Валерия Тзапташвили. Место, где живут птицы.

Валерия Тзапташвили

Место, где живут птицы.

Темно. Поздний вечер клубится у самой земли непроглядными сумерками, со сноровкой умелого фокусника скрывая и кусты, уже ощипанные и головатые, и деревья, еще не опавшие, но уже поникшие, и дорожку, ухабистую и пыльную, ведущую к старому заброшенному павильону в глубине парка. По этой дорожке, совершенно испуганная, взмокшая, как мышь, и такая же серая от усталости и страха, бежит девушка, даже девочка еще. Волосики, тонкие и светлые, спутались и прилипли ко лбу сосульками, юбка сбилась и скомкалась, на колготках видна дыра, а в дыре – ссадина, глубокая и мокрая от чернеющей крови. Девушка мечется в поисках выхода, сзади раздаются голоса, от которых она убегает. Непонятно, то ли они зовут ее, то ли улюлюкают что-то, то ли вовсе похабщину какую выкрикивают; может быть даже подвыпившие, но не дружелюбные точно.

Сумерки сгущаются, девушка продолжает бежать, но не замечает камня под ногами, прямо посередь тропы, запинается об него и катится кубарем вниз, куда-то в бок, обдирая руки и коленки о сухие корни. Зажмуривает глаза в порыве тошноты, стараясь не смотреть на бешенное вращение вселенной. Приземляется она в еще бОльшей темноте, прямо на копчик, стонет болезненно, начинает шарить по земле руками, но вместо земли натыкается на каменную ступеньку. Замирает, тихонько подвывая от страха, разжмуривает сначала один глаз, потом второй, чтобы обнаружить, что сидит в некоем миниатюрном подобии старинного амфитеатра, на самом дне его, окруженная ступеньками и мраморными колоннами. Дальше колонн ничего не видать, только грозный шорох деревьев и шум ветра. Но и голоса ее преследователей тоже пропали, так что девушка видимо расслабляется. Тут же боль в коленке привлекает ее внимание, она достает из кармана платок и телефон, на котором зажигает фонарик, осматривает рану, шипит и сопит. Замотав рану платком, встает. Оглядываясь с подозрением.

Вдруг, со стороны раздается странный шорох, девушка оборачивается, выхватывая лучом фонаря из темноты силуэты падающих на ступени откуда-то сверху листьев. Пятится, расслышав тихий странный звук со стороны падающей листвы, то ли шорох, то ли клекот какой-то. В глубине кустов на противоположной стороне павильона ей видится тень, огромная и бесформенная; звук повторяется громче. Допятившись до края строения, девушка запинается о ступеньку, пугается еще больше и с криками паники убегает обратно в лес – подальше от страшной тени.

Темнота становится непроглядной. Занавес.

Тот же павильон, что и ночью, только в свете дня. Все пронизано рассеянным светом и солнечными лучами, лимонными и белыми, где-то зеленоватыми из-за редкой листвы окружающих деревьев. В прозрачном воздухе поют птицы, прячась где-то у прохудившейся крыши и в расселинах мраморных колонн, поддерживающих ее. Девушка, случайно попавшая сюда ночью, возвращается, внимательно обшаривая взглядом землю, осторожно спускается вниз по раскрошенным от старости ступенькам, что-то ищет на полу, между колоннами, везде – заламывает руки, неразборчиво бормочет что-то.

Вздыхает. Садится на ступеньку.

- Правильно, Мира, по-другому и быть не могло! Мало того, что напоролась на этих пьяных ублюдков вчера, так еще и умудрилась отцовский подарок посеять на годовщину его смерти! Идиотка ты, Мирка, мать тебе голову оторвет – без лишней жалости, между прочим, - и правильно сделает. В этот раз заслужила.

Ковыряет ногтем ступеньку, продолжает бубнить:

- Колготки – порвала, коленку – расшибла, цепочку – потеряла. Экзамены на носу, а никто тебе не даст конспекты переписать, будто им дело есть до тебя. Им бы только смеяться, нашли тут девочку для битья! Ух!

