменить подстилку у коров: поднять их в одиннадцать вечера, сдвинуть навоз и вывезти, иначе на утренней дойке проблем прибавится.

Герман, когда его смена выпадала, провожая нас на Литургию, всегда просил, немного стесняясь: «Братья, если не сложно, принесите мне какого-нибудь утешения с трапезы. Рыбки, например…» Я ему обычно ничего не носил. Во-первых, слово это сильно не нравилось. Прочёл, что на Старом Валааме «утешением» называли что-нибудь для желудка, кусок белого хлеба или сахара (хотя дело, конечно, не в желудке, как сейчас понимаю, а во внимании). Во-вторых, не хотелось с пакетом по столам побираться: подумают ещё, что для себя. Да и зачем еду на ферму тащить, когда там и так всего полно?

Раза два я эти просьбы игнорировал, а на третий тронуло что-то, решил порадовать. Только какое может быть утешение от рыбы? Взял ему кусочек просфоры с чина Панагии, в салфеточку белую завернул, несу. И он как раз навстречу выходит. «Я, – говорю, – тебе принёс кое-что». Он обрадовался, заулыбался; потом увидел, что это всего лишь кусочек маленький, потух сразу, притворяться-то не умел. Он, когда огорчался, губы надувал совсем по-детски. «Спаси, Господи», – сказал тихо.

Всё-таки рыбки ему хотелось. Так мне казалось. А теперь кажется: не столько рыбки, сколько ждал, когда же другие, не то, чтобы к нему, а друг к другу начнут относиться также, как и он ко всем, – просто и доброжелательно.

«Я!.. Сейчас!.. На Нальчике!.. Галопом!.. »

Однажды приходит румяный, восторженный: «Я!.. Сейчас!.. На Нальчике!.. Галопом!.. » Потом успокоился, рассказал, что всю жизнь хотел галопом на лошади проскакать, в кино только видел, мечтал, – и вот впервые попробовал.

А я его за опытного конюха принимал, у него же получалось всё: молоко отвезти, отходы привезти, в лес за дровами съездить. Ухаживать за лошадью, запрягать правильно, чтобы не натёрло нигде, за копытами следить, – очень ответственное, непростое дело. Отец В. хвалил Германа за то, что быстро управлялся.

Учили его обращаться с лошадьми старший на коровнике послушник Александр С. и Мария-ветврач. Отец К. подковывать учил. А Сергей Т., начальник монастырской конюшни, хотел его к себе забрать, договорился уже с помощником благочинного. Но отец В. вмешался, не отдал.

Книжка лежит, Германа нет

В день[5] смерти отца Герман почему-то был свободен с утра, в келье лежал и читал жизнеописание святителя Игнатия Брянчанинова. Увлечённо читал. Я захожу, а он: «Игнатий Брянчанинов в девятнадцать лет уже офицером был, а в двадцать в монастырь ушёл». Через час захожу, он опять: «Вот святитель Игнатий! В двадцать четыре года постриг принял, а через месяц уже иеромонах, через полгода настоятель». Ещё через час: «В двадцать шесть лет архимандрит! »

Потом захожу, – книжка лежит, Германа нет. Ну нет, так нет.

На вечернем правиле отец В. спрашивает: «Где Герман? » Александр отвечает: «На скит к отцу Р. ушёл». Отец В. помолчал немного: «Спросить всё-таки надо было». Я не ожидал, что Герман куда-то мог без благословения уйти. Не знал ещё ничего. Потом сказали.

Благословили его домой съездить, отца похоронить, матери помочь. Шёл Великий Пост. Он, когда прощался, сказал: «Надеюсь, вернусь к Пасхе». Прошёл Пост, прошла Пасха, прошла Пятидесятница. «Ну всё, – говорят, – не вернётся Герман. Закрутило. Не он первый, не он последний». Обыкновенная история.

Лучшеевремя на ферме

1998 год

Спустя 9 месяцев после отъезда

В сентябре 1997-го Александру от Германа письмо пришло. Писал он, что очень хочет вернуться, но пока не может. Мать долго болела. Он подрабатывал для дома, красил портовые краны в Новороссийске. Работа была опасная, на большой высоте, поэтому что-то платили.

На Валаам Герман вернулся к Рождеству, спустя девять месяцев после отъезда. За это время на ферме кое-что изменилось, но не очень. Кто-то ушёл, кто-то пришёл, обычное дело. Кто-то остался.

Я в то время доил коров вместе с Владимиром. Дойка была ручная. Летом ещё пасли с ним по очереди. Работали много, но это была не работа, а образ жизни такой. Хозяйство, как у Матроскина^{^[6]}. Мне нравилось, интересно. Подружился с коровами, познакомился с лошадьми. Жил на сеновале. Чувствовал себя всё лучше и лучше.

В августе написал прошение в братию, хотя не собирался этого делать. Мне и так хорошо было, но сказали определяться. И я решил посмотреть, что из этого получится, вдруг ещё лучше станет.

Первое ощущение после того, как заявление отдал, – потерял свободу. Сам на себе ошейник застегнул. И сразу искушение такое началось, которое раньше может быть и терпеть бы не стал, уехал. А теперь неудобно как-то, подпись ведь только что сам поставил.

Хотя вряд ли уехал бы. Уже затягивать начало.

«Надо за братию держаться»

У каждого свой путь, свои измерения. Лично для меня «золотым веком», лучшим годом на ферме, а может и во всей жизни, стал 1998-й от Рождества Христова. Не знаю почему, лишьдогадываюсь.

Внешне вроде бы ничего особенного: день за днём работали, ели, спали, изредка ходили в церковь. А внутри постоянное непрекращающееся ощущение праздника.

Одна из причин такой радости несомненно заключалась в людях, которые окружали в ту пору. Герман был не единственным–«однимиз». Он это хорошо понимал. Завёл однажды разговор на тему «как жить дальше». И сам же ответил: «Надо за братию держаться».

Хоть и молодой, но сказал по личному опыту. Это я потом понял.

Он так расстроился, что причащаться не смог

Когда Герман вернулся, его к нам с Володей на дойку учиться отправили: Владимир уже готовился к иноческому постригу и переводу на центральную усадьбу, нужно было искать замену. Герман всё с желанием делал, старательно.

Тут воскресенье подошло. Всенощная тогда начиналась в десять, заканчивалась около трёх. На ферме мы появлялись только в четвёртом часу утра. Чтобы хоть немного отдохнуть перед Литургией, шли на кормление и дойку не по расписанию, а сразу же.

И вот мы с Володей пришли, Сергий кормит уже, скотник навоз вывозит, а Германа всё нет. Ему забыли сказать почему-то. Ну ладно, подоили вдвоём, вёдра моем. Тут Герман заходит, довольный:

— А я уже правило к Причастию успел прочитать!

— А мы уже подоили.

— Как так?!

Объяснили, мол, ничего страшного.

Но он так расстроился, что причащаться не смог.

«А я сегодня часы подправил»

У нас в коровнике вместо часов будильник был старый, советский ещё. Всегда спешил, как ни настраивай, секунд на двадцать-тридцать в день. Его подводили-подводили, потом перестали. И привыкли. Он спешит себе, а мы лишь поправки в уме делаем. Удобно даже, успевать везде стали: заканчиваем невольно по часам, а в итоге ещё время свободное остаётся. Он уже минут на двадцать пять вперёд ушёл.

Вдруг раз, – не то что-то, сбой непонятный. Машина пришла, а молока ещё нет; на обед опоздали. Герман говорит:

— А я сегодня часы подвёл, они сильно спешили.

— Ты зачем это сделал! — все на него. — Из-за тебя опоздали!

