Джеффри К. Зейг 2 страница

Детское восхищение и вера имели естественное развитие и стали вехой в его терапии. У него была вера в людей и возможности их бессознательного. Он верил, что пациенты обладают врожденной мудростью, которую можно осознать. Он рассказывал о том, как помогал пациенту сдавать профессиональный экзамен. Пациент должен был бегло пролистывать учебник и отмечать по одному понятию на каждой странице, тем самым наполняя свое бессознательное и вызывая воспоминания. (Я успешно использовал подобную процедуру при сдаче экзамена на получение лицензии. ) Кроме того, Эриксон верил в мудрость своего собственного бессознательного. К примеру, он рассказал, как однажды куда-то засунул свою рукопись. Но он больше доверял мудрости ее потери, чем попыткам ее найти. Однажды перечитывая одну статью, он обнаружил там материал, которому следовало быть в “пропавшей” рукописи. Затем он нашел и опубликовал ее (Zeig, 1985а).

Возможно, что одна из причин, по которой Эриксон так интересовался бессознательным и гипнозом, состоит в том, что они имели прямое отношение к его жизни, преследуемой болью. Он постоянно использовал гипноз для облегчения боли. Осуществляя самогипноз для ее облегчения, он не программировал себя. Вместо этого он направлял свое бессознательное на идею покоя, а затем следовал внушениям, которые получал. Он также рассказал мне о сложной сигнальной системе, которую использовал. Будучи уже в преклонном возрасте, просыпаясь утром, он отмечал положение большого пальца руки по отношению к другим пальцам. Если он располагался между мизинцем и безымянным пальцем, это означало, что ночью ему приходилось сдерживать тяжелые боли. Если тот располагался между безымянным и средним пальцем, боль была меньше. Если между средним и указательным — еще меньше. Таким путем он оценивал объем доступной ему энергии в этот день. Он знал, что бессознательное может действовать мягко и автономно.

Еще одним даром, который Эриксон внес в свою практику, было его феноменальное творчество. Творчество поддерживало его проницательность. Когда я задавал ему вопрос, требующий ответа “да” или “нет”, ему, казалось, доставляло удовольствие отвечать, не прибегая к этим однозначным словам, даже если такой ответ был гораздо длиннее. Маргарет Мид (1977) отмечала, что Эриксон всегда стремился к поиску оригинальных решений и подходил к каждой встрече так, как если бы это было нечто совершенно новое. (Даже несмотря на то, что Эриксон действительно повторял свои истории и наведения, он внимательно приспосабливал их к отдельному индивиду. Он не противился повторению. Во время одного из моих первых сеансов, за которым наблюдал Эриксон, он побудил меня использовать одно наведение несколько раз подряд с тем, чтобы я познал многообразие реакций. )

Возможно, творчество и любознательность подкрепляли его силы. В более молодые годы он казался неутомимым. Он долгими часами работал дома. Выезжая на лекции, он часто встречался с коллегами, лечил пациентов и проводил индивидуальную терапию для участников семинаров во внеурочное время. У него была замечательная память и огромная сила концентрации.

Гуманизм Эриксона не был в полной мере освещен в литературе, однако это очень важная часть терапии и важная составляющая его успеха. Возможно, одна из причин, по которой он не казался манипулятором (в уничижительном смысле), заключалась в том, что он проявлял щедрость и глубокую мудрость в выборе времени и усилия.

Что касается его щедрости, то он часто проявлял изумительное внимание к деталям. Вспоминается пример, приведенный в “Семинаре с Милтоном Эриксоном” (Zeig, 1980a). Когда его 26-я внучка, новорожденная Лорел, посетила Феникс, Эриксон попросил меня сделать фото. Он также хотел, чтобы на фотографии была запечатлена деревянная сова, которую он преподнес младенцу в качестве самого первого подарка в день рождения. (Лорел получила прозвище “Крикунья”, потому что отличалась способностью громко кричать. ) Позже Эриксон пояснил мне, что сова вносит в изображение человечность и это будет оказывать значительный эффект на Лорел в подростковом возрасте, когда Эриксона уже не будет на этом свете.

