Бруно Латур. Пастер. Война и мир микробов (1994). Материал и методы

Бруно Латур

Пастер. Война и мир микробов (1994)

Фрагменты

Материал и методы

/…/ Материал, который я решил исследовать, составляют исключительно газетные тексты. При этом я пользовался более общей работой Клэр Саломон-Байе «Пастер и пастеровская революция» В ней можно найти общую панораму и все сугубо исторические проблемы пастерианства. Здесь же я хочу разобраться лишь с тремя журналами и решить лишь ту задачу, что была поставлена выше: на что была бы похожа социология, способная понять и объяснить бактериологию?

Три журнала, которые я решил проанализировать, таковы:

1. «Научное обозрение» (Revue Scientifique), общий журнал, который пишут сами ученые для образованной широкой публики. Я полностью разобрал его выпуски за 50 лет /…/ Далеко не исчерпав весь материал, я полагаю, тем не менее, что отметил все, даже самые отдаленные аллюзии на Пастера и на его микробов на страницах «Обозрения». Вообразив идеального читателя, который читал бы «Обозрение» на протяжении пятидесяти лет, я довольно уверенно могу сказать, каким представлялось ему пастерианство. Я знаю о нем не больше. /…/

2. Моим вторым источником стали «Анналы Института Пастера» (Annales de l'Institut Pasteur, AIP), официальный журнал Института, основанный в 1887 г. Изучив его выпуски за тридцать лет разобрав все его статьи и коды в соответствии с единообразными приемами описания, я обнаружил, что в плане семиотики он более однороден, нежели «Научное обозрение». /…/

3. Наконец, я решил изучить, уже не столь подробно и лишь с 1885 по 1905 г., «Медицинскую помощь» (Concours Medical), профессиональный листок союза врачей. Здесь я ограничился тем, что отметил все явные намеки на пастерианство, не пытаясь, как в первом случае, выявить направления имплицитных переводов.

Таким образом, документальная база ограничивается этими тремя журналами, и лишь на этом основании можно судить о моих претензиях на то, чтобы объяснить бактериологию. Не имея чести быть историком, как говорил Пастер о медицине, я не пытаюсь ничего добавить к истории науки, а тем более к истории XIX в.

И последнее ограничение исследования, которое нужно отметить, касается масштаба изучаемых явлений. Речь идет о том, чтобы охватить полвека. А значит, от этого анализа нельзя требовать такой же степени детализации, какой ожидают от исследований по микросоциологии науки. /…/

Глава 1. Сила и слабость микробов. Сила и слабость гигиенистов.

1. НУЖНО ЛИ ГОВОРИТЬ О «ПАСТЕРЕ» ИЛИ О САМОМ ПАСТЕРЕ?

/…/ Нужно ли говорить о Пастере, когда речь идет о гигиене и о медицине конца столетия? Поначалу это не очевидно. Пастер играет такую же роль, как Наполеон в трактате по политической философии, который был написан Толстым и носит название «Война и мир».

В этой книге Толстой выводит сотни персонажей, чтобы разобраться со столь важным для него вопросом: что может человек? Что в действительности может такой великий человек, как Наполеон или Кутузов? Ему требуется почти восемьсот страниц, чтобы восстановить ту множественность сил, которую историки того времени приписывали мужеству или гению нескольких людей. Толстой преуспел, и вся недавняя история строит свои теории на относительной значимости великих людей для общих движений, для которых они представляют или не представляют собой фигуры-эпонимы. Во всяком случае, это так для политических деятелей. Когда речь идет об ученых, мы всегда восхищаемся гением и мужеством человека, даже не подозревая о значимости тех сил, что сделали его великим.

Самое большее, в технических или научных областях допускают, что множественности необходимы для распространения открытий и изобретений. Но не для их создания. Великий человек одинок в своей лаборатории, наедине со своими понятиями, и он революционизирует все общество единственно силой своего разума. Почему-то, что считается очевидным в отношении политических деятелей, с таким трудом принимается в отношении великих ученых?

Если Толстой возмущается агиографией Наполеона, то что уж говорить о том, что во Франции с самого начала приписывается Луи Пастеру? Он сделал все, он возродил, революционизировал, создал новую медицину, новую биологию, новую гигиену. Незадолго до смерти Ландузи воскликнет: «Ни один век не потрудился так, как век, который скоро будут приветствовать как зарю, как век Пастера» [1885. 25. 7, р. 107]. Не многим было дано, как Пастеру, стать небывалым еще веком, когда его имя было присвоено главным улицам всех городов и деревень во Франции, когда людям запретили плевать, побудили их повсюду рыть водосточные канавы, делать прививки, создали серотерапию и т. п. Все это сделал он, Пастер, исключительно своими силами — или, во всяком случае, силой своих идей. Это невероятно, так же невероятно, как утверждение, согласно которому Кутузов победил Наполеона. /…/

Хотя Европа в конце прошлого века преобразовала условия жизни, этот замечательный прогресс нельзя приписывать гению одного человека; зато можно попытаться понять, как он следовал за прогрессом, сопутствовал ему, порой опережал его, и как потом на него возложили всю ответственность за произошедшие изменения (во всяком случае, по эту сторону Ла-Манша).

/…/ Исследователи даже и не колеблются/…/ Они почти всегда полагают, что предмет науки, распространение идеи, ее жестикуляция и метод не составляют особой проблемы; проблематично лишь складывание идеи или жеста. Они разделяют идею (классической) механики, что методы, обладая силой инерции, неизменно сохраняют силу, которая есть у них на данный момент, и могут утратить ее лишь из-за ряда потрясений. /…/ Однако следует помнить, что в социальной физике нет закона инерции. Чтобы убедить кого-то, что опыт удался, что метод эффективен, что довод следует принять, нужны по меньшей мере две вещи. Идея или практика не перемещается из А в В посредством одной лишь силы, которую придает ей А; нужно, чтобы ее подхватило и переместило В. Если бы мы стали объяснять «распространение» пастеровских идей исключительно силой Пастера и его сотрудников, эти идеи никогда не вышли бы за стены лаборатории Эколь Нормаль и даже, как я намерен показать, никогда не проникли бы туда. Идея, даже гениальная, даже спасительная, никогда не перемещается сама по себе. Нужна сила, которая бы явилась и подхватила ее в силу ее же собственных мотивов, переместила ее, а то и извлекла на свет. /…/

2. ОЧЕВИДНЫЙ КОНФЛИКТ ЗДОРОВЬЯ И БОГАТСТВА

Хотя пишущие в «Обозрении» авторы не говорят о Пастере и проходят мимо вызванных им споров, их интересует одна вещь — столь для них очевидная, что она служит основанием всех рассуждений начиная с первого номера новой серии, начатой сразу после снятия осады Парижа, и до последнего подвергшегося изучению номера (декабрь 1919 г. ), — всенародная и всеобщая очевидность: «нужно срочно возродиться».

«В деле возрождения широкая общественность обращается к врачам, уповая, что это дело вообще когда-нибудь может совершиться, ведь первейшее условие силы — это численность и крепость граждан, — пишет Альгав, директор «Обозрения»» [1872, 3. 2, р. 102].

