КОГДА ДЖОНАТАН УМЕР 2 страница

Она жила в Перонне. Она мечтала забрать Сержа подальше от разгульной жизни, которую вела Барбара, и сделать его частью своего вдовьего осёдлого существования. За свою жизнь она воспитала дочь, мужа и шестерых пуделей. Столь большое число собак объяснялось тем, что она усыпляла их, как только они приближались к возрасту, требующего особой заботы и внимания.

Когда Серж был совсем маленьким, его часто отдавали на её попечение - для Барбары было важнее избавиться от сына, нежели найти ему подходящую компанию. Старуха заставляла его носить соломенную шляпу, приглядывала, когда он играл в сквере, усаживала смотреть рекламу по ТВ, дарила ему костюмчик Зорро с чёрной маской и пистолетами, заставляла его сюсюкать, шепелявя и визгливо вскрикивая, потому что голос самого Сержа был грубым и говорил он предложениями, не имевшими ничего общего с тем, что выходит из живота куклы. Впрочем, Серж любил свою бабушку: в три-четыре года, переполняемый живостью, нежностью и доверчивостью, он любил всех.

После одного такого отдыха у бабушки, немногим дольше обычного, Барбаре показалось, что её сын превращается в идиота и решила больше не ездить в Перонну. Сержу понадобилась всего неделя, чтобы восстановить свой грубый голос, смех и дерзость; и покуда он был счастлив с ней, Барбара любила этим хвастать. Однако она вычитала в одной феминистской книге, что к трёхлетнему возрасту, как девочкам, так и мальчикам, начинают надоедать их матери. Она с тревогой наблюдала за ним, проверяя и отвергая это утверждение. Воспитание продолжалось. Бабушка никогда ничего подобного не читала. Тем не менее, она делала всё, что могла, чтобы побороть склонность Сержа любить того, кого он хотел любить. Это было главной причиной войны между ней и Барбарой, отсюда же происходили общие представления Барбары о Джонатане; это же было причиной, из-за которой Серж приходил в ярость от любых соблазнительных попыток этих двух женщин перетянуть его на свою сторону, поскольку сам он не желал иных развлечений, кроме как отправиться на прогулку, сидя на плечах Джонатана. Когда бабка была в боевом духе, она ходила вместе с ними. Серж, пользуясь случаем, пока его крепко держат за бёдра, взбирался Джонатану на плечи и притворялся будто хочет спрыгнуть. Потом он и правда прыгал: Джонатан ловил его под мышки, пока тот летел к земле; он восхищался храбростью мальчишки и долго обнимал его. Бабушка отворачивалась, говорила о сломанных ногах, о магазинчиках мороженого за углом, и её жёсткие пальцы дрожали.

– Где твой ящик для хлама? – спросил Серж, вприпрыжку залетая на кухню. Джонатан, сидя за столом, рисовал коричневыми и красными чернилами.

– Мой ящик для хлама?

– Да, куда ты складываешь вещи, знаешь, всякие разные штуки.

Джонатан встал, быстро прикрыв свой рисунок. Он открыл несколько ящиков комода, покрашенного в каштановый цвет с прожилками, имитирующими дерево, из которого он был сделан.

– Это пойдёт?

– Сейчас посмотрю.

Серж вытряхнул мешанину верёвочек, резинок, сломанных ручек, странных столовых приборов, пробок, шурупов и сотни других мелких вещей, которые, как он знал, люди обычно не выбрасывают.

– Что ты ищешь? – спросил Джонатан.

– Подожди! Сядь!

Джонатан повиновался. Ребёнок набрал кучу барахла, которую за несколько приёмов утащил в сад. Потом он исчез. Хлопнула дверь.