Каждый день в процессе терапии Эриксон делал неожиданные вещи. Вы могли рассчитывать, что он сделает нечто противоположное тому, что ожидалось. Хейли (1982) подробно обсуждал, каким образом практика Эриксона служила противоположностью тому, что делалось традиционными терапевтами. Например, для него не было характерным вызывать пациента и предлагать ему прийти в назначенное время. В процессе супервизорства он побуждал студентов проводить гипноз в первой части сеанса, а не дожидаться второй, как это принято. Для него не было необычным навести транс, впервые встретившись со студентом или пациентом, и получить диагностическую информацию в процессе наведения.

Эриксона не очень интересовали деньги. К концу его жизни, в 1980 году, обычная почасовая плата составляла всего 40 долларов. Если к нему на групповые занятия приходили студенты, он обычно говорил: “Если вас десять человек, каждый из вас заплатит по четыре доллара за час. Если у вас больше денег — платите больше, если меньше — платите меньше” (Zeig, 1980а). Он советовал своим студентам требовать свою плату в конце каждого сеанса, отмечая, что подобная процедура воодушевляет терапевта на работу, что, в свою очередь, приводит к незамедлительному вознаграждению. Он вышел из научной школы, где было принято делиться своими знаниями, а не продавать их. Не один раз он говорил пациентам: “Мне интересна ваша жизнь, а не ваши шейкели”.

От него всегда ожидали, что он выдаст нечто простонародное. Его подход был прагматичным, заземленным. Он пользовался словами, понятными каждому, но (как и у современного художника Пауля Клее) его простые линии были глубоки и насыщенны. Его внимание к деталям языка было исключительным (ср. Rodger, 1982), и это придавало особую ценность его терапии. Как будет видно из стенографической записи, приведенной во второй части этой книги, он был предельно отчетлив, произнося грамматически верные и завершенные предложения.

И все же Эриксон не был интеллектуалом в том смысле, как это принято думать об ученых, хотя и был разносторонне начитан. В особенности он был сведущ в литературе, сельском хозяйстве и антропологии. Работая с пациентами, он часто использовал свои познания в этих областях.

Как Эриксон совершенствовал себя

Большая часть жизни Эриксона была насыщена творчеством, которое он направил в русло своей семьи, жизни, работы. Но не является ли такое творчество лишь неупорядоченным выплеском гениальности? И да, и нет. Эриксон обладал огромной личной гениальностью, однако его способности, помимо этого, являлись результатом упорного самосовершенствования. Он прошел школу своих пациентов, у него имелся огромный опыт, приобретенный за многие годы клинической практики. К тому времени, как я встретил его, он видел все. Однажды Эриксон спросил своего коллегу, Дэвида Чика, известно ли ему, откуда он получил свои современные психиатрические познания. Чик сообщает, что Эриксон произнес со своей привычной интонацией: “От пациентов” (приводится в Secter, 1982). Являясь самоучкой, Эриксон не был обременен предыдущими моделями и мог прокладывать новые тропы. Обучение Эриксона в медицинской школе при Висконсинском университете в начале 20-х годов проходило под руководством хирурга, действительно не верившего в психиатрию. После медицинской школы Эриксон провел год в интернатуре в колорадской психиатрической больнице у Франклина Эбо, доктора медицины, директора больницы и знаменитого психиатра. Эриксон никогда никого не признавал своим учителем (Haley & Weakland, 1985). Он не обучался психоанализу, хотя был хорошо начитан в этой области. Кроме того, он сам обучился гипнозу.

Окончив медицинскую школу, он использовал несколько методов для собственного совершенствования. Один из главных аспектов его самообучения касался важности социализации.

Годами Эриксон проводил обследование психического состояния пациента и писал гипотетическую социальную историю, то есть рассуждал о том, какой могла бы быть социальная история пациента. Впоследствии он получал реальную социальную историю из службы социальной работы и сравнивал ее со своей интуитивной версией. Он также работал в обратном направлении, получая реальную социальную историю, формируя гипотетический отчет о психическом состоянии и сравнивая его с реальным обследованием психического состояния. Он применял данную технику к многочисленным пациентам, пока не начинал хорошо понимать социальное развитие.

Эриксон работал главным образом с индивидами, но он был опытным аналитиком в области семейных систем и считал эту область важным аспектом терапии. Например, в 1974 году я советовался с ним по поводу тяжелых пациентов в окружном лечебном центре. Первое, что он мне посоветовал, — собрать данные о семейном окружении.

