Анисимов Е. Е.. Военное детство.

Анисимов Евгений Ефимович, родился 29 июля 1931 года в д. БарановоУваровского района. Трудовой путь начал подростком: работал трактористом, комбайнером, затем, уже после службы на флоте, окончил вечернюю школу. Евгений Ефимович всегда был душой общества, охотно занимался общественной работой, в 1958 году вступил в КПСС и был направлен учиться в Совпартшколу, где получил специальность агронома, работал управляющим с/х «Уваровский №2», секретарем парткома с/х «Павлищево», в комитете Народного контроля, помощником депутата РСФСР и депутата Московской области. Все, кто его знал, отмечали высокие качества его личности: добросовестность в работе, любовь к людям, искренность, душевное благородство. Он оставил тетрадь воспоминаний и размышлений о жизни, отрывок из которой, включен в настоящее издание.

Анисимов Е. Е.

(1931 – 2010 гг. )

_____________________________________________________________________________

Военное детство.

… Шел 1941 год, лето выдалось теплое и на редкость урожайное. Взрослые все чаще стали вести разговоры о грозящей войне. Мы, мальчишки, не знавшие сути слова война, совсем не подозревали о приближении этих страшных и суровых дней, не понимали сущности войны.

Помню, в деревнюк нам на лето тетя Маруся, жена брата Алексея, привезла своего сына Володьку, которому было года два или три. Маруся сразу же собралась уезжать в Москву, а я почему-то пошел провожать ее на станцию к поезду в поселок Уваровка.

Несмотря на то, что в те детские годы до Уваровки для меня было слишком далеко, все же хватило смелости отважиться на это путешествие. Вышли мы с ней уже под вечер, когда воздух наполнен запахами ароматов скошенных трав, а по ночам сочится густой теплый туман.

В Уваровку пришли к вечеру. Стемнело. Повсюду чувствовалось оживление необычное, особенно многолюдно было в местах радиотрансляторов. Когда проходили к вокзалу мимо аптеки и чайной, слышна была передача о том, что идет война. Фашистская Германия вероломно напала на нашу Родину. Маруся уехала, а я вернулся домой с мыслями о том, что теперь наши зададут трепку немцам.

Вскоре стали наступать тревожные и волнующие события для нас ребят-мальчишек и всех жителей деревни.

Через железнодорожную станцию Уваровка стали проходить военные эшелоны с красноармейцами и техникой. Красноармейцы пели песни о том, что «броня крепка и танки наши быстры». Потом появились войска в окрестных лесах, которые строили землянки и блиндажи, проводили учения. В деревне поселились командиры.

В воздухе начали появляться наши истребители с целью охраны подступов к Москве. Постоянно в небе курсировали парами и поодиночке истребители «ишаки».

Однаждыв лесу, где мы косили траву, обнаружили немецкую листовку к населению. В ней говорилось о том, что большевикам приходит конец, красноармейцы могут и должны сдаваться в плен, а пропуском для этого будет служить данная листовка. Потом листовок было много с различными призывами.

По дороге и через деревню потянулись вереницы подвод с беженцами, стада коров, которые угоняли на восток. Женщины-доярки со слезами на глазах просили жителей подоить коров и взять себе молоко. Вымя коров были переполнены, из сосков струйками произвольно бежало молоко.

Ночами стали пролетать над деревней немецкие самолеты в сторону Москвы и обратно. В деревне говорили о бомбежках, но мы еще не представляли себе этого в конкретных действиях.

Фронт быстро приближался, теперь все чаще и чаще днем появлялись немецкие самолеты различных марок. Наши летчики вступали в сватку, но сбитых самолетов не было как с нашей, так и с немецкой стороны.

В середине августа месяца 1941 года в небе с востока появился фашистский самолет, который нагло себя держал. Летел он на малой высоте, нам видно было, как в кабинах фашисты высматривают, поворачивают головы. За немецким самолетом шли два наших ястребка, время от времени постреливая из пулеметов, но «с него как с гуся вода».

Вдруг со стороны станции Уваровка вынырнул еще один наш ястребок, который яростно набросился на фашиста с боку длинной пулеметной очередью. Думалось, что атака нашего летчика эффективна, но фашист летел, как ни в чем не бывало. Тогда наш самолет взмыл свечей вверх и оттуда бросился с новой пулеметной очередью и опять впустую. Противник не реагировал, продолжал лететь своим маршрутом. Когда наш самолет зашел ему в хвост и приблизился довольно близко, из фашистского самолет сверкнул огонь и раздался хлопок выстрела. Наш самолет стал падать на деревню Калошино и вдруг взмыл круто вверх и пошел «свечой», а затем перевалил на нос и упал в лес.