В деревне не было мусорщиков; обычно мусор просто швыряли через забор либо сваливали в яму, вырытую в конце огорода. Там получался своего рода компост, смешанный с пластиком и ржавым железом. У дома Джонатана эта яма на краю поля была скрыта кустами красной смородины, перемешанной с бурьяном, дикой морковью и высокими волнистыми перьями одичавшей спаржи. Именно здесь, укрывшись среди растрёпанной зелени и буйных запахов, Серж начал терпеливо выкапывать маленький пруд с помощью старой лопаты, ручка которой была отломана почти у самого гнезда. Сначала он встал на колени и стал энергично выдёргивать сорняки, один за другим. Вскоре он тяжело задышал. Расчистив клочок земли, он очертил там прямоугольник и начал копать. Он рубил почву лезвием лопаты, а потом выгребал её руками. Она была мягкой и мелкозернистой.

Он наткнулся на первого дождевого червя, маленького, извивающегося и очень красного, вроде тех, что насаживают на крючок. Он забавлялся им, разложив его по тыльной стороне ладони. Невидимые волоски царапали кожу, и червяк исторг из себя завитушку переваренной земли. Серж отбросил его.

Он продолжил копать и обнаружил второго: большой толстый заострённый конец, медленно раскачивающийся у входа в туннель, круглый и аккуратный, как трубка. Серж схватил его и храбро потянул. Он тянулся будто жевательная резинка; но в отличие от резинки имел мускулы. Он сопротивлялся, он казался бесконечным. Заинтригованный и слегка встревоженный, Серж сделал последний рывок, и червяк шлёпнулся на дно. Выставленный напоказ, он закрутился по влажной земле.

– Гадость! – крикнул ему Серж.

После этого он и помчался на кухню за вещами.

Пока он бегал, червь сбежал, но Серж потыкал в землю старой ложкой и снова его отыскал. – Ага! Я тебе покажу!

Он порылся в вещах, которые принёс с собой. Перебрав несколько непонятных предметов, поколебавшись, остановил выбор на жестяной коробочке, в которой хранились лекарственные пастилки.

– Сиди здесь и не двигайся!

Снова на кухню: – Джонатан, у тебя есть проволока? И спички?

– Спички на плите. Тебе толстую проволоку или тонкую?

– Толстую! Нет, тонкую. Покажи, она сильно тонкая? Ой, и ещё мне нужна эта свечка, она всё равно старая.

На этот раз червяк ещё не успел полностью скрыться.

– Ну погоди, толстяк, сейчас ты попляшешь!

Серж открыл жестянку и, подняв червя палочкой, запихал его внутрь. Коробочка была маловата, но Серж аккуратно сложил червяка пополам и быстро закрыл крышку.

На этом дело не закончилось: Серж отрезал два куска проволоки, долго скручивал их между собой, потом обвязал ими коробок, переплёл концы и подвесил его к палке.

– Теперь мне нужно две таких.

Он изобразил пальцами V и стал изучать окрестности. Он осмотрел кусты красной смородины, шпалеры грушевого дерева, опавшие ветки, но не нашёл того, что искал. Он встал и обошёл сад. Это заняло немало времени. Он оторвал небольшую раздвоенную ветку от молодой дикой вишни: на её стволе были разбрызганы слёзы янтарной смолы. Серж отковырял одну: она была мягкой и липкой, он немного помял её, прежде чем прилепить её к середине лба, как бородавку. Он пощупал её, чтобы ощутить своё новое лицо. Второй рогаткой послужил кусок мёртвой древесины.

Посадив рогатины в ямки, Серж положил палку с привязанной коробочкой поперёк них, словно вертел. Огарок свечи он поставил прямо под ним. Ему пришлось очень постараться, чтобы зажечь его: фитиль был залит воском. Это была тонкая работа, и спички продолжали гаснуть.

В конце концов, колеблющееся пламя начало лизать жестянку и заключённого в ней червя. Склонившись над ней, Серж смотрел, вслушиваясь, защищая пламя, снова слушал, пока его зубы внезапно не залило кислой слюной. Но из банки не доносилось ни звука. Наконец лёгкое шипение, и из-под крышки вытекло немного воды. Серж был удивлён образовавшейся копотью. Краска под действием жара горела и улетала вверх целыми хлопьями сажи, обнажая металл, который тут же чернел. Серж сглотнул слюну, и его сердце бешено застучало.