Я полагаю, что специалисты в области семейной терапии могут встретиться с человеком и точно описать семейные системы и даже психо- и социодинамику в предыдущих поколениях. Как будет видно, Эриксон обладал этой способностью и использовал ее, создавая мощные воздействия посредством прогнозов.

Кроме того, изучая гипноз, Эриксон упорно работал. В начале своей карьеры он написал 15-страничное наведение транса для конкретного пациента, сократил его до десяти страниц, затем — до двух, а потом осуществил его с пациентом. Он даже практиковал внушения перед зеркалом (Hammond, 1984). Если ему казалось, что кто-то из друзей его детей является хорошим гипнотическим субъектом, он просил разрешения родителей поработать с этим ребенком и обычно по вечерам проводил гипнотические эксперименты.

Даже несмотря на свое упорство, он был весьма щепетилен. В 1939 году Маргарет Мид написала Эриксону двухстраничное письмо. Она хотела знать его мнение о трансе в примитивных культурах. Он ответил двумя письмами, на четырнадцати и семнадцати страницах. Должно быть, его гений и упорство произвели на нее впечатление. На следующий год Мид приехала в Мичиган, чтобы встретиться с Эриксоном. Так было положено начало дружбе, которая продолжалась до самой ее смерти.

По мнению его сестры, Берты (частная беседа, 1984), он никогда не избегал тяжелой работы, стремился освоить все еще в раннем возрасте. Например, когда Эриксон был еще ребенком, его прозвали “Мистер Словарь”, потому что он много раз перечитывал словарь и обладал обширным словарным запасом.

Но самой поразительной была его способность замечать нюансы. И это не был праздный дар, но нечто, что он заставлял себя освоить. С возрастом его способность к наблюдению стала легендарной. Он замечал, как женщина двигается особым образом и думал: “Эта женщина беременна”, хотя в ее фигуре не было заметно видимых перемен. Он часто записывал свое предсказание, отдавал своему секретарю, и та запирала его в ящик стола. Позже Эриксон получал подтверждение своего прогноза.

Его стремление к знанию и совершенствованию сохранилось и в поздние годы. Когда зрение Эриксона ослабло, он больше не мог читать и стал смотреть телевизор. Один из его студентов рассказывает: однажды по телевидению передавали легкоатлетические соревнования, и Эриксон взялся предсказать победителя. Он наблюдал, как бегуны разминаются. Некоторые из них глядели по сторонам, отвлеченные зрителями. Он предсказал, что эти люди не победят. Победителями должны были стать те, кто действительно концентрировался и фокусировал свое внимание.

Центральной гранью личности Эриксона стал его интерес к обучению. Он был самым ненасытным учеником из тех, кого мне доводилось встречать. Однажды я спросил, не утомляют ли его те истории, которые он, неделя за неделей, излагает группам студентов, посещающих его учебные семинары. Эриксон был скептичен. “Утомляют? — спросил он. — Нет. Я целиком заинтересован в том, чему могу обучать”.

Случай Джона и Барни

Биограф может писать бесконечно и не раскрыть человека так, как человек может раскрыть себя самого. К концу своей жизни Милтон Эриксон взялся за случай, который, похоже, стал кульминацией его жизни и в полной мере раскрыл его талант.

Случай Джона и Барни свел вместе совершенствование Эриксона, его великие инновации и прозрения — использование контекста, способность осуществлять коммуникацию ради эффекта, его жизнерадостность в терапии — с огромной гуманностью.

Эриксон начал работать с Джоном в середине 60-х годов. Джон страдал от шизофрении, и было ясно, что это хронический случай. Цель состояла не в том, чтобы вылечить его, а в том, чтобы держать пациента вне больницы и научить его вести продуктивную жизнь. Когда Эриксон взялся вести этого пациента, он буквально делал все возможное, чтобы помочь ему, чего бы это ни стоило, поскольку имелась реальная мотивация к изменению. Итак, Эриксон погрузился в жизнь пациента и включился в каждый из ее аспектов. Одно из первых вмешательств Эриксона состояло в том, чтобы изолировать Джона, который был единственным ребенком, от его родителей. Это было сделано, поскольку после первых сеансов стало ясно: с семьей в целом работать невозможно. Родителям надлежало основать попечительский фонд, чтобы Джон был финансово независим, им нельзя было вступать в контакт с Джоном. Каждый месяц Эриксон получал небольшую сумму денег за лечение Джона, а Джон — небольшую стипендию на текущие расходы.