/…/ Многие историки подчеркивали эту одержимость эпохи возрождением человечества /…/ Статьи из «Обозрения» подтверждают интуицию некоторых работ по истории, говорящих об истоках этого неистового устремления эпохи. Фрэзер очень просто резюмирует этот двигатель эпохи, этот primum movens, в спорах о человеке потрясающий все устои, но сам ничем не колеблемый: конфликт между Health и Wealth, между Здоровьем и Богатством, в середине XIX в. оказывающийся точкой разрыва, поскольку богатство грозит плохим здоровьем. «Истощение человеческой жизни как топлива для производства богатства» настигло крупные английские города, а затем и континентальные, стало настоящим «энергетическим кризисом». Люди — говорят и повторяют повсеместно — стали плохого качества. Так продолжаться не может. Нельзя, чтобы города и дальше оставались прибежищами для умирающих и клоаками; чтобы бедняки оставались несчастными, невежественными, завшивленными, бездомными и заразными. Возобновление и расширение эксплуатации (или, если угодно, благополучия) требует оздоровления, развития, проветривания, чистки, реконструкции городов; требует вырыть водостоки, установить фонтаны, выстроить школы, парки, гимнастические залы, диспансеры, детские сады. В интересующую нас эпоху об этом уже не спорят. Это то, из чего исходят, чтобы обрести силу и выработать конкретные стратегии.

/…/ Эта разница в потенциалах, если продолжить метафору той эпохи, служит источником энергии, из которого будут черпать на протяжении пятидесяти лет все акторы, чтобы иметь возможность действовать /…/

3. ГИГИЕНИСТЫ: ИНТЕРПРЕТАТОРЫ, СПОРЯЩИЕ О ВОЗРОЖДЕНИИ

/…/ нам следует поговорить о первых переводчиках грандиозного конфликта между Здоровьем и Болезнью — о гигиенистах/…/

Для того чтобы проследить за гигиеной в «Научном журнале», ее удобнее всего определить как некий стиль. Статья, особенно научная, представляет собой маленькую машинку, которая смещает интересы и точки зрения и выстраивает их таким образом, чтобы читатель неизбежно повернулся в определенную сторону. Зачастую научная риторика направляет внимание в одном-единственном направлении, словно бы двигаясь по горной долине. А вот риторика гигиенистов, напротив, не отмечена никаким мощным течением, никаким центральным аргументом. Она складывается из накапливающихся советов, предостережений, рецептов, уведомлений, статистических сведений, рекомендаций, регламентации, анекдотов, исследований случаев. Это именно накопление. Такой гигиенист как Бушарда всегда прибавляет, ничего не отнимая. Причина такого стиля, который старые критики назвали бы «запутанным» или «несмелым», проста. Болезнь, как ее определяют гигиенисты, может вызываться практически чем угодно. Тиф, может быть, и вызывается заразой, но его могут провоцировать также почва, воздух, теснота.

Ничем нельзя пренебрегать, ничего нельзя отвергать. Слишком много причин оказывается замешано, чтобы можно было четко выделить лишь одну. Надо рассмотреть все. «Значимость и многообразие причин брюшного тифа обусловливают необходимость бороться с ними столь же многообразными и многочисленными средствами» [Colin, 1882, 1. 4, р. 397]. Дело тут не в невежестве — напротив, гигиенисты накопили слишком много знаний, слишком много точек зрения. Они допускают, что, возможно, ни одна из них не верна, однако ни от одной из них нельзя отказаться.

/…/ Если все может стать причиной болезни, значит, ничем нельзя пренебрегать; нужно уметь воздействовать одновременно на все и везде. Этот стиль указывает на образ действий, к которому готовятся гигиенисты. Эта ситуация объясняет многие черты гигиены, скажем так, «предшествующей Пастеру». /…/

Драма гигиенистов заключается в том, что такое дурное изобилие рецептов и деталей не спасало от поражения. Напрасно старались от всего уберечься и все предусмотреть: болезнь возвращалась, и точную ее причину установить не удавалось. В каждом случае, когда она возвращалась, нужно было добавлять еще одну причину /…/

В свете таких проблем вполне естественно было то, что любые аргументы о заразе, о микробах как «внешней причине» болезней, о законе, согласно которому «микроб равняется болезни», представлялись довольно нелепыми. Любому аргументу о заражении начинающий гигиенист мог противопоставить сотню контрпримеров. /…/

Нужен такой источник силы, который позволил бы объяснить поразительную вариабельность болезни, ее спонтанность и локальный характер.

Чтобы увлечь то общественное движение, официальными представителями которого являлись гигиенисты, нужно было учение, которое объясняло бы вариации вирулентности в терминах, соотносимых с проблемами преобразования городов и условий жизни, с чем сталкивались гигиенисты.

4. ГИГИЕНИЧЕСКОЕ ДВИЖЕНИЕ КАК ОНО ЕСТЬ

Говорить о гигиене — значит уже занимать определенную позицию. Это значит возвращаться назад. Это значит пытаться различить то, что с готовностью смешивали (см. гл. I, 13). Пытаться разглядеть, что представляли собой гигиенисты прежде, чем их смешали, да и сами они смешались до неразличимости с пастерианством /…/

Куда двигалось движение гигиенистов без Пастера и его приверженцев? В своем собственном направлении. Без микробов, без прививок, даже без учения о заразе или о вариациях вирулентности можно было сделать то, что было сделано: оздоровить города, выкопать водосточные канавы, потребовать для людей воды, света, воздуха и огня /…/

Если мы не обратимся к соотношению сил между общественным движением, инициировавшим строительство по всей Европе, и несколькими бактериологическими лабораториями, мы не сможем понять реального вклада этих лабораторий, так же как не поймем сделанного Кутузовым, если приписывать ему все то, что совершила его армия.

/…/ Чтобы оценить пастерианство по заслугам, следует сказать, пускай даже допуская вольность, что движение гигиенистов уж во всяком случае сделало то, что сделало. Произвело ассенизацию. Расплывчатых выражений «зараза», «миазм» и даже «грязь» оказалось достаточно, чтобы перевести Европу на осадное положение и отстаивать ее при помощи санитарных кордонов от инфекционных заболеваний.

Конечно, ужасные болезни проникали через кордоны, но порой их удавалось победить, и это уже много значило. Такой способ выделить гигиену и попытаться выяснить, куда она двигалась сама по себе, не так уж и произволен — ведь, в конце концов, еще и сегодня продолжаются споры о причинах значительного улучшения здоровья европейцев между 1871 и 1940 г. /…/ Общее улучшение питания и повышения уровня жизни в сочетании с «элементарной» гигиеной кое-кому представляется достаточным объяснением для большей части тех ошеломляющих терапевтических достижений, что пастерианцы приписывают науке, основанной Пастером.

Хотя в настоящий момент нас не интересуют эти споры, суть их ясна. Цели и задачи определяет движение гигиенистов. Именно оно ставит проблемы, требует от других их разрешения, распределяет награды и порицания и определяет приоритеты; наконец, именно оно стягивает энергетические ресурсы, устанавливает общие основания и оказывается способно определить интересы, проблемы и цели для тех, кто служит ему армией.

/…/ Бактериология вовсе не была источником и причиной гигиены, ее деятельность составила лишь отдельную складку в ее пространстве, будучи, конечно, очень важным подспорьем, но не более чем подспорьем для социальной гигиены.

5. ГИГИЕНИСТЫ БЕЗОГОВОРОЧНО ПОВЕРИЛИ ПАСТЕРУ

/…/ Если обратить внимание на то, каким образом представляют Пастера авторы, заговорив о нем с начала 1880-х гг., нас поразит совершенно очевидное обстоятельство: они с ним не спорят, они ему всецело доверяют. Это доверие можно отнести на счет приведенных им доводов, эффективности предложенных им средств — короче говоря, верности пастерианской науки. Но это совершенно невозможно.