В шутку, конечно. Тогда всё смешным казалось.

Ни телефонов, ни планшетов, ни новостей, ни электричества

Электричества после сильного ветра иногда по два-три дня не было. Линия старая, столбы повалит где-нибудь, – пока повреждение найдут, пока исправят. А мне эти дни нравились, особенно зимой. На ферме тихо, спокойно становилось. На утреннюю или вечернюю дойку идёшь под звёздами. В коровнике уютно по-домашнему. «В хлеву знакомо хрустит солома, и огонёк светит»^{^[7]}. Несколько «летучих мышей» развешаны, а несколько в полумраке бесшумно плавают: одна с кормящим, две с доярами, одна со скотником на тачке навозной. Разговаривать не хотелось, тишину нарушать.

Когда в кино видишь закопченные керосиновые лампы, сразу понятно: не жили эти люди никогда с ними. Стекло от сажи очень легко отмывается в теплой мыльной воде. Несколько движений, и оно снова чистое, прозрачное. Нет нужды тогда фитиль выкручивать, коптить, даже небольшой огонёк достаточно ярок и керосина немного требует. Свет живой, тёплый, не сравнить с мертвенной синевой экономок китайских, на которые его обменяли.

В келейном корпусе тоже спокойно вечерами. Печки топятся, дрова мирно потрескивают. Ни телефонов, ни планшетов, ни «новостей». Разговоры негромкие, неспешные, о настоящем. Хорошо было.

«Вчера так накадил! »

После вечернего правила на крестный ход ходили все, кто был не занят, а затем один кто-нибудь по очереди или по желанию кадил в коровнике и на птичнике и кропил святой водой коров, телят и кур с пением тропарей и кондаков покровителям домашних животных. В одной руке кадильница старая, из потемневшей бронзы; в другой – бутылка со святой водой, в крышке отверстия. Угли для кадила из печки брали.

Герман однажды рассказывает, сам над собой смеется:

— Вчера так накадил! Дыму напустил, водой всех окропил... Ну, думаю, утром молока столько будет! Прихожу, а у Веснушки такой маститище[8]!

Каждый день приносил что-то новое

Стадо, конечно, было меньше, и поля другие. Общее поголовье не превышало двадцати пяти, из них десяток дойных. Выходили все вместе: коровы с быком, молодняк, телята от двух месяцев. Пастбища, оставшиеся от Старого Валаама, одичали, заросли молодым лесом. На месте многих из тех обширных, ровных, засеянных культурной травой полей, которые мы видим сейчас, прятались среди ивы, ольхи, черёмухи симпатичные лужайки. Для развёрнутого хозяйства маловато, а для небольшой, мобильной группы в самый раз. Мне нравилось, потому что красиво было и интересно.

Каждый день приносил что-то новое.

Первый пастушеский день…

( начало июня 1998 года)

Герман, когда первый раз пасти пошёл, ошибку допустил, обычную для новичков. Книжек с собой набрал, коврик туристский, термос, хлеба… загрузил всё это в рюкзак свой альпинистский, – короче, на пикник собрался. Со стороны и на картинках ведь как выглядит: застывшие бочонки травоядные уткнули носы в землю, а рядом добрый пастырь возвёл очи к небу, в благостном созерцании или богомыслии пребывает. Или просто отдыхает от трудов своих праведных и надоевших ближних. Мечта новоначального.

Может так и бывает, но уж точно не в первый день. Сначала надо стадо изучить: привычки, повадки каждой скотины в отдельности; выявить вожаков, отстающих, баламутов; найти общий, понятный для них язык; научиться управлять кнутом и пряником. Необходимо хорошо узнать местность, проходы в лесу, возможные пути отступления, и прочее.

И вот, в первый его пастушеский день, пришли мы вместе с коровами после утренней дойки на небольшую красивую поляну, сразу за камнем с надписью «Сделана сiя дорога в 1863 году». С одной стороны скала с болотом, с другой дорога за деревьями, они тогда вместо столбов нынешних росли. По центру куст большой, из-за него это пастбище у нас Купиной называлось.

Стадо рассыпалось. Не успел я открыть рот для вводного инструктажа, а Герман уже рюкзак скинул, коврик бросил, растянулся на нём и на меня снизу смотрит, улыбается. Счастливый, что на природу выбрался, аж сияет: «Э-эх, скорби…»

Что тут скажешь? Я рукой махнул и домой пошёл. Лучше один раз увидеть. Ещё лучше на себе испытать.

Иллюстрация из 2000-го

Раннее утро. Та же самая Купина покрыта лёгким туманом. Одинокий пастух запрокинул голову к небу и закрыв глаза, в отчаянии орёт:

— А-а-а!!!

В безвольно опущенной руке бесполезный кнут. Нет, то не Герман, то другой, «судьбы неведомый изгнанник». С полчаса назад заявивший уверенно: «Да знаю я всё! У меня не убегут! »

Пакет с книгами и едой, который он на поле притащил, долго потом искать пришлось.

Коровы от Германа в первый день тоже убежали. Но он всё правильно понял: что это игра такая вроде пряток или «Зарницы». К дойке они всего минут на двадцать опоздали, для начала неплохо.

Вернулся возбуждённый, радостный, что всё-таки нашёл их: «Вот это я дал кроссу сегодня! Назад с метеостанции возвращаюсь, уже двенадцать доходит (Не совсем понятно слово доходит ). Ну всё, думаю, не найду... И тут Пеструшка из-за деревьев высовывается и назад сразу – будто поняла, что засветилась. Я туда скорей!.. »

Поиски пещеры

А он качается и смеётся

Для фермерских всегда – чем лёд дольше стоит на внутренних озёрах, тем лучше. Можно на Страстной и Светлой седмицах между послушаниями напрямик на службы ходить. Двадцать минут пешком, – и там.

Пошли мы после Пасхи как-то вчетвером пещеру отшельника искать. Говорили, есть такая на одном из скалистых берегов около Иванова хутора. Погода хорошая, солнечная, настроение праздничное. Вдруг под Германом истончившийся лёд ходуном пошёл, волнами. Я сказать ничего не могу, слова застряли, смотреть страшно, а он качается и смеётся.

Недалеко от этого места в Великую Субботу 1997-го года монастырский конь провалился. Его тогда вытащили. А в 2012-ом один из местных рыбаков утонул, видели многие, а помочь не смогли. У фермерского берега лёд уже чёрный, не выйти. Со Смоленскогоотец Лука побежал на помощь, сам провалился, еле выбрался. И тоже в Великую Субботу.

Каждому своё

Нашли эту пещеру. Там не пещера вовсе, а огромная каменная плита к скале под углом прислонилась. Один проём глухой, а другой, действительно, неизвестно кем и когда плоскими камнями заложен. Стенка получилась с узким лазом. Мы туда по одному заползали. Я залез: не, думаю, жить нереально. Сыро и, вообще, мрак. Там, правда, ещё какая-то дыра была, но в неё даже заглядывать не стал.

А Герман назад вылез, начал что-то о покаянных чувствах говорить, о молитве. Каждому своё. Впрочем, он больше с пустынниками общался; может, и было там что-то такое.

Интересно, что, сколько раз потом не бывал там, это место по новой искать приходилось. И не всегда находил. Скрытое место.

После Пасхи

Обычно после Пасхи фермерские ряды редели, кто-то уезжал, кого-то уезжал, кого-то переводили. Отец В. сообщал об этом с озабоченным видом:

–У нас потери…

– Пускай себе едут.

–Замен не будет.

– И не надо!