Зло кидает отколотый камушек в кусты, в ответ раздается шорох. Вдруг, Мира вспоминает про вчерашнюю тень, мелкими шажками подбирается к краю павильона и заглядывает за него. С громким треском оттуда вылетает птица, заставляя девушку отшатнуться, кружит недолго и садится в самом центре, красиво распушив перья.

- Ой! Боже мой, боже, - Мира начинает смеяться. Смеется долго и сильно: - И это тебя я вчера так испугалась?! Да я же чуть умом не тронулась, Господи боже!

Садится напротив птицы, выдыхает и обращается к ней:

- Ты вообще представляешь, что натворила, чертовка? – Птица отвечает ей, то наклоняя голову, то пуша крылья, но в целом сидит спокойно и слушает внимательно очень. – Ты вообще знаешь, что за слухи ходят об этом месте? Да тут ведь в прошлом году кого-то убили, я точно тебе говорю, мне Валька Зимирев все уши прожужжал, когда поступали, мол есть тут недалеко от ГУКа место какое-то прОклятое, интересное. Звал сходить кстати, да я все отказывалась, а потом он Светку свою нашел и все! Любовь, мать его, до хроба! Приходили они сюда, нет? Скажи по секрету, подруга, интересно ведь знать.

Молчит недолго.

- А вообще нет, не интересно! Чего это мне про него интересно быть должно, мы же и не знакомы толком, так, одногруппник. Меня вот Мирослава зовут, а ты кто? Живешь тут? Одна? А дети есть? А муж? А если найду? Или как это у вас птиц бывает? У кого хохол больше, на том и жениться? Хотя, у нас у людей все примерно так же. Мальчишки у нас на потоке такие чубы себе отрастили, ты бы видела, подруга, умора же! (Встает, изображает мальчиков, кривляется. ) Один Вадик ходит смешной и лысый, да его даже жалко немножко, лысым-то в восемнадцать несладко быть совсем. Над ним все смеются, как не зайдет в аудиторию, обзывают обидно, ну там, шар бильярдный или прожектор. И не смешно ведь, а все равно все гогочут, стадное чувство, будь оно проклято!.. Я? Нет, я не смеюсь никогда над ним, да и вообще ни над кем не смеюсь. Ну, стараюсь по крайней мере. Это ведь обидно так, даже до слез бывает, они жгутся, зараза, в глазах же! Особенно вот когда Валька со Светкой у меня за спиной шушукаются! А то я не знаю, что он всем рассказал, будто я приемная, и от того меня мать не любит! Ха-ха, как смешно, обхохочешься же! Или вот еще, когда препод по литературе мою фамилию каверкает, будто специально, сволочь такая, и улыбается гааааденько так: (передразнивает преподавателя) Дурина, к доске! Дурина, где ваше эссе? Дурина, вы что, опять проспали? А я не Дурина! Я – Тюрина! Да разве ж большой труд Д от Т отличить, а, Игорь Сергеевич? Уж преподаватель литературы-то в буквах должен как-никак разбираться!..

Уфф.. Но мать меня за вчерашнее знатно отделала, конечно, во, гляди.

Показывает синяки на руках, коросту от раны на коленке. Продолжает говорить, потирая ушибы.

- В этот раз вешалкой била, железной. Она как раз пальто убирала зимнее на место, а тут я в дверях. Но это я за колготки заслужила, они же не копейки какие стоят. В прошлый раз хуже было, чес слово, скалкой так меня отходила, я думала не встану на пары с утра. И ничего, живая еще. Главное, чтоб утюгом больше не кидалась, а то страшно больно, - вдруг в лицо попадет? Как представлю, что надо будет на пары идти с носом расквашенным, аж в дрожь бросает. Мало ли чего еще эти придурки выдумают про мою семью. А про мать мою, так ты не думай злого подруга, она у меня хорошая, красавицаааа, заглядишься, глаз не оторвать! Работает только много, меня же кормить надо, одевать, в институт ладно хоть сама на бюджет поступила. Я же в отца вся пошла, и характером тоже, - мать так говорит, - потому и лупит, мол, чтобы дурость вышла. А то отец ведь мой, вот хороший человек был, трезвый, рукастый, смешной, я помню так над его рожицами малая смеялась, пупок развязывался! И что? Все равно ушел из семьи, пусть и в фигуральном смысле, - мать так говорит, - ну ты поняла, подруга. Вчера вот на Новодевичье к нему ездила, да зря через парк с остановки свернула, тут меня наши и поджидали. Да понятно, не меня ждали, так, пили просто, отмечали сессию наступающую. У студента же, что не день, так праздник! И у меня тоже, чес слово! Ну что ты смотришь так на меня, понимающе? Думаешь, я не веселюсь что ли? Студенчество, это ж лучшие годы мои: у меня вот юбка есть синяя-синяя, как небо ночное; и почерк у меня со школы не испортился совсем, самый лучший на потоке! А Валька что, ну подумаешь, дружили, поступали вместе, что я себе жениха нового не найду что ли, за столько лет учебы? Да и не жених он вовсе, так. Одногруппник.

Опять молчит. Шмыгает носом, мнет платок в руке. Птица на тонких ножках подскакивает ближе, все смотрит, внимательно так смотрит.

- Мне когда шесть было, папа на день рождения мне цЕпочку подарил серебряную, крученую такую, звенья как песчинки. Помню, он мне ее протягивает на ладони, а ладонь большая такая у него, шершавая и теплая, две моих вместе поместятся, и цЕпочека на солнце вся сверкает, переливается, ну настоящая драгоценность! И я как принцесса какая-то в ней была, ну чес слово, мне потом и крестик на нее повесили, я гордая такая ходила, прям как ты, пава! А чего еще девочке делать в шесть-то годков? Только и улыбаться. Он меня тогда на шее катал, и я руки вот так раскидывала, и весь мир видела, высоко-высоко летела, вот как ты прямо, небо макушкой задеть можно было. Папа меня птичкой называл, вот как я тебя, подруга, ну ты поняла, да?

Опять молчит, будто вспоминает что-то хорошее. Птица пушит перья, а потом взмахивает крыльями и садится Мире на коленку, вся доверчивая и внимательная, глаза как бусинки.

- А вчера вот я где-то тут его подарок и обронила, подруга. Знаешь, он ведь потом ушел от нас с матерью, не то чтобы сразу, но как-то скоро после того. Так мне тогда казалось, подруга, но я потом как старше стала, все мне мерещилось, будто что-то мне не дорассказали родители. Все же думают, что дети – глупые, дураки от природы. Но ведь что-то есть в детстве такое, чего сейчас уже нет во мне, выветрилось оно совсем, ну как чуйка, что ли какая. Ребенка же не обманешь так просто, у него соотношение объема тела к объему сердца – честнее на много, чем у взрослого.

Следующий год тяжело дался, все в школе не клеилось, да и страшно было мне из подъезда выходить во двор, подруга. Мать сказала тогда, мол с папой меня увидит, то все, кранты мне, домой можно не возвращаться. Вот я и боялась с ним пересечься. Ну и еще, наверное, злая я была. До ужаса злая была, как ни крути. Ушел же. Ну, бросил, сволочь такая, на произвол судьбы, - так мать говорила. Смешно, что квартира бабушки со стороны отца, всего через четыре подъезда. Ну сейчас-то уже продала она ее, конечно, давненько, а тогда он часто бывал у нее, и я всегда боюсь нечаянно столкнуться с ним у какой-нибудь нелепой скамейки или куста ирги. Ну, ягода такая дикая, ну ты-то знаешь, подруга, везде растет здесь, в полтора моих роста, листья круглые, ветки тонкие. Я помню, мы с ребятами обдирали ее пыльные темные ягоды, сок у них был сиреневыйтакой, неотстирывающийся, и ели горстями их, помыв в придорожной луже. Ели, а потом улыбались друг другу синюшными губами и чернеными улыбками, и ведь ничего вкуснее не было на целой планете. Все ели, а я всё посматривала по сторонам, не идет ли папа где, а то страшно было же… Страшно. Что мать накажет. Ага. Но не то чтобы совсем этого страшно. Скорее страшно было столкнуться с ним и увидеть, как он постарел. Заметить, как выцвели его зеленые глаза и рыжие волосы; как он весь опал и обмяк, словно человек, из которого вынули кости. Боялась я, что увижу на его лице раскаяние может какое, сожаление – и всё, подруга. Вся моя огромная, тщательно выращенная внутри затаенная злоба, которуюмне так хотелось испытывать к нему, – лопнет, пуф, как тонкий воздушный шарик. Оглушительно и резко. Боялась я думать о том, как сильно мне не хватало его ненавязчивого усталого внимания, когда он приходил со второй смены на заводе; его неумелых объятий; самого его присутствия в моей жизни. Я так боялась простить его, ты бы знала, подруга!..

Это сейчас, когда он уже повесился благополучно не пойми где, я понимаю, что бесполезно годами пожирать себя изнутри во имя разных причин. Надо было отпустить.

Встает, подхватывает птицу в ладони, кружится с ней, будто танцуя, продолжает на повышенных тонах:

- Надо было отпустить! Побежать к нему прямо во дворе, напасть на него. Обнять при всех! Ну и ладно бы увидел кто! Ну и ладно бы, ругала мать, что она, сейчас не ругает меня что ли? А так бы мне хоть стало легко, невыразимо легко, и я заплакала бы и смеялась бы, и люди вокруг думали бы, что я сумасшедшая!

Падает, прижимая птицу к себе, подтягивает коленки к груди, вся сворачивается в клубочек.

- Они ведь и так думаю, вон, смотри подруга, Валька столько Светке своей наплел про меня, на целый выпуск модного журнала хватит, и что? И что такого-то, господи?! Люди-то они же всегда говорить будут, всегда-всегда, и про отца моего говорили всякое, мол игрок, мол долги у него были, вот и выгнала жена из семьи взашей, ну всякой лжи я за жизнь наслушалась, ну и что? А в итоге-то все одно: сколько бы не болтали, только и имеет значения, что я в голове у себя думаю. Ты, подруга, думаешь что ли, мне страшно, что меня мать опять отлупит за цЕпочку потерянную? Да нет, конечно, чего мне такого бояться, вот за колготки да – это страшно, а тут чего? Не она же денег за нее платила, так, плечами пожмет и пойдет дальше свои борщи варить, или пироги печь, или зарплату считать, чем она там занимается обычно, я знаю что ли? Скажет только, что надо было в ломбард сдать, хоть копеечку выручить, пока не профукала, да поздно уже… Все разочарование мира у нее вместо дочери, подруга, тут никуда не деться.

А папа мой знаешь, как говорил? «Своя говнинка – как малинка» - он мне говорил, и щекотал меня потом. И ведь ни разу меня за попрошенную игрушку не упрекнул, да вообще же ни за что меня не упрекнул, ни, мать его, единого разу!

Сжимает птицу в руках, так что даже перьев становится не различить.

-…Только и называл меня птичкой своей. Птичка, говорил, моя певчая. Да так всегда смотрел, что у меня кости сразу словно пушинки становились, так и улетела бы. Так и улетела бы…

Читает молитву об упокое усопшего после 40 дней.

- «Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнагопреставльшагося раба Твоего, отца моего Владимира, и яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи, и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящымТя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троице и Троицу во Единстве, православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Темже милостив тому буди, и веру, яже в Тя вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко Щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя, правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. »

Вокруг сгущаются сумерки, слабый свет уходящего дня пробивается сквозь кроны и прохудившуюся крышу, освещая Мирославу. Она встает с пола, в руках у нее вместо птицы – серебряная цепочка с простым крестиком, яркие перья падают из раскрытых ладоней к ее ногам. Она произносит «Аминь», заканчивая молитву об усопшем отце, целует крестик, надевает его обратно себе на шею нетвердыми руками и разворачивается, чтобы уйти. Свет гаснет, но птичье пение, вопреки этому, становится только сильнее, пока не складывается в грустную песню. Занавес.