случайные связи

случайные связи

https: //ficbook. net/readfic/839311

Направленность: Слэш
Автор: romaly (https: //ficbook. net/authors/222381)
Фэндом: EXO - K/M
Основные персонажи: О Cехун, Ким Чонин (Кай), Лу Хань (Лухан)
Пейринг или персонажи: sekailu
Рейтинг: PG-13
Жанры: Ангст, Повседневность, Hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOC
Размер: Мини, 20 страниц
Кол-во частей: 4
Статус: закончен

Описание:
Когда начинается дождь, Сехун хватает с вешалки куртку и выбегает из дома.
Хотя нет, на самом деле все совсем не так.

Публикация на других ресурсах:
Ссылкой на сюда.

Примечания автора:
Часть четвертая - она же последняя. Лухань-версия развития событий, то, как все было на самом деле. Я не уверена, нужно оно или нет, но раз написалось, пусть будет и тут. У меня что-то со стилем, и это здорово чувствуется, но давайте спишем все на то, что Лухань - он особенный?..
Ближе к R, пожалуй. Начинался, как сборник, закончился, как мини.
И да, я настаиваю, что это не секай, а секайлу. Луханя здесь предостаточно: )

История про Луханя и море - http: //ficbook. net/readfic/795757
Спасибо за внимание~

0. 8

Когда начинается дождь, Сехун хватает с вешалки куртку и выбегает из дома.

Хотя нет, на самом деле все совсем не так.

Тучи весь вечер загромождают небо, и Сехуну немного стыдно, потому что он накуривает с открытого балкона еще полтора облака, кутаясь в тонкий плед, наброшенный на плечи. На календаре уже осень, а Лухань еще не вернулся, и это тревожит и нервирует одновременно.

Впрочем, в этом нет ничего необычного, хен часто не ночует дома, и Сехуну он не брат и не друг, а просто сосед, вечно недовольный и пропадающий где-то в городе, заставляющий себя ждать и постоянно, день за днем, добавляющий в сехунову жизнь горечи своим игривым случайные связи, детка.

Сехуну от этого пронзительно больно, потому что случайные связи - это не секс на одну ночь, непонятно где и с кем-то незнакомым, утром исчезающим, а такое вот, изо дня в день, поминутное, - прикосновения и взгляды, и внезапные столкновения в коридоре и ванной, тонкой нитью связывающие кого-то рядом. Луханя пришивает к нему намертво, кожа к коже, шелковыми не рвущимися лентами обматывает и оставляет.

Только, на самом деле, он глупый и ни черта не понимает.

В этот день все повторяется в точности так, как и всегда, - Лухань возвращается спустя десяток сигарет, копается у двери, не попадая ключом в замочную скважину, а потом долго давит ладонью на звонок, заставляя Сехуна, и без того нервного, подпрыгнуть на месте и уронить недокуренную энную на газон под балконом.

Он открывает дверь и ловит падающего соседа, от которого просто тащит алкоголем и холодным, не летним уже дождем, усаживает его на пол в коридоре и, стиснув зубы, негнущимися пальцами расшнуровывает высокие ботинки старшего под пьяное ты милашка, когда злишься. Закончив, Сехун кое-как поднимает его, неожиданно тяжелого и нескоординировано шатающегося, и ведет в комнату, где вечно разложенный диван предусмотрительно освобожден от валяющихся всегда на нем вещей. Лухань валится на скомканное одеяло и пьяно смеется, а потом дергает Сехуна за руку, и он падает сверху, больно стукаясь скулой об острое чужое плечо.

Они на мгновение замирают, а потом Сехун чувствует горячие губы на своей шее, неразборчивым шепотом переходящие за ухо, и ладони, сжимающие его задницу через джинсы. Это все здорово нервирует, думает он, и руки, и губы, и стояк, который вполне ощутимо упирается ему в бедро, и, черт, мечты, наверное, сбываются, - на этой ноте Лухань громко стонет и дергает его за кофту, пытаясь стянуть ненужную шмотку, и мысли сразу куда-то исчезают.

Лухань на вкус как виски с колой, которые он, по-видимому, пил. Сехун хнычет и слепо шарит по телу под ним пальцами, дотрагиваясь до горячей кожи, а потом замечает два неожиданных, маленьких и очень аккуратных засоса на шее, выгнутой так изящно и словно нарочно подставленной под его губы.

Он пару мгновений борется с руками, не отпускающими его, и пьяным непонимающим взглядом, и даже почти падает с дивана, дергаясь в последний раз. Лухань бормочет ну и ладно, переворачивается на живот и вроде как даже сразу засыпает, а он так и продолжает опираться на вытянутые руки, тяжело дыша и рассматривая пол сквозь прозрачную пелену слез.

Пол темный и покрыт глянцевой синей краской, которая местами облупилась, но в подступивших сумерках этого не видно. Просто полосы, раскиданные по комнате и сливающиеся сейчас в один непонятный и совсем некрасивый цвет, некрасивый, как сейчас его чувства.

Он поднимается, чуть шатаясь и думая, кто еще из них пьяный, неловкими движениями хватает брошенную на пол у дивана кофту и с отвратительным лязгом застегивает пряжку на ремне, которую пять минут назад так настойчиво царапали чужие ловкие пальцы. Сдергивает с вешалки ветровку и громко хлопает дверью, тут же пускаясь бегом по лестнице, потому что ждать лифт чудовищно долго и больно, и легкие разрывает от недостатка никотина. Да, наверняка, поэтому.

Как символично, думает Сехун, когда город за пределами подъезда обрушивается на него густой непролазной мглой и тихим моросящим дождем, мгновенно погружая его в холодную туманную влажность, которая, как губка, окутывает его с головы до ног. Даже не надо прятаться, можно просто подставлять лицо ледяным каплям и думать, что так и было. Нет машин и прохожих, из освещения - раскиданные по лужам огни фонарей, и нет целого мира, кроме его собственного, взрывающего сейчас грудную клетку.

Сехун бежит до ближайшей остановки, перепрыгивая через натекшие с неба черные лужи, и усаживается на край лавочки, на которой, кажется, кто-то сидит, - но ему без разницы. Мимо едут автобусы и маршрутки, обдавая асфальт водой и грязью, а внутри них пусто и светло, и совсем нет людей, и водителя, похоже, тоже нет, - кабины у всех сплошь черные, и двери наглухо заколоченные. Сехун думает, что, если сейчас остановить один из автобусов и сесть на место у окна, то тот обязательно увезет его в никуда, как корабль-призрак, и он станет бесплотным и невидимым, вечным безбилетным заложником дорог.

Он нервно смеется и хлопает по карманам в поисках сигарет, - дежурная пачка во внутреннем, как предусмотрительно, - и отводит с глаз челку, с которой капает вода, а потом понимает, что он растяпа и забыл зажигалку дома, как и деньги, документы и телефон. Сехун негромко матерится, устало приваливаясь к тонкой стенке остановки, и продолжает сжимать губами фильтр. Привычный жест немного успокаивает, а через секунду чья-то рука подносит огонек к краю сигареты.