Легче в одиночку всё сделать, чем новеньких обучать постоянно. Тратишь на них время, треплешь нервы, коровы болеют. А только привыкнешь к новичку, и он сам втягиваться начинает, – из центра указ приходит о переводе.

– Пастуха опять не дают…

– Сами справимся!.

Не знаю, как раньше, а в конце 90-х стадо пасли доярапо полдня между дойками, по одному. Это у нас вместо отдыха считалось.

Без «особой благодати» тяжеловато бы пришлось

На центральной усадьбе перевод на ферму считался наказанием, его избегали под разными предлогами. Унылые послушники бубнили что-то про «на ферме нет духовной жизни». Прохожие в баню и обратно были снисходительней. Попив чайку, они благодушно иронизировали: «Здесь особая благодать». И, не понимая того, ( сами? ) недалеки были от истины. Благодать на валаамской ферме конца 90-х действительно была особая, без кавычек. Непонятная и недоступная посторонним.

– А начальник?

– В Питер уехал.

– А Александр?

– Тоже.

– Ну-у у, вас тут, наверно…

– Да нет, нормально всё.

Каждый понимал, что если поленится, накосячит или схалтурит, отдуваться за него придётся ближнему, которому и без того непросто. Была ответственность за своё и за общее дело. Во славу Божию.

Без «особой благодати» тяжеловато бы пришлось. Не было ни замен, ни выходных, при необходимости подменяли друг друга. В праздники нагрузка двойная: коров и куриц на воскресенье не выключишь. Чтобы успевать на богослужения, приходилось сдвигатьпо времени кормления и дойки, что, конечно, нежелательно с точки зрения правильной зоотехникии самих животных.

Дорога туда-обратно тоже занимала время. Добирались кто как, –в телеге на лошади, на лодке или пешком. Пешком зачастую получалось быстрее, потому что ждать никого не надо.

Ночью между Всенощной и Литургией на послушаниях в коровнике случались ссоры между собой, брань на животных, побои, – утром приходилось мириться, исповедаться заново. На Литургии иногда засыпали стоя, чуть не падали.

Последним и самым тяжёлым для меня испытанием «выходного дня» была дневная дойка в воскресенье, которая из-за сдвигов начиналась гораздо позже обычного. Некормленные, недоенные, нечищенные коровы встречали нас возмущенным рёвом: «Вы где шлялись?!! » Всё вокруг сразу приходило в движение: кормящий сено раскидывает, дояра с подойниками бегают, скотник лопатой машет, тачку туда-сюда гоняет... Главное было не сорваться, сохранить то, с чем пришли. Тогда постепенно и животные, и люди успокаивались, и под конец дойки в коровнике совсем спокойно становилось, мирно.

Некоторые говорят, что нельзя спать в день Причастия, смысл и сила Таинства теряются. Кому как, а у меня бывало не раз: почти всю Литургию сплю, шатаюсь; на дневной дойке засыпаю прямо под коровой; после, ничего уже не соображая, бреду кое-как на сеновал и моментально вырубаюсь... А часа через два-три открываю глаза, – как заново родился. В прямом и переносном смысле. Не всегда, конечно.

Укрухи с царского стола прибыли…

Коровий рацион тех лет включал в себя отходы с братской трапезной, которые привозили с центральной усадьбы в алюминиевых бачках. Их надо было проверять на свежесть и наличие колющих, режущих и несъедобных предметов, вредных для пищеварения: ножей, вилок, зубочисток, салфеток, рыбных костей, целлофана и пр. Особое внимание требовалось в большие престольные праздники: количество отходов резко возрастало, с гостевых столов косяками шла рыба, несъедобнаядля коровы, и другие, часто нетронутые, деликатесы.

В конце праздничного дня настроение в коровнике хорошее, благодушное. Все уже отдохнули к вечеру, работают размеренно, вспоминают что-нибудь, шутят по-доброму. И тут заносят бачки с отходами. Оживление:

— О, укрухи с царского стола прибыли!

— Та-ак, что тут у нас сегодня... посмотрим!

Братья садятся на корточки вокруг открытых, не не очень чистых бачков и начинают не спеша, обстоятельно снимать пробу.

— Ух ты, маслинка какая!

— Мне вот тот шашлычок передайте, пожалуйста.

— А это что ещё такое? Никогда не пробовал...

Я мимо хожу, ничего не понимаю: взрослые вроде люди, послушники… Не брезговал, –сам, случалось, объедки подбирал, когда жрать хотелось. Но на ферме ведь полно всего, праздник, поужинали недавно. А они сидят, прикалываются:

— А что, если сейчас отец Игумен зайдет?

— Ну-у, он скажет: вас что, не кормят здесь что-ли?

— А если отец Р.?

— А отец Р. скажет: «О-о, рыбка! » И рядом присядет.

— Белка, не пускай слюни, тебе нельзя креветок!

Мне этих помойных баков никакая электрификация не заменит[9].

---

Трудился у нас летом скотником Борис из подмосковного города Балашихи. Старался.

Однажды в воскресенье, когда вернулись все после Литургии и трапезы, прилёг он ненадолго и заснул. Бывает так иногда. А ему надо было срочно в коровник идти: навоза много с утра в выходные накапливалось, пока все на усадьбе, на службе были. У нас кормёжка полным ходом идёт, дойка в разгаре, а вместо жёлоба, куда навоз сдвигают, уже целый вал по всей длине вырос, работать мешает. Ну, ничего, летом легче, чем зимой, — потом придёт и вывезет. Мы своё закончили, стадо на прогулку выпустили и разошлись.

Часа через два иду зачем-то в коровник, а Герман оттуда как раз выходит. Довольный, улыбается загадочно. Захожу, и понятно стало: убрал он всё за Бориса. Подмёл проходы и стойла, навоз на тачке вывез, на телегу загрузил, почистил жёлоб, ворота открыл. Доски уже просыхать начали, светлее стало. Дышать легче, воздух свежий.

Выхожу из коровника, — и тут уже Борис навстречу бредёт на послушание, еле ноги переставляет. У него, видимо, голова болела. Ему и плохо, и стыдно, что проспал, голову опустил. Я мимо прошёл, не сказал, что сюрприз его поджидает.

Вечером Борис подходит после правила, говорит удивлённо:

— Слушай, а я днём, когда в коровник зашёл, подумал сначала, что ослеп...

---

Я сразу понял, о чём он. Сам что-то подобное испытал в свой первый месяц на ферме. Был тогда трапезником. Весь день на кухне: духота, кастрюли, люди, разговоры. В субботу очень хотелось на Всенощную. Но голова разболелась, а ещё посуда ждёт немытая. Ушёл к себе, выпил таблетку, лёг, глаза закрыл, настроение на нуле. Через час легче стало, поднимаюсь. И тут Миша в келью заходит, улыбается:

— Я пешком по зимнику, ты идёшь?

— Не-е, мне ещё посуду мыть.

Поплёлся на кухню, дверь открываю, — и точно: как ослеп. Тарелки, ложки блестят, кастрюльки расставлены аккуратно, столы чистые, пол выметен. Михаил всё сделал.

Состояние сразу же изменилось. Что тут делать? Только на Всенощную идти.

«Смотрите, братья, какое Господь небо создал! »

Запомнился живой взволнованный возглас Германа сентябрьским звёздным вечером:

— Смотрите, братья, какое Господь небо создал!

Мы на причале на Всенощную собирались, на Рождество Богородицы. Я бы так не смог сказать, хотя понятно было, о чём он. Трудно не понять, – вокруг такое небо, фантастика бледнеет. Старец Паисий в «Письмах» пишет: «Посмотрите на небесные фонарики – звёзды. С какой простотой Божественная рука разбросала их, не используя отвеса и уровня. И как люди отдыхают, глядя на них! В то же время мирские фонари, выстроенные в ряд, утомляют».