Прежде всего, другие находили те же доводы спорными (см. гл. Ill); к тому же Пастер встретил столь полное доверие, что оно должно иметь иные основания.

Я говорю что-либо, желая убедить кого-то в чем-то, чтобы он разделил эту убежденность со мной. Но если кто-то понимает вас с полуслова, схватывает сказанное вами, чтобы немедля обобщить это, сразу же меняет его таким образом, чтобы найти ему другое применение, тогда следует признать большую заслугу за тем, кто понимает, нежели за тем, кого он понимает. Так вот, аргументы Пастера в «Научном обозрении» не становятся мишенью для сарказма или для сомнений: их жадно подхватывают и делают из них так много выводов, что самому их автору впору воспротивиться.

Готовность тех, кто подхватывает предложенное им, прекрасно показывает всеохватность того общественного движения, общие черты которого я набросал. Это стоит обсудить.

Уже в 1871 г. Шавье пишет в «Обозрении» относительно вирулентных заболеваний: «Мы уже торопимся, мы спешим встать на тот путь, что ведет к самым полезным завоеваниям современной науки» [1871, 14. 10, р. 362]. Тиндаль в 1876 г., задолго до первых исследований бешенства, считает, что совершенная Пастером революция уже увенчалась успехом. «Это лишь вопрос времени», — пишет он. Степень его доверия такова, что он смотрит в будущее «с любопытством человека, видящего, как вырастает и утверждается принцип, призванный освободить медицину от упреков в эмпиризме и вознести ее на уровень подлинной науки, показать врачам тех невидимых врагов, как их называет знаменитый Кон, что таятся в воздухе, которым мы дышим, и в воде, которую мы пьем» [1876, 10. 6, р. 560].

И добавляет: «Не думаю, что через десять лет в Англии останется хотя бы один врач, который поддерживал бы идеи, выдвигаемые против Пастера (отрицающие заражение) [ibid]. /…/

Конечно, Англия — более передовая страна, чем Франция, однако соотечественники Пастера не отстают. Даже осторожный Бушарда, говоря о чуме, не затрудняется написать, что следует «выделить и культивировать микроорганизм, как сделал бы Пастер» [1879, 29. 3, р. 918].

Рише, директор «Обозрения» и убежденный пастерианец, в 1880 г. поддерживает проект национального признания Пастера: «Чтобы распространить на все сферы исследования г. Пастером заразных болезней у животных» [1880, 10. 7, editorial, р. 35].

Это 1880 год. Откуда г. Рише знать о перспективах каких-то там лабораторных открытий? Если кто-то делает ставку, а его партнер тотчас же принимает ее, то как понимать доверие этого второго? Широчайшее распространение, к которому призывает Рише, и его преклонение перед тем, что предлагает Пастер, именно такого рода. Эти предложения нужно будет реализовывать своими силами. После опытов в Пуйи ле Фор (см. гл. II, 9) Рише уже не сомневается в действенности прививок: «В скором времени сибирская язва станет лишь воспоминанием». [1881, 5. 2, р. 161]. После излечения одного лишь Йозефа Мейстера он восклицает: «И теперь, когда мы можем излечивать бешенство, нужно распространять и облегчать эту процедуру». [1886, 6. 2. 3, р. 289].

Годом ранее Ландузи провозглашает: «Да, господа, настанет день, когда благодаря действенной и научной гигиене болезни исчезнут, как исчезли некоторые допотопные животные» [1885, 25. 7, р. 107].

Однако никакая болезнь пока что не исчезла. А значит, доверие к «пути, проторенному» Пастером, должно исходить из чего-то иного, нежели твердые факты. Доверие исходит не от Пастера; совсем наоборот, оно со всех сторон окружает Пастера, который им пользуется.

В «Научном обозрении» Пастер — не какой-то неведомый герой, в одиночку сражающийся против всех и вынужденный шаг за шагом убеждать противников, настроенных безнадежно скептически [Vallery-Radot 1911].

Нет, ему достаточно раскрыть рот, и все остальные распространяют его достижения на все болезни. Весьма необычная революция! /…/

Теперь читателю должно стать ясно: если бы я не представил сперва движение гигиенистов, нам пришлось бы приписывать «необыкновенную действенность» опытам самого Пастера. В самом деле, «наука» никогда не объясняется сама собой. Дурно понятая ее сущность исключает большую часть элементов, вызывающих ее к существованию (4. 3. 1). Общественное движение, в котором располагается и в которое оказывается включен Пастер (дальше я покажу, благодаря какой стратегии), полностью определяет действенность приводимых Пастером доказательств.

Даже самые ярые пастерианцы, утверждающие миф о Пастере, борющемся в одиночку с сумраком обскурантизма, все-таки должны признать, что его опыты вызывали единодушное принятие. /…/

Следует сказать, что признание перестаралось, поскольку в скором времени оно будет приписывать Пастеру даже то, чего он не делал, и возносить ему хвалы, причитающиеся всему движению гигиенистов.

Для современников, обсуждающих великие достижения и недавние открытия, — пишет Рише, — часто бывает трудно высказать такое мнение, которое будет принято потомками. Нам же приходится говорить о великом открытии, которому едва минуло несколько месяцев и значимость которого признается единодушно [1881, 30. 7, р. 129].

6. НЕСКОЛЬКО ПРОТИВНИКОВ: КОХ И ПЕТЕР

Ничто лучше не показывает единодушия толпы, рукоплескавшей Пастеру и превозносившей его достижения, чем несколько оппонентов, которые, надо признать, имели мужество противиться ему. Они были довольно многочисленны в Академии, где Пастер будет преследовать их, пользуясь весьма жесткой риторикой, но в «Обозрении» мы можем указать только двоих: Петер, французский врач старого склада, и Кох, немецкий врач современного типа. Хотя каждый из них выдвигал свои собственные взгляды, оба оппонента обращают к Пастеру один и тот же упрек: по их мнению, он делает слишком поспешные обобщения, основываясь на нескольких довольно сомнительных случаях.

Из Петера сделали потешного обскурантиста, однако он один осмеливается дать, как это представляется сегодня, решительный отпор государственному перевороту Пастера, захватившего медицину без боя. Он борется с «помешательством на микробах», со всем, что представляется ему «бурным потоком» и даже «интеллектуальной холерой, против которой необходимо принять санитарные меры»; «и вот почему, — добавляет он, — я сопротивляюсь». [1883, 5. 5, р. 558]. Он сопротивляется этой напасти, а не пастерианцам как силам тьмы. Что бы там ни говорили, аргумент Петера весьма разумен.

Он спорит с тем, что имевший место в 1882 г. отдельный случай с баранами, вакцинированными в Пуйи ле Фор, можно признать общим методом, применимым ко всем инфекционным заболеваниям. Он называет это «слишком поспешным обобщением» [ibid]. Он не желает участвовать в спорах о героизации Пастера: «Что до выражения «чудесный», которое вы используете для оценки опыта в Пуйи ле Фор, — восклицает он в Академии, — то это уже не апология, это само-апофеоз, и ничего иного я здесь не вижу» [ibid, р. 560].

Разве он не был прав? Петер не хочет, чтобы из научного опыта делали чудесное и божественное и бездоказательно применяли его ко всем болезням. Разве он не на стороне научного метода? И тем не менее, он ошибается, но не по той причине, что принято приводить. Он думает, что борется с одним ученым, тогда как в действительности борется с тем, кто уже стал олицетворением, именем нарицательным и увеличительным стеклом огромного общественного движения, страстно желающего, чтобы он оказался прав, принимающего все его лабораторные опыты «с поспешностью» и действительно «распространяющего » их «необычайно широко». Петер утверждает, что король голый, а другие бросаются его одевать. Он славно бился, этот Петер, однако неверно расценил соотношение сил, а потому был осмеян.

У Коха не было таких слабостей, а на Пастера он нападал далеко от Парижа и на почве новой научной медицины. Его критика не имеет ничего общего со «старорежимной» критикой Петера. Пастер, утверждает Кох, делает чересчур поспешные обобщения: «Г. Пастер строит слишком далеко идущие планы. С полной уверенностью предвещает он грядущий триумф в борьбе с инфекционными заболеваниями [1883, 20. 1, р. 65].

Итак, Кох находит все это преждевременным. Формулируемые им технические возражения сводятся к тому, что Пастер стремится к слишком широкому охвату: нельзя, говорит он, делать обобщения от одного животного к другим, от животного к человеку, от одной болезни к другой, наконец, от вакцинации нескольких индивидов к вакцинации всех. Кох требует от Пастера предъявить тот самый штамм, на котором тот собирается основать свой общий метод, призванный изгнать все болезни и обновить медицину. /…/

С одной стороны, до 1871 г. (см. гл. II) работы Пастера пользуются безграничным доверием (впрочем, они не касаются инфекционных заболеваний), а с другой — общественное движение нуждается в этих открытиях, но не ожидает, что они будут сделаны.

Для того, чтобы создать сеть оздоровительных учреждений, нужны общие законы, как для циркуляции товаров и отдельных лиц нужны хорошие дороги. Предостережения Коха режут и рвут те самые сети, которые гигиенисты, напротив, хотят раскинуть и закрепить. Они не приемлют этих предостережений. Наоборот, они доверяются тому, кто формулирует общий закон и принцип безграничного распространения сетей, которыми они хотят располагать.

Критики Петер и Кох стараются заставить нас увидеть диспропорцию между силами, приверженными к обобщениям пастерианства, и скудными доказательствами, которые он мог представить на тот момент. Я подчеркиваю это потому, что история науки редко бывает справедлива не только к побежденным, но даже и к победителям. Она отдает слишком много одним и слишком мало другим /…/

7. СРЕДИ НАС ОКАЗАЛСЯ ПРЕДАТЕЛЬ

/…/ Заказчику отправляют превосходное пиво, а доставляется оно прокисшим. Нанимают за восемь ливров акушерку, а прекрасное дитя умирает при родах. Младенцу дают самое обыкновенное молоко, а тот, в свою очередь, умирает от тифа. Марокканские паломники отправляются в Мекку и возвращаются, обретя святость и неся с собой холеру, которая объявляется сперва в Танжере, а потом в Марселе. Нанимают маленькую бретонку в помощь кухарке, а та через несколько месяцев расстается с жизнью из-за скоротечной чахотки. Вечно полагают, что поступают правильно, но действие не достигает цели, а отклоняется от нее. Заключенного приговаривают к одному году тюрьмы, но за время, проведенное в камере, он расплачивается жизнью. Приводят гризетку в меблированные комнаты, полагая, что придется заплатить сто су, а заканчивают свои дни в приюте. Такое искажение всего, что делается из лучших побуждений, поистине разочаровывает.

Однако следует понять: такая ситуация тем более разочаровывает, что отклонение от цели происходит не всегда. Пиво часто доставляется к торговцам напитками свежим, многие завсегдатаи домов терпимости не становятся сифилитиками, многие акушерки не убивают рожениц. Вот это непостоянство и вызывает обеспокоенность.

Ведь невозможно предусмотреть вторжение и вмешательство других сил, заставляющих гигиенистов принимать меры и вести статистику, сколь тщательную, столь и разочаровывающую. Иногда холера приходит, а иногда нет; иногда происходит вспышка тифа, а иногда нет. Да, одна лишь доктрина «болезнетворной спонтанности» и внушала доверие. Между действием и намерением вклинивается нечто третье, что сбивает с пути и несет с собой порчу, однако его никогда нет в наличии, его невозможно постичь, если только не принять в расчет все сразу: небо, время, обычаи, климат, аппетиты, нравы, степень богатства и удачливости.

/…/ Напрасно стремились оздоровлять и реформировать: публику и гражданские власти трудно было убедить десятилетиями вкладывать громадные суммы, если самые простые программы подрывались какой-то пятой колонной, наносившей удары исподтишка. Здесь хорошо виден парадокс движения гигиенистов: с одной стороны, гигантских размеров общественное движение готово взвалить на себя это бремя, а с другой — принимаемые меры оказываются бесполезными из-за тайного и перемежающегося действия каких-то акторов. Представьте себе, какой интерес представляло в ту эпоху разоблачение этих тлетворных сил, этих двойных агентов, этих миазмов и заразы, и то немедленное доверие, с которым встречали тех, кто сумел бы, распознав, принять против них меры.

В этот момент выступают одновременно микроб и тот, кто показывает микробов.

Между пивом и пивоваром стоит что-то, что порой действует, а порой нет. Этот третий — «дрожжи», говорит тот, кто показывает микробов. Отправляя пиво, вы отправляете бочку, жидкость, этикетку и дрожжи [Tyndall, 1877, 17. 2, р. 789—800]. Когда вы принимаете роды у женщины, вы полагаете, что в этом задействованы трое — повитуха, ребенок и мать; однако некто четвертый пользуется этим, чтобы перебраться с ваших рук на раны женщины. Вы заинтересованы в том, чтобы женщина выжила; у него другой интерес. Он размножается, женщина умирает, вы теряете клиента [Duclaux, 1879, 4. 1, р. 629—635]. Вы выставляете в Музее эскимосов. Они выходят к публике, но при этом подхватывают холеру и умирают. У вас неприятности: ведь вы хотели всего лишь показать их, а не убить [1881, 21. 3, р. 372—377, аноним]. Вместе с коровьим молоком путешествует другое животное, не домашнее, — туберкулезная бацилла, которая пользуется вашим намерением покормить своего ребенка. Ее цели столь отличны от ваших, что ребенок ваш умирает.

Чтобы понять, чем было пастерианство до конца столетия, нужно понять, что не столь уж многочисленные пастерианцы предлагают гигиенистам. Работая в нескольких лабораториях, они произносят слова, которые немедленно и без всякого сопротивления принимаются за истинные, позволяя гигиенистам наконец-то продвинуться вперед. Гигиенисты вовсе не «доверчивы». Они ждут от пастерианства чего-то очень значимого, тем более значимого, чем больше они разочаровываются и чем шире распространяется общественное движение.

Маленькая группа исследователей-пастерианцев не создает ни медицины, ни обширной системы учений о причинах эпидемий, ни стремления общества оздоровляться и перестраиваться, ни даже (это нужно особенно подчеркнуть) быстрого понимания другими того, о чем они говорят. Они добавляют лишь какую-то малость, представляющуюся важной тем, кто подхватывает ее, преследуя собственные цели оздоровления.

Принимая решение вернуться в воображении к положению вещей до того, как Пастеру приписали заслуги целого движения, можно оценить его роль в качестве точки опоры. Пастерианцы не представляют собой ни рычага, ни груза, ни рабочего, выполняющего работу, однако они предлагают гигиенистам точку опоры. Если использовать другую метафору, это что-то вроде наблюдательного аэростата во время боя. Они делают врага видимым. Не изменяя ни армии, ни хода сражения, ни даже командования, они указывают, куда направлять удары. Это ничто и это все. Дюкло, говоря о хирургах, первыми взявших на вооружение пастерианство, утверждает: «Хирурги давно уже показали, что у них есть благородное стремление действовать, самоотверженно трудиться; нужно только показать им, где их враг, научить их распознавать и атаковать этих ничтожно малых существ, так часто отбиравших у них успех и славу, и гордостью нашего столетия станет то, что их смогли постичь и превозмочь» [1879, 4. 1, р. 635].

Пастерианцы производят перемещение (или перевод) стремления гигиенистов, присоединяясь к их проекту, но добавляя к нему элемент, который придаст силы и гигиенистам, и пастерианцам.

8. МЫ И НЕ ДУМАЛИ, ЧТО НАС СТОЛЬКО

/…/ Как я уже говорил в самом начале, мы не знаем, что за акторы составляют наш мир. Эта неопределенность объясняется тем, что чем пристальнее мы вглядываемся в акторов, тем больше появляется других акторов со своими стремлениями и стратегиями. Это методическое правило оказывается особенно важным, когда речь идет об изучении эпохи, в которую число акторов вдруг возрастает до миллионов.

Изумление всех авторов «Обозрения» можно резюмировать одной фразой: «мы и не думали, что нас столько». Напрасно говорить о людях, об обществе, о культуре и о целях: повсюду толпы других акторов, которые действуют, преследуют неведомые нам цели и пользуются нами для своего процветания. Напрасно мы исследуем чистую воду, молоко, руки, обои, плевки, воздух, которым мы дышим, и не подозреваем о мельтешении миллиардов невидимых для нас действующих лиц.

«Не зная о подстерегающей нас опасности, исходящей от микробов, мы до сих пор упорядочивали свой образ жизни, не принимая в расчет этого неведомого врага» [1892, 20. 2, р. 234, аноним].

/…/ Люди в обществе взаимодействуют не «только между собой», поскольку повсюду вмешиваются и действуют микробы. Нет эскимоса и антрополога; отца и ребенка; акушера и его клиентки; проститутки и ее клиента; паломника и Бога, пророк которого Магомет. В то время как имеют место все эти отношения, эти «частные отношения», эти двойки, эти договоры, действуют другие акторы, которые заключают свои договоры, навязывают свои цели и по-новому определяют социальные связи. Холере нет дела до Мекки, но она попадает в кишечник хаджи; гнилостный вибрион ничего не имеет против роженицы, но становится причиной ее смерти. В самом центре связей, называемых «социальными», они составляют пару, альянс, ужасно усложняя их.

Я использую слово «актор» не в метафорическом или ироническом значении, но в семиотическом смысле этого термина (1. 1. 7).

В действительности, говорят пастерианцы, социальные связи складываются из того, что ткут между собой люди, и того, что ткут между собой микробы. Общество не может состоять из одного лишь социального. К нему следует добавить деятельность микробов. Мы ничего не поймем в пастерианстве, если не признаем, что оно заново перекомпонует общество. Не бывает так, чтобы с одной стороны была созданная в лаборатории наука, а с другой — общество, состоящее из групп, классов, интересов, законов и т. п. Все куда проще и одновременно куда сложнее. Мы выстраиваем общество из одних лишь социальных связей и опускаем все невидимое, и тут вдруг происходит всеобщая порча, извращенное отклонение от человеческой доброй воли. Чтобы действовать чисто по-человечески, то есть ходить в Мекку, выживать в Конго, рожать красивых детей, создавать стойкие полки, нужно «потесниться» ради микробов.

/…/ Акторы вновь показывают, сколько их; им мало дела до того, что одни являются частью «природы», а другие — частью «культуры», как говорили еще недавно. Имеет значение лишь то, можно ли их подчинить и можно ли составить новые силы вместе с этими необычными союзниками.

/…/ В конце столетия человеку не обойтись без заразы, связывающей воедино людей, растения и животных. В статье, озаглавленной «Роль микробов в обществе», некий Капитан резюмирует свою мысль следующим образом: «Мы только что дали грубый набросок того, как патогенные микробы циркулируют в обществе [... ] Общество может существовать, оно может жить и кормиться только благодаря постоянному вторжению микробов, несущих с собой смерть, но также перераспределяющих материю» [1896, 10. 3, р. 292]. /…/

«Мы нуждаемся в мощи ничтожно малых», — пишет Лой [1885, 14. 2, р. 214]. Микробы связывают нас с болезнями, но они же, через нашу кишечную флору, привязывают нас к вещам, которые мы едим: «Едва ли мы можем усомниться в значимости той роли, что играют в экономии индивида эти сотрапезники, помогающие ему разлагать органические вещества» [Sternberg, 1889, 16. 3, р. 328].

«Солидарность», «подспорье», «власть», «помощь», «сотрапезник» — не я придумал эти термины, заимствованные у силовых отношений. Все это акторы (которые заново определяют свой мир и с которыми отныне придется считаться).

9. НАУКА ОБ ОБЩЕСТВЕ КАК НАУКА О СОЮЗАХ

С этой точки зрения следует признать, что изучаемые нами акторы уже дали нам несколько уроков. В частности, они не ждут социолога, чтобы тот определил для них общество, в котором они живут. Они создают его заново, с новыми акторами, которые не являются социальными.

/…/ социология науки поражена бессилием. Она полагает, будто знает, из чего состоит общество. Верная своей традиции, она по привычке составляет его из групп, интересов, желаний и конфликтов интересов /…/ Она думает, будто объясняет чистую науку с точки зрения общества, тогда как эта наука почти всегда бывает оригинальнее и к тому же тоньше в своем определении общества, нежели упомянутая социология. /…/

Точные науки ускользают от социологического анализа не потому, что они далеки от общества или отделены от него, но потому, что они революционным образом меняют саму концепцию общества и того, что его составляет. Прекрасным примером служит пастерианство. Социологические объяснения, впрочем редкие, оказываются слабыми рядом с сугубо социологической гениальностью пастерианцев и их союзников-гигиенистов, решительно изменяющих характер социальных связей, чтобы включить в них деятельность микробов.

Невозможно свести деятельность микроба к социологическому объяснению, поскольку оно по-новому определяет общество, так же как и природу со всем ее скарбом.

Давайте приглядимся повнимательнее. Микробы повсюду, во всех отношениях выступают как третья сторона, говорят пастерианцы. Но откуда мы об этом узнаем? От самих пастерианцев, из лекций, демонстраций, учебников, сообщений, статей, которые они начинают распространять с этого времени. Так кто же является третьим во всех социальных отношениях той эпохи? Разумеется, пастерианцы, показывающие микробов. Кому нужно «уступить место»? Миллиардам микробов, вездесущих, страшно сильных, зачастую опасных и совершенно невидимых. А поскольку они невидимы, следует уступить место также тем, кто их показывает. Заново определяя социальные связи как повсеместно составляемые микробами, пастерианцы и гигиенисты приобретают власть присутствовать повсюду. Невозможно «объяснить» их действия и их решения «простыми» политическими мотивациями или простыми интересами (да и сделать это было бы довольно трудно). Их действия значат куда больше. В великом преображении Европы конца столетия они заново определяют, что составляет общество, что действует и как именно, и становятся официальными представителями этих новых акторов — бесчисленных, невидимых и опасных (3. 1. 12).

Урок социологии, который они дают своей эпохе (прежде всего социологам, говорящим о науке), заключается в следующем: если мы хотим получить экономические и социальные отношения в чистом виде, нужно сперва уничтожить микробов. Но чтобы уничтожить микробов, нужно всюду поставить представителей гигиенистов или пастерианцев. Если мы хотим осуществить мечту социологов, экономистов, психологов и т. п., то есть получить отношения, не искажаемые ничем, нужно устранить микробов, чтобы они больше не нарушали отношения повсеместно. Именно их и их движения следует прекратить. После того, как пастерианцы захватят хирургию, хирург окажется один на один с оперируемым больным. После того, как будет найден способ пастеризовать пиво, у пивовара с клиентом сложатся чисто экономические отношения. После того, как станут стерилизовать молоко, распространив по всем фермам пастерианские приемы, мы сможем кормить своего ребенка с любовью. Серр описал это изгнание одного паразита другим, более сильным. Лишь после утверждения второго можно говорить об изгнании первого.

Ценой повсеместного внедрения новых профессий, учреждений, лабораторий и знаний можно будет перенаправить потоки микробов, как и потоки паломников, пива, молока, вина и всяких там школьников и солдат.

Различия незначительны по сравнению с их рассуждениями о том, как устроен мир, кто в нем действует, какое значение имеют эти акторы и чего они хотят. Все зависит от них, и это важнейший, новейший источник власти, новый источник легитимности, недосягаемый для тех, кто до сих пор задавал тон в так называемом политическом пространстве. Их невозможно свести к «социальному или политическому объяснению», поскольку они со свежими силами обновляют сверху донизу политическую игру. /…/ Если мы хотим усвоить этот урок и по-прежнему называться социологами, нужно заново определить эту науку не как науку о социальном, но как науку о союзах. Об этих последних нельзя сказать, относятся ли они к человеческому или к природному, представляют ли собой микробов или прибавочную стоимость, но только то, сильны они или слабы.

10. КАК ВЫГЛЯДЕТЬ УБЕДИТЕЛЬНЫМ

Так для нас проясняется общий перевод, о котором свидетельствует «Научное обозрение».

— «Мы хотим оздоровить», — говорят гигиенисты, по-своему переводящие силы той эпохи и конфликт Богатства со Здоровьем.

— «Все ваши благие намерения искажаются, ведут к путанице и только мешают», — говорят их противники.

— «Мы видим, мы делаем видимой ту помеху, что искажает и запутывает ваши намерения, мы заставляем говорить о ней и преодолеваем ее», — говорят пастерианцы.

— «Если мы примем то, о чем толкуют пастерианцы, сметающие все помехи на своем пути, мы сможем довести до конца все, что хотели, — говорят гигиенисты. — «Теперь ничто не извратит наши проекты и не воспрепятствует нашим программам по оздоровлению».

Распространяя пастерианские разоблачения микробов, гигиенисты, являющиеся законодателями в сфере здравоохранения, могут распространяться и сами. Благодаря этому переводу, заключающемуся в том, что пастерианцы и гигиенисты одновременно расширяют свое влияние повсюду, жажда обогащения уже никому не мешает. Конфликт между Health и Wealth разрешается в пользу последнего.

Как утверждает в своей книге о тысячелетней борьбе между микро-паразитами и макро-паразитами Мак-Нил, которому эта борьба представляется двигателем Истории, равновесие наконец склоняется в пользу макро-паразитов Богатые и сильные могут наконец распространить свою власть. До сих пор, особенно в тропиках, у них далеко не все ладилось. Их самые верные фактотумы быстро умирали.

Отныне повсюду, где появляются гигиенисты и пастерианцы, микро-паразиты утрачивают свою силу. Понятно, почему даже сегодня никто не может всерьез оспорить заслуги бактериологии. Действительно, все переводы выстраиваются в одном направлении, все ополчаются на микро-паразитов: эксплуататоры, эксплуатируемые, благодетели человечества, коммерсанты, религиозные деятели, а главное — врачи, гигиенисты, военные врачи, и на конце этой паразитарной цепочки — пастерианцы. Единственные, кто проигрывает, — микробы. Поскольку никто не станет их защищать, всеобщее преображение городов с изгнанием микробов представляется несомненным. /…/

11. ГИГИЕНА И ОБЯЗАТЕЛЬНЫЕ ТОЧКИ ПЕРЕХОДА

Прежде всего, давайте взглянем на гигиенистов: почему они немедленно подхватывают всякий касающийся микробов аргумент, приходящий из лабораторий микробиологии. Я сказал, что они вели войну и сражались повсюду. Я уподобил их малочисленной армии, которой надлежит защищать протяженную границу, а значит, рассеяться вдоль санитарного кордона. Они были везде и везде оказывались слабы, и мы знаем, сколько эпидемий тифа, холеры, желтой лихорадки проникали сквозь эти слишком ненадежные преграды.

Что дает им определение микробов, их нравов и привычек? Да то, что в армии называется «О. Т. П. » — обязательной точкой перехода. Соответственно своему вооружению, враг может пройти не везде, так что достаточно сконцентрировать силы в этих точках, чтобы слабость тотчас же обернулась силой. И врага можно раздавить.

Возьмем такую детскую болезнь, как офтальмия новорожденных, которая, как говорит статистика, становится причиной врожденной слепоты в 30 % случаев. Автор статьи Фукс, подобно прочим, верит в болезнетворную спонтанность. Все становится причиной офтальмии: слишком резкий свет, холод, желтуха. Затем он добавляет (впрочем, не ссылаясь на Пастера):

«В тот день, когда мы узнали, что причиной многих инфекционных болезней служат микроскопические грибы, мы все должны были увериться в том, что здесь тоже следует винить микроорганизмы» [Fuchs, 1884, 19. 4, р. 494].

Простого определения актора достаточно, чтобы «увериться» — вот основное выражение — в новой исследовательской программе.

Благодаря подвигам этого актора увязываются два доселе разделенных комплекса статистических данных: наличие болезни и гонорея у матери. Тогда же он находит гонококк в ранах у матери и гной в глазах у младенца. Как же микроорганизм может попасть из вагины матери в еще закрытые глаза новорожденного? Единственный ответ: через ресницы, с которыми они соприкасаются. Вот обязательная точка перехода: ресницы. Где наносить удар? В самих глазах. Чем? Сильным дезинфицирующим средством, нитратом серебра.

Мы бессильны предупредить все причины болезни, когда их несколько. Фукс становится на позицию силы, уничтожающей гонококк при помощи нитрата серебра, в том единственном месте, через которое он обязательно должен пройти. Результаты этого нового соотношения сил весьма показательны, «неоспоримы». В немецкой больнице, говорит автор, количество больных детей уменьшилось с 12, 3 % до 0 %. Действительно, кто станет с этим спорить? Задействуя те же самые силы, Фукс добивается результатов, несравнимых с прежними. Понятно, что такое наращивание сил в достаточной мере объясняет, почему столь многие «уверились» в существовании микробов.

/…/ Микроб — это не просто идея, витающая в головах ученых, это способ выбирать раскидываемые ими сети. Микроб — это образ действий, нацеленный на определенное

употребление и определенный тип установления связей и перемещения /…/

/…/ Прежде приходилось учитывать все, но беспорядочно; теперь тоже можно учесть все, но подчинив его порядку того, на что способен микроб. Легко представить себе необычайный энтузиазм всех гигиенистов, которым показали, как обнаружить следы врага, казавшегося столь неуловимым, что им вновь и вновь приходилось толковать о болезнетворной спонтанности.

Не отказываясь ни от чего в прошлом, они становились сильнее. Если знать микроба всякой болезни, — пишет Трела, — места, где он предпочитает обитать, его привычки, то, как он развивается, можно было бы, имея хорошую медицинскую службу, вовремя схватить его, остановить его распространение и помешать ему убивать людей [Trelat, 1895, 10. 8, р. 169].

Простая асептика позволяет хирургам добраться до таких мест, до которых прежде они добирались лишь на трупах:

«Сегодня операционный акт больше не убивает: мы почти что господствуем над нами же и нанесенной раной, мы почти исключительно по собственному усмотрению ведем дело к быстрому заживлению [... ] Казавшиеся прежде трудными операции, ампутации конечностей, костное выскабливание, суставные резекции, удаление груди, теперь вошли в повседневную практику; затем горизонт расширился: была создана полостная хирургия во всем ее многообразии; в области разрезов, резекций, наложения швов на желудок, кишечник, печень с желчным пузырем, селезенку и даже поджелудочную железу [... ] Это чудо сделала антисептика: осложнения ран отныне являются исключением, и благодаря открытиям г. Пастера г. Листер заслужил знаменитую золотую статую, которую Нелатон обещал тому, кто избавит нас от гнойной инфекции» [Reclus, 1890, 25. 1, 104].

Речь не об идеях, теориях, мнениях. Речь о путях и инструментах. Теперь можно проникнуть в желудок, можно ввести скальпель в яичники и надеяться, что живой человек, над которым совершается операция, не умрет немедленно. Вера в антисептический метод открывает перед хирургами новые пространства.

/…/ Переворачивание произошло. Рана — вот о чем нужно заботиться. Среда, конечно, важна, но мы никогда не будем достаточно сильны, чтобы контролировать ее полностью. Слабые становятся сильными, просто меняя точку приложения своих усилий. Заботьтесь о ранах, а не о среде; этого довольно, чтобы перенаправить силы всей хирургии, которая почти сразу же становится сильнее микробов, извращающих ее благие намерения.

/…/ Дело не только в том, что хирургия упрощается и усиливается: вся гигиена, служащая направляющей нитью, концентрирует свои силы в обязательных точках перехода. Очень неудобно везде следовать осторожному совету Бушарда, который призывает врачей-акушеров выждать несколько дней, прежде чем снова принимать роды.

Мыть руки карболовой водой после каждых родов проще [Bouchardat: 1873, 13. 12, р. 552—564]. Строить павильонные родильные дома дорого и не слишком эффективно. Но можно ведь прекрасно принимать роды, ограничившись одним только антисептическим санитарным кордоном (1875). /…/

12. ГИГИЕНИСТЫ ТВОРЯТ СВОЮ ЭПОХУ

/…/ После 1880 г. стиль гигиенистов становится узнаваем с первого взгляда. Они высказывались обо всем; теперь они рубят сплеча. Раньше они копили; теперь они распоряжаются. Время не повернешь вспять. Вместо того чтобы топтаться на месте и сохранять все, они отбрасывают, отстраняют и благодаря этому наконец-то прогрессируют.

В истории часто случается, что, увидев такие различия в стиле или в образе мысли, мы говорим о революции (пользуясь языком политиков) или даже об эпистемологическом разрыве (на сей раз заимствуя язык у мясной лавки). Однако объяснять хотя бы даже и радикальное отличие разрывом «времен» — значит не объяснять вообще ничего. /…/

Что они обозначают как недавнее событие, так это перемену в течении времени: раньше оно не двигалось, теперь движется. Раньше гигиенисты не могли, не впадая немедленно в противоречие, говорить о времени тем, на кого они нападали и кому кричали: «вы стали архаичны и устарели». Теперь они могут делать это, и с ними не станут спорить. Они могут это делать, поскольку с ними больше не спорят.

Это прекращение споров, в свою очередь, обусловлено тем, что они приобрели себе союзников и обеспечили неприступные позиции.

/…/ Цель, которой они стремятся достичь, почти не подвергается сомнению. Ценой принятия микробиологии, поддержки ее лабораторий и даже непрестанного восхваления «великого Пастера» — смотри следующий раздел — они начинают действовать живее и повсеместно усиливаются, ослабляя своих противников: микро-паразитов или гражданские власти. Отныне время, которое они создают, работает на них.

13. НАДО УМЕТЬ ЗАВЕРШИТЬ НАУКУ

/…/ Выше я показал, что гигиенисты были предшественниками пастерианцев, поверили им и обобщили сказанное ими. Они идут еще дальше: они очень рано признают, что микробиология — законченная, завершенная, окончательная наука, которую «только и надо» применять. /…/

Отныне уверенность в паразитарной теории будет служить предпосылкой либо для исследовательских программ, которые будут придерживаться ее, либо для практических мер, которые будут лишь ее применением или обобщением.

Невозможно объяснить эту заключительную операцию, сказав, что микробиология в ту эпоху является точной наукой. Действительно, точность науки происходит не изнутри. Она происходит от надежности акторов, с судьбой которых наука связывает себя. Сколь бы впечатляющими ни были в те времена достигнутые Пастером результаты, сами по себе они не могут объяснять доверие других акторов, по той простой причине, что одни лишь обсуждаемые акторы и могли видеть, что можно сделать. Сциентизм той эпохи тоже не может сам по себе объяснить это немедленное доверие, поскольку споры в тот век были такими же страстными, как и во всякий другой.

/…/ Лучшим свидетельством перестановки этих двух наук служит передовица 1889 г. Последние цифры смертности от инфекционных заболеваний, констатирует автор передовицы, «постоянно растут на протяжении 25 лет» [Richet, 1889, 16. 11, р. 636]. Если бы наука и общество были попперианскими, эти цифры должны были бы тотчас же поставить под сомнение все усилия гигиенистов, и более того — их союзников пастерианцев.

Но не тут-то было: «Не нужно заключать из этих цифр, — продолжает тот же автор, — будто усилия гигиенистов бесполезны или приобретения науки бесплодны».

/…/ Недоверие вызывает не наука, а инертность гражданских властей: «Несмотря на прогресс науки, несмотря на советы врачей и инженеров, гигиеническая экономия такого огромного и старого города, как Париж, оставляет желать лучшего» [ibid].

Когда речь идет о создании долгосрочного альянса ради преобразования всей урбанистической Европы, никакой контрпример не может противостоять этому доверию, никакое обвинение не досягает до науки или до пастерианцев. Здесь проявляется не пристрастность, не доверчивость, но капитал доверия, оказываемого исследованиям, связанным с микробами. /…/

Мы можем установить, что начинается все не с «доверия». Все зависит от размаха той деятельности, в которую окунулись гигиенисты. Действительно, характер преобразований, за которые они берутся, таков, что прежде, чем все будет закончено, не видно никакого результата. /…/ Нужно вкладывать свои силы последовательно и на протяжении многих поколений в необратимое и окончательное освобождение от микроба, нужно не прекращать строительство водосточных канав вдоль дорог и не прекращать вакцинации даже на время. Ни в коем случае нельзя прекращать дезинфекцию рук акушерок или стерилизацию молока. Сеть действий и знаний гигиенистов должна стать столь же непрерывной, как холодильная цепочка или нефтепровод. Все это дает нашим авторам длительный период, на протяжении которого они могут позволить себе роскошь не спорить о Пастере. Это единственный способ создать в будущем условия для успешной реализации пастерианских идей. Так что не стоит говорить, будто в открытия Пастера поверили, потому что они были убедительны. Они стали убедительны, потому что гигиенисты верили в них и заставляли всех остальных их реализовывать.

Чтобы придать своему положению устойчивость, гигиенисты должны были создать как можно большую «разницу потенциалов» между «бесспорными достижениями» науки и увиливанием гражданских властей. Для гигиенистов это было единственное средство устроить «скандал» и заставить администрацию пошевелиться.

Этот прием мы наблюдаем уже очень рано: «Одним словом, с теоретической точки зрения, гигиена выполнила свою работу; однако не более того, и в том, что касается практики, мы отстаем от большинства цивилизованных наций, которые мы при этом опережаем в научном отношении». «Если говорить о внедрении, то все уже сделано, — восклицает Брошар, — решения уже приняты, теперь нужно взяться за работу как можно скорее» [1887, 24. 8, р. 389].

Мы ясно видим, в какой мере понятие «отставание», а равно и «внедрение», столь часто использующиеся в социологии инноваций, имеют своей целью стратегии, призванные заставить наконец шевелиться другие силы. Ни один исследователь, будучи в здравом уме, не стал бы утверждать, что бактериология получила завершение в 1887 г. или хотя бы стала применимой с медицинской точки зрения.

Речь идет вовсе не об «интеллектуальном» доверии к достижениям Пастера или о любви к науке. Микроб и превращение микробиологии в законченную науку позволяют наконец сделать непререкаемыми планы долгосрочного оздоровления. Это не просто метафора, но реальная гарантия муниципального инвестирования. Как, например, убедить города потратиться на канализационную систему, если продолжать толковать об их безопасности «в высоком стиле»? Напротив, лишь прекращение научных споров может гарантировать муниципалитетам доход от их инвестиций. /…/

/…/ Теперь мы понимаем, почему гигиенисты оказывают такое доверие Пастеру, отказываются обсуждать его и обобщают его достижения. /…/ Следовало как только можно возвысить науку, чтобы сделать скандальным существующее положение вещей и инертность добропорядочных людей. Однако мы понимаем и то, почему они возложили на Пастера «всю полноту ответственности за все это движение» /…/ Это не политес, так же как микробами они занялись не из любви к науке.

/…/ гигиенисты могли еще увеличить разницу потенциалов, еще больше раздуть скандал вокруг инертности гражданских властей, приписывая «Пастеру» гигиену как таковую. Не Пастер коварством или наглостью «завладел» новой гигиеной. Сами гигиенисты нуждались в том, чтобы сделать «Пастера» тем, кто диктует все их решения. Можно спорить с гигиенистом, с Пастером спорить нельзя. /…/ Поскольку они были весьма многочисленны и влиятельны, о процессе возложения ответственности на Пастера забыли.

14. ОТ НОВОГО НЕПРЕРЕКАЕМОГО АКТОРА К НОВОМУ АВТОРИЗОВАННОМУ И АВТОРИТАРНОМУ АГЕНТУ

Набравшаяся сил, структурированная гигиена творит будущее и теперь уже говорит без колебаний, обладая властью, новой властью во всех смыслах этого слова. Это хорошо видно в передовице Рише, 1883 г.:

«Инженеры разбираются в инженерном искусстве. Знают ли они, что такое брюшной тиф? Понимают ли они значение слова «зараза»? Читают ли они статистику смертности в Париже? Администраторы прекрасно осведомлены об административных постановлениях, но знают ли они, что такое инфекция, дезинфекция, заражение и эпидемия? Важно, чтобы гражданские власти не оставались больше глухи к призывам, которые день ото дня все более настойчивы и все лучше мотивированы гигиенистами, и придали наконец санитарным учреждениям города Парижа то единообразие и ту власть действовать, которыми им следовало бы обладать уже давно [1883, 24. 2, р. 225].

/…/Они оттесняют инженеров. Пустите-ка нас! Инженеры в своем мире и в своих планах забыли про микробов, мы же, гигиенисты, помним о них, и благодаря этой новой силе гражданские власти должны считаться с нами.

Все подвергается смещению, сдвигу, переводу. Кто-то теряет свое место (инженеры, микробы и гражданские власти), кто-то приобретает (пастерианцы, гигиенисты). Гражданские власти озабочены политикой, инженеры — инертными телами, однако новое действующее лицо смешало все карты: это живые, но невидимые тела, кишащие повсюду; пастерианцы увидели их в своих лабораториях; гигиенисты в них поверили. Как я уже говорил, это никакая не политика, а нечто иное. Вот прекрасный и совершенно новый источник власти, ведущей к захвату Государства.

/…/ Науку хотели поскорее завершить, чтобы сделать ее непререкаемой; теперь хотят завершить закон, чтобы утвердить обязанности и ускорить изменение привычек. Двери научного закона, закона юридического, привычек должны захлопнуться одна за другой, заставив общество возрождаться и в то же время потесниться ради городских масс и микробов.

/…/ Брюшной тиф вызвал шум; этот шум досаждает министру. Однако поначалу этот шум был едва различимым голосом; потом этот голос советовал; наконец, этот голос стал распоряжаться. Причину вновь обретенной уверенности легко понять: они знают, от чьего имени говорят; они говорят от имени бактериологической науки — которая, в свою очередь, говорит от имени той невидимой популяции микробов, которую лишь она одна и может контролировать. Началась воинствующая гигиена. Нужно, продолжает наш борец, «приучать умы к охранительному ярму этой новой власти» [ibid].

Отчет Шамберлана является воплощением этого нового голоса, который становится третьим участником всех политических, экономических и общественных отношений. Действительно, он предлагает: «поставим в каждом департаменте, при префекте, полномочного агента общественного здравоохранения, который будет заботиться об исполнении законов, оценивать здоровье жителей в различных коммунах и сообщать о тех, где необходимо поработать» [1888, 25. 2, р. 248].

Новое действующее лицо, охотящееся за новыми действующими лицами, открытыми микробиологией. Какой изящный ход! Паразит, паразит и еще полпаразита. Всюду, где только может появиться микроб, должен появиться полномочный агент, охотящийся за ним. Как только воинствующая гигиена достигла цели, она быстро приобрела непререкаемый авторитет, какого нельзя было предсказать несколькими десятилетиями ранее. /…/

________________________________________________________________________

Вопросы к тексту:

1. Что общего между замыслом «Войны и мира» Толстого и замыслом этой книги Латура?

2. Чем, согласно Латуру, определяется логика развития науки?

3. Какую проблему озвучивают авторы, пишущие в «Обозрении» в рассматриваемый Латуром период? Что Латур обозначает как «конфликт богатства и здоровья»?

4. В чем состояла тактика борьбы с болезнями, которой придерживались гигиенисты? Почему они отвергали теорию заражения?

5. Почему (по версии Латура) гигиенисты поверили Пастеру? Какие силы стояли за гигиенистами? Что имел в своем распоряжении Пастер?

6. В чем состоит суть контраргументов (против теории Пастера), высказанных Петером и Кохом? Насколько весомы (насколько научны) на ваш взгляд эти аргументы?

7. Что Латур понимает под «актором»? Почему (в каком смысле) концепция Пастера перевернула мир?

8. Как (согласно Латуру) открытие Пастера изменило человеческое общество, расстановку сил в нем?

9. Как именно открытие Пастера расширяет возможности медицины? Что Латур называет «обязательной точкой перехода»?

10. Как меняется стиль работ гигиенистов после 1880-го года? Как Латур комментирует эту перемену?

11. Что означает фраза «завершить науку»? Откуда пастерианцы и гигиенисты черпают убежденность в том, что вновь рожденная наука – микробиология – истинна? На чем основывается их убежденность в необходимости принимаемых мер (в интерпретации Латура)?

12. О зарождении какого рода власти говорит в своей книге Латур?

13. Как меняется наше представление об обществе после Пастера (по мнению Латура)? Что происходит с понятиями «природного» и «культурного» после Пастера? После Латура?