– Ага! Теперь ты славно поджарился, мерзкая тварь!

Серж задул свечу. Ему хотелось открыть банку, но она была раскалённой. Он подул на неё, сдался, снова бросился на кухню.

– Нужна вода, – сказал он.

– У нас пожар? - спросил Джонатан.

– О нет.

Он соврал: – Это для пруда. Я делаю пруд. Нужно много воды.

– Ведро под раковиной. Снаружи где-то есть кран, под одним из окон, в самом низу. Тебе так будет легче.

Джонатан, который до этого рисовал красным мелком, теперь тушевал рисунок белым и чёрным.

Серж взял ведро, но не воспользовался им, охладил банку прямо под краном. Наконец-то он смог дотронуться до неё и отвязать от палки. Его пальцы покрылись сажей. Распутав проволоку, он открыл крышку. В жестяной банке были обугленные останки пяти или шести колбасок, которые, казалось, состояли из полых рассыпчатых колец, прочий пепел смыло водой. Изучение останков червя заворожило ребёнка даже дольше и сильнее, чем его сжигание.

На ту же смерть он обрёк и двух огромных слизней, одного коричневого, другого серого тигровой окраски или, точнее, с чёрными полосами на голове и хвосте. Казнь коричневого слизня обернулась катастрофой: эта плоть сопротивлялась лучше, чем плоть червя. Когда Серж открыл коробок, слизняк с виду целый и даже влажный, вдруг взорвался, вывалив кучу кишок. Сержа чуть не стошнило, он забросил коробку с трупом подальше. В качестве меры предосторожности полосатому слизню устроили настоящий костёр из веток. Толстый тубус для шипучих таблеток исполнил роль гроба или скорее духовки. Пластиковая пробка загорелась, источая мерзкий запах и струйки дыма, потом она выскочила. Наружу потекла пена. Много позже Серж высыпал пепел, который оказался лёгким, звенящим и зернистым.

– Почему кошки не пришли? – спросил он.

Джонатан попросил показать пруд, но Серж отказался:

– Он ещё не закончен. Завтра посмотришь. Хорошо?

– Конечно, как скажешь.

Джонатан, со своей стороны, не осмелился показать Сержу свой рисунок, потому что рисунок был непристойным: он изображал один из их секретов.

Серж часто находил, чем себя занять, и Джонатану это нравилось. Время летело быстро; пребывание ребёнка подходило к концу, и Джонатан пустил внутрь себя пустоту, чтобы привыкнуть к его уходу. Он продолжал отзываться на желания мальчика, на его ласковые жесты, но так, будто его присутствие было лишь воображаемым.

Серж не был тем, кого можно любить – не был свободным и рациональным человеком, выбиравшим место и нежность в меру своих собственных требований. Он был всего лишь дитя, чей владелец мог его одолжить или сдать на хранение. Барбара никому не принадлежала, как и Джонатан, но Серж принадлежал. Значит, его не существовало; чувства, которые он внушал или испытывал, тоже не существовали. Думать, что он живой, слушать его, следовать за ним взглядом – было нелепой ошибкой. Он никогда не покидал своего манежа там, внизу, у ног тех, кто наблюдал за всем происходящим и за существом, запертом в нём. И хоть этому пленнику и разрешалось путешествовать, и он был виден, вызывая улыбки и вожделение, но против всего этого у его хозяев был поводок – полицейские бумаги, юридические и коммерческие документы, которые доказывали, что он был собственностью – что он не был самим собой.

Эти факты мучили Джонатана. Он не имел представлений о детстве. Его воротило от всего, что связывали с этим понятием. Ему Серж казался совершенным существом, не таким как остальные, но и не хуже других. Мужчина, который старел бы, как и все, но поначалу медленнее. Он станет старше – это ерунда по сравнению с редеющими волосами и морщинистыми губами, дряблой грудью, законодательным голосом, толстым задом, коматозной дремотой или тяжёлой усталостью от ложного существования, которая, когда наступает зрелость, отягощает конечности и ослабляет их действие. Ещё много лет Серж (но не Джонатан) останется самим собой, солнечный, совершенный, целостный, и смерть не властна будет над ним.