Фонари, конечно, тоже нужны иногда.

Когда назад возвращались в три часа ночи, «Ветерок» никак заводиться не хотел. Ждём, устали, немножко нервно, спать охота. А впереди ещё дойка ждёт с кормлением и навозом. Герман у мотора не тормозит, бензин подкачал, кожух скинул, свечи проверяет. А чтобы обе руки освободить, фонарик карманный зубами держит. Я смотрю, как он орудует ловко, и опять понять не могу, – на словах вроде дитё...

«Не забудите мене, братие…»

Однажды пришёл на дойку притихший какой-то. Потом, доим уже, говорит негромко:

— А я на кладбище сейчас братском был. Там на некоторых камнях надписи «Не забудите мене, братiе, егдамолитеся».

Помолчал немного, и опять:

—Не забудите мене, братiе, егдамолитеся.

Красота, гармония, живая история

Была у меня мечта когда-то: найти бы место такое, где «начальников» нет, которые издали руками водят, а вблизи сливки снимают. Простился с ней за монастырскими воротами. И вдруг показалось: так вот же оно, это место – коровник наш.

Старший хоть и молод, знает всё и умеет, заменить может любого, всегда рядом. Начальство высокое на своих орбитах вращается. Братья внизу трудятся, ссорятся, мирятся, живут, одним словом. С местными жителями делить нечего, они нам помогают, мы им. Коровы под окнами гуляют, телята бегают. Двери без замков, деньги на блюдечке лежат никому не нужные. Совесть спокойная, – хлеб насущный в поте лица добываем.

Вокруг скалы древние, природа первозданная. Туман над озером, тропинка в церковь, мост разрушенный. Звери лесные: лоси, зайцы, лисы в гости заходят. Змеи на солнышке греются, не мешают. С неба птицы перелётные спускаются. Красота. Гармония. Живая история.

Больше года этот момент длился. Расцвёл цветок, поманил и завял, как обычно.

ТРЕЩИНЫ

декабрь 1998 – август 2000

Перемены

К концу 98-го прочное, казалось бы, братство сыпаться стало, рушиться. Сначала один уехал, потом другой. Глубокая трещина в декабре прошла, когда А. на усадьбу перевели.

Во-первых, ещё одного не стало. Во-вторых, заочное руководство вместо него Германа старшим по коровнику назначило. А какой он старший, если младше всех по возрасту и сроку службы? Что он, например, кормящему скажет, если сам не кормил никогда? На бумажке сверху всё сходится, а корова не ест почему-то. Какое тут «послушание», кому это надо?

Ну и досталось ему поначалу, много разного о себе выслушал. Не стало мира. Рухнуло единство.

В следующем году ещё трое ушли. Почти полностью состав сменился.

«И вот ещё что…»

Герман не хотел этого старшинства, сам растерян был: «Я схожу ещё, уточню». Сходил, уточнил. Вернулся задумчивый. Внешне первое время не изменилось ничего. Но невидимая кошка пробежала уже.

Однажды утром подоили дружно, весело, как раньше, вёдра домываем, настроение отличное... И заговорил вдруг «начальник» незнакомым голосом: «И вот ещё что... вы должны, когда из коровника уходите, у меня спрашивать».

Вот те раз! Давно такого не слышали. Кому «должны», тебе что ли? А благословения брать не нужно? Сделать несложно, сказал бы нормально, как только что разговаривали. Откуда тон казённый взялся, с кого срисовал? Да пошёл ты со своим «послушанием»!.. Иисуса я знаю, Павел мне известен, а ты кто? Такое утро испорчено!

«Не знаю, как это время выдержал»

И понесло, когда надо и не надо... Ну, понятно теперь: шла «примерка костюма», ему самому неловко, помочь надо было, смириться. Со стороны легко диагноз ставить. Только надоело людей терять, которые по лесенке подниматься начинают. Был человек, стал «начальник».

Герман не только мне тогда таким показался. Через несколько лет он признался: «Я не знаю, как то время выдержал. Сверху отец В. давит, – а как в трапезную захожу, братья разговор сразу же обрывают. Только за послушание, наверно, благодать какая-то помогала вытерпеть». Опять – «особая благодать».

«Это не слабость»

Один раз сорвалось у него с горечью: «Вы думаете, это слабость, – а это не слабость! » И смолк сразу же. Сам понял: как же не слабость, если оправдываться начал.

За слабость принималось то, что не отвечал на оскорбления и прощения подходил просить первым. Ну, а раз извиняется, – значит, точно виноват, у меня лично такая установка была.

Если мелочи и неопытность опустить, не прав в одном он был: сам иногда разделял «мы» на «я» и «вы». Хотя понятно, почему.

Пускай опаздывает

У старшего на коровнике в то время одна привилегия была: работать больше всех. Всякие отлучки, даже по делу, поездки воспринимались однозначно, как попытки уклониться, соскочить, отдохнуть за счёт других. Герман это чувствовал и старался пару лет ни одной дойки не пропускать.

Но, хочешь-не хочешь, сбои пошли, дел и обязанностей ведь прибавилось. Стал просыпать иногда. Летом утренняя дойка в четыре начиналась. И вот, проспит он на полчаса, придёт смущённый, а я дою уже, недовольный. Всем своим видом ему это показываю, не здороваюсь, не разговариваю.

Он просил несколько раз, чтобы я заходил за ним по утрам, будил. Но я не заходил. Пускай опаздывает, вину свою чувствует.

Не то ему услышать хотелось

Уезжал он в первый раз за покупками. Машин тогда не было, общественным транспортом катались и на своих двоих. Заходит перед отъездом в коровник по-простому, с рюкзаком. «Помолитесь за меня, братья, – говорит, – в Петербург еду, денег монастырских много везу, мало ли что». «Не переживай, – отвечаем. – Все же знают, что у монахов денег нету». Ушёл. Не то ему услышать хотелось.

Хорошо, когда вместе что-нибудь делали

Но конечно, не так уж у нас беспросветно было. Хорошего всё равно в памяти больше осталось. И хорошего, и светлого. Когда вместе что-нибудь делали. А как только «начальник» себя показывать пробовал – сразу менялось всё. Я даже заметил: он начинает говорить, я ещё толком не понял о чём, а уже возражаю. Самому однажды смешно стало, сказал ему, посмеялись оба. До следующего раза. Одна ложка дёгтя бочку с мёдом портит. Скольк таких ложек столько было, не сосчитать. Забыть легче.

Не со зла, от скуки

Доим утром, втроём уже. Он поделился чем-то: «А я вот вчера... », ирассказал о себе немного. А у меня настроение с утра ниже среднего. «Да, ладно, – говорю, – это ты просто... » И вывернул наизнанку по себе. Андрюха подхватил, дальше тему развивает. Тишина в ответ. А мы продолжаем донимать: «Да ты не бойся, мы никому не скажем... мы только N. скажем». Смысл «шутки» ясен: если сказать N., через час об этом вся ферма знать будет с определённой точки зрения. Опять тишина. Струйки в подойники цвиркают. Потом он грустно так: «Да-а-а... » То есть не только его, а ещё и брата грязью облили мимоходом. Не со зла, от скуки. Не проснулись ещё. «Сделано с любовью и молитвой»[10].

Смена начальника фермы

Отца В. перевели с фермы осенью 1999-го. «Посадил» он себе здоровье капитально на нервной почве за эти три года, язва открылась. Долго непонятно было: кто вместо него начальником будет. Герману явно рано ещё: ему коровника выше головы хватало.