Поначалу Джон приезжал на сеансы Эриксона на машине, но через некоторое время уже не мог водить автомобиль из-за своей шизофрении. Поэтому мистер и миссис Эриксон подобрали Джону квартиру в нескольких шагах от их дома.

В следующей главе будет развиваться мысль, что целенаправленность — краеугольный камень эриксоновского подхода. Какие цели мог ставить Эриксон, занимаясь своим пациентом? Существует четыре обычных паттерна для шизофренических пациентов.

1) Они не формируют удовлетворительные взаимоотношения.

2) Они не принимают на себя ответственность.

3) Они не говорят напрямую.

4) Они не любят, когда им присваивают определенные роли. Они, конечно, жертвы жизни, но не признают этого.

Таким образом, при проведении психотерапии с шизофреническими пациентами ставятся следующие цели: побудить их формировать взаимоотношения, брать на себя ответственность, говорить напрямую и принимать на себя продуктивные роли. Проблема в побуждении пациентов к достижению этих целей состоит в том, что они редко реагируют на прямые внушения. Как правило, шизофреники непосредственно делают не так много — они увиливают. Например, осуществляют коммуникацию через свои “голоса”, а не напрямую.

Если шизофреник — “специалист” по косвенной или трехсторонней коммуникации, терапевт может строить коммуникацию в аналогичной манере, тем самым встречаясь с пациентом в его собственной системе измерения (ср. Zeig, 1980b). Эриксон намеревался осуществить косвенную коммуникацию, приобретая для Джона собаку. После того как Джон согласился завести собаку, Эриксон послал Кристи, свою младшую дочь, бывшую тогда студенткой-медиком, вместе с Джоном выбирать и покупать собаку.

Кстати, где приобрести собаку для шизофренического пациента? Не следует идти в зоомагазин и покупать породистого щенка. Этот вариант не подходит. Подходящее место для приобретения пса для шизофренического пациента — собачий приют, заведение для хронически больных собак, которые дожидаются своей финальной дозы “Торазина”. Итак, Джон вошел в приют, услышал лай и сразу же заявил свои права на щенка гончей, которого он назвал “Барни”. Джон спас Барни от заключения и неминуемой кончины.

Поначалу Барни держали в квартире Джона, но вскоре стало ясно, что это помещение слишком тесно для собаки. Где же он мог предположительно держать пса? Эриксон вызвался держать собаку в своем доме, но она не должна была быть собакой Эриксона — это собака Джона. Пациент собирался навещать своего пса дважды в день, чтобы кормить и заботиться о нем.

Таким образом, при помощи Барни роли были слегка перераспределены. Джон уже не приходил в дом Эриксона как пациент — он приходил, чтобы ухаживать за собакой. Он сделал несколько шагов в направлении принятия на себя ответственности.

Эриксон сделал еще один шаг вперед в процессе перераспределения ролей. Он прекратил принимать Джона в строго отведенное время, и тот стал приходящим другом семьи. Помимо утренних визитов, Джон приходил каждый вечер от 8 до 10 часов и смотрел телевизор вместе с доктором и миссис Эриксон. Пока Джон был там, он находился в семейной среде, и Эриксон мог использовать свою многоуровневую коммуникацию, вкрапляя элементы терапии. Некоторая часть терапии Эриксона включала “терроризирование” Барни, что лишь цементировало взаимоотношения Джона и Барни.

По вечерам Эриксон использовал щипцы, раскалывая для собаки печенье. (Ему приходилось пользоваться щипцами, потому что он недостаточно хорошо владел руками и был не слишком силен, чтобы разламывать печенье без применения щипцов. И все же задача была сложной, и его руки тряслись от усилий. ) Миссис Эриксон не полагалось разламывать печенье, мне (если я присутствовал там) также было не положено этим заниматься. Это должен был делать исключительно Эриксон. Обычно он передавал половинку печенья Джону, который потом отдавал ее Барни. Если Барни подходил к Эриксону, тот замахивался на него мухобойкой или нажимал на клаксон, который специально установил на своей коляске. Обычно он прикрикивал на Барни: “Кыш, джонов пес! ” (Эриксон также использовал и мягкий подход. Временами он бросал взгляд на Барни и вопрошал: “Ты чей пес? ” Было видно, как лицо Джона светилось гордостью. )

Давайте рассмотрим динамику ролей в данной ситуации. Если Эриксон становится гонителем, а Барни — жертвой, Джону остается лишь одна позиция — спасителя (ср. Karpman, 1968). А когда Джон становится спасителем, он также берет на себя больше ответственности. В результате этих вмешательств Джон стал прорываться сквозь свои выученные ограничения.