Вот почему в детстве Джонатан чувствовал силу вкуса, уверенность прикосновений и удовлетворённость, которых позже ему не хватало. Но слово «ребёнок» предписывало прямо противоположное и делало щедрое детство Сержа кошмаром – точно так же, как лицо подростка, безграничное в своих возможностях, становится кошмарным, когда мы видим его в тюремной камере, в семейном кругу, в банде хулиганов, в шеренге школьников или рабочих. Тот же самый приговор об уничтожении был вынесен Сержу, его чувствам, его мыслям и безграничным энергиям его тела.

Подавленный, Джонатан решил уйти в сторону. Для этого мальчика он решил быть слугой, не посмев стать даже очевидцем. Он мыл посуду и стирал, он готовил, драил сортир, он прибирался, делал покупки, он позволял обнимать себя, предлагал свою наготу, свой секс, свой сон и соблюдал то робкое великолепие, то воздушное царство мальчугана, которым они наслаждались, будто завтра никогда не наступит. Но не могло быть иного завтра, кроме возвращения Барбары – покровительницы и непреклонной хозяйки своей любимой собачки по имени Серж.

Старуха вышла поливать, когда солнце уже не светило на её грядки. Было пять или шесть вечера. В воздухе витали запахи ужина, который готовил Джонатан. Сержу тоже хотелось полить маленькую клумбу цветов в траве или саму траву. Но здесь солнце уходило медленнее, чем по ту сторону забора, медленнее тая в позолоте. Серж терпеливо ждал. Лейка, которую он держал в мокрой руке, оттягивала плечо. Он наблюдал, как на молодых побегах языки солнечного света поглощаются тенью, и он уже воображал себе влажные запахи, капли воды на земле цвета дерьма – коричневой и блестящей, зернистой с крошечными камешками, омытыми водой. За ширмой из вьюнка, раздался голос соседки:

– Поливаешь, значит?

Должно быть, она улыбалась, наблюдая за его работой, Серж отчётливо это представлял. Он ответил: – Да, поливаю. Он говорил спокойно и вежливо, будто с матерью. Он принюхался, пытаясь разобрать среди испарений земли и растений, что у старухи будет на ужин. Он ничего не почуял и не осмелился спросить. Все эти овощи и куры, георгины и подсолнухи сбивали с толку. Её лейка была древнее, чем его, но зато куда больше.

– У тебя есть кролики? То есть у вас, – сказал Серж, запоздало вспомнив о вежливости.

– Кролики? – переспросила женщина, – есть жирная крольчиха, у неё четыре малыша. Хочешь посмотреть? Когда польёшь, мы пойдем их смотреть.

Поскольку Джонатан был рядом, его также пригласили в сад, где он никогда раньше не бывал. Клетка для кроликов находилась с другой стороны, возле помойки, где висело на верёвке белье, и поднималась люцерна. – Глянь на эти ягоды, – прошептал Джонатан, указывая на пучок жёстких побегов, на которых, набухшие, как чернильные орешки, свисали крупные бледно-зелёные шары пронизанные тёмными прожилками. (Это был крыжовник. )

– Они очень твёрдые… ну, вот он мой сад, – пояснила женщина, – у меня зубов нет, если хочешь, собери малышу… они ещё не очень спелые. Значит, тебя зовут Серж?

…Ах, вы подслушивали! – воскликнул Серж, невольно рассмеявшись. Джонатану почудилось в нём что-то кокетливое, в этих очаровательно блеснувших клычках, которых он раньше не замечал.

– Ничего не поделаешь, иногда вас бывает слышно.

– А почему она одна в клетке, эта крольчиха?

– Они едят своих малышей, дорогой, это просто ужас, их ни за что нельзя оставлять вместе.

– Она, правда, их съест? Не может быть, это, наверное, крысы делают, – предположил Серж. – Она не может!

– Ну надо же! От горшка два вершка, а лучше других знает. Я тебе говорю: всех до единого сожрёт!

– А те остальные, тоже едят малышей?

– Ах, другие, ну, иногда могут, да. Погоди, я достану тебе одного.

Серж ловко схватил молодого кролика, бело-рыже-коричневого и стал тискать его почти совсем по-девчачьи. Ему очень хотелось пустить его на землю, он предвкушал, что с таким животным можно славно побегать наперегонки.

– Пахнет соломой, – сказал он. – Приятно пахнет. Это солома!

– Да, пахнет кроличьим помётом, смотри, не запачкай рубашку, – сказала женщина.

У Джонатана возникла дурацкая идея купить этого кролика. Это оказалось непросто. Он ничего не стоил сам по себе, но старуха была слишком горда, чтобы продавать его по цене взрослого животного, которого можно убить и приготовить.

– Пусть это будет платой за люцерну, – настаивал Джонатан. Сделка была заключена с обещанием зелени и капусты в придачу.

– Смотрите, кому повезло! – сказала старуха, поглаживая кролика, глядя Сержу в глаза. – Надеюсь, ты не собираешься съесть его сразу, прямо сырым, не так ли, мой милый?

Ребёнок и зверёк были заняты друг другом, прижавшись носами, оставив этот вопрос без внимания. Джонатан уже разводил животных и более или менее знал, что с этим делать. Сегодня кролик будет спать в спальне на соломе из клетки и на капустных листьях. Завтра они соберут ему домик. Джонатан боялся, что его слишком рано забрали у матери. Соседка уверяла, что это не так, и в любом случае крольчиха его не примет. Джонатан всё равно думал, что маленький кролик скоро умрёт. Но это случится после того, как Серж уедет, и он наверняка забудет о животном.

Джонатан порадовался, что до сих пор не готовил мальчику крольчатины. Впрочем, Серж предпочитал поедать узнаваемых животных, а не какие-то безликие куски мяса. Они уже прошлись по всему репертуару птицеводства, деликатесной рыбе, лягушкам и молодым ракам, незаконно выловленным и продаваемым из-под прилавка.

– Ты бы его съел? – спросил Джонатан.

– Знаешь, что мы сделаем? Выпустим его! Пусть бежит куда захочет!

Джонатан вздохнул: – Да куда он побежит… Увы, он не выживет один. Он ведь домашний.

Серж ему не поверил. Джонатан рассказал, как они живут в дикой природе. Он сказал, что отремонтирует садовую ограду и животное сможет безопасно гулять по саду. Эта полумера оставила Сержа недовольным, его жажда свободы в облике кролика всё ещё не была удовлетворена.

– Ты можешь отпустить его, если захочешь, – сдался Джонатан. – А может, он умрёт здесь у нас.

– Ну, - сказал Серж, - мы пустим его в сад, но ты не заделывай дырки. Пусть побудет один! Мы положим ему много еды, вот! И если он умрёт, тогда он будет сам виноват. Хорошо?

Джонатан улыбнулся и кивнул.

– Не так, скажи да! Скажи да!

Джонатан сказал да.

Поскольку каждый день ярко светило солнце, Джонатан развесил бельё сушиться на улице. В любом случае, его теперь было слишком много, чтобы, как прежде, вешать на кухне.

Он стирал по старинке, используя древнее оборудование, которое нашёл в подвале: цементную раковину, котёл с дымоходом, газовую горелку, толкушку и жёсткую щётку, утратившую половину щетины. Ему нравился этот долгий труд, и он радовался ещё больше, когда грязная одежда Сержа смешивалась с его одеждой. Он очень старался, чтобы так было всегда. Серж с любопытством наблюдал за ним: он знал лишь городские прачечные, и эта домашняя стирка ему нравилась. Шёл предпоследний день. Всё будет выстирано, выглажено и починено к его отъезду.

Джонатан почувствовал тайное желание украсть что-нибудь из детской одежды. Он не посмел. Хоть Барбара и Серж были достаточно беззаботны, чтобы кража осталась незамеченной, но в одиночестве Джонатана эта одежда заняла бы слишком много места, будучи слишком ценным даром на дне шкафа, куда Джонатан ни разу бы не заглянул, кроме, возможно, одного раза, прежде чем завязать его в узел и забросить подальше в реку, добавив туда пару камней для веса.

Лицо соседки помрачнело, когда она увидела, как он вешает трусики на верёвку. Эти маленькие кусочки одежды – для женских рук, мужчины не должны к ним прикасаться. Она пожала плечами, забормотала себе под нос, не показываясь на глаза. Бельё было хорошо выстирано, белое – белое, цветное – яркое, шерсть – лёгкая и пушистая, свежая, как маргаритки. Плохая работа, конечно, порадовала бы её больше: она могла бы вмешаться, поделиться опытом, взять на себя немного ответственности.

Серж помогал развешивать бельё. Он доставал из корзины свои вещи, не осмеливаясь коснуться одежды Джонатана. Затем он решился вытянуть один предмет, и другой, с бесстыдным смехом, почти пританцовывая. Джонатан невозмутимо стоял с прищепками во рту. Их тканевые силуэты колыхались на ветру, сияли на солнце, очень голые и очень наивные среди простыней и полотенец.

Когда они мылись вместе, Серж был не столь ироничен: истинная нагота стирала различия, которые создавала или подразумевала одежда. Они нагревали большую кастрюлю воды и готовили жестяную ванну посреди кухни, сдвигая в сторону стол и стулья. Это делалось ближе к вечеру, чтобы Серж не простудился, и длилось почти до ужина. Сначала Джонатан мыл ребёнка; он делал это по-деловому и сам оставался одетым. Серж вёл себя прилично, стоя солдатиком по стойке смирно. Но затем Джонатан раздевался, доливал ещё воды в ванну и вставал в неё сам; тогда мальчик с багровым от жара лицом и покрытым жемчужными каплями воды телом начинал свои провокации, свои уловки и грязные разговорчики. Карнавал наготы, сырости, прохладного воздуха на голых ягодицах, эрекции, на кухне, во время файф-о-клока, когда дети возвращаются из школы…

– Большие яйца! – хихикнул он, покосившись на член Джонатана, затем схватил его, пошлёпал им и покрутил, прежде чем объявить: – Я буду мыть тебя!

Он энергично намыливал Джонатана, тщательно, ничего не упуская, такой же беззаботный и энергичный, как домохозяйка, полирующая своих детей. Сам Джонатан помыл себе только голову: слишком высоко и неудобно для парнишки.

Эта чистка возбуждала Сержа. Он казался голодным. Пытаясь поначалу мыть осторожно, он постепенно переставал об этом заботиться, прижимаясь к намыленному Джонатану. На его коже возникали круглые и овальные пятна, окаймлённые мыльной пеной, указывающие, где их тела соприкасались.

Толкание и пихание приводило к тому, что вода расплёскивалась по всему полу, и, наконец, они покидали кухню. Серж и Джонатан поднимались по лестнице, заворачивались в одно банное полотенце, малой укладывался на взрослого. Мальчик снова начинал свои игры на животе молодого художника или на его спине. Когда Серж вертелся, их кожа, влажная и скользкая от мыла, то слипалась, то разъединялась, издавая пукающие и чмокающие звуки.

Успокоение обычно наступало после того, что всегда утоляло мальчишескую страсть. Серж, решив теперь, что он достаточно сухой, переходил к главному – усаживался на Джонатана спиной к его ногам, как если бы тот был креслом, специально для этого созданным. Ноги Джонатана, слегка приподнятые, составляли спинку стула, а его живот и обмякший член являлись сиденьем. В зависимости от настроения Серж ложился на спину, сворачивался клубочком, или даже ложился на живот; угол наклона спинки менялся по желанию. В любом случае, цель заключалась в том, чтобы подставлять Джонатану для ласки те или иные свои части столь долго, сколько Серж сочтёт нужным. Лаской неизменно служило поглаживание указательным пальцем, точнее его кончиком, который следовал по утверждённому маршруту, сверху вниз, без нажима, не меняя ритма. Палец входил меж половинок ягодиц, на пару дюймов выше дырочки, либо скользя мимо колечка, либо дразнящее нажимая на его серединку, ускоряясь проходил дальше, кружил вокруг мешочка, постепенно исчезая. Спустя три секунды он снова был наверху и повторял свой путь. К сотому разу детская кожа казалась Джонатану мелкой наждачкой, почти надфилем, а плоть его пальца казалась содранной до мяса.

Другие ласки меньше интересовали Сержа или требовали дополнительных действий. А этого массажа хватало с лихвой. Вскоре детская эрекция шла на убыль: он засовывал большой палец в рот и закрывал глаза, более спокойный и расслабленный, чем просто во сне. Занятый этой монотонной обязанностью, Джонатан тоже мог задремать, но если его палец на мгновение останавливался, Серж тут же отзывался:

– Ещё, ещё.

Они открыли этот ритуал годом ранее, когда однажды утром они были одни и спали обнажёнными. Серж, которому был предоставлен доступ к ресурсам взрослого парня, обнаружил положение, в котором Джонатана можно было использовать в качестве шезлонга, и, обрадовавшись тому, что анатомия может быть столь удобной для жизни, присвоил её милостиво, но без права на апелляцию. Джонатан принял открывшуюся ему наготу. Маленькая ласка случайно родилась среди многих прочих, и Серж выбирал её с самым непристойным смехом, на который был способен, поясняя:

– У меня как будто электричество в заднице!

–Так давай вкрутим туда лампочку, – предлагал Джонатан.

– Ха, лампочку! Давай, сделай ещё раз!

Тогда же у него появилась привычка сосать палец. В остальных случаях шестилетний Серж засыпал, мусоля во рту старую салфетку, которую сжимал в кулаке.

В первое его утро в деревне, ещё в полудрёме, они снова приняли эту позу со странным совершенством, которое можно разглядеть в движениях птиц или во сне лисиц. Джонатан отнёсся к этому как к обряду возрождения, медленному и тайному в своей монотонности, в его забвении времени, действий, образов. Прочие разновидности их чувственной близости были вполне заурядными, самобытность же этого ритуала была обусловлена многократным повторением и порождаемым им гипнозом.

Это не было случайным удовольствием: Серж требовал его исключительно в постели, либо после пробуждения, либо сразу после ванны.

Его полное мытьё два или три раза в неделю было поводом для сосредоточения всех идей и экстравагантностей, навеянных ему наготой Джонатана и его собственной. Он забавлялся, мочившись издалека в жестяную ванну, умело оттягивая и сжимая так, чтобы получить струю длинную и прямую как из брандспойта. Он хотел, чтобы Джонатан делал то же самое; застенчивый от природы, Джонатан притворялся, что у него нет необходимой жидкости.

– Ну так попей, – настаивал мальчик.

– Она же не сразу выйдет, – отвечал Джонатан. Серж целился в ванну от двери кухни либо делал вид, что ищет мышь, чтобы пописать на неё. Но все они были испуганы суматохой, и надёжно прятались.

Обычно они появлялись после ужина, их любимой сценой была плита. Там они грызли всё, что пролилось из кастрюль; эти полусгоревшие остатки, которые Джонатан убирал по утрам, им нравились больше, чем угощение, лежащее на полу, которое они часто оставляли нетронутым. Молоко прокисало, джем подсыхал, бекон запотевал. Иногда блюдца внезапно опустошались, становясь такими чистыми, будто на этот праздник жизни вторгались полчища крыс.

Серж не особо любил животных, как можно было подумать по вниманию, которое он им уделял. Ему было интересно всё, связанное с Джонатаном, с пространством вокруг Джонатана и всем, что там находилось, живым или неживым.

Спальня, например, была местом, где лёжа голышом под тёплым одеялом, не двигаясь и не разговаривая, они могли увидеть мышей, нет, одну мышь, сестру или брата, которые даже осмеливались c бесстрашным видом пройтись по покрывалу у их ног, словно там проходил, хоть и грозящий опасностями, но единственно возможный путь.

Они глазели на двух мальчишек с таким умом, с такой смесью нерешительности, изгибов, поворотов и смелых ухищрений, что они казались не паразитами, но карликами, волшебными существами, родственными гномам, эльфам и феям, всему этому миниатюрному сброду, который некогда населял этот мир, посмеиваясь за спинами людей, прежде чем устроить очередную проделку. Но Серж предпочёл бы, чтобы мыши приходили во время его забав с Джонатаном, чтобы прижать мышь к тому самому месту.

Он уже пытался проделать это с кроликом, когда они спали вместе той ночью. Набегавшись с ним вдоволь, Серж взял его в кровать и положил к себе между ног; животное даже не понюхало его хозяйство. По правде говоря, ему не нравилось там сидеть, и Сержу было трудно его удержать. Но этот трепещущий клубок меха вдохновил мальчика на дальнейшее бесстыдство: он раздвинул ноги и показал маленькому кролику свою норку, потом прижал к себе этот маленький шарик, нашёптывая ему непристойности. Между двумя пронзительными смешками он ощутил щекотку пушистого зверька, шкура и уши которого дрожали, когда он пытался сбежать.

Джонатана озадачил цинизм Сержа; он подавил желание сделать то же самое (c Сержем в роли кролика). На самом деле, он предпочитал самому быть в роли жертвы, когда ребёнок менял очередную игрушку.

Серж, нежный и деликатный в любви, становился агрессивным, как только дело касалось его прелестного маленького инструмента. Он дрался им с членом Джонатана, как будто тот был стальным стержнем. Ещё Серж любил кусаться. В первый его школьный год он напугал этим нескольких детей. Иногда он решался проверить Джонатана на прочность, кусая щёку, предплечье, сосок или бедро, он даже прокусил до крови складку кожи возле печени. Хоть глаза Джонатана слезились от боли, он покорялся этой мистерии и видел в ней не жестокость, а первобытную инициацию – порождение племенных уз и детских конвенций – тем более нежных, чем больше они напоминали эмоции, оставляемые после себя.

Другим источником счастья Джонатана было в дни купания вдыхать запах мальчишеских волос – необыкновенный аромат дешёвого шампуня – после того, как каждый получал свою часть удовольствия, и, натянув одеяло до подбородка, они гасили лампу и прижимались головами, чтобы уснуть.

Джонатан посматривал на календарь, но ребёнок, казалось, и не вспоминал о возвращении Барбары. Однако в последний вечер Джонатан сказал ему:

– Это завтра.

– Что завтра?

– Завтра она вернётся.

– Кто? Моя мама?

Против воли, Джонатан внимательно следил за лицом Сержа. На нём не проявилось ни тени разочарования, печали или протеста. Малыш с сомнением покачал головой и слегка улыбнулся.

– Она не придёт, – сказал Серж, – она всегда опаздывает! Держу пари, завтра она не приедет.

– Ну, послезавтра.

– Нет, не приедет. Я знаю. Она всегда передумывает. Ты же знаешь!

– Это верно.

– Ну вот!

Джонатана беспокоила эта нереалистичная позиция, наивное отрицание Сержем возвращения матери. Неужели, он так сильно страшится их разлуки или думает, что мать им пренебрегает? Он жил в её тени, он был от природы привязан к ней. Но Серж и Барбара, Серж и Джонатан были двумя несовместимыми парами – двумя мирами неравной силы. Ребёнок знал это: он уже пережил такой конфликт, он знал, что его ждёт, выбора у него не было. В лучшем случае, его просто оставили бы ненадолго у одного, потом отняли бы у другого: избитого, затем утешенного, чтобы сжечь заживо. Джонатан думал, что ему не хочется иметь выбор.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