Нашли одного вновь прибывшего в монастырь брата, поставили исполняющим обязанности. Он хороший был, добрый, молитвенник, только от хозяйства далёкий.

Два испорченных праздника

На Крещение

В 2000-м году два праздника я ему и себе точно испортил. На Крещение ночью, сразу после Всенощной, искупались все дружно во Иордане[11]на Монастырской бухте. Мороз был, ветер, – от этого бодрость ещё больше. Домой вернулись возбуждённые, радостные. Герман к нам в келью зашёл, поговорили немного, мирно, хорошо. Он уже уходить собрался, в дверях останавливается: «А ещё отец Игумен сказал мне вПитер завтра лететь по делу». У меня сразу перевёртыш внутри на сто восемьдесят градусов:

– Куда?! А доить кто будет?!

– Я не просил! Так отец Игумен благословил.

– Снежинка на раздое, у Ночки мастит! Игумен этого не знает, ты ему сказал?

Короче, не поехал он никуда.

На Пасху

На Пасху ещё хуже вышло. Вернулись мы после светлой Святой ночи в седьмом часу уставшие, но снова радостные, примирённые. Причастились все, разговелись. Вышли вместе, как прежде, дружно в коровник с благими намерениями доить, кормить, навоз убирать, помогать всегда друг другу. И тут, не помню с чего, но сценарий похожий. Герман сказал, что его посылают куда-то, я опять не сдержался, ответил... очень плохо, вспоминать не хочется. Настроение всем испортил. Праздника как не бывало. Ближе к вечеру подходил к нему, но мимо[12]. Он кивнул: «Бог простит». И отвернулся.

«Да что ж ты! »

Как-то раз Герман говорит: «С завтрашнего дня вы с З. послушаниями меняетесь. Он пасти будет, а ты пока на кормёжку выходи». Я психанул, как обычно, потом смирился. Но не до конца, осадок остался. На следующее утро смотрю сверху, как они пасти собираются, «жаба» душит: вдвоём пошли, Герман инструктором на лошади. Ну и стадо, конечно, с ними.

А это суббота была. И решил я: раз так, назло врагам буду к Причастию готовиться! Давно уже не причащался, по воскресеньям пас с утра, считал, что это необходимо.

Вечером того же дня замечаю: происходит что-то. Герман народ собрал, ушли, меня не позвали. Через час или два вернулись. Поехали на Всенощную. В машине между собой говорят: «Тёлка потерялась, искали, не нашли». «Понятненько, – думаю, – Говорил же емуменя в пастухахоставить! И не сказал ничего... Ну ладно, я к Причастию готовлюсь». Исповедался на Всенощной.

Утром покормил скотину, поднялся на сеновал, читаю Последование. Я летом на сеновале жил. Вдруг Герман забегает оживлённый, и сразу: «Слушай! Нашёл! Всё нормально, живая! Просто в расщелину упала! Там неглубоко, метра полтора всего. Я верёвки взял, пошли, сейчас вытащим! » Я смотрю на него... и вылезла «жаба» затаившаяся:

– А З. где?

– На усадьбе ночевать остался.

– Ну, а я не могу. Я к причастию готовлюсь, сейчас на Литургию поеду. Другого позови кого-нибудь.

Развернулся он: «Да что ж ты! », чуть не со слезами. Зашагал к лестнице, верёвки швырнул в сердцах куда-то в угол. Мне захотелось его остановить… но победила «жаба».

Не помню, дерзнул ли к Чаше подойти.

Помню, как Герман уходил, расстроенный. Вернуть бы день тот. Поздно. Вот тебе и слово отца Павла Груздева[13].

К августу 2000-го он всерьёз уходить собрался

К августу 2000-го он всерьёз из монастыря уходить собрался. Хотя хорошего, повторяю, на мой взгляд, много было. Только не того желала душа его. «Зачем мне это надо?! – говорит. – Поеду опять к отцу Аввакуму, в горы». Открыл помыслы отцу Г., духовнику своему и монастырскому. И решили они первым делом вместе отправиться в Троице-Сергиеву лавру к отцу Кириллу (Павлову), за советом. А там видно будет.

Поехали. Взяли с собой ещё одного брата с фермы, Сергия-птичника, которого тоже сомнения одолевали.

Отец Кирилл братьям по головам постучал: «Куда вы от своих святых, Сергия и Германа, бежать собрались? » Сергий почти сразу вернулся. А Герман сначала на родину поехал, на Кубань: мать навестить, близких и отца Аввакума. Такие поездки раз в год в нашем монастыре благословляются.

Какой никакой, а свой

Пока Герман отсутствовал, на ферме странные движения начались. Брат начальник нашёл себе помощника на питерском подворье. Тот его убедил, что «колхозом» ему командовать, – раз плюнуть. И «плюнул». Шум поднялся, пыль столбом, какие-то типы незнакомые забегали. Мне сначала интересно стало, потом засомневался, пошёл спрашивать. Отцы говорят: «Да не слушай ты его… вы его не знаете». Когда самовольно отбрыкиваюсь, тут ясно всё. Совсем другое дело, если это отцы советуют. У меня окончательно ум за разум: «Как так«не слушай»? Вы же сами его старшим поставили? А послушание как же?! » Когда самовольно не слушался, – тут понятно всё. Совсем другое дело, если это отцы советуют делать... Спутались все ориентиры, планки попадали.

В общем, стал я Германа из отпуска с нетерпением ждать. Какой-никакой, а всё же свой, фермерский, родной.

Не хватает…

Когда непонятно было, — вернётся Герман или нет, — я вдруг заметил, что его не хватает. Вроде мешал только что, а тут словно погасло что-то, настроение не то. И связь с девяностыми тоже ослабла, — он же почти последний оставался из «золотого» состава. Рядом пока несколько человек с тех пор, но они в стороне немного. Ну, ещё коровы наши верные: Ночка, Ласка, Белка, Стрелка, Малышка, Веснушка, Пеструшка... как слова из песни, которые не выкинешь. Но не то, не то, — не хватает Германа…

Срыв

Пока его не было, у меня срыв произошёл. Вокруг движение активное, народ незнакомый перестройкой занимается; а я не понимаю, что происходит, и что я здесь делаю. Стал настраивать себя, чтобы «свалить», а нелегко, — привык уже, даже прирос. Надо, думаю, что-то такое сделать, чтобы назад дороги не было. Для начала в воскресенье не поехал на Литургию, переоделся в мирское... потом сразу на причал, пока не передумал. Вещей не взял.

А паспорт у благочинного хранился. Был помысел: «Не заходи, давай–давай! » И другой потише: «Что ж ты делаешь, что ж ты делаешь? » Пошёл за паспортом. Вероятно, искал уже невольно зацепку, чтобы остаться. Навстречу братья по лестнице спускаются, фермерские среди них тоже, улыбаются понимающе: «подрясник за что-то сняли, бывает». Я здороваюсь, как ни в чём не бывало, иду дальше. Нет благочинного в кабинете.

«Ладно, — думаю, — зайду пока к духовнику, попрощаюсь», — не хотел сначала. А у него на двери маленькая такая бумажечка висит, и от руки написано: «Ушёл на ферму». Меня и прибило там на лестнице: батюшка в воскресенье на ферму пошёл, а я бегу с неё.

Исповедался у него вечером, оставили на усадьбе в себя прийти. Через пару недель опять на ферму вернулся. Но со старшим дояром отношения испортились. Он мне верил, а я ему не сказал ничего, сбежал, предал.