Какая обида нахлынула на нас, ведь мы были очевидцами большой смелости нашего летчика в этом бою и огромного желания сбить фашиста, но взяла не наша. Потом, после войны, узнали(когда ученики раскопали останки самолета и тело), что это был Алексей Макаров, москвич.

Первого сентября началась учеба в школе (я пошел в третий класс), но занятия, как правило, срывались то и дело из-за налетов авиации или по воле других обстоятельств. Вскоре занятия в школе прекратились вовсе, а нам представилась возможность свободно действовать.

Немецкая авиация методически – днем и ночью бомбила дорогу Москва – Минск, по которой двигались отступающие наши воинские части и гражданское население. При наступлении сумерек самолеты противника подвешивали над трассой фонари на парашютах и продолжали бомбежку.

Наши войска отступали проселочными дорогами, красноармейцы бежали днем и ночью по бездорожью, кустами и лесом, оврагами и речками. Бежали в панике, бросая все на пути. Редко у кого из отступающих было оружие, чаще всего одни противогазы.

Население деревни по-разному относилось к происходящим событиям. В большинстве своем жители решили единогласно остаться на месте без какого-либо сговора. Слышны были рассуждения: «Куда уходить, немец силен, останемся, что будет, то и будет». Были такие, которые его ждали. Были, которые надеялись, не зная на что, но были люди, оставленные специально для борьбы. Поэтому, когда бежали отступающие, можно было со стороныопределить (по лицам)отношение людей к советской власти.

Красноармейцам выносили хлеб и молоко, зазывали в дома и кормили горячим. Воины с благодарностью принимали участие населения и обещали вернуться с победой, но были и такие, которые «отставали» дожидаться немцев, считали немецкую победу окончательной.

До войны совхоз занимался разведением и выкормом свиней. На участке Бараново было выстроено четыре добротных свинарника, заполненных поросятами. При отступлении было эвакуировано взрослое поголовье, а молодняк оставлен. Жители более смелые или сметливые запаслись даровой свининой впрок, но часть поросят досталась и немцам, которые быстро всех постреляли.

Времени прохождения фронта деревня не заметила, если не считать того момента, когда грохот и огненные вспышки переместились за ночь на восток. После, два-три дня, слышен был бой в районе Бородинского направления, а затем наступила тишина.

После того, как прекратилась канонада и ружейная пальба на Бородинском поле, в один из дней октября, к вечеру в деревню ввели несколько десятков наших пленных, среди которых большей частью были раненные.

Охраняли их эсэсовцы с овчарками - в пути и на привалах. На ночной привал загнали наших пленных красноармейцев на открытый луг у речки Колочь, где лежит большущий камень, окружили часовыми с собаками и продержали на сырой земле до утра, а затем погнали дальше в тыл.

Вскоре появились первые «ласточки»: фашисты-мародеры на подводе. Видимо, решили первыми пошарить в деревне. Заходили буквально в каждый дом и тащили все, что нравилось. Брали барахло, ценности и жратву. К нам ввалились с криками и требованиями о немедленной отдаче им масла, сала, «яйки» и меда. Когда мы сказали, что у нас нет, немедленно последовали действия – была взломана дверь кладовой с реквизицией продуктов.

Через некоторое время прикатила в деревню новая партия фашистских молодчиков на двух легковых автомашинах. Здесь выступили офицеры в роли добрых дядей. Они собрали жителей и объявили о том, что если принесут добровольно по 2 курице и 1-му петуху, то они выдадут справки, по которым немцы больше не тронут жителей.

Люди согласились и разошлись по домам рубить кур и петухов, но в этот момент на радость людям и назло фашистам над деревней появились краснозвездные «ИЛы». Немцы кинулись в машины, и только их и видели, а жители сами съели курятину последний раз в этот год.

Началось настоящее нашествие оккупантов, которые ехали на машинах и мотоциклах, лошадях и велосипедах, ехали на телегах и шли пешком. Тащились на фургонах, двуколках с кухнями, фуражом и другим провиантом. Подводы, пушки тащили от двух до двенадцати лошадей кряду, ехали длинными вереницами и расселялись по домам, в которых занимали лучшие комнаты. Жителей вытесняли в чуланы, каморки, на кухни или просто на улицу. Хозяйничали, варили, жарили, жрали, рубили и ломали, а затем ехали дальше. В этот же день дома занимали другие, и все повторялось, если кому не нравилось, и он пытался протестовать, то его примерно наказывали или просто убивали.

