Джеймс Джойс - Аравия

Улица Норт-Ричмонд-стрит (а точнее – слепой тупик) оглашалась криками лишь в тот час, когда школа Христианских братьев выпускала на свободу мальчишек, отбывавших срок в учебных классах. Все остальное время на ней царила тишина. Конец тупика занимал необитаемый двухэтажный дом, обособленный от соседей полосками земли по краям квадратного участка. Прочие дома на этой улице, не понаслышке знавшие жизнь своих благочинных обитателей, таращились друг на друга бурыми лицами.

Священник, умерший в небольшой задней гостиной, был последним съемщиком этого дома. Его комнаты наполнял спертый воздух, обычный для долго стоящих взаперти помещений, а по мусорному чулану за кухней были разбросаны старые ненужные газеты. Среди них я нашел несколько книг в бумажной обложке со сморщенными страницами, пропитанными влагой: «Аббат» Вальтера Скотта, «Благочестивый причастник» и «Мемуары Видока». Последняя привлекла меня желтизной листов. Посреди дикого сада за домом росла одинокая яблоня. Рядом приткнулась пара-тройка раскидистых кустов, под одним из которых я обнаружил ржавый велосипедный насос последнего жильца. Священник был редкий филантроп; он завещал все свое состояние на благотворительность, оставив родной сестре лишь мебель из своего дома.

Наступили короткие зимние дни, и теперь сумерки настигали нас прежде окончания обеда. Мы поджидали друг друга на улице, стоя в окружении хмурых домов. Небо над нашими головами принимало переменчивый фиолетовый цвет, и уличные лампы тянули к нему свои хилые светильники. Холодный ветер иглами впивался в кожу, и мы играли, пока щеки не начинали пылать румянцем. Эхо наших криков разносилось по безмолвной улице. Увлекшись игрой, мы бродили по темным и мрачным переулкам позади домов, где устраивали побоища с дикими племенами, обитавшими в хибарах, лазили по задворкам темных, промозглых огородов, где зольные ямы курились миазмами, забирались в самую глубь вонючих и мрачных конюшен, где кучеры чистили и чесали лошадей или музыкально звенели сбруей. Мы возвращались на свою улицу, и нас встречал свет, лившийся из кухонных окон на палисадник. Заприметив выходящего из-за угла дядюшку, мы прятались в тень, дожидаясь, когда он скроется в доме. Если же на крыльцо выходила сестра Мэнгана, чтобы позвать своего брата к чаю, мы наблюдали за ней из нашего тенистого укрытия, занимавшего остальную часть улицы. Мы ждали, останется она или войдет. Если она оставалась, мы выбирались из тени и покорно следовали к крыльцу дома Мэнгана. Она уже поджидала нас, и свет из полуоткрытой двери очерчивал абрис ее фигуры. Родной брат всегда дразнил ее, прежде чем послушно подойти, а я наблюдал за ней, стоя перед крылечной оградой. Ее платье слегка колыхалось, повинуясь движениям тела, и мягкая вервь ее волос колебалась из стороны в сторону.

Каждое утро я подглядывал за ее дверью, лежа на полу в гостиной, расположенной ближе к фасаду. Я предусмотрительно опускал занавеску, оставляя между ней и подоконником дюймовую щель, чтобы меня не заметили с улицы. Когда она выходила на крыльцо, мое сердце буквально выпрыгивало из груди. Я мчался в прихожую, хватал учебники и устремлялся за ней. Я старался не терять ее фигуру в коричневых одеждах из виду. Когда мы приближались к месту, где наши пути расходились, я ускорял шаг и обгонял ее. Так было каждое утро. Я никогда не разговаривал с ней, только перекидывался парой-тройкой слов, однако ее имя вызывало во мне бурление горячей крови.

Ее образ сопровождал меня даже в наиболее враждебных романтике местах. Субботними вечерами, когда моя тетушка уходила за покупками, я становился ее оруженосцем, нагруженным свертками. Мы шли по ярко освещенным улицам, пробиваясь сквозь толпы пьяных мужчин и торгующихся женщин, окруженные бранью рабочего люда, пронзительными литаниями мальчишек, стороживших бочки с требухой, гнусавыми напевами уличных трубадуров, исполнявших народные песни об О’Доноване Россе или баллады о бедах нашей родины. Эти шумы сливались в моей голове в единое ощущение жизни: я воображал себя воином, храбро несущим в руках Святой Грааль сквозь вражеский строй. Мои губы шептали ее имя в минуты странных, неведомых мне молитв и восхвалений. Мои глаза часто наполнялись слезами (и я не мог понять, почему), а иногда казалось, будто заполнившие мое сердце бабочки находят открытую дверцу и вылетают прямо в живот. Я почти не думал о будущем. Я не знал, заговорю с ней когда-нибудь или нет, а если заговорю, то сумею ли выразить свое смущенное обожание. Однако мое тело сделалось подобным арфе, а ее слова и жесты были словно пальцы, бегающие по струнам.

Однажды вечером я отправился в заднюю гостиную, где окончил свой земной путь священник. Был мрачный дождливый вечер, и в доме стояла полная тишина. Сквозь одну из разбитых створок до меня доносился шум ударявшихся о землю дождевых капель – тонкие иглы воды беспрерывно пронзали пропитанные водой клумбы. Где-то далеко внизу загорелся огонь – то ли лампа, то ли освещенное окно. Я был благодарен темноте, укрывшей его от меня. Внезапно мне показалось, будто все мои органы чувств разом пожелали изменить мне. Ощутив подступающий обморок, я крепко, до дрожи прижал ладони друг к другу и отчаянно забормотал: «О, любовь моя! Любовь моя! ».

Наконец, она заговорила со мной. При первых звуках ее слов я настолько смутился, что не сразу нашелся с ответом. Она спросила, собираюсь ли я в Аравию. Сказал я «да» или «нет» – уже не помню. По ее словам, то была великолепная ярмарка; ей очень хотелось там побывать.

– Что вам мешает? – спросил я.

Она продолжила разговор, машинально вращая серебряный браслет вокруг запястья другой рукой. По ее словам, она не могла никуда поехать, ведь на следующей неделе ее женскую школу при монастыре должны собрать на дни уединенной молитвы. Ее брат и еще двое мальчишек затеяли потешную потасовку, стараясь стащить друг с друга шапки, а я одиноко подпирал ограду.
Девушка стояла, держась за навершие балясины и склонив голову в мою сторону. Свет лампы, висевшей напротив двери, выхватывал белый изгиб ее шеи и освещал покоившиеся на нем волосы, на излете цепляя лежавшую на ограде руку. Он озарял одну из сторон ее платья, захватывая белую оторочку нижней юбки, еле заметную при ее непринужденной позе.

– Там хорошо, – произнесла она.
– Если поеду, – пообещал я, – Привезу вам что-нибудь.

Тот вечер стронул в моей голове целую лавину безрассудных мыслей, преследовавших меня денно и нощно! Я мечтал предать огню все однообразные дни, мешавшие осуществлению моей мечты, словно палую листву. Школьные уроки приводили меня в раздражение. Ее образ вставал перед глазами ночью в спальне и днем в классе, когда я силился прочесть страницу из учебника. Мою душу окутала блаженная тишина, откуда по слогам приходило слово «Аравия» и завораживало меня подобно восточным
чарам. Я попросил, чтобы меня отпустили на ярмарку в субботу вечером. Тетушка весьма удивилась и спросила, не надумал ли я посетить какое-нибудь франкмасонское собрание. Учитель спрашивал меня в классе, но я отвечал невпопад. Благожелательное лицо моего наставника становилось все более суровым; вслух он выразил надежду, что я не манкирую занятиями. Мои мысли разбрелись кто куда, и я никак не мог собрать их воедино. Я потерял всякое терпение, необходимое для совершения серьезной жизненной работы. Став преградой между мной и моим желанием, теперь она казалась мне детской игрой – жалкой и монотонной.

Субботним утром я напомнил дядюшке о своем желании сходить на ярмарку вечером. Он возился у вешалки в поисках щетки для шляп и коротко бросил мне:

– Да, мальчик мой, я помню.

Пока он стоял в прихожей, я не мог отправиться в гостиную и залечь перед окном. Пребывая в дурном настроении, я вышел из дому и медленно побрел к школе. Воздух был безжалостно холоден, и в моем сердце поселилось предчувствие беды.

Вернувшись домой к обеду, я выяснил, что моего дядюшки пока нет. Было еще рано. Я уселся и некоторое время пялился на часы. Затем, когда тиканье начало меня раздражать, встал и вышел из комнаты. Забравшись на лестницу, я проник в верхнюю часть дома. Высокие, холодные, пустые и угрюмые комнаты наполнили мою душу неожиданной свободой, и я принялся ходить из одной в другую, горланя песни. Подойдя к фасадному окну, я заметил своих товарищей, игравших на улице. До моих ушей донесся слабый, неясный отголосок их криков. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, я всмотрелся во мрачный дом, где она жила. Я простоял там не меньше часа, не замечая ничего, кроме мерещившейся мне фигуры, облаченной в коричневое одеяние, кроме света лампы, незаметно касавшегося изгиба ее шеи, лежащей на ограде руки и оторочки платья.

Снова спустившись вниз, я обнаружил мисс Мерсер, сидевшую у очага. То была старая болтливая женщина, вдова ростовщика, собиравшая гашеные марки по какой-то богоугодной причине, ведомой только ей. Мне пришлось выдержать испытание сплетнями за чайным столом. Трапеза затянулась хорошо за час, однако мой дядюшка не спешил приходить. Пожелав уйти, мисс Мерсер встала и извинилась за невозможность ждать. Часы показывали далеко за восемь вечера, и ей не хотелось гулять по улицам в столь поздний час, ибо ночной воздух плохо действовал на нее. Когда она ушла, я принялся расхаживать взад-вперед по комнате, изо всех сил сжимая кулаки. Моя тетушка сказала:

– Боюсь, тебе придется повременить с ярмаркой ради этой ночи, данной нам Господом.

В девять часов я услышал, как мой дядюшка пытается попасть ключом в замочную скважину на двери, ведущей в прихожую. Затем послышалось его тихое ворчание и скрип вешалки, качнувшейся под весом плаща. Эти знаки имели только одно толкование. Прямо посреди его трапезы я попросил у него денег, чтобы пойти на ярмарку. Оказалось, он совсем позабыл о своем обещании.

– Все уже спят без задних ног, словно праведники, – сказал он.

Я даже не улыбнулся. Моя тетушка, напротив, молчать не стала.

– Ты ведь можешь дать ему денег и отпустить? Он и так задержался из-за тебя допоздна.

Дядюшка тут же покаялся в своей забывчивости. Вспомнил справедливость старой пословицы: «Мешай дело с бездельем – проживешь век с весельем». Спросил, куда я направляюсь. Когда я снова напомнил ему, он поинтересовался, знаю ли я стихотворение «Прощание араба со своим скакуном». На пороге кухни я услышал, как он готовится продекламировать первые его строки моей тетушке.

Стискивая флорин в кулаке, я несся по Букингем-стрит в сторону станции. Переполненные покупателями улицы, сиявшие огнями газовых фонарей, напомнили мне о цели моего путешествия. Купив билет на одно место в третьем классе, я устроился в полупустом вагоне поезда. Невыносимо долго прождав у перрона, поезд медленно отошел от станции и пополз вперед, сквозь полуразрушенные дома и над мерцающей рекой. На станции Уэстленд-Роу к дверям вагона подалась людская толпа; однако проводники отпихнули ее прочь и громко прокричали, что это экспресс до ярмарки. Я остался один в пустом вагоне. Через несколько минут поезд подъехал к сколоченной наспех дощатой платформе. Выйдя на улицу, я заметил сияющий циферблат часов. Было без десяти десять. Передо мной стояло большое здание, на котором красовалось волшебное имя.

Дешевый шестипенсовый вход найти не удалось. Опасаясь скорого закрытия ярмарки, я быстро проскочил сквозь турникет, сунув в руку мужчине с усталым лицом целый шиллинг. Внутри оказался огромный зал, опоясанный на половине высоты галереей. Почти все магазины были закрыты, и большая часть зала пребывала во тьме. Кругом царила почти церковная тишина, какая бывает после окончания службы. Я боязливо прошел в самый центр ярмарки. Вокруг еще открытых магазинов толпились немногочисленные покупатели. Перед занавесью, на которой цветными лампочками были выведены слова «Кафе Шантан», двое мужчин считали деньги на подносе. Я прислушался к звону монет.

С трудом вспомнив о цели своего визита, я направился к одному из магазинов и принялся рассматривать фарфоровые вазы и расписанные цветами чайные сервизы. У дверей магазина стояла девушка, болтавшая с двумя джентльменами и весело смеявшаяся. Я принялся слушать беседу краем уха, отметив про себя их английский акцент.

— Я этого не говорила!
— Нет, говорили!
— Это все вы, вы!
— Я? Никогда!
— Её слова?
— Да, клянусь честью.
— Ах, вы… врунишка!

Завидев меня, девушка подошла и спросила, не хочу ли я чего-нибудь купить. Ее голос отнюдь не звучал ободряюще; казалось, она говорит со мной лишь из чувства долга. Я бросил смиренный взгляд на громадные кувшины, стоявшие подобно восточным стражам по сторонам от мрачного входа в магазин, и пробормотал: — Спасибо, ничего.

Переставив одну из ваз, девушка вернулась к двум юношам. Они продолжили беседу. За разговором девушка несколько раз оглянулась на меня через плечо.

Я постоял перед магазином еще немного, чтобы мой интерес к ее гончарным изделиям казался более убедительным, хотя знал о бесполезности своего ожидания. Затем медленно отвернулся и пошел по направлению к центру ярмарки. Бросил оставшиеся два пенни к лежавшему в кармане шестипенсовику. С другого конца галереи донесся возглас, предупреждавший об отключении фонарей. Теперь верхнюю часть зала окутывал мрак.

Таращась в пустоту, я увидел себя со стороны – движимая пустыми амбициями тварь, попавшая в их сети; и мои глаза запылали пламенем страдания и злобы.