Старая сказка на новый лад

Герман вернулся, и началась старая сказка на новый лад: он мне одно, я ему другое. Но вновь прибывшие его уже за старшего принимали, хоть и не сразу. Меня это бесило, другого слова не подберёшь. Он взрослел, конечно, опыта набирался. И постепенно становилось ясно, что других вариантов в ближайшем будущем не наблюдается. Уж лучше Герман, чем со стороны неизвестно кто.

Иногда раздор случалась из-за ерунды какой-нибудь. Я тогда на кормлении опять был. Принесёт он, например, бутылочку пластиковую и скажет: «Вырежи из неё стаканчик мерный для минералки с делениями на пятьдесят, сто и сто пятьдесят». Минералка — это соль с витаминами, сокращённо минвит. Мы, когда коровам комбикорм раздавали, сыпали эту добавку. Одним больше, другим меньше, в зависимости от удоев. Черпали их крышечкой от герметика на глаз. Сделать стаканчик, что он просил, можно было минуты за две. Но я, как обычно, начинаю спорить: «Неудобно получится: долго отсыпать-досыпать... » — «Сделай, пожалуйста, как я сказал... » — «Да я лучше три разных сделаю! » Ну и так далее. Он рукой махнёт: «Да делай ты, что хочешь. Я хотел, чтобы за послушание... » ‒ и уйдёт. Я эти три стаканчика вырежу, полочку для них специальную сколочу. Хорошо вроде, удобно, а радости нет.

Коровы превыше всего

Мне казалось тогда, что коровы наши превыше всего. А поездки на воскресные и праздничные службы в храме сбивали с режима кормления и дойки, сдвигали их то в одну, то в другую сторону. Скотина, естественно, этого понять не могла и выражала недовольство. Братья, хотя и понимали, но зачастую нервничали. И начал я пропускать богослужения. Казалось, пользы больше будет, если останусь, сделаю всё сам вовремя: навоз уберу, стадо накормлю, подою и на прогулку выпущу. Даже азарт появлялся: старался успеть к возвращению всех —закончить. Чтобы приехали, а коровки уже пасутся.

Конечно, братья и животные были довольны. Герман зайдёт в коровник, радостный после Причастия: «Привет тебе, трудолюбец! » Я навоз доскребаю, в ответ бурчу что-то, про себя думаю: «Уж как тут не улыбаться, — явились на халяву, молитвеннички».

По-настоящему

Вот дорогое воспоминание. Накрыло меня в очередной раз. Лежу на топчане злой, убедить себя стараюсь, что пора уезжать. На дойку специально не пошёл, чтобы поняли все, какого кадра ценного теряют. «Сейчас, — думаю, — Герман прибежит, спрашивать начнёт, как себя чувствую, беспокойство изображать, слова какие-нибудь, — а в мыслях одно у него будет: когда же я на работу выйду. Не угадал, не выйду, пускай выгоняют. На прощанье объясню, кто он такой».

Жил я тогда наверху, на мансарде, куда отец потом переехал. И вот, слышу: заскрипели ступеньки на лестнице. «Ага... иди-иди, нехороший человек... сейчас всё на свои места станет! » Слышна молитва, негромкий стук, открывается дверь, заходит Герман. Смотрит на меня — и произносит именно те слова, которых я ждал: «Ты как себя чувствуешь? »

Но содержание этих слов совсем не то: в них искреннее беспокойство, не фальшивое, не наигранное, и в первую очередь за меня, а не за рабочие показатели. Это обезоруживает, злоба ослабевает. Не хочу сдаваться так просто, смотрю на него. Пытаюсь найти, увидеть или хотя бы придумать намёк на ложь, лукавство, тень какую-нибудь, чтобы вывалить разом все камни, которые собирал так старательно... и не нахожу ни одной зацепки. Всё по-настоящему.

Камни превращаются в мыльные пузыри, лопаются и исчезают.

«А чего я, собственно, с ума схожу? Нормально же всё».

Я бы … не смог

Здоровый он был всё-таки, гармонично развитый. Летом 1999-го у нас на пригорке, где сейчас выгул для скота, стоял молодёжный казачий лагерь в палатках. Одной из забав у них было: раскачиваться на «тарзанке» и прыгать, кто дальше. «Тарзанка», палка на длинной и очень толстой пеньковой верёвке, была привязана к мощному сосновому суку. Не знаю, как они туда забирались, когда привязывали: сук был первый, ствол до него гладкий, метрах в пяти над землёй, не меньше. И висела она далеко от ствола. В конце концов ребята уехали, а верёвка осталась. Провисела она почти год под дождём и снегом, а потом захотелось мне её в хозяйство прибрать, мерина или бычка на травке привязывать. Хожу вокруг, а до узла добраться не знаю как, не могу придумать. Позвал Германа. Он верёвку потрогал: «Эх», ‒ только и сказал... и полез по ней вверх, как волк из «Ну, погоди», на одних руках, ноги уголком держит, и всё с улыбочкой. «Да, ладно, — думаю, — выпендриваешься, а как отвязывать будешь, если на этом же канате висишь? » Он долез до сука, перехватился, повис на нём, сделал аккуратный подъём переворотом, — а сук толстый, — это не турник какой-нибудь, тем более на высоте пятиметровой. Я бы точно так не смог. А он уселся поудобнее, узел развязал, верёвку сбросил и спускаться не торопится. В капитана играет, козырёк из ладони сделал и вдаль смотрит, довольный.

Красиво…

В то время все корма полностью, включая сено и турнепс, завозили с Большой земли на плашкоутах[14]. В конце лета, выходили, кто мог, на общие послушания по разгрузке и завозу на сеновал. Привозное сено иногда было влажноватое, — когда дожди идут во время сенокоса, сложно его за раз высушить. Оно опять мокнет, теряет цвет, запах и полезные свойства. В таких случаях приходилось потрошить завезённые тюки на дополнительную просушку. Ворошили его перед сеновалом пару дней, сушили, потом опять завозили на лошади, укладывали, трамбовали, пересыпали солью.

Весь обширный каменистый пригорок перед мостиком на сеновал золотисто-жёлтым становился тогда от рассыпанного привозного сена. На закате трудового дня бродили по нему босиком притихшие фермерские братья и переворачивали длинными сенными граблями и рогатинами сухую траву. Занятие это очень успокаивало нервы, было размеренным и плавным, хоть и довольно беспорядочным, как броуновское движение, — каждый сам по себе.

И вот однажды подошли мужчина и женщина, постояли, посмотрели и говорят: «Здравствуйте, мы паломники из Смоленской области. Давайте покажем, как у нас в деревне сено валкуют и на ночь в копны сгребают». Показали... и пошла совсем другая работа, сообща, в одной шеренге. Поле покрылось ровными параллельными валками, которые быстро потом собрали в небольшие копны. Красиво смотрелись они, отбрасывая длинные тени в лучах заходящего солнца. А нужны были для того, чтобы ночной дождик или утренняя роса сено меньше мочили. Утром его опять на просушку раскидывали.

Труд в радость

В 2000-м году после многолетнего перерыва на ферме начались первые опыты по заготовке собственного сена. Пионером в этом деле выступил конюх Валера К., пятидесятилетний мужик из Брянской области: «Да что я, — Мотеньке своей нормального сена что ли не накошу? » Нашёл на чердаке три косы, выправил. И накосил, насушил, перевёз в одиночку на лошади тонны три зелёного, пахучего сена, несравнимого с привозным. Зимой я таскал его потихоньку для больных и новотельных коров.

Дальше больше: весной 2001-го года, сразу после Пасхи, Герман был назначен начальником всей монастырской фермы.