Общение Эриксона с Барни походило на беспечную игру. Он называл Барни “этот змеебрюхий, полугончая”. Согласно Эриксону, Барни называл Эриксона “Старикашкой”, а миссис Эриксон — “Домоправительницей”.

Эриксон начал писать Джону письма от имени Барни. Он приветствовал любую коммуникацию, а письма, безусловно, можно писать и терапевтически. Это еще один пример использования терапевтической трехсторонней коммуникации при общении с шизофреником. (Письма также были частью традиции Эриксона. Кажется, пес Эриксона, Роджер, писал псу доктора Роберта Пирсона, информируя доктора Пирсона о тех случаях, которые наблюдал его хозяин (Pearson, 1982). Роджер был плодовит на письма. Собака доктора Джона Корли тоже получала письма (Corley, 1982), как и собака доктора Берты Роджер (частная беседа, 1984). После того как Роджер умер, привидение Роджер писало письма семье “с той стороны”, и его корреспонденция циркулировала среди детей и внуков Эриксона. Письма служили Эриксону способом осуществления его отцовских функций. В них обсуждались происшествия, случавшиеся в расширенной семье, они включали идеи, касающиеся нравственного развития и наслаждения жизнью.

Итак, Барни начал писать письма, и Джон превратился не просто в приходящего друга, но в “усыновленного” члена семьи Эриксонов.

Вот письмо, датированное 1972 годом. Оно написано от руки, что было весьма болезненным для Эриксона:

Май 1972

Дорогой Джон!

Я рано встал сегодня утром. День был таким прекрасным, но что-то меня озадачивало. В субботу Роберт (младший сын Эриксона) рассказывал Кэти (невестке Эриксона) одну историю, и Домоправительница ее тоже слушала. Это была история об одном старикашке, который дал брачное объявление и получил письмо с согласием. Он поехал в аэропорт с двумя лошадьми, чтобы встретить невесту. На пути к дому священника его лошадь споткнулась, и старикашка сказал: “Раз”. На полпути лошадь споткнулась еще раз, и старикашка сказал: “Два”. Как только они подъехали к дому священника, его лошадь снова споткнулась. Старикашка слез со своей лошади, расседлал ее, сказав: “Три”. Потом, прямо на месте, застрелил лошадь. Будущая невеста спросила: “Почему? Ведь это так жестоко — расстреливать лошадь лишь за то, что она споткнулась”. Старикашка просто сказал: “Раз”.

Я не слышал окончания истории, но слышал, как Домоправительница прошептала: “Разумеется, ты не расскажешь эту историю сам знаешь кому”. Что это значит, Джон?

Барни

На следующий день пришло другое письмо. Читая его, обратите внимание на многоуровневую технику вкрапления Эриксона. С ее помощью он одновременно передавал через коммуникацию несколько вещей. Он изменил контекст идеи сумасшествия, используя синонимы слова “сумасшедший”, сопряженные с позитивными эмоциями. Кроме того, в юмористической и драматической манере он высмеял страх — чувство, безусловно, знакомое Джону. В деликатной манере он даже предположил, что Джон не может ожидать полного преодоления своих проблем. Он подчеркнул привязанность Джона к Барни и ввел альянс с миссис Эриксон, которой тоже предназначалась роль защитника Барни. И на протяжении всего процесса он явно восхищался собой.

Май 1972

Дорогой Джон!

Тебе известно, какие чувства я испытываю к этой чудесной девушке Рокси [одна из младших дочерей Эриксона]. Она не приехала домой в этот уик-энд — даже малой косточки не прислала, чтобы меня утешить. Мне стало так нехорошо, что я попытался утешить себя сам. Я тихонько протиснулся в комнату Кристи. Мне действительно стало лучше. Я предался прекрасным мечтам о том, как Рокси похлопывает меня по голове и дает мне прекрасную сочную косточку. И тут — можешь себе представить! — вошел Старикашка и увидел меня. Я был настолько очарован своими мечтами, что не услышал его коляски. Это было мерзко, просто мерзко, Джон. Он въехал со своим ужасным клаксоном и сказал самым зловещим, угрожающим тоном: “Раз”. Потом этот клаксон превратил мои кости в дрожащее желе. Я дрожал, меня так лихо трясло, так мерзко трясло, что я не мог выскочить из комнаты. Я просто трясся и, наконец, выскользнул. Домоправительница любезно открыла заднюю дверь, и я вроде как выпал наружу. Я потратил больше часа, чтобы вытащить наружу свой хвост из-под ног; он словно прилип к тому желе, в которое этот мерзкий клаксон превратил мое замечательное змеиное брюшко. А чтобы привести его в виляющее состояние, понадобилось еще несколько часов. Джон, это был мерзейший опыт всей моей жизни — то есть самый мерзкий. Теперь, Джон, ты знаешь, что я окончательно спятил от этой девушки, Рокси. А Кристи иногда просто сводит меня с ума своим прекрасным обхождением. А Домоправительница может сделать меня беззаботным и наполнить радостью жизни. А ты познакомил меня с волшебством собачества через те купания в роме Бэй, которые ты устраивал для меня в своих апартаментах. Остаюсь Твоим Псом, твоим самым преданным псом. Знаешь, Джон, все эти замечательные вещи, которые ты привнес в мою жизнь, вывели меня из равновесия после того, что со мной сотворил Старикашка. Я стал размышлять о том, почему такая приятная женщина, как Домоправительница, позволила себе связать свою жизнь с такой штучкой, как Старикашка. И, понимаешь, должно быть, я не думал слишком прямолинейно и как-то забрел в спальню, где спит Старикашка, однако я находился на той стороне, где спит Домоправительница, — я просто отчаянно нуждался в каком-то утешении. И старикашка сцапал меня опять. Мерзким-мерзким тоном он сказал: “Два”, прежде чем нажал на свой клаксон. Я думал, что в первый раз было ужасно, но теперь я знаю, что такое абсолютный, леденящий душу, разрушительный ужас. На мое счастье, ворвалась Домоправительница и спасла меня. Я не мог двинуться, я был полностью разрушен. Домоправительница спасла мне жизнь. Я подумал, что уже никогда не увижу снова моего замечательного Джона или Рокси, не искупаюсь в роме Бэй и не пойду на прогулку с Моим Джоном. Просто безликое ничто уставилось мне в лицо.

Теперь, Джон, я знаю, что Старикашка не оставляет много шансов на улучшение, но я умоляю тебя отдавать ему все жевательные палочки и свиные отбивные, которые ты приносишь мне. Я желаю отказаться ото всего, даже от своего права расписываться на заборах, лишь бы я мог оставаться собакой Джона и дуреть от Рокси.

Барни

Потом Эриксон принялся писать стихи. Я нашел цикл из 44 лимериков*, который Эриксон преподнес как праздничный подарок. Все это называлось “Лимерики для Барни. Сочинение Старикашки. 1973”. Они были посвящены Джону, защитнику Барни, построению Эго для Джона; наслаждению жизнью и обладанию праведными ценностями; семье Эриксона, принадлежность к которой они должны были пробуждать в Джоне. Вот некоторые из этих лимериков:

Секретарша по прозвищу Пинки

И дворняжка из рода скотинки,

Наущаемые призраком Роджером

И больным старикашкой Уроджером,

Напились до кондиции свинки.

Парень Джон — прекрасное создание,

И когда грядет время свидания,

Обогнув поворот,

Барни ждет у ворот,

Притворясь неприступным, как здание.

Я ведь сам не безмолвен, как чурка,

И хочу обратиться: “Дочурка,

Хоть ты очень красива

И порою сметлива,

Попадая к тебе, мои деньги летят, как в печурку”.

Наш Барни, он на всю округу знаменит,

Как сокол, над горами он парит,

Но есть за ним один грешок,

Который не зашьешь в мешок.

Джон любит его, а он ему хамит.

У Старикашки стол скрипит,

Коляски колесо визжит.

Из этого рая,

Жалко хвост задирая,

Барни-трусишка на всех четырех бежит.

У Джона Прекрасного был ласковый пес,

Которого он из темницы унес.

Джон ему обожает давать

Все, что Барни так любит жевать.

Барни счастлив, он с Джоном разлуки б не снес.

Через несколько недель после смерти Эриксона умер Барни. Пес представлял собой медицинское чудо. У него была рассеянная долинная лихорадка. Миссис Эриксон много раз посещала ветеринаров и заплатила сотни долларов, чтобы пес хорошо и счастливо жил между приступами болезни, ведь это было так важно для Джона. Фактически, Барни представлял столь необычный случай, что ветеринары обсуждали его на симпозиуме по коцидиодмикозу у животных.

После смерти Барни миссис Эриксон и Джон отправились в приют и нашли двух щенков гончих-полукровок из того же помета. Джон назвал своего нового пса Барнабусом, миссис Эриксон назвала свою новую собаку Анжелик. Она называет ее “маленький ангел”. Теперь у них обоих есть новые собаки — новые символы, новые объекты для любви.

Каждый вечер с 8 до 10 часов Джон приходит в дом Эриксона и смотрит телевизор вместе с миссис Эриксон. Его роль, тщательно взращенная Эриксоном, была расширена. Теперь Джон — друг миссис Эриксон и считает себя ее избавителем и защитником. Они ежедневно прогуливаются, а когда она уезжает, он присматривает за домом и ухаживает за собаками.

Цель Эриксона состояла в том, чтобы изменить роль Джона и выстроить удовлетворительные взаимоотношения. Продвигаясь к своей цели, он совершал малые, управляемые шаги и продолжал неустанно строить, пока не достиг успеха. Эриксон снабдил Джона некоторым эталонным опытом, позволяющим нести ответственность и принимать на себя новую роль. Впоследствии он “сплел” вместе все эти аспекты опыта. В ходе процесса использовалась косвенная коммуникация. Эриксон не ставил перед собой великих задач. Он не думал, что Джон нормально приспособится к социальной или профессиональной жизни. Тем не менее, его пациент мог вести более продуктивную жизнь под защитой семьи Эриксонов.

Этот случай — прекрасный пример того, как Эриксон планировал на шаг вперед и выявлял реакции, которые можно было использовать в будущем. Однажды я беседовал об Эриксоне с Карлом Витакером, знаменитым семейным терапевтом. Витакер заметил: “У Эриксона, должно быть, было мощное левое полушарие”. В те времена я с ним не согласился, сказав, что у него, наверное, была очень хорошая интуиция. Изучив большое количество материалов об Эриксоне, сегодня я соглашаюсь с ним — у него действительно было мощное левое полушарие.

Стиль Эриксона

Наиболее поразительный аспект этой истории состоит в том, что усилия Эриксона не были для него необычными. Например, если Эриксон собирался наводить транс, он мог послать своих детей домой к пациенту, чтобы узнать, каково это, подниматься по парадной лестнице пациента. Производя наведение, Эриксон создавал фантазию о подъеме по ступенькам. Довольно быстро пациент понимал, что Эриксон говорит о его собственном доме.

Я вспоминаю одну бывшую пациентку Эриксона, которую жестоко избивал муж. Эриксон сказал ей, что ее муж, возможно, одержим идеей убийства и что ей следует покинуть свой родной город и перебраться в Феникс. Он даже пообещал ссудить ей денег для начала. Она не последовала его совету, но знала, что Эриксон действительно имел в виду то, что говорил. Та степень, в которой он помогал мотивировать пациентов, казалась почти безграничной.

Одна женщина была его пациенткой на протяжении более тринадцати лет. Она страдала от острых истерических психозов. Женщина встречалась с Эриксоном каждый раз, когда у нее происходил очередной психотический эпизод. После этого она уходила и жила своей жизнью, не зависимой от терапии. Терапия была направлена на то, чтобы пациентка не попала в больницу и жила как можно продуктивнее.

Эта пациентка также прошла через алкоголическую стадию, во время которой Эриксон послал своего сына Роберта обыскать ее квартиру, чтобы убедиться, что она не прячет алкоголь, — Роберт был одарен по части сыска. Затем он послал своих дочек-подростков, Кристину и Роксанну, сидеть с пациенткой, чтобы быть уверенным, что та не пьет. Если имелась хоть малейшая возможность, Эриксон предпочитал избегать госпитализации.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