Так, нас сначала вытеснили на кухню, а затем ночью выгнали на мороз, от которого семья наша спасалась в крайнем доме деревни (Клеменковы), и то только потому, что это крайняя халупа деревни, в которой фашисты обычно боялись селиться.

В период оккупации, жители по-настоящему узнали, что такое немецкий «порядок» или «новый порядок». В те дни советский человек ничего не представлял для немцев. Его могли свободно избить, ограбить, лишить жизни и прочее. Жил в деревне Розанов Сергей, больной человек, фашисты выволокли его ночью в сад, привязали ремнем за шею к яблоне и пристрелили просто так, в назидание другим больным.

Сами фашистские гады боялись партизан и просто жителей. Каждый день и ночь выставляли вокруг деревни часовых, секреты и патрулей вдоль деревни. Ночью жителям запрещалось выходить на улицу, передвигаться, посещать соседей. В случае появления жителей в это время в указанных местах, людей задерживали и выясняли кто, откуда. При малейшем сопротивлении расстреливали на месте.

Однажды, после того как стемнело, мы, то есть я и Муся решили сходить к бабушке, которая жила в другом конце деревни. Не успели мы дойти до дома Нефеловых, как раздалась команда «хальт! » Нас детей забрали и под конвоем отвели в дом, при этом предупредили, если еще раз попадемся, расстреляют.

Ребята вообще народ дотошный, а мальчишки во все времена особенно этим отличались. «Пронюхали» мы, что через дорогу, в сараеПолитенковых, немцы разгрузили какие-то ящики и поставили часового. Было предположено, что, наверное, это продовольствие. Собрались мы четверо: Политенковы Васька и Коська, я и Левка и решили проверить предположение.

В один зимний и ветреный холодный день, когда небо заволокло тучами, а снег крутило и бросало так, что в двух шагах трудно разглядеть, отправились мы на «дело». Со стороны двери сарая была протоптана узкая тропа в снегу, по которой двигался часовой-немец взад и вперед. Одет он был в две шинели, пилотка глубоко натянута на голову, сверх сапог на ноги надеты войлочные чуни. Руки просунуты в рукава, а между ними была просунута винтовка штыком вверх. Так он двигался каждый раз, несколько часов подряд – мы хорошо это изучили.

Задача заключалась в том, чтобы по одному пройти за ним след в след до двери сарая, когда часовой пройдет дверь, нырнуть в сарай и ждать остальных. План наш легко осуществился: мы все четверо, таким образом, проникли в склад. Риск был чрезвычайный, ибо в случае нашего провала, подвергались смерти не только мы сами, но и все члены наших семей, так как в складе мы обнаружили не продовольствие, как думали, а боевые припасы. Здесь хранились ящики с патронами и снарядами.

Вскрыв ящики, мы обнаружили небольшие пачки, картонные, с красной полосой по диагонали. Читать по-немецки не могли, а потому решили прихватить с собой кто, сколько унесет, а там ознакомиться с содержимым. Взяли столько, сколько каждый смог. Набили карманы иза пазухи. Уходили все вместе - одним махом сзади часового, когда он развернулся на 180 градусов, мы все стояли за его спиной, а он, к нашему удовольствию, так и не увидел нас.

После этого мы зашли за наш двор, вскрыли пачку и оторопели: вместо конфет оказались патроны для автоматов и пистолетов. Основную часть пачек спрятали в снег, а несколько пачек оставили с целью найти им применение. Несмотря на глубокий снег, были найдены камни. Один, который побольше, уложили на угол двора, здесь меньше снега и видна была голая земля. Затем на этот камень укладывали патрон, а другим камнем, который поменьше, ударяли сверху по патрону, старались кидать на капсулы. При этом, как правило, раздавался взрыв. Немцы выскакивали из близлежащих домов и начинался галдеж. Как только они успокаивались, мы вновь производили взрыв. Надо сказать, справедливости ради, что это занятие нам скоро надоело, да, кроме того, во время одного взрыва пуля попала брату Лешке в ногу, пробив валенок, разорвала кожу на косточке ноги.

Были у нас и другие насущные вопросы, которые нас занимали.

Немцы обычно долго не задерживались в деревне. При наступлении они, переночевав, ехали дальше к Москве, а при отступлении - еще быстрее бежали обратно, порой не заходя в деревню.

Так вот, перед размещением новой войсковой части в деревне раньше появлялись квартирмейстеры, которые проходили по домам и на дверях помечали мелом: сколько человек разместить. После их ухода, мы бегали по домам, стирали надпись, а писали свою. При размещении прибывших частей всегда поднимался шум, а иногда драка между солдатами из-за неподеленных квартир. Мы же эти картины наблюдали с большим интересом со стороны или прямо здесь же.