И тем же летом Костя-тракторист на «Валмете» впервые скосил для нас два больших поля, на которых сейчас Владимирский скит расположен. Для конюшни-то он и прежде косил своё, валаамское. Оборудования на трактор, кроме косилки и граблей, монастырь в то время не имел, заканчивать надо было вручную. На ворошение, сгребание травы в валки и копны переправлялись вечером на лодочке, на «Кефали». Рабочих рук на ферме теперь явно не хватало, и Герман стал просить о помощи на центральной усадьбе. Принуждения или какого-либо специального назначения в первый год не было. На братской трапезе отец благочинный или его помощник делали объявление о том, что на сенокосе вечером нужна будет помощь. И помогали, — кто мог, кто хотел, по желанию. Поэтому и труд был действительно братский, в радость. Это всеми чувствовалось.

«Некому…»

Ещё не прозвонил колокольчик, возвещающий окончание праздничного обеда, ещё чтец продолжал читать толкование слова Божия, а помощник благочинного уже обходил столы под напряжёнными взглядами трудников и указывал, кому придётся задержаться на мытьё посуды. Со стороны это было похоже на лотерею.

Фермерских обычно не трогали по умолчанию, все знали, что их и без того ждут долгая дорога, скотина и навоз. Но с некоторых пор отец благочинный стал требовать, чтобы и с фермы в праздники оставался один человек на уборку. А кто у нас на ферме самый свободный? — конечно, Герман. Вот он и оставался.

Сцена в арке Святых врат после воскресной трапезы. Отец Игумен останавливает среди прохожих послушника Германа. Начальник фермы в кафтане с засученными рукавами, в обеих руках переполненные мусорные вёдра.

«А что это ты сам с вёдрами? Некому что ли больше? » Герман в ответ только плечами пожимает: «Вот именно, батюшка, — некому... »

Не за себя…

В первые годы Германа легко можно было огорчить, сбить в разговоре грубостью. Он сразу замолкал, по-детски надувал губы и уходил, уклонялся от спора. Мне это казалось тогда признаком слабости, несовместимым с руководящей должностью. Никогда я не то, что не видел, — представить себе не мог (и до сих пор не могу) Германа взбешённым, разъярённым или, хотя бы просто потерявшим контроль над собой. Но однажды он всё-таки сорвался.

Этому случаю я не свидетель, потому что в воскресенье опять на Литургию не поехал. Мне рассказали: «Герман наш сегодня при всех с благочинным поругался прямо в трапезной! » Подробности пересказывать не буду. Скажу только, что переживал он после этого очень сильно. Не при всех.

Причину не спрашивал. И так ясно: не за себя он вступился, а за фермерских.

«Я раньше думал…»

Запомнился разговор небольшой, точнее даже, фраза одна Великим Постом 2002-го года. Вечером, после правила, я засыпал, Герман сидел молча, опустив голову. Потом говорит: «Я раньше думал, что монашество — это значит отшельничество, подвиги, пустыня... а теперь, вот оно уже, монашество... и совсем по-другому всё... »

На Страстной седмице он принял постриг, стал Георгием.

Просто и по братски

А я за пять лет на ферме так и не определился, хоть и надевал подрясник по праздникам. Первые два года прошли безоблачно, (Эти слова как раз подтверждают заголовок Два года гармонии - СВ) вторые два по-разному, на пятый залихорадило. Проснувшиеся желания и обострившиеся противоречия тянули в разные стороны. Неверие окружало непрошибаемой стеной. Уныние регулярно повергало на топчан. Точь-в-точь по сценарию МДП[15] фаза апатии неизбежно сменяла фазу активности. Несоответствие между внутренним «я» и внешней формой одежды рождало постоянное ощущение обмана себя и окружающих, нелепой игры, пустой траты времени и необходимости побега. «Муж двоедушен неустроен во всех путех своих» (Иак. I, 8).

Герман имел круглосуточную возможность наблюдать череду моих настроений, поскольку первую половину 2002-го года мы прожили с ним под одной крышей и за одной дверью. На втором этаже ремонт затянулся, а у меня как раз очередной сосед съехал. И Герман «временно» перебрался ко мне на мансарду. Заглянул однажды, улыбнувшись: «Не возражаешь, если я поживу здесь немного? » — да так и остался до конца. Несколько месяцев прошли на удивление мирно. Я уже успокоился насчёт него, признал за старшего. Винить в своём неустройстве, кроме самого себя, стало некого. Вот, кстати, ещё одна причина бежать в края, где нас нет.

Герман (после Пасхи Георгий) вёл себя просто и по-братски. Пытался, как мог, помочь мне разобраться в себе, вытащить из уныния, подбодрить, расшевелить. Приглашал с собой на скит какой-нибудь помолиться с ночёвкой. Рассказывал о своих горных приключениях, о современных кавказских пустынниках. После тех рассказов и явился мне впервые помысл о Кавказе, как о возможном месте своего дальнейшего пребывания. А вдруг это именно оно и есть?

Вопреки порядку…

В марте Герман сменил мне послушание по моей же просьбе, — назначил конюхом. Тот год был последним, когда на ферме держали лошадь или мерина для работы, а иногда двоих сразу, ещё для пастуха. Верхом я пас довольно много, а вот работать с лошадью не приходилось. И Герман (Георгий) показывал, как надо обращаться с Радаром, упряжью и телегой. Это интересное занятие отвлекло и развлекло месяца на три. Потом опять началась тоска.

Вопреки негласно установленному порядку, он дважды за полгода отпускал меня далеко и надолго: зимой в Сергиев Посад и Нилову пустынь, летом на кавказское подворье. Сам хлопотал и просил за меня благословение у духовника и отца Игумена на эти отлучки, помогал собраться и найти замену.

Был уверен – назад не вернусь

Пять лет до тех пор не покидал я Валаама. Редкие вылазки в Сердоболь только подчёркивали оторванность от Большой земли и «больших» забот. Состояние, дарованное отсутствием средств связи и информации посреди Ладоги, было совершенно особое, неповторимое, бесценное и, видимо, навсегда утерянное...

В самый разгар июля, полный радужных надежд и мечтаний, двинулся я в южном направлении. Отец Георгий проводил до причала. Мы плыли по внутренним озёрам на старом добром надёжном «Прогрессе». Я мысленно прощался с любимым островом и его обитателями и был уверен, — назад не вернусь.

Но, как обычно, вышло всё не так.

***

¹МДП —

Последний день

5 августа 2007 года

Меня в тот день на острове не было. И вот почему.

Ваня-армянин собрался уходить из монастыря по идейным соображениям. Это была ощутимая потеря: его уважали и любили, заменить было сложно. Текучка – одна из основных проблем фермы.

3-го августа отец Георгий собрал нас на совещание с зоотехником Зинаидой Васильевной и ветврачом Марией. И договорились всё-таки: из-за частой смены дояров переходить с ручной на аппаратную дойку. А чтобы ближе познакомиться с процессом и специалистами, решили, что мы втроём (зоотехник, ветврач и я) съездим на племзавод «Новоладожский», где у Зинаиды Васильевны было много знакомых.

---

4-го августа, в субботу, Георгий проводил нас вечером на причал Воскресенского скита. Мы ехали на автобусе, а он впереди на мотороллере, чтобы пропустили через ворота у Никонова поля. На «Метеор» нас посадил, рукой помахал, и мы расстались. Навсегда.

В Питере договорились с Зинаидой Васильевной и Марией встретиться в понедельник утром на подворье и разошлись. Машина на понедельник уже заказана была.