Сехун затягивается и благодарно смотрит на парня, который сидит в метре от него. Кожаная куртка, заляпанные водой джинсы и сырая, лезущая в глаза челка. Он не видит его глаз, но почему-то знает, что они точно такие же, как и у него, с горькой никотиновой кромкой у зрачка, и болью, разлитой по радужке. Парень забирает у него сигарету, задевая подушечками пальцев его губы, и докуривает, глядя пристально и насмешливо приподняв уголок рта.

- Ко мне? - предлагает он, и Сехун вздрагивает, на секунду теряясь, а потом кивает.

Парень поднимается и протягивает ему руку, - ладонь крепкая и теплая, когда Сехун вкладывает в нее свои пальцы, - и ведет по пустым улицам совсем недалеко, буквально пару кварталов, не обходя лужи и как-то не особо обращая внимание на то, что Сехун совсем не успевает, по щиколотку проваливаясь в ледяную мглу.

Он останавливается перед подъездом, под единственным фонарем на весь двор, и его глаза блестят темно и влажно в неярком свете.

- Не передумал? - дает последний шанс ему, и, кажется, себе, а Сехун вспоминает следы чьих-то губ на изящной шее и мотает головой. - Отлично. Я Кай, - представляется парень и тянет его за тяжелую железную дверь, которая хлопает за спиной как-то гулко и пугающе.

Сехун понимает, что это все на одну ночь, реально, без прикрас и ебаной романтики, просто трах и пресловутые случайные связи, и, скорее всего, через пару часов он пожалеет, вернувшись домой, где Лухань привычно скинул одеяло на пол и теперь вздрагивает во сне. Так некстати появившийся образ перед глазами разрушают чужие прикосновения к его запястьям и плечам - с него снимают куртку, кривя губы в насмешливом ты заснул, что ли.

Он позволяет себя раздеть и скидывает обувь, проходя по коридору в единственную комнату, в которой только кровать и стеллаж с книгами у окна, и, в самом углу, вместо шкафа, вешалка из таинственно блестящих металлических трубок. Кай, вытаскивающий из их карманов сигареты, спрашивает:

- Выпить будешь? Есть виски, - последними словами Сехуна пробивает на смех, и он держит его где-то в горле, царапающийся и горький. Откуда в этой дыре виски?..

Кай пожимает плечами и останавливается прямо перед ним, сгружая на пол у кровати телефон, зажигалку и прочую мелочь, и осторожно, но уверенно раздвигает его колени ногой, делая еще один, хоть и маленький, шаг вперед.

Сехуну внезапно стыдно и жарко, и хочется домой под одеяло, так глупо и по-детски, а Кай обхватывает его подбородок пальцами и прикасается губами к губам, властно и очень холодно. Он классно целуется, думает Сехун, закрывая глаза и прячась от пронизывающего взгляда, но так только хуже, потому что сразу вспоминается Лухань с его шепотом по сехуновским ключицам и нежными вздохами в приоткрытые губы. Кай врывается в его рот языком, заставляя думать только о себе, и тянет многострадальную кофту вверх, на секунду разрывая поцелуй.

Кай чувствует его тело лучше, чем он сам, и Сехун вздрагивает от рук, невесомо гладящих его тело, невесомо и равнодушно. Ему хорошо и плохо одновременно, потому что Каю наплевать, кого и как он трогает, главное - реакция на прикосновения и низкие стоны, тонущие в комнате, когда Кай разворачивает его спиной к себе и давит между лопаток, заставляя уткнуться лицом в подушку. Сехун вздрагивает от скользких пальцев, проникающих в него, и текущей по бедру смазки, и сдавленно вскрикивает от влажного поцелуя в поясницу. Кай прикусывает кожу и сгибает пальцы внутри него, и Сехун подается назад, беспомощно оглядываясь и мечтая все это быстрее прекратить.

Ему хорошо и больно, и он глотает слезы, думая, спит Лухань, или уже нет, потому что наверняка - спит, беспробудно и пьяно, раскинувшись на старом диване по диагонали и забавно вздрагивая во сне, - а потом Кай начинает двигаться быстро и резко, соскальзывающими пальцами схватив его за бок, и Сехуну становится наплевать. Он стонет и кусает подушку, свои пальцы и губы, и, бессильно выдыхая Лухань, краем сознания отмечает, что Кай тоже произносит не его имя.

Кай последний раз толкается в него и падает рядом на кровать, закрыв глаза и положив горячую ладонь на его спину, и довольно улыбается, слишком открыто и трогательно, словно это совсем не он пооставлял синяков на тонкой белой коже. У Сехуна ноет в груди, и, когда Кай начинает дышать ровно и тихо, выбирается из-под тяжелой руки и собирает себя с кровати.

Он одевается в темноте и долго шарит в поисках сигарет, прихватывая по случаю чужую зажигалку, и уходит, не застегивая куртку и стараясь не запоминать номера домов и названия улиц, чтобы никогда, никогда и ни за что не вернуться туда.

В его квартире тихо и темно, и он, не включая свет, идет в ванную, по пути сбрасывая одежду. Если бы от воспоминаний можно было избавить себя так же, было бы легче.

Горячая вода делает кожу красной, а Сехуна - несчастным, потому что он не может отмыться от чужих прикосновений, словно Кай касался его не час, а пару минут назад, - на запястьях и спине невесомые следы, и влажные губы словно продолжают гладить кожу на его шее. Он плачет, опускаясь на колени, неловко задев ряд флаконов, роняет все в ванную и, срываясь, швыряет негнущийся пластик в белый металлический бок.

Просто все неправильно, все не так, и он не должен был уходить, оставшись, как обычно, дома, потому что дождь и слякоть, и его одежда теперь грязная, и душа тоже, и от этого совсем не отмоешься и ни черта не легче, и воровать зажигалку тоже не стоило, и хорошо, что чужой адрес потерялся в хаосе его мыслей и сожранного легкими никотина.

Лухань заходит в ванную, сонно щурясь от яркого света, и категорично выключает воду, осторожно набрасывая на Сехуна большое махровое полотенце, концы которого тут же намокают. Он смотрит на темнеющие уже синяки на его боках и бедрах, и лиловые пятна на запястьях и у ключиц, выдыхает и очень спокойно говорит:

- Вылезай.

Сехун послушно переступает через край, практически падая на влажном кафеле, но его крепко держат, оставляя еще пару синеющих следов, и босиком по ледяному полу ведут в комнату, где принудительно вытирают и укладывают на диван, заворачивая в одеяло и плед.

- Спи, - говорит Лухань. - Завтра расскажешь.

Он кивает и неожиданно всхлипывает, когда его так глупо прорывает на слезы и почти истерику, потому что, блядь, ну почему нельзя было так сразу, чтобы Лухань заправлял мокрые пряди ему за ухо и лежал рядом, что-то тихо напевая, почему надо было с синяками и черными лужами улиц, с этим чертовой колой на пухлых губах и каевским Хань между его лопаток, сорвавшимся так нежно и мучительно больно для его маленького глупого сердца.

Лухань целует его в висок и обнимает через одеяла, и он проваливается в тяжелые, темные сны. Выползая утром на кухню в одном одеяле на изломанном ноющей болью теле, он встречает серьезный взгляд, и, отвечая на не заданный вопрос, произносит:

- Случайные связи, - а самому противно до тошноты и хочется, чтобы Лухань никогда ничего не узнал.