В середине декабря месяца 1941 года мы внутренним чутьем поняли, что немцы начали отступать. Признаков было великое множество, но самый сильный и явный – настроение завоевателей. Вид внешний потерял свой облик, появилась неуверенность и большая трусость, во время ночевок часто просыпались и выбегали из домов – боялись всего. Затем поползли обозы с раненными и обмороженными. Через станцию Уваровка все чаще шли целые составы, которые увозили в тыл покалеченных вояк.

Настал 1942 год, в доме на постое были два немецких солдата, которые назвались именами: Кеголь и Вилли. Это были молодые, умные и вежливые солдаты, они, видимо, уже понимали в то время, что «немецкая военная машина» потерпела крах. Однажды вечером пришли на кухню, в которой мы обычно коротали время всей семьей, и стали просить «склянку». По-ихнему это значит стакан или рюмка, налили отцу шнапсу, и выпили за «Новый год». При этом жестами выразили, а на русском ломанном языке сказали: «Взять бы Гитлера и Сталина, да ударить лбами и войне капут». Конечно, никто из нас не посмел им противоречить, лишь сестра Муся, которой было тогда около 9-и лет, сказала: «Гитлер – черт».

Необходимо отметить, что эти солдаты в какой-то мере спасали нашу семью от мародеров. Однажды пришли чужие и стали из подпола выгребать картошку. Кеголь и Вилли самым решительным образом заставили высыпать картошки обратно, а грабителей выставили за дверь.

Наступила середина января 1942 года, немцы уже не задерживались в деревне. После ночевки отправлялись поспешно на запад, порой так спешили, что кое-что бросали.

Где-то около 20 января, а возможно, днем раньше, в дом вошли немцы с деревенским старшиной Абониным и объявили, что корову надо сдать немцам, а «заплатили»за нее - 25 марок. На следующий день собрали мужиков деревенских и женщин, погнали на расчистку дорог от снега, а к обеду запахло гарью, в округе появились столбы черного дыма.

К дому подошли два немецких солдата-поджигателя, в руках держали винтовки, при этом вели с собой корову. Зашли в дом и стали выгонять нас на мороз, поясняя, что дом они будут зажигать. Мать очень их просила оставить дом, показывала пятерых маленьких детей, но это на них не подействовало. Нам пришлось покинуть избу и уйти за двор.

После того как немцы зажгли в доме солому и ушли зажигать следующий, мать зашла и погасила костер. Появилась надежда, что дом уцелеет. Но вот они заметили, что дом не горит, и вернулись обратно. Прикладами винтовок выбили в окнах стекла, облили керосином внутри и снаружи, подожгли и ушли только тогда, когда загорелась крыша. Дело было сделано, вся деревня горела ярким пламенем, а жители последний раз грелись у своих домов.

Ночь прошла довольно быстро, несмотря на ее продолжительность в январе. Все ждали развязку и думали: «Кого увидим утром – немцев или своих? » Но вот постепенно стало рассветать, по деревне прошел слух о том, что появилось несколько наших красноармейцев на лыжах и в белых халатах.

Действительно, это были они. На шапках – красные звезды, такие родные и желанные. В душе было такое чувство, как будто роднее этих людей нет на свете. Красноармейцев обступили ребятишки, женщины, старики, все плакали от радости и большого счастья. Красноармейцы-разведчики рассказывали о том, что они заблудились и не смогли спасти деревню от сожжения. Вместо Бараново они попали в Митьково-Копытово.

Когда прошли первые волнения, а страсти улеглись, то стали выяснять, а сколько домов уцелело в деревне? Оказалось, почти все дома сгорели, осталось около пяти построек вместе с клетями и банями. Зима холодная, жить где-то надо и вот все живое разместилось в оставшихся домах, да, кроме того, к нам пришли семьи из деревни Калошино, которую сожгли дотла.

Помню, наша семья устроилась в доме Изотовых, да не только наша. Набилось столько людей, что невозможно было без труда выйти на улицу по нужде из дома. При выходе обязательно наступали на других людей, но при этом все были очень терпеливы друг к другу.

В деревне, кроме жилых домов остались целыми четыре свинарника, которые стояли на опушке в стороне от дорог. Вот сюда-то и перебрались четыре семьи, в том числе и наша. Отгородили тесом стены, сложили в комнатах печки-плиты и стали зимовать.

Зимовать, а как трудно было жить! Все живое сожрали немцы за время пребывания, (жрали все, что бегало и летало). Запасы погорели вместе с домами, если у кого и были. Советская власть только организовывалась на месте и на первых порах не могла всех обеспечить. Кормились подножным способом: мясом убитых лошадей и милостынею около воинских частей, которые сами были обеспечены впроголодь.

За мясом убитых лошадей охотников было слишком много, поэтому вблизи вскоре всех убитых и дохлых лошадей съели быстро, стали собираться партиями и уходить ближе к фронту за добычей, но все чаще стали возвращаться пустыми.

Однажды сидим в комнате голодные, отец с матерью ушли в поисках еды, вдруг открывается дверь и входит военный человек. Быстро подошел к столу, высыпал из полы шинели несколько черных сухарей хлебных и также без слов удалился. Мы как завороженные смотрели на кучку сухариков, они казались нам огромным богатством, которого теперь хватит, бог знает на сколько. Действительно эти сухари являлись в то время для нашей семьи спасением. Вскоре нам выдали продовольственные карточки, из которых я впервые услышал слово «иждивенец».

На иждивенцев паек определялся меньше, чем на работающего, но все же это был паек на каждый день. Карточки выдавались ежемесячно, на каждого члена семьи, в которых было такое количество купонов, сколько дней в месяце. Бывало каждый день идешь в магазин, где отрезают ножницами от каждой карточки определенное число купонов, на которые отоваривают продукты. При этом надо глядеть в оба как бы ни обманули, а то можно на следующий день остаться без хлеба.

Наконец наступила весна 1942 года, которую очень ждаливсе люди. Жители надеялись на теплое солнышко и молодую крапиву с лебедой, на «тошнотики», то есть мороженую картошку, вытаявшую из-под снега на полях. Стали искать на посадку картофель семенной для выращивания урожая.

Немцы тоже готовились к весне в надежде снова взять реванш. Пропаганда Геббельса всячески старалась доказать, что поражение под Москвой они потерпели случайно и не от силы оружия советского, а лишь от сильных русских морозов.

Фронт остановился в нескольких десятках километров от нас, станция Уваровка была последней железнодорожной станцией, где разгружались грузы для фронта. Уваровку ежедневно бомбили самолеты и обстреливали из пушек. Частенько самолеты наведывались и в наши места, бомбили деревню и обстреливали из пулеметов.

Однажды самолет типа «Юнкерс» появился над деревней и стал заходить на бомбометание. Самолеты этого типа сбрасывали бомбы при пикировании, то есть с большой высоты, они как бы падали на объект, а затем шли вновь вверх, при этом сбрасывали свой смертоносный груз. Фашист промахнулся, в цель не попал, бомбы леглимежду двумя сторонками вдоль речки Колочь, не причинив вреда.

Наступила весна 1942 года, мы начали строить себе гнездо, то есть приспосабливать к жилью оставшуюся целой погребицу. Через дорогу был погреб, а над ним -рубленнаяпогребица. Вырубили в стенах окна, оборудовали потолок и сложили печку. Переехали их свинарника в свой собственный «дом». Вскопали лопатами огород, посадили картошку, капусту и прочие овощи - все это берегли как зеницу ока, а беречь было от кого. Каждый был голоден и старался любым образом наполнить желудок. Огород свой мы оберегали не только днем, но и ночью, оборудовав для этой цели шалаш.

Немцы, закрепившись в районе в районе Семеновска – Гжатска, упорно не желали уходить, а напротив, делали отчаянные попытки снова наступать на Москву. Были случаи, когда им удавалось прорываться до 145 км Минского шоссе, то есть постоянно была угроза захвата ими части нашей территории. В связи с этим командование нашими войсками приняло решение эвакуировать мирное население Уваровского района ближе к Москве.

Когда урожай с огородов был собран, нас стали эвакуировать. В деревню прибыл обоз с красноармейцами, которые грузили пожитки селян на подводы и отвозили на станцию, где грузили в вагоны для эвакуации.

Нас погрузили на две подводы, но повезли не на станцию, а через Колоцкое и Акиньшино в деревню Сады, а потом в деревню Грязи. Поселили в неприспособленное для жилья помещение, с чем не согласились наши родители. Тогда переселили обратно в деревню Сады, и насильно вселили к хозяевам небольшого дома на краю деревни.

Жить было голодно и очень тесно, две семьи жили водной комнате. Мы стеснили семью хозяев, которые не были от этого в восторге, мы тоже приехали сюда не по доброй воле и всяческие притеснения встречали в штыки. Однако делать было нечего, надо жить, что мы и делали.

В деревне Сады была начальная школа, меня определили в третий класс. Однако, надо признаться, это меня не устраивало, так как не было бумаги, учебников, домашнее задание делать абсолютно негде. Это была не учеба, а какая-то пытка.

Когда в марте месяце 1943 года линия фронта была отодвинута к западу, меня отвели вместе с Люсей Сушковой в Бараново и оставили одних. Зрелище неописуемое: в деревне нет ни души, дома пустые, из труб над крышами не вились дымки, собак, кошек не было, не слышно даже голосов птиц. В деревне страшно было даже днем, не говоря о ночи.

… Но вот в конце апреля – начале мая 1943 года стали возвращаться остальные жители деревни, а мы уже копали огород для посадки картофеля.

Однажды, при рытье огорода к речке, присели отдохнуть на траву пригорка и заметили, что в земле под нами закопан какой-то предмет. Когда мы откопали землю, то увидели улей с пчелами. в рамках были соты с медом, который мы употребили по хозяйски.

Весной этого же года я заболел какой-то простудной болезнью, меня отвели в районную больницу, которая находилась в деревне Головнино, это недалеко от станции Колочь. Больница (одно название) – простой деревенский дом, в котором было две комнаты, коридор и сени, двор и крыльцо. В больнице пробыл я не долго, около двух недель. Возможно, пробыл бы и дольше, так как здесь кое-как кормили, но случилась беда. В один день после обеда улеглись спать больные, а медицинские работники куда-то отлучились по своим делам. Няня решила проутюжить больничное белье, для чегоразвела утюг, а сама ушла. От этого утюга загорелось белье в коридоре, а затем и дом. Проснулся я от крика больных, которые не могли сами ходить. Разобравшись в чем дело, я открыл окно и стал вытаскивать больных на улицу. Дом сгорел, но жертв человеческих не было, зато погорела вся одежда больных, в том числе и моя. В тот же день меня выписали, одели в больничный халат поверх кальсон и нижней рубашки, да так и пришел я в Бараново.

Заболел отец – Ефим Гаврилович, вернее он уже давно болел, но тут стало ему очень плохо. Мать отвезла его в московскую больницу, при помощи брата Сашки удалось это сделать. Больше отца в живых увидеть не удалось, в Москве он умер в августе 1943 года. Хоронить привезли отца в деревню, снесли на кладбище «Левашово», где покоится и теперь.

Остались без отца. Мать не работала, нас четверо. Нужно жить, а для этого необходимо есть что-то и как-то одеваться. В 1943 году самому старшему из нас – Левке было 13 лет, а самому младшему – Лешке – 8 лет.

Жили постоянно впроголодь, все думы и помыслы были о том, где бы найти еду. Кроме того, нужно было обеспечит себя дровами на всю зиму. Транспорта нет, привезти впрок топливо было не на чем. Каждую неделю один-два раза отправлялись в лес за дровами. Брали топоры, пилу, салазки и по сугробам пробирались в лес. Там искали поваленное или стоячее сухое дерево, спиливали его, обрубали сучья, разделывали на определенные размеры дерево и тащили домой. Так продолжалось всю зиму.

Но вот нагрянула еще одна беда – заболел наш маленький Лешка. Диагноз поставить было некому. Затем вскоре болезнь свалила Левку, определили, что у него тиф. Мать отвезла Левку в больницу, которая находилась в Поречье. Транспорт выделил совхоз – телега с лошадью. Через неделю или две тиф скосил и меня. Не помню, как меня везли, что делали со мной.

Очнулся в больнице на койке. В палате лежали мужчины и женщины, все острижены наголо. Среди больных я узнал брата Левку и Платонову тетю Машу, нашу Барановскую. Не знал я, что лежу уже две недели без памяти, то есть без сознания, увидев Левку, соскочил с кровати и хотел бежать к нему, но ноги мои перестали слушаться и я шлепнулся на пол. Меня подняли и вновь водворили на кровать. После этого случая пришлось вновь учиться ходить.

К весне 1944 года мы с Левкой оправились после болезни, но тут заболела мать. Поехала в Москву и не вернулась, попала в тифозную больницу, где пролежала долго. Нам же пришлось самостоятельно выживать. Для этого стали мы с Левкой ездить в освобожденные от немцев районы за хлебом и картошкой.

Запомнилась на всю жизнь моя первая поездка. До этого вообще-то дальше Уваровки, кроме Порецкой больницы, нигде не был. Левка уже один раз съездил с ребятами и довольно успешно: привез немного зерна, картошки и несколько кусков хлеба.

Собирались с вечера, вернее за день до отъезда. Уложили мешки пустые в одну котомку, в другую - положили вещи, которые брали для обмена. Пустые мешки были поручены мне, а вещи обменные Левка взял себе.

Собрались мы человек 5-7 и отправились на станцию. Пассажирские поезда не все останавливались на Уваровке, билеты продавались по документам, вообще о билетах нам и мечтать было нереально.

Время было зимнее, где-то в феврале-марте, стояли сильные морозы, и много было снегу. На вокзале скопилось порядочно людей, среди которых были пассажиры и просто те, кому негде ночевать. Печь топилась дровами наполовину с углем, а потому в зале висела сплошная пелена от дыма курящих и дымящей печи. Пассажиры сидели на скамьях и на полу, лежали и храпели, матерились и играли в карты, и все это происходило при свете горящей «каптюшки» (керосиновая самодельная лампа).

Наконец в полночь люди, которым ехать в сторону Смоленска, стали выходить на перрон, пошли со всеми и мы. Вот-вот должен подойти поезд. Сначала показался над лесом столб тусклого света, но вот он становился все ярче и ярче, затем стал слышен стук и шум идущего поезда.

Когда бежавшие мимо вагоны остановились, то садиться было некуда. Двери вагонов никто неоткрывал, а на подножках и между вагонами висели человеческие тела. В момент остановки поезда некоторые из людей просто отвалились, видимо сильно замерзли и решили каким-либо способом согреться. В этот миг на их место вскочили мы, и оторвать нас не могла никакая сила.

Сначала было не холодно, видимо нервная напряженность и суета предпосадочная давали знать, но вот где-то после Гжатска ветер выдувал все, казалось, на мне нет вообще одежды. Мерзли руки и ноги, мороз со свистом проникал под телогрейку, залезал в рубашку и дальше, казалось, что скоро превратишься в сосульку, а затем со звоном упадешь под колеса поезда. Но, глядишь, показываются огни станции, поезд останавливается и за ту долю времени, пока он стоит, успеваешь разогреть себя и накопить тепла про запас, путем всевозможных движений, не сходя с места.

Так доехали до Вязьмы, а затем все дальше и дальше. Вот, наконец, стало рассветать, а вскоре наступил день. На одной станции, перед Смоленском, названия которой теперь уже не помню, мы увидели толкучку, где торговали с рук картошкой, молоком, лепешками и пирогами. Соскочив с подножек, мы бросились на толкучку, купили по пирогу с горячей картошкой и не успели съесть, как поезд тронулся. Я подбежал к своей подножке, но «места» все были заняты, к тому же, перрона не было, подножки были высоко, руками я доставал лишь до первой подножки. Передо мной, все убыстряясь проносились вагоны, а я не мог никак уцепиться, ибо не было свободного места. Вот и последний вагон промелькнул и стал удаляться от меня. Все внутри у меня как-то сжалось от обиды на себя за то, что такой я нерасторопный, не мог вот вцепиться, как все, и уехать, и что теперь будет с Левкой, ведь у меня мешки пустые, ему некуда будет ложить продукты. Поезд уже скрылся из виду, а я со слезами отчаяния на глазах, бежал вслед за ним по шпалам. Когда опомнился, то уже далеко был от злосчастной станции, прикинул, как мне быть и решил идти вперед, то есть дальше к следующей станции, потому что думал, вдруг Левка решит сойти с поезда и ждать меня там. И так по шпалам, да по шпалам до тех пор, пока впереди показались огни.

Пришел на станцию Красинская или Красино, уже стало темнеть. Сколько прошел километров не ведаю, во рту, кроме съеденного пирога, за сутки ничего не было. Отыскал первым делом вокзал – небольшое здание, битком набитое людьми. Левки, конечно, не было, а мне стало страшно оттого, что все чужие люди и нет никому до меня дела. Затем, когда наступил глубокий вечер, я успокоился и стал думать, где провести ночь, что делать дальше.

Кое-как дождавшись утра, когда в домах стали зажигаться огни, я отправился по поселку, голодный и усталый. Заходил в дома и, если не выгоняли, то просил что-нибудь съестного, при этом рассказывал: кто я, откуда и каким образом оказался здесь. Некоторые люди смеялись и не верили, но большинство относилось с сочувствием, кормили и давали с собой: кто хлеба, кто вареной или сырой картошки. Таким образом, в моем мешке образовался запас провианта, мне тогда показалось даже очень много (тяжело было нести) и я решил ехать домой.

Остановился пассажирский поезд, шедший в Москву, я устроился на подножке вагона, уже как бывалый пассажир. На одной станции вышли покурить военные, заметили меня, вернее обратили на меня внимание. Завели в вагон, накормили и дали хлеба с собой. С этими военными я доехал до Уваровки и благополучно прибыл в Бараново.

Так сложилась моя первая поездка в поисках хлеба насущного в «дальних странах». После приходилось ездить много, я привык к обстановке. Ловко вспрыгивал на подножки на ходу поезда и соскакивал обратно при необходимости; взбирался на крыши вагонов на ходу поезда, перепрыгивал через вагоны, как по ходу, так и против хода поезда, вообще поезда стали моей стихией. Бывали случаи, когда у меня отнимали добытое более сильные, не проходил мимо и я, если видел, что «плохо лежит». Случалось, попадал в аварии и крушения, но всегда на каком-то волоске, чудом оставался цел и невредим.

Необходимо отметить, что все эти поездки оправдывали себя, то есть имели смысл, когда здесь негде было взять хлеба, его не существовало в природе в нашей местности. Но вот колхозы стали собирать урожай, появилась у них скотина, то есть коровы, овцы и прочая живность. Колхозы стали нуждаться в рабочей силе, в том числе в пастухах, куда и двинули мы, мальчишки.

Жил-был в деревне мужичок пожилого возраста, негодный по этой причине к службе в армии, а звали его дядя Саша Виноградов, по-деревенски – просто «Враган». За какие нехорошие дела его так прозвали трудно сказать точно, но, видимо, за буйный характер.

Мужик был шустрый, но трусоват, любил побаловаться винцом в меру и понаторел по части пастьбы скотины. Подолгу на одном месте почему-то не стерег, часто менял деревни: то ли сам не уживался, то ли его не держали крестьяне.

Однажды он предложил мне идти к нему на лето подпаском в деревню Золотилово, что в двух километрах от нашей деревни. Колхоз небольшой, но в достатке, мужики - себе на уме, хитрые, а главное знакомые. Согласился я с радостью, на счет оплаты договаривалась мать. Главное для меня было в том, что я иду работать самостоятельно.

Помню, как мы готовились к первому выгону скотины: свили два длинных кнута, вплели на концы волосянку из конского хвоста и долго я учился хлопать кнутом; иногда, на первых порах, вместо коровы стегал себя, но скоро обвык и стал заправским пастухом.

Среди лета дядя Саша заболел, а вскорости и умер. Остался я за старшего пастуха и весь сезон пропас коров. Случалось, что пропадали овцы, козы, телята, забредали в стадо волки, нападал на меня и бык, но опять судьба и здесь была ко мне ласковой, а я набирался жизненной мудрости. Осенью получил «пастушню», то есть колхоз выдал мне расчет натурой – зерном. Привез я воз хлеба домой, здесь-то на меня стали смотреть по-другому.

Зимой устроился на работу в совхоз «Уваровский №2», тогда он назывался – «Подсобное хозяйство ГУВС МВФ». Определили меня в обоз, ездили за сеном в «Ивакино», «Цветковский» и т. д. закрепили за мной лошадь, сани, упряжь и другую необходимую снасть.

В рейс мы отправлялись, как правило, обозом из 15-20 упряжей. Вставали рано, запрягали лошадей в сани и уезжали затемно. На месте ночевали, а чуть свет выезжали в поле к стогам, разбивались на пары, укладывали сено, увязывали под гнет веревками и отправлялись в обратный путь. Помню здесь, в этих поездках, я познакомился с Антиповым Сергеем.

Работал в совхозе и конюхом, сторожем и кем только не работал, но очень хотелось стать трактористом. И вот, в 1947 году, когда мне исполнилось 16 лет, поступил на курсы в Семеновское МТС, где преподавал практик Прокофьев Константин Прокофьевич.

Проучившись зиму, мы получили теоретические знания трактористов. Нас распределили к опытным трактористам сменщиками. Меня направили в бригаду Силаева, которая должна обслуживать колхозы: Липовку, Купорово, Глуховку, Вороново. Старший тракторист у меня был Автухович Володя. Получили трактор ХТЗ и в апреле месяце всей бригадой погнали тракторы из МТС в колхозы. Ох, как было интересно, как я был горд тем, что могу управлять трактором, а пока сижу на крыле!...

Довоенная фотографиядетей семьи Анисимовых, 1939 год, д. Бараново.

Слева направо стоят: Женя (Евгений Ефимович Анисимов – автор воспоминаний), его старший брат Лева, сидят: младший брат Алексей, сестра Муся (Мария). Через два года началась война.