---

5-го августа, в воскресенье, проснулся рано, до Литургии ещё далеко. Пошёл погулять... и, в общем, день очень насыщенный оказался, много разных встреч было. Последняя тяжёлая. На подворье возвращаюсь около полуночи, уставший. Иду, думаю: «Сейчас лягу сразу, завтра рано вставать».

На проходной Лёха-жестянщик по телефону разговаривает, мне знак делает: «Подожди». Я во двор вышел, присел на бревно или доски какие-то. Темно, несколько окон светятся. Он подходит, рядом садится, помолчал, потом говорит: «Марат звонил. Сказал, что отец Георгий на мотороллере разбился…» – У меня в голове вяло так: «Упал, лицо поцарапал». –«Похрипел минут десять и... умер».

Сидим, молчим. Первая мысль: «К этому всё и шло». Я ведь слышал, как он возвращался всегда поздно ночью, часа в два-три. А с утра опять на ногах и на колёсах. Нельзя так, срыв всё равно рано или поздно будет, каким бы здоровым не был. «Мы с Кипишем завтра на Валаам едем. В 8 часов «Метеор» с набережной отходит. Ты едешь? » Я думаю: «А совхоз как же? »

Иду в корпус, по городскому звоню Марии, уже час ночи. Она говорит: «Я знаю». – «В совхоз поедем? » – «Я никуда не поеду. Я возвращаюсь». А я? Тоже, конечно, возвращаюсь… но зачем завтра? Купить ведь надо то, сё. И в совхоз хотелось. Всё равно ничего не изменить. Зачем завтра?

---

Иду в общую келью, там непонятно как-то. Тоже говорят: «Во вторник вместе поедем». Чувствую, что надо выйти, всё равно куда, собрал вещи и пошёл по Садовой на набережную, на причал. Троицкий мост ещё разведен был, но народ уже собирался. Подождал, перешёл на другой берег. До отправки ещёбольше двух часов было, поспал на лавочке. Потом на причал, там уже Лёха, Дима, Мария. Поехали.

На Валааме отец Софроний Марию встречает, оба плачут. Пошли наверх, разошлись у магазина. В Успенской церкви гроб стоит. Мне всё хотелось до тела добраться, потрогать, проверить. С обеда ушёл, ничего в горло не лезло, опять в церковь. Мария псалтирь читает. Когда отцы стали заходить, замолчала сразу же, в сторону отошла, я сменил её.

Потом пошёл на ферму. Место аварии по цветам узнал. И на сосне листок с рисунком и стихами колышется от ветра и машин проходящих. «Путь» называется. На рисунке чёрный силуэт на синем небе.

На ферме, не заходя никуда, иду сразу к себе на пригорок за летним лагерем. У меня там типа «типи»[16] что-то стояло, рядом лежанка. Прилёг, в небо гляжу. Облака плывут, сосны покачиваются, птички поют. Тихо. И вот только тут доходить стало, защемило...

---

Есть видео короткое, Миша-Марат снял. Мотороллер у подъезда, крыло разбито. Кругом него аккуратно выложена трава, цветы на булыжнике. Окно на третьем этаже, форточка открытая. Потом панорама круговая рваная, нервная. Когда смотришь, почти сразу ощущение какой-то нелепости, сначала непонятно почему. А просто картина нереальная: ферма, день в разгаре, солнце в зените, – и ни одного человека, ни одного звука. Все попрятались куда-то или уехали. Вымерла ферма. Или замерла.

---

Вот умирает человек. Собираются родственники, друзья. Переживают все по-разному. Кому-то всё равно, кто-то нетрезв, кто-то руки опустил, другие бодрятся. И один серьёзный и деловой руководит похоронами и поминками. Платит, договаривается, даёт указания. Ему все благодарны. Ему тоже тяжело. Но ему легче. Заботы отвлекают. Это я к тому, что если бы остался в Питере покупки делать, не почувствовал бы ничего.

---

Хоронили 7-го августа. Народу было, – ни на одном крестном ходу столько не видел. В тот же день вечером отец Гедеон служил панихиду на могиле. Мать от горя не могла говорить. Когда возвращался, вижу: листок с рисунком вот-вот сорвётся от ветра. Снял его. Потом отдал Марии Яковлевне.

---

На усадьбе про ферму говорили: «Ну всё, там теперь бардак начнётся, запьют, загуляют, разбредутся. Коров надо резать, стадо сокращать, милицейское дежурство устанавливать». А наоборот вышло: почти все подтянулись, каждый своё дело делает. За старшего Саша Ростовский остался, кого-то силой пришлось успокоить.

Георгий однажды сказал: «Хороший начальник не тот, при котором все работают, а тот, без которого все работают». Мы поухмылялись тогда: «Понятно, мол, куда клонит». И вот наглядная иллюстрация. До поры, до времени, конечно. Потом срывы начались почти у всех по очереди, и у меня тоже, но это уже позже. А Иван-армянин ещё на полтора года задержался, спасибо ему.

---

До приезда нового начальника иногда ночевал в келье Георгия. Там уже побывали родственники, братия. Мне попался листок, стихи ему кто-то написал в июле, меньше чем за месяц: «Ах, отче, милостивый отче, какой Вам крест от Бога дан…» Дальше не помню. И последняя строчка: «И дай Вам Бог... познать». А что познать, не помню. Не сохранилось.

---

Ещё было два-три квадратных листочка, которые он на дверь вешал, когда необходимо было отдохнуть всё-таки: «Просьба не беспокоить. Спаси, Господи! » Не сохранились.

---

На сороковой день отец Софроний служил заупокойную Литургию на Коневском скиту, пел отец Амвросий. Я опять пропустил. Позже зашёл к отцу Виталию. Он говорит: «Помнишь, игрушка такая была, калейдоскоп, – трубка картонная, а в ней стекляшки цветные и зеркала. Смотришь в неё и видишь узор красивый, ровный. Чуть повернул, – и всё посыпалось, порушилось, кажется, навсегда. А потом раз, – и снова узор. Красивый, ровный. Но уже другой. Неповторимый».

[1] 50-й псалом.

[2] 76-й псалом.

[3] 17-й псалом.

[4] 138-й псалом.

[5] 23 марта 1997 года.

[6] Имеется в виду персонаж мультфильма «Каникулы в Простоквашино».

[7] Николай Рубцов «Зимним вечерком».

[8] Воспаление вымени, молочной железы.

[9]Ту атмосферу автору не заменят никакие современные технологии на ферме.

[10] Такие надписи иногда встречаются на монастырских изделиях.

[11] Прорубь, сделанную для водоосвящения и купания на Крещение.

[12] Полного примирения не смог достигнуть.

[13]У известного русского старца, архимандрита Павла (Груздева) есть проповедь-притча о том, как одна женщина Христа в гости ждала, Он ей обещал. Убралась, наготовила, и выгоняла всех, кто к ней за помощью приходил, чтобы не мешали. Христос не пришёл. Она Его потом спрашивает во сне: «Почему? » Он говорит: «Я к тебе три раза приходил, а ты меня выгоняла».

То есть, – собрался наконец-то в храм, подготовился к Причастию, вычитал каноны, Последование, только читать закончил, – приходит Герман: «Помоги, тёлка провалилась». Я ему: «Другого попроси, к Причастию готовлюсь, в церковь еду». – Вот тебе и слово отца Павла (Груздева), которое читал недавно.

Я бы, конечно, пошёл, даже если и к Причастию готовился. Но ещё осадок в душе оставался – за то, что он меня снял с пастушества. Потому и не пошёл, позлорадствовал: «Говорил же вам, вот и разбирайтесь сами».

[14]Cамоходных баржах.

[15]Маниакально-депрессивный психоз.

[16]Переносноежилищекочевых североамериканских индейцев.