Творчество 4 страница

Когда я возвращал пьесу, он явно ожидал восторгов. Я произнес несколько комплиментов, он самодовольно похихикал. Вдруг его взгляд упал на мой отзыв. Он завопил вне себя от злости:

— Как ты смеешь писать на моей пьесе отзывы?

Я растерялся и робко ответил:

— Вы ведь написали отзыв на моей.

— Мать твою, кто ты и кто я!

И правда, он был корифеем, а я никем. Увидев последнюю критическую фразу, он и вовсе раздухарился — пнул меня и заорал:

— Придурок! Он еще пишет, что у меня сюжет не захватывающий!

Я поспешил отступить на два шага и напомнил, что в отзыве есть и похвалы. Он стал внимательно читать, а когда дошел до восторженных слов о помещичьем монологе, гнев его явно утих. Он сел на стул и даже велел сесть мне. Дочитав, он и вовсе успокоился и только горевал, что из-за моего отзыва не сможет показывать рукопись другим людям. Я посоветовал вырвать последнюю страницу и переписать ее и предложил сделать это за него. Он отмахнулся:

— Сам перепишу.

Затем самодовольно улыбнулся и раскрыл маленький секрет: у двоих работников уездного Дома культуры пьеса вызвала целую серию благоприятных откликов. Про себя я подивился, как два работника могут разразиться целой серией откликов, но изобразил на лице радость. Инженер человеческих душ продолжил: сейчас с произведением знакомится начальник группы рабочей агитации Дома культуры, и в случае одобрения группа по пропаганде учения Мао Цзэдуна начнет репетиции. Пьесу пять раз сыграют в городском театре, после чего спектакль отправится в столицу провинции на смотр художественной самодеятельности.

Но торжествовал он недолго. Начальник уездной группы рабочей агитации Дома культуры имел несколько классов образования. Прочитав монолог помещика, он решил, что подрывать социалистическую экономику мечтает автор. Последний обиженно объяснял, что это мысли помещика, а не его. Но начальник хлопнул по рукописи и спросил напрямик:

— Слова эти написал ты?

— Я, но…

— Раз написал, значит, так и думаешь!

И не стал слушать дальнейших объяснений.

В одну ночь «красный застрельщик» нашего уезда превратился в «черную кисть». Два года он появлялся на наших школьных «митингах борьбы» в роли «активного контрреволюционера».

Каждый раз, когда я его видел, у меня холодело в груди: мне повезло, что я не включил в свою пьесу помещичьего монолога, а страницу с моим отзывом бывший корифей порвал, иначе не миновать бы мне места по соседству.

«Митинги борьбы» проводились на школьном стадионе несколько раз в год. На них разоблачали убийц, насильников и прочих преступников, а в качестве «второстепенных объектов борьбы», по бокам, ставили помещиков, правых элементов и активных контрреволюционеров. На шею тем и другим вешали позорные доски, но уголовников связывали, а остальных нет. Помещики, правые элементы и контрреволюционеры раз от разу менялись. Только злосчастного драматурга приводили на каждый митинг, наверно, потому, что это была знаменитость. Стоял он всегда справа от президиума.

Когда несколько лет спустя я начал печататься, родители очень боялись: вдруг и меня однажды объявят «черной кистью»?

Панкадж Мишра умеет слушать. Его мудрая улыбка помогает мне рассказывать. Мы ловим на свой крючок воспоминания из реки времени.

Тридцать лет назад я работал зубным врачом в одном городке на юге Китая. Каждый день я восемь часов подряд заглядывал людям в рот. Это самое неинтересное место в мире. За пять лет я выдрал больше десяти тысяч зубов.

Мне было двадцать лет. В обеденный перерыв я стоял у окна, смотрел на шумную улицу и тоскливо думал: неужели я простою здесь всю жизнь?

Из окна поликлиники я с завистью наблюдал, как по улице слоняются без дела работники нашего Дома культуры. Когда я спросил одного из них: «Почему вы не работаете? », он ответил: «Мы работаем на улице». Мне тоже хотелось так работать на улице. Лучше, чем в нашем тогдашнем Доме культуры, работается, наверно, только в раю. В это блаженное место можно было попасть исключительно по направлению. Люди не выбирали места службы. Эту нелегкую задачу брало на себя государство. Меня, например, после школы распределили в стоматологическую поликлинику. Направление в Дом культуры можно было получить тремя способами: следовало сочинять музыку, рисовать или писать. Первые два занятия мне, несмотря на специальность, были не по зубам, а читать-писать я умел. Поэтому я выбрал писательскую стезю.