Тот кивает и ставит перед ним кружку горячего сладкого чая и осторожно отводит челку с его глаз.

- Случайные связи, - повторяет за ним Лухань и вертит в пальцах зажигалку, забытую вчера в чужой квартире.

1. 7

Чонин замирает, когда в замке поворачивается ключ, и, пряча улыбку в уголках губ, не торопясь откладывает книгу и поднимается с кровати. Пальцы дрожат, и сигарета остается тлеть в пустой пепельнице, а парень проходит по короткому коридору к двери, и, прислонившись к стене, смотрит, как Лухань, старательно балансируя и пытаясь не выронить тяжелую стеклянную бутыль с алкоголем, снимает обувь.

У него свои ключи от чониновской квартиры, и приходит он всегда без звонка и условного киношного стука в дверь. Обычно перед выходными и теми днями, когда в универе почти нет пар, а Чонин всегда ждет и, как идиот, радуется этим визитам, думая, что он, должно быть, чуточку не безразличен этому красивому мальчику.

- Что уставился, - насмешливо хмыкает Лухань. - Помоги.

Чонин отлипает от косяка и плавным движением опускается на колени, бережно стягивает высокие ботинки с холодных стройных ног и несмело смотрит вверх, на Луханя, который неожиданно хохочет и, запрокидывая голову, пьет из горла. Чонину сразу горько и пусто, и он, вскакивая, неловко оступается, едва не падая.

- Пепельницу притащи, - бросает Лухань и проходит на кухню.

Они находят в холодильнике две банки колы и мешают дорогой алкоголь и дешевую шипучку, и молчат, тщательно забивая легкие никотином. Лухань прилично пьян, и смотрит весело и сердито, когда из его рук забирают порядком опустевшую бутылку и разливают прицельно в стаканы, и никуда больше.

Когда Чонин собирается с духом, чтобы заговорить, у него першит в горле, и кашель вылетает из губ вместе с серым дымом.

- Ты останешься? - висит в воздухе, над столом и подоконником, и через эти неловкие два слова - изумленный луханевский взгляд, насмешливый по обыкновению и пробирающий до искромсанного тоской сердца.

Лухань протягивает руку и гладит его по щеке, откровенно нарываясь на нежности, и, привставая, шепчет в приоткрытые губы тихое только без следов.

- И не думай, что я лягу под тебя, детка, - разбивает тут же всю трепетность к чертям и целует пошло и влажно.

Чонину без разницы, Чонин закрывает глаза и тонет в чужих прикосновениях, как в тонком изысканном кружеве, сквозь фигурные вырезы в котором виден еще солнечный свет - бликами праздничных гирлянд и вспышками калейдоскопов. Лухань устраивается на его бедрах аккуратным, отрепетированным многократными повторами движением, и Чонин запускает пальцы в выбеленные волосы, оттягивая вниз и открывая бледную шею для своих поцелуев.

Все заканчивается, так и не начавшись, когда он неосторожно прикусывает кожу, оставляя мгновенно краснеющий след. Лухань шипит злое иди к черту и кидается к зеркалу, пристально рассматривая себя в тусклом свете коридорной лампочки.

- Прости, - Чонин подходит сзади и целует его в плечо, умирая от одной мысли, что тот сейчас уйдет, а Лухань дергается, снова бросая не трогай меня, и, усаживаясь на пол, шнурует обувь. На лице - холодное равнодушие, холодное, как августовская за окном ночь, переходящая в осень, и Чонина трясет, потому что все это, такое ледяное и промозглое, - ему.

- Ледышка, - кривит он губы, когда понимает, что терять нечего, и не известно, кому он это, себе или ему, а Лухань хватает куртку и хлопает дверью так, что та отскакивает от косяка.

Когда этажом ниже кто-то падает, матерясь громко и затейливо, и, что немаловажно, на китайском, Чонин выбегает из квартиры, думая, что не стоящий на ногах Лухань - это катастрофа.

Август прощально давит на город, и Лухань долго петляет в переулках, чтобы выйти к ближайшей остановке. Он идет по бордюрам и газонам, стреляет сигарету у какого-то странного типа в подворотне и медленно курит на лавочке у подъезда, теряясь для Чонина в сумерках и сизом дыме, чтобы потом вполне ровным шагом зайти в подъезд.

Дальше Чонин за ним не следит, возвращается на злополучную остановку и смотрит, как первый осенний дождь окрашивает асфальт в цвет влажного графита. Он утешает себя, что это наверняка не любовь, и все дело в том, что Луханя всегда хотелось до одури, этих тонких пальцев и тихих вздохов, зашкаливающей нежности и сладкого, едва уловимого запаха шампуня от светлых волос на его подушке. А Лухань был холодным и всегда насмешливым, и целовался так, что у Чонина шла кругом голова и подкашивались ноги, как у сопливой восьмиклассницы.

Дождь незаметно перетекает в ливень, и капли барабанят по пластиковой остановочной крыше, когда Чонин замечает, что уже не один сидит на скамейке.

Он поворачивается к незнакомцу и вздрагивает, на один короткий миг путая его с Луханем, но почти сразу понимает, что ошибся. У парня такого же оттенка волосы и до невозможного схожие черты лица, но прямее плечи и в глазах такая невыносимая наивность, что хочется выть, потому что Лухань, наверное, растерял ее еще в детстве, как теряет вечно ключи и зажигалки. Чонин всегда удивлялся, как тому удается не посеять ключ от его квартиры, но старший только хмыкал и молчал, запуская руки к нему под свитер.

Парень грызет фильтр незажженной сигареты, и Чонин давит в себе улыбку, потому что этот тоже растеряшка и выходит на улицу без зажигалки, и достает из кармана свою.

У него никогда не было случайных связей, у него вообще никого не было, кроме Луханя, - две девчонки в старшей школе не в счет, - и сама мысль предложить кому-то незнакомому потрахаться кажется ему глупой до абсурда. Он внимательно смотрит, как с полных обветренных губ срываются клочки дыма и летят к асфальту, прибиваемые влажным сентябрьским уже воздухом, и со светлых волос капает вода, точно так же, как и у него, стекая по лицу, а потом отбирает недокуренную сигарету и случайно, совершенно случайно задевает чужие губы пальцами. Не-поцелуй согревает их и остается уютным облаком на подушечках, как легкая пенка, а Чонин дергается и чувствует, что готов трахнуть этого мальчика прямо здесь, на пустой остановке, в свете фар случайных маршруток.

- Ко мне? - срывается неловко и нелепо, и он ждет, по меньшей мере, гневного пошел к черту или удара в солнечное сплетение, но мальчишка лишь на мгновение теряется, а потом кивает.

Чонин не верит, действительно не верит, что все так легко и просто, но стискивает в ладони чужие пальцы, ледяные и вздрагивающие, и уводит подальше от этой остановки.

У его незнакомого - грустные глаза, удивительно и горько печальные, он успевает рассмотреть это под фонарем у подъезда, единственным источником света на весь двор, а еще бледная кожа, бледнее даже, чем у Луханя, и предательский румянец от быстрой ходьбы. Чонин не спрашивает его имени и лишь представляется сам, называя выдуманное на ходу Кай, - во всем виноват Лухань, холодный и безразличный, - и решает в эту ночь сыграть непривычную для себя роль и быть таким же равнодушным.

Все его планы летят к чертям уже на пороге, когда мальчишка зависает, растерянно и нервно глядя в одну точку, словно переживая давно или недавно прошедшую драму, и Чонин вспоминает себя, точно такого же после выходок Луханя. Он стягивает с чужих плеч куртку, пряча заботливую нежность за насмешкой и глупыми словами, и намеренно долго ищет по карманам телефон и сигареты, отходя от внезапно нахлынувшего чувства. Это на одну ночь, напоминает он себе.

Что-то разбивается внутри, когда он видит его, сидящего на краешке своей кровати. Эти плечи и в вырезе растянутого свитера острые ключицы, и дрожащие ресницы, скрывающие боль вокруг зрачков…

Он подходит ближе, раздвигая ногой чужие колени, и обхватывает пальцами подбородок, накрывая приоткрытые губы своими. Все совпадает идеально - и изгиб губ, и их солоноватый вкус, и нерешительные руки, скользнувшие к его поясу совсем так, как он трогал Луханя.

Чужое имя разъедает нежность кислотой, и Чонина разрывает между лаской и вскипевшей на миг яростью, потому что сейчас совсем не время думать о других, не время и не место. Он грубо стаскивает чужой свитер и с восторгом смотрит на сияющую в полумраке белую кожу со змейками вен на руках и шее. В неверном свете грани стираются, и ему так легко представить, что это Лухань, такой привычный и близкий, и это сводит с ума.

Мальчишка оказывается податливым и мягким, совсем другим, и выгибается в его руках так невозможно томно и до дурости прекрасно, что у Чонина темнеет в глазах. Он долго водит ладонями по широкой спине, стараясь дотрагиваться как можно осторожнее, он боится сделать больно лишний раз и потерять хоть один из стонов, которые срываются сейчас с обветренных губ бесконтрольно и пошло, целует плечи и вдоль позвоночника, несильно кусает шею и нашаривает под подушкой не пригодившуюся вечером смазку.

Он косячит и выдавливает ее больше, чем надо, и, когда лубрикант с его запястья стекает по чужому твердому бедру, старается не кончить от одного этого вида. Пальцы внутри чужого тела сдавливает упруго и горячо, и он растягивает тугие мышцы, роняя на бархатную кожу поясницы влажные поцелуи, а мальчишка тихо вскрикивает, требовательно подаваясь назад.

Чонину кажется, что он никогда не кончал так быстро, хотя прошло черт знает сколько времени, за которое он успел наставить на безупречной до этого коже синяков и засосов. Ему хочется до смешного банально произнести чужое имя, но с губ срывается въевшееся за месяцы Хань, и он закрывает глаза, надеясь, что никто, кроме него, этого не слышал.

Еще хочется курить, но для этого надо подняться с кровати, и он просто притягивает чужое уставшее тело ближе и губами нежно-нежно ведет по влажной шее, зацеловывая свои следы, пока не проваливается в сонную темноту.

Утро наступает слишком поздно, серым осенним дождем и холодной кроватью. В квартире пахнет сигаретами и одиночеством, и Чонин, слоняясь по квартире, ищет доказательства реальности прошлой ночи. На кухне виски и выдохшаяся кола, гора окурков в пепельнице, оставленная еще с вечера, и забытые кем-то ключи, а в памяти внезапно вспыхнувшее Лухань, сказанное чужими губами.

Зажигалку он не находит и прикуривает от плиты, а на телефоне его ждет смс с коротким текстом: «Мы расстаемся».

Чонину хватает недели, чтобы решиться и, найдя ключи на длинной серебряной цепочке, выйти в осень и глядящее сквозь облака солнце. Луханевский номер он помнит наизусть и набирает, не доходя до дома, в котором живет его парень - теперь уже бывший, и, слыша неприветливое я тороплюсь, бормочет что-то невразумительное, надеясь на помехи и неустойчивую в их районе связь.

- Я перезвоню, - нетерпеливо обрывает Лухань, сбрасывая, и Чонин внимательно следит, как аккуратная фигурка старшего исчезает в подъехавшем автобусе. Учебу никто не отменял.

Он плутает между домами, такими однотипными в их районе, и вспоминает свой единственный раз, когда был в квартире Луханя. Тот забыл книгу, которую нужно срочно было сдать на кафедру, и убедил Чонина подняться на минутку, поскольку топтаться у подъезда как-то подозрительно и вообще глупо. Минутка перетекла в жаркие поцелуи у входной двери, когда Лухань прижимался к нему бедрами и тяжело дышал в шею, и Чонин сходил с ума от болезненного возбуждения и сладкой до дрожи мысли о том, что Лухань его хочет.

Замерев между 7 и 17 и поражаясь такой странной нумерации, он выбирает второй и заходит в крайний подъезд.

Лифт все так же сломан, а ступеньки неправильно высокие, и Чонин, поднимаясь, теряет все свое вдохновение, долго стоя перед дверью и кусая губы. Он надеется, что дома никого, и, собравшись с духом, жмет на звонок.

За сантиметрами дерева и дешевой обивки из искусственной кожи тишина, и у него отлегает от сердца, а потом дверь распахивается с мягким ты что-то забыл?

На мальчишке только полотенце, и с волос капает вода. Чонин решает, что это символично, и заходит в квартиру.

- Кое-кто ушел, не попрощавшись, - произносит он нагло, а внутри все холодеет от страха. А ну как его сейчас выставят.

- Как ты меня нашел? - нейтральное, с тщательно сдерживаемым раздражением и скрываемым страхом.

Теперь, в дневном свете, мальчишка кажется ему чуть ли не старше, но выглядит по-прежнему потрясающе. Чонину больно от тонких царапин на чужих ребрах и маленького укуса чуть ниже ключицы, но он держится.

- Ты был очень разговорчив, - хмыкает Чонин, с тоской думая, что и он сам - тоже, а потом достает из кармана ключ.

- Я видел это у Луханя, - хмурится парень и смотрит ему прямо в глаза. - Зачем ты пришел?

- Теперь это твое, - пытается улыбнуться, но получается как-то криво, и губы дрожат. Он вспоминает, как старший рассказывал однажды про соседа, с которым живет. - Сехун, верно?

Сехун выставляет его за дверь.

2. 4

За окном лето медленно, но уверенно сдает позиции сентябрю, и Сехун весь день бесцельно шатается по квартире, перебирая в пальцах серебряную цепочку. Мелкие звенья ее мгновенно нагреваются в его пальцах, а ключ тихо звякает, чуть застревая у застежки. Он небольшой и тяжеловатый, обычный такой ключ от двери, и совсем не похож на отмычку от чужого сердца. Сехуна это тревожит и к обеду вгоняет в ступор, а Лухань возвращается раньше обещанного и хмурится, потому что дверь закрыта изнутри аж на два оборота, и ему приходится долго и настойчиво жать на звонок.

- Прячешь любовника? - смеется, сбрасывая кеды, и Сехун вздрагивает и обмирает.

- Что?..

- Дверь, - кивает старший. - Замки. Не открыть.

По слову, кажется, доходит лучше, и Сехун неловко смеется, выпуская из пальцев цепочку. Та спокойной змейкой укладывается в кармане, а Лухань целует его в уголок губ.

- Все в порядке? - спрашивает он.

Сехун неопределенно качает головой, потому что и да, и нет, и не поймешь, что творится, и, наверное, надо придраться к такому ответу, но никому нет дела. Лухань уходит в душ, напевая что-то веселое, и оставляет гулять по комнате незаданные вопросы. Сехун буквально чувствует, как десятки и сотни их ломятся к нему в голову и сердце, заставляя краснеть от ответов и догадок и уровня их откровенности. Пальцы сами находят цепочку и трогают ее нервно и осторожно, будто серебряная ее чешуя отравленная или раскаленная. Прикосновения странно успокаивают.

После того появления его дождливой ночью в синяках и неловких отметинах чужих губ, изменилось все и, кажется, ничего. Лухань обнимает ласково, но небрежно, и смотрит в его глаза пристально, но невидяще. Он не понимает, как так может быть, но от этой нежности, выдержанной в равнодушии, ему больнее, чем от тех чертовых случайных связей и ночных пьяных возвращений домой. Лухань не позволяет себе ничего лишнего, только изредка - поцелуи и долгие, с ума сводящие ласки, и все заканчивается ровно тогда, когда Сехун срывается и стонет, цепляясь пальцами за его плечи и руки. Даже вчера, после каких-то странно смешанных коктейлей в том клубе и всех выкуренных ими сигарет, Сехун получил лишь укус в шею, от которого сладкой болью скрутило низ живота, и пару тонких изящных царапин на ребрах, когда он пытался удержать ускользающие в пьяном полумраке квартиры чужие руки.

Луханя словно что-то держит и не отпускает, и с ним холодно и кроет непроходящей нежностью. Сехун думает, что это любовь, только с каждым днем видит, что она какая-то неправильная, а еще ему хочется трахаться, потому что это Лухань, с его темными влажными глазами и закушенной губой, как в том кино, с тонкими пальцами, гладящими его бока и плечи перед сном, - они спят эту неделю в одной кровати, потому что так лучше. Тот самый Лухань, которого он хочет до одури все то время, что они, по прихоти судьбы и домовладельца, живут вместе.

Он не знает, что из вышеперечисленного является главной причиной, но, уходя в душ, старший оставляет на столе сигареты, две банки чая и телефон, и Сехун, неосознанно дотрагиваясь до серебряной змеи в кармане, тянет другую руку к чужому смартфону.

Список контактов кажется бесконечным, и Сехун листает его, хмурясь и краем уха слушая, как в ванной вода падает на пластиковую занавеску и белую эмаль. На «к» начинается примерно миллион имен и фамилий, и у него рябит в глазах от букв, английских непривычных и привычных корейских, а потом он зависает от нагромождений китайских иероглифов и почти пропускает момент, когда Лухань выходит из ванной.

- Будешь чай? - спрашивает тот, вытирая волосы полотенцем и зажимая между губ сигарету.

Сехун с тихим звуком опускает его мобильный на стол и как-то неловко оправдывается:

- Дозвон делал, искал свой.

Дело совсем не в телефонах, а в доверии. Он понимает это настолько ясно, что начинает болеть голова, и боится до чуть дрожащих пальцев, стискивающих тонкую цепочку.

- Нашел? - Лухань улыбается светло и ясно и стряхивает пепел в раковину, а Сехуну хочется залезть под стол и спрятаться от его внимательных темных глаз, которые совсем не трогает эта улыбка, потому что его телефон всегда в кармане, и они оба знают об этом.

Он ошибается еще раз, выкладывая цепочку на стол перед тем, как снять кофту и лечь спать, забывая, что старший оставляет там же сигареты и телефон, заводя будильник на полдевятого.

Утро начинается с ленивых поцелуев и щелчков фотокамеры, и Сехун закапывается в одеяла и подушки, сонно смеясь и отмахиваясь со словами прекрати, я же сплю! Лухань совсем не слушает и стягивает ткань ниже, открывая себе и солнцу чужие гладкие плечи и хрупкие выступающие позвонки, по которым ведет пальцами, а потом губами, и, осторожно опуская Canon на пол у кровати, целует белую кожу на теплом боку и как-то по-особенному нежно трется щекой. У Сехуна перехватывает дыхание, и он вцепляется в простыню пальцами, потому что сразу и больно, и сладко, и до невозможного откровенно и так наивно-прекрасно, что хочется плакать.

Лухань будто понимает и дорожкой поцелуев поднимается до его ключиц, а потом осторожно проводит языком по щеке. От него пахнет зубной пастой и сигаретами, а в глазах - темное, не утреннее совсем море, и Сехуну кажется, что вот сейчас, сейчас все будет, под этими косыми лучами солнца, что путаются в их волосах и тянутся вдоль светлых ребер и тонких полос жалюзи на одном из окон. У него внутри все замирает, и он, не выдерживая, обхватывает Луханя ногами, прижимаясь близко и тесно, и жадно, нервно кусает его за нижнюю губу. Тот стонет и практически падает на него, расслабляя руки неожиданно и резко, и просовывает ладони под сехунову спину, свои горячие аккуратные ладони с тонкими запястьями и сильными пальцами.

Они обжигают лопатки и скользят к пояснице, и Сехуну жарко и немножко стыдно, потому что в утреннем свете он совсем бледный и неловкий, и весь такой открытый и доступный, сам подается вверх и льнет к рукам, предлагая себя от стона и до края. В глазах Луханя штормы и ветра, и жгучая соленая горечь, от которой хочется кричать, и он опускает ресницы и втягивает в себя такой родной и привычный запах.

В то утро Лухань позволяет себе больше обычного, и потом долго и невыносимо трепетно целует его кожу, сквозь теплую полудрему лаская губами шею и плечи. Сехуну хорошо и лениво, и совсем не хочется подниматься, у него затянувшиеся в осень прогулы и безделье, и в сердце затянувшаяся любовь, первая и опустошающая, а прекрасный китайский мальчик ни разу не первый и все такой же волнующе-холодный, как равнодушные ночные дожди, и, уходя в магазин, забывает о нем сразу за порогом, как у кровати забывает телефон.

Сехун не сам, это все его руки и неуемное желание узнать, правда ли в черных каевских глазах он видел одиночество и, приступами, тоску, или все-таки показалось, но в списке контактов на искомую «к» снова нет ни одного Кая и возможных производных, и он уговаривает себя, что показалось.

У них поздний завтрак, переходящий в обед, и висящий в воздухе сигаретный дым, от которого сводит легкие. Лухань так и не притрагивается к телефону и лишь иногда внимательно смотрит на цепочку, обернутую поверх простенького ключа, что так и лежит у кровати, пока Сехун не прячет ее снова в карман, пытаясь сделать это незаметно по пути к балконной двери.

Свежий ветер врывается в голову и в комнату, и Лухань прикуривает от почти истлевшей сигареты, потому что лень тянуться к зажигалке. Он старательно не касается его, проходя на балкон, и уже оттуда бросает показательно-равнодушное Чонин.

- Прости? - Сехун гоняет по дну кружки кофейную гущу и теряется от внезапных звуков, что тают сейчас в воздухе, а Лухань разворачивается к нему и повторяет:

- Чонин. Его зовут Чонин, - и смотрит светло и ласково, а потом закрывает дверь, давая понять, что хочет побыть один.

Сехуну стыдно до покрасневших щек, и внутри вскипает такое виноватое и пронзительное, грозящее перелиться через край из испуганно распахнутых глаз. Он старательно отводит взгляд от оставленного телефона и путает пальцы в серебре, проклиная дожди, и осень, и луханевские тонкие ключицы, и его же привычки приходить за полночь и вдребезги пьяным, и себя, глупого, потому что с придурошной маниакальной настойчивостью выискивал в эти дни хоть что-нибудь, что напомнило бы ему о дерзких улыбках и пальцах, трогающих больно и приятно. Ему стыдно, потому что Лухань такой хороший и понимающий, и умеет делать выводы и отпускать, так и не привыкнув, а он - малолетняя бестолочь с бушующими гормонами и любопытством, заточенным на как оно с кем-то еще.

У него дрожат губы и почти срывается прости, когда Лухань выходит с балкона и оставляет открытой дверь, но старший качает головой и обнимает его, все так же сидящего на кровати, с тихим ничего. Сехун в пальцах сжимает его майку, тонкую и растянутую в край, забыв про ключ и цепочку, и глупо думает, что мог бы остаться так навсегда, прижатый холодными руками к стройному худому телу, но Лухань легко отталкивает его и качает головой еще раз.

- Куда ты? - хрипло спрашивает он, наблюдая, как Лухань аккуратно кладет в сумку камеру и закидывает сверху всякой ерундой, сигаретами и банковскими картами, бумажками с какими-то надписями и наушниками-капельками.

- Не знаю, - тот жмет плечами, на секунду останавливаясь посреди комнаты, и смотрит, чуть улыбаясь. - Наверное, к морю.

Сехуну горько, словно он нахлебался уже этого моря, и оно осадком засело в горле, и не хочется его отпускать, а Лухань пишет на широком стикере много странно скомбинированных цифр и оставляет листок на столе, приклеивая к поверхности, чтобы не сдуло сквозняком.

- Позвони ему обязательно. Он, наверное, скучает.

- А ты? Будешь? - ему плохо от своего же эгоизма, но так хочется узнать, и слова падают в воздух, тяжелые и глупые.

- А я не буду, - весело отвечает Лухань и привычно так целует в уголок губ, задерживаясь на секунду дольше, чем всегда, а потом уходит, оставляя его в квартире одного наедине с чужим номером и осенним ветром, от которого холодно и тоскливо.

Сехун клятвенно обещает никому не звонить, не важно, Чонин это или Кай. Он гробит выходные на уборку и пытается набрать Луханя, но у последнего выключен телефон, а ключ на серебряном шнурке касается его кожи тяжело и звеняще, настойчиво более чем.

Он сдается где-то между опустевшей сигаретной пачкой и предпоследним предупреждением о севшей батарее, и, жмурясь, легко дотрагивается до зеленой трубки напротив давно забитого в телефон номера.

Чонин отвечает после четвертого гудка, выдыхая расслабленное да. Сехун почти видит его губы, раскрывающиеся для одного-единственного слова, пальцы, методично вдавливающие окурок в пепельницу, и то, как он развалился на кровати, смотря в чистое оконное небо с кромкой облаков у самой рамы.

- Кай? - произносит он тихо, и имя гулко звучит в пустой квартире вокруг него и, кажется, в нем самом отдается эхом.

- Ты?.. - удивленно откликается парень, и Сехун сжимает в кулаке ключ, представляя, как Чонин напрягается, приподнимаясь на одеялах, и постельное шуршит об его одежду.

Они встречаются на той самой остановке после обеда, когда солнце чертит косые сквозь листья и рекламу на прозрачных ее стенках. Кай непозволительно загорелый и улыбается несмело, уголком рта, смотрит из-под челки непривычно робко и переплетает их пальцы, едва Сехун протягивает руку, чтобы поправить застежку на кармане его куртки. Сехуна обжигает прикосновением, как вспышкой, а потом затапливает благодарностью от того, что на прощание Лухань шептал он хороший.

Чонин действительно хороший, кусает губы и смущается, когда он заново, в дневном теперь свете, рассматривает пустые стены в его однушке и книги, стопками лежащие у кровати, а еще краснеет, когда Сехун, сходя с ума от собственной смелости, просовывает руки под его свитер и гладит плоский теплый живот. У них почти нет разницы в возрасте и куча одинаковых интересов, и это как-то слишком быстро сближает, хотя, казалось бы, ближе некуда.

Они совсем не говорят об этом, но, похоже, уже встречаются, и, когда Сехун, смеясь, клятвенно обещает не потерять ключ от его квартиры, прицепив его к связке своих, Чонин обматывает серебряной цепочкой его запястье, застегивает замок и целует выступающую косточку и вены, просвечивающие сквозь кожу.

- Мой, - шепчет Чонин. - Не случайный.

В этот момент они оба стараются не думать про Луханя, потерянного в своем одиночестве и ледяных морских брызгах.

3. 0

Привычный мир Луханя рушится, когда в свободную до этого комнату подселяют высокого неразговорчивого мальчика. Нет, не так - он просто летит в ебеня, мир этот, прихватив с собой рассудок, здравый смысл и связные мысли, а мальчик бросает в угол сумку с вещами и настороженно, робко даже кивает и шелестит едва слышное О Сехун, на что Лухань не отвечает ни слова и уходит к себе, громко хлопая дверью.

Наверное, он напугал его, думает Лухань пару дней спустя, когда при его появлении мальчик разливает чай и почти ощутимо сжимается в комок, нервно кусая губы. Лухань прикуривает и щурится от дыма, рассматривая плечи под растянутой футболкой, взлохмаченные волосы, выкрашенные в блонд, и нервные пальцы, стискивающие полупустую теперь кружку. А глаза у мальчика блестящие и шальные, смелые очень глаза.

- Может, мне съехать? - нерешительно спрашивает он, и Лухань от неожиданности засасывает в себя дыма больше, чем привык. - Раз я тебя так раздражаю.

Сехун смотрит внимательно и сосредоточенно, а ресницы длинные-длинные и чуть дрожат. В ебеня, вспоминает Лухань, всё в ебеня.

- Живи, - жмет плечами. - Не мешайся только.

И Сехун не мешается, не гремит посудой и не хлопает дверями, курит всегда на балконе и музыку слушает исключительно в наушниках, и, кажется, нет его вовсе в этой квартире, только Лухань все равно знает, что он за стенкой, в паре шагов буквально, танцует что-то осторожно и рассеянно в своей комнате; знает и сходит с ума.

Объективных причин ноль, просто это Сехун, с челкой в спокойные глаза и неловкими кивками при встрече, с тихим голосом в разговорах с кем-то по телефону, совершенной линией плеч и тонкой по-девичьи талией, О Сехун с его длинными стройными ногами и идеальной, блять, задницей. Лухань воет, жмурится, кусая край одеяла, и представляет, как охуенно было бы трахнуть этого мальчика, как бы тот тихо постанывал, уворачиваясь от поцелуев в горячие губы, и как цеплялся бы за подушку этими тонкими сильными пальцами…

Лето тает, как ванильное мороженое, а вместе с ним и выдержка Луханя. Сехуна хочется до трясущихся рук - нежной светлой кожи под ладонями и губами и прохладного дыхания в свою грудь, когда после секса они оба будут валяться поперек старого разложенного дивана и, наверное, говорить о чем-то очень личном и по сути пустом. Это пиздец и сумасшествие, понимает он, потому что разговоры - это неправильно, нелогично и нахуй никому не нужно, а перепих с соседом грозит неприятностями вроде поисков новой квартиры, и это тоже не есть хорошо. Успокойся, говорит он себе и давится дымом - Сехун выходит из ванной без футболки и идет мимо незакрытой двери в его комнату, не чувствуя, похоже, ошалевшего совсем взгляда.

А Лухань, между прочим, не святой.
Он старается появляться в квартире как можно реже, проматывая деньги в сомнительных забегаловках и с незнакомыми людьми, напиваясь вдрызг и игнорируя разрывающийся телефон с входящими, несуществующими только с одного номера, и, черт, это действительно глупо, но Сехуна ему хочется и не хочется одновременно, и на дурную от алкоголя голову это ощущается в разы яснее. Лухань хлопает себя по щекам и улыбается девице, которая крутится рядом последние полчаса, а потом отодвигает ее в сторону, вываливается из заведения и просто идет домой.

Город от дождя холодный, мокрый и будто чужой, заливается за шиворот черной в свете фонарей водой и ничерта не трезвит. У Луханя перед плывущим внутренним взором сложная дилемма и извечный вопрос из разряда тех, где «быть или не быть», потому что Сехун порывистый и по-детски наивный, обманчиво-хрупкий и чудовищно, просто аморально привлекательный, и Лухань не понимает, что ему нужнее сейчас - трогательная обида, когда он припечатает соседа к стенке и спросит, где его лучше трахнуть, у порога или все-таки в кровати, или те разговоры чертовы по утрам вперемешку с осторожными, неопытными прикосновениями.

- Какая ересь, - горько усмехается он сам себе и стоит посреди пустой улицы, чувствуя, как дождь стекает по лицу, а сердце сжимается непривычно и даже слегка болезненно.

А потом вспоминает, что у него есть Чонин.

Чонин ласковый, много улыбается и очень теплый. Он живет в маленькой квартирке, которую ему отписал кто-то из родственников, умеет молчать и абсолютно не взрослый, после второй их встречи сделал дубликат ключа и, прячась, сунул в карман луханевской куртки, чтобы потом, неловко опуская глаза и кусая губы, сказать тихое вдруг будет нужно. И Луханю нужно, очень нужно - он убегает уже к Чонину, курит там у окна и смотрит в высокое небо, спит дни напролет, завернувшись в теплые одеяла, а по ночам изводит Чонина словами и прикосновениями, злыми немного и жестокими, только Чонин, похоже, влюблен в него без памяти, потому что отзывчивый и очень, очень покорный. Луханю даже не по себе немного от этих его внимательных глаз и улыбок, робких и преданных, и тонких смуглых рук на своем животе, когда Чонин обнимает его перед сном.

Но, наверное, все дело в чувстве вины.
Это непривычно и странно, и раньше такого никогда не было, но Лухань тянет Чонина за волосы, когда тот неосторожно прикусывает кожу на его предплечье в одну из ночей. Ему не хочется, чтобы Сехун знал, чтобы видел и думал, но Чонин тает под его руками, такой очень красивый и трепетный, и Лухань, наверное, делает ему больно непривычно резкими движениями. Он злится на себя, а срывается на Чонина, который старается дышать ровно и одними губами шепчет все в порядке, а в уголках распахнутых глаз - соленые капельки.

- Прости, - обреченно просит Лухань; слезинки чуть горьковатые на вкус и обжигают трещинки на губах, а Чонин успокаивающе ведет ладонями по его напряженной спине и согласно мотает головой, улыбаясь почти счастливо.

Спящий Чонин выглядит мило и беззащитно, с ним по-домашнему хорошо, удобно и вполне устраивает. Лухань думает, что не заслуживает этого, и захлопывает за собой дверь, обещая себе пытаться быть к нему немного справедливее и приходить реже.

Обещания исчезают, как пустой звук, - Сехун совершенно по-идиотски ждет его ночами на кухне, набивая пепельницу окурками, а легкие отравой, щурится устало на яркий свет в прихожей и даже помогает доползти до кровати, когда он очень пьян.

Лухань срывается в одну из ночей в призрачном межсезонье, когда ливни вконец задолбали его своей водой, а Сехун - заботой. Он пьяно следит за ловкими пальцами, высвобождающими его ноги из высоких ботинок, и, когда Сехун укладывает его на кровать, тянет его на себя неосторожным, несдержанным очень движением. Контролировать себя нет желания, Сехун в сумерках прозрачный и будто выдуманный, а Луханю так хочется сказки. Он лапает его через одежду и шепчет что-то глупое, про неторопливый утренний секс и разговоры после, и губами ведет по длинной шее, почти кончая от того, как Сехун прижимается к нему и громко, непозволительно громко стонет. Он дергает младшего за одежду, потому что сказать практически никак - слова срываются в пустоту совсем не те и не так. Сехун под его ладонями дрожит и выгибается, требуя полную порцию ласки, а потом застывает и скатывается на пол, дышит глубоко и шарахается от его протянутой руки.

Какого черта, думает Лухань, и сколько можно. Младший так напоминает ему Чонина своей неловкостью и ненужной стыдливостью, что просто дико, а он, в конце концов, мечтает поспать хоть немного в эту ночь и не думать о чужой нравственности вообще. Сехун вылетает из квартиры и хлопает дверью, и он громко смеется, шарит по карманам в поисках зажигалки и, не найдя, вытаскивает себя из кровати - курить хочется неимоверно.

Вопреки ожиданиям, Сехун не возвращается ни через час, ни через два. Лухань не то, что переживает, но все равно тревожится и задумчиво хмурится, укладывая голову на кухонный стол. Открытая балконная дверь и холодный воздух с улицы расставляют мысли по своим местам, и Лухань морщится, понимая, что столько времени мучился зря - мальчик, с которым по утрам они пили кофе и молчали по разные стороны кухонного стола, был, похоже, совсем не против знакомства более близкого, чем мрачные взгляды, а он сам - просто бесчувственная сволочь, потому что зря накручивал себя, натягивая нервы, как гитарные струны, ведь можно просто было подойти и прижаться ладонями к тонкой светлой коже.

Он ошибается слишком часто, понимает Лухань, когда младший заявляется под утро и, крадучись, сразу идет в ванную. Лухань к этому времени успевает уснуть и проснуться с гудящей головой, рассвет лижет окна серым и нерадостным, а за шумом воды слышатся тихие, едва уловимые всхлипы. От догадок Лухань холодеет, и, когда они оказываются верными, готов ненавидеть себя и кого-то там еще, кто посмел оставить на нежной фарфоровой коже столько синих пятен.

Касаться Сехуна слишком хорошо, слишком ценно. Лухань не может заставить себя быть наглее, только не сейчас, и лишь убирает лезущую светлую челку с зажмуренных черных глаз, а потом несмело, осторожно трогает изгиб чужих губ кончиками пальцев. Ему больно самому, потому что Сехун вдруг плачет, горько и взахлеб, и прижимается к нему тесно-тесно, и Лухань абсолютно уверен, что в эту ночь много всего было сделано зря и напрасно, и не только им самим.

Походы по злачным заведениям теряют смысл, или ему просто не хочется ни на минуту отпускать от себя Сехуна, - Лухань не хочет разбираться в себе и усложнять все еще больше. Проводить время с Сехуном одновременно сладко и муторно, кажется, минуты срываются в вечность бесцельно и впустую, а все чувства, которые он испытывает к этому открытому наивному мальчику, колеблются в диапазоне от заботы до равнодушия. Сехун все так же возбуждает, и Лухань зацеловывает его всего, начиная с губ и заканчивая пятками, но не позволяет себе ничего больше, а Сехун обижается и гневно сверкает глазами, неудовлетворенно хныча и закапываясь в одеяла под чужой негромкий смех.

Лухань не любит признавать своих ошибок, - в конце концов, никто этого не любит, - но в ту ночь следовало остаться у Чонина или свалить куда-нибудь еще, только не идти домой, не трогать Сехуна и не шептать ему томное и нежное, как делал это он. Может быть, все сложилось бы иначе, время расставило бы чувства по местам и вернуло бы мозги Луханя в его голову, хотя кто знает. Может, надо было бы просто переболеть, переждать эту недолюбовь, смириться с чужими тонкими запястьями и светлой кожей, и не стоило быть таким жадным и хотеть все это великолепие себе так эгоистично и зло.

Вся ирония доходит до него не сразу, а дозировано, частями, и сначала он совсем не обращает внимания на мифическим образом вернувшуюся зажигалку и взгляды Сехуна в рассветный город, считая, что так и надо, так и должно быть, но тонкая цепочка ломает его уверенность на раз-два. Он помнит ее отлично, миллион раз почти теряя ключ от чужой квартиры и в последний момент ловя серебряный хвост кончиками пальцев, он оставил ее, с ключом вместе, прощаясь с прошлым и с Чонином, с которым прощаться, если честно, хотелось не очень - привык он к теплым рукам и улыбкам, и к тому, что обожают его, привык тоже.

Картинка складывается быстро и выглядит отвратительно глупо, и, черт, ну нахера быть с тем, кого ты не любишь так взаимно?! Луханю смешно от этого и чуть-чуть больно, - Сехун вымученно закрывает глаза и льнет к его рукам, а думает совсем о другом, кусая губы, чтобы не сорвалось с них чужое, но знакомое обоим имя, Сехун старается и выискивает в себе чувства, и кипит даже внутри, только не к нему, и это заметно. Нет, Луханю не обидно, - может быть, лишь совсем немножечко, - ему тягостно от того, что этот светлый мальчик так ломает себя, утрамбовывая страсть на самое дно чистой в своей наивности неопытной души, тягостно и дурно, и он уверен, что это абсолютно не те чувства, которые следует испытывать к человеку, которого вроде как любишь.

Доверие между ними похоже на маленькую хрустальную рыбку, подвешенную в дрожащем воздухе, и, когда Сехун неловко обрезает нити, копаясь в его телефоне так палевно и испуганно, Лухань ловит ее над самым полом. Он позволяет трогать свои вещи, выискивая там чужие следы, как Сехун позволяет трогать ему свое тело, - не потому, что должен, а потому, что хочет. Лухань действительно хочет, но Сехун глупый, мешает правду и ложь и в итоге путается сам. Помогать ему больно, больнее даже, чем казалось на первый взгляд, и Лухань понимает, что он единственный останется в проигрыше, потому что да, Сехун все такой же потрясающий, даже когда прячет цепочку в карман и безбожно врет ему в глаза, краснея от собственной наглости.

Все решается в случайное солнечное утро, когда Сехун спит на его половине кровати, засунув руки под подушку. Осеннее солнце льется на белые простыни, у Сехуна светящаяся кожа и бледные тени под глазами, и Лухань понимает, что вот оно, то самое, о чем он когда-то мечтал. Он фотографирует на память, чтобы потом не думать, что ему приснилась эта спина с выпирающими лопатками и узкие ступни, чтобы потом смотреть и видеть, и говорить себе - да, оно было. Ему плевать на ракурс и прочую хрень, ему просто хочется оставить Сехуна себе таким именно: тонким, хрупким и очаровательно юным.

Сехун просыпается кадре на десятом и сонно смеется, прячась в белое. У Луханя перехватывает дыхание от прижмуренных глаз и теплой кожи, и он не может, не хочет сдерживаться, отставляет камеру на пол и лезет на кровать. Гладит пальцами бока и ребра, путается в постельном и солнечных лучах и орать хочет, что любит его, такого восхитительно глупого и красивого.

Сехун решает все за них двоих, притягивая его ближе и укладывая на себя, и Лухань соглашается, непривычно покорно и обреченно, потому что не отказаться, никак, совсем.

Он не святой, но очень близок к этому, думает Лухань после, с тяжелым сердцем выдыхая дымное и горькое Чонин. Сехун кажется потерянным и несчастным, и он дает время ему (и себе самому) устаканить мысли. Уходит на балкон и курит, словно хочет вытравить свои легкие в это утро, а перед глазами Сехун, в простынях этих белых и прозрачный, как нарисованный, и, черт, это невыносимо.

Он с мстительным удовольствием замечает, что Сехун настоящий, все так же стоящий посреди кухни, чуть не плачет, придавленный бетонной плитой понимания и чувства вины; Лухань мысленно хихикает и тут же одергивает себя - он же святой, ну почти, - и обнимает младшего, быстро и порывисто, как в последний раз.

- Ничего, - тихо говорит он. - Все в порядке.

Это как истерика, только хуже, - собираться под пристальным несчастным взглядом и чувствовать себя жертвой, не иначе, добровольной и, хотелось бы, не напрасной, потому что если эти двое не договорятся, он грохнет их обоих, и плевать, кто кого любит. Уходить от Сехуна тяжелее, чем от Чонина, да что там, тяжелее, чем от всех его друзей-любовников, вместе взятых. Он словно привязал Луханя к себе, крепко и намертво, держит и не отпускает, и ждет, когда он вернется, а Луханю хочется бежать, быстро и далеко, и не помнить, не знать, забыть…

Он сам не понимает, зачем врал, что уезжает, когда остается в городе еще на пару дней, ходит по улицам и фотографирует чужие пустые окна и витрины магазинов. Наверное, это тоска, думает Лухань, а хрупкое душевное равновесие летит к чертям, когда в кадр попадают два этих придурка, из-за которых ему так неуемно больно. Он негромко матерится, проклиная себя за блядскую никому не нужную жертвенность, но тогда это казалось единственно верным решением, а сейчас все так хорошо, что смотреть тошно - ладонь в ладони, смелые глаза и робкие улыбки.

Он возвращается в дешевый отель, где ошивался все это время, быстренько расплачивается и выметается на улицу. Оставаться в этом городе еще хоть сутки кажется невозможным, и он идет от жилых домов к окраине, припоминая, что в его детстве где-то в этом районе была остановка, с которой по волшебному маршруту ходил автобус.

Луханю безумно хочется к морю .

Не забудьте оставить свой отзыв: https: //ficbook. net/readfic/839311