Правда, в школе я учился в годы культурной революции и приобрел за это время гораздо больше опыта, чем знаний. Помню, что часто путал звонок на урок и с урока. Так что в китайской литературе я был, если продолжать стоматологическую тему, ни в зуб ногой. Да и иероглифов знал не слишком много. Позднее, когда критики хвалили меня за «прозрачный стиль», я шутливо объяснял это ограниченностью своего словарного запаса. Американский профессор, переводивший мою прозу, считает, что мой стиль напоминает стиль Хемингуэя. Наверно, старик Хем тоже плохо учился в школе.

Хотя это шутка, но в ней есть большая доля правды. Мао Цзэдун говорил: «Хорошее может стать дурным, а дурное хорошим». Так и мы с Хемингуэем: наши недостатки стали источником наших достоинств.

В двадцать два года я стал совмещать вырывание зубов с литературным творчеством. Зубы я рвал, чтобы было что жевать, а писал, чтобы однажды прекратить их рвать. В первое время написать иероглиф было сложнее, чем выдрать зуб. Мне не хватало усидчивости. В выходные за окном сияло солнце, щебетали птички, улыбались девушки, мои сверстники гуляли, а я сидел за столом и упрямо, как кузнец гвозди, вколачивал в бумагу иероглифы.

На частый вопрос «Как стать писателем? » я всегда отвечаю одинаково: нужно писать. Так с любым делом: не поймешь, пока не попробуешь.

Я с ностальгией вспоминаю начало восьмидесятых. После снятия запретов в Китае, бывшей интеллектуальной пустыне, стало выходить больше тысячи старых и новых литературных журналов. Все их надо было чем-то заполнить, а писателей отчаянно не хватало. Поэтому редакторы внимательно читали рукописи безвестных авторов в поисках шедевров.

Мне повезло со временем. Я не знал ни одного редактора и посылал свои рассказы куда придется. Кстати, почтовые расходы оплачивали журналы. Для этого достаточно было обрезать угол конверта. Непринятые рукописи возвращали. Получив такой конверт, я первым делом разрывал его, выворачивал наизнанку, склеивал опять, писал адрес очередного журнала и бросал в почтовый ящик. Конечно, я не забывал обрезать угол.

Написанные в то время рассказы после бесплатного путешествия по Китаю — география моих собственных поездок еще лет двадцать оставалась гораздо скромнее — неизменно возвращались ко мне. Почтальон перебрасывал увесистые конверты прямо через наш забор, и они с треском плюхались на землю. При звуке небольшого взрыва отец невозмутимо кричал мне: «Рукопись вернули! »

Вскоре времена переменились. Писателей стало больше, чем печатных площадей. Журналы из малюток, без конца требовавших литературного молока, выросли в прелестниц, выбирающих ухажеров. Теперь приходилось самому наклеивать марки, а рукописи не возвращали.

Помню, как впервые оказался в редакции. Это была «Пекинская литература». В большой комнате за заваленными рукописями столами сидели люди и усердно читали присланные неизвестно откуда произведения. Через год после того как меня стали печатать, я застал совершенно иную картину. Теперь знакомые авторы писали на конвертах имена знакомых редакторов, в противном случае их опусы, даже не вскрывая, швыряли в мусорную корзину. Пройдя технологический цикл, макулатура превращалась в бумагу для новых произведений.

Еще долго, до расцвета в Китае литературных интернет-ресурсов, молодому таланту было почти невозможно пробиться в печать без связей в редакции. Я застал конец прекрасной эпохи. Начни я на пару лет позже — до сих пор орудовал бы щипцами.

Судьба моя переменилась в ноябре 1983 года. Дело шло к зиме. Когда до конца рабочего дня оставалось совсем немного, раздался междугородний звонок.

Телефон, соединенный с единственным коммутатором в уезде, стоял у нас только в регистратуре. Регистраторша выбежала на улицу и позвала меня через окно моего кабинета.

Я думал, это кто-нибудь из нашего городка зовет меня расслабиться после работы, но услышал голос телефонистки с почтового коммутатора: «Вас вызывает Пекин! » Я почувствовал, что решается моя судьба.

В те времена междугородний звонок долго соединяли. Сначала пекинский звонок дошел до Шанхая, а потом долго брел по запутанным проводам до нашего уезда. Я ждал почти полчаса. За это время номер регистратуры успели набрать несколько человек, но я злобно обрывал их: «Телефон не занимать! »

— Почему? — удивленно спрашивали собеседники.

— Ждем звонка из ЦК партии.

Наконец я услышал голос Чжоу Яньжу, исполняющей обязанности главного редактора «Пекинской литературы» в начале восьмидесятых. Первым делом она сказала мне, что звонит с самого утра, а соединили только сейчас, она уж было отчаялась. Я никогда не забуду этого четкого размеренного голоса (хотя мне казалось, что говорит она очень быстро). Чжоу Яньжу сообщила, что все три присланных мной рассказа напечатают. Причем один из них надо поправить, поэтому меня срочно вызывают в Пекин. Дорогу и жилье они оплатят, даже дадут командировочные. Этот вопрос меня очень волновал, потому что я получал тридцать шесть юаней в месяц. Затем она во всех подробностях, как малому ребенку, объяснила мне, как от вокзала добраться до редакции. Уж не знаю, как она догадалась, что я в первый раз уезжаю далеко от дома.

Я хотел на следующий же день автобусом дальнего следования доехать до Шанхая, а оттуда поездом добраться до Пекина. Но возникала проблема: как отпроситься у нашего главврача? Он и не подозревал о моих опытах. Если бы я, зубной врач, заявил ему, что собираюсь в Пекин править рукопись, он решил бы, что я брежу. Поэтому я не пошел к нему, а написал служебную записку.

Записку я поздно вечером вручил коллеге и попросил утром передать ее начальству. Даже если оно меня не отпустит, я уже буду ехать в автобусе.

Но коллега не решался: он боялся, что главврач выместит свой гнев на нем. Тогда я пообещал привезти ему редкие лакомства: пекинские сухофрукты и любимое кушанье императрицы Цыси — лепешки с грибом фулин. Этого соблазна он не выдержал и обещал передать записку. Сейчас это называют взяткой, а во времена культурной революции выражались изысканнее: «сахарная пуля».

В редакцию «Пекинской литературы» я вошел во время обеденного перерыва. Редактор, выудившая мои рассказы из груды рукописей, звалась Ван Цзе. Она только что вымыла голову и встретила меня с мокрыми волосами. Ван Цзе усадила меня на дырявый диван, налила чаю и вышла из комнаты. Вскоре дверь отворилась, и на пороге появилась румяная старушка, за спиной которой стояла Ван Цзе. Старушка спросила:

— Так вы и есть Юй Хуа?

Звали ее Чжоу Яньжу. Эта минута вспоминается мне теперь в ярком свете, словно восход солнца.

Госпожа Чжоу умерла девятнадцать лет назад. В 1988 году мы с приятелем навестили ее в доме новостного агентства Синьхуа. Я в первый и последний раз побывал в ее скромной квартире. Старушка мне обрадовалась так же, как когда мы впервые встретились в редакции журнала, так же, как радовалась всегда. А жизнь ее не баловала: парализованный муж, психически больная дочь. После ее смерти другая дочь взяла на себя заботу об отце и младшей сестре.

В тот день госпожа Чжоу вышла из дома проводить нас, со слезами на глазах попрощалась, а когда мы с приятелем дошли до автобусной остановки и оглянулись, то увидели, что она все еще стоит и смотрит на нас.

Было видно, что когда-то Чжоу Яньжу была красавицей. В молодости она верила в революционные идеалы, в сороковые годы, во время антияпонской войны, уехала в Яньань — столицу контролируемых коммунистами территорий. За ней ухаживали многие высокопоставленные партработники, но выбрала она студента, тоже увлеченного революцией. После 1949 года он работал в агентстве Синьхуа, составлял закрытые информационные обзоры для руководства ЦК. Чжоу Яньжу рассказывала, что, когда муж ездил в командировки, провинциальное начальство старалось принять его получше, чтобы он представил его деятельность в обзоре в благоприятном свете.

Ван Цзе была первым моим редактором. Некоторое время спустя она из «Пекинской литературы» перешла в журнал «Мост». В начале 1984 года, в зимний полдень, я навестил ее там. Мы уселись поближе к батарее и долго болтали о жизни. Потом я потерял ее из виду. Ее коллеги тоже не знают, где она теперь. При мысли о ней меня всякий раз посещают недобрые предчувствия, надеюсь, пустые. Мы, как в романе, из незнакомцев превратились в друзей, а потом вновь стали незнакомцами.

Тогда, двадцать шесть лет назад, я провел в Пекине почти месяц. Чжоу Яньжу хотела, чтобы я в одном из рассказов переписал слишком мрачную, с ее точки зрения, концовку. Хотя мы о капитализме знали лишь понаслышке, она убежденно заявила: «Пессимизм присущ только капиталистическому обществу».

На работу у меня ушло только два дня. Я учел все пожелания: чтобы напечататься, я был готов не только концовку, а весь рассказ превратить в песнь торжествующего оптимизма. Чжоу Яньжу осталась очень довольна, назвала меня умницей и посоветовала не спешить домой, а как следует погулять по Пекину.

Я не знал, что буду жить в Пекине, поэтому с жадностью ухватился за это предложение. Город еще не был туристическим. В императорском Запретном городе я за весь день увидел человек десять. До заставы «Восьми направлений» Бадалин долго добирался автобусом и самоотверженно гулял по Великой Китайской стене, невзирая на ледяные оплеухи декабрьского ветра. Единственный турист мне попался по пути к Башне сигнальных костров. Я предложил ему подняться вдвоем, но он только поежился.

Когда я вернулся к остановке, он сидел в уголке и дрожал. Автобус все не шел. Я сел по соседству и задрожал в такт.

В наше время Запретный город и Великая Китайская стена напоминают летом транспорт в час пик.

Посетив все что можно, я спросил у Ван Цзе, куда бы сходить теперь. На все ее предложения я отвечал одним словом: «Был! » Она рассмеялась и сказала: «Значит, тебе пора домой».

Ван Цзе купила мне билет, посчитала, сколько мне причитается, сходила в бухгалтерию и принесла деньги. Мне заплатили за все время в Пекине, в том числе и за развлечения! Возвращаясь на юг с семьюдесятью юанями в кармане, я чувствовал себя миллионером.

Еще Ван Цзе выдала мне справку, что я действительно работал в Пекине над рукописью.

Оказалось, это очень важно. Едва увидев меня, наш главврач спросил: «Где справка? »

Поездка в Пекин прославила меня в родных краях. В истории Китайской Народной Республики я первый житель городка Хайянь, правивший рукописи в Пекине. Уездное начальство решило, что такой талант, как я, не должен тратить молодые годы на вырывание зубов. После долгих согласований и постановки семи печатей меня перевели в райскую обитель — местный Дом культуры.

В первый же день, памятуя о том, что деятели искусств много бывают на улице, я опоздал на работу на два часа — и все равно оказался первым. Я счастливо вздохнул и сказал самому себе: «Вот мое место! » Это самое приятное из моих социалистических воспоминаний.

Несколько лет назад западная журналистка спросила меня: «Как же вы решились оставить хлебную профессию дантиста и стать бедным писателем? » Она не приняла во внимание, что при социализме мы ели из одного котла: зарплата у всех городских жителей была совершенно одинаковая. Разница между зубным врачом и писателем заключалась только в том, что врач был несчастным голодранцем, а писатель счастливым.

Я пишу уже двадцать шесть лет и могу сказать, что мне это нравится. Литературное творчество способствует душевному спокойствию. В книге можно выразить то, чего не выразишь в повседневной жизни. И чем скучнее моя повседневная жизнь, тем богаче литературная.

Панкадж Мишра прислал мне email — из своего дома в Лондоне, или в Дели, или еще откуда-нибудь. Он спрашивает, почему в моих поздних произведениях гораздо меньше жестокости, чем в ранних.

Этот вопрос мне задают уже лет пятнадцать. Критики считают это переломом в моем художественном методе, предлагают самые правдоподобные и неправдоподобные объяснения. Некоторые считают, что дело в моей личной жизни: красавица жена и милый сын поселили мир в моей душе. Часто спрашивают меня об этом и за границей.

Забавно: «нового» Юй Хуа спрашивают о том, куда подевался «старый». Но надо сказать, что после выхода моего романа «Братья» родился третий Юй Хуа. Так считает французский критик Нильс Аль, так считают несколько моих китайских друзей, и я разделяю их точку зрения. Но сейчас второй Юй Хуа будет объяснять пропажу первого, а пропажей второго и появлением третьего я займусь как-нибудь позднее.

Разговоры о переломе начались, когда я опубликовал три романа: «Зов сквозь моросящий дождь» (1991), «Жить» (1992) и «Как Сюй Саньгуань кровь продавал» (1995). Думаю, все предложенные критиками объяснения верны, даже если не имеют ничего общего с моими замыслами. Ведь читатель и критик вправе «вчитывать» в произведение свой собственный культурный и личный опыт. Написание романа — процесс конечный, а восприятие — бесконечный (если это, конечно, хороший роман).

И хотя сейчас я искренне отвечу на этот вопрос, ответ мой будет лишь одним из множества возможных, ответом читателя, а не автора. Да и у меня в голове целый рой ответов. Я выберу из них тот, что кажется мне правильным, но могу и промахнуться.

Расскажу вам историю — это лучшее, что я умею делать. Я верю, что детские впечатления определяют, как сложится жизнь человека. Дальше он лишь меняет на этой картине отдельные штрихи. (Правда, штрихи можно менять в разной степени: наверняка Мао Цзэдун менял их гораздо активней, чем я. ) Я пошел в школу в первый год культурной революции, а закончил в последний. Чуть ли не каждый день я видел шествия, «митинги борьбы», сражения между группировками «бунтарей»-цзаофаней, уличные драки. Избитые до крови прохожие стали для меня самым обыденным зрелищем. К тому же отец с матерью были врачами. Мы с братом с утра до вечера бегали по пропахшей лизолом больнице, среди орущих и стонущих, бледных и умирающих пациентов, среди раскиданных повсюду грязных бинтов. Часто родители выходили из операционной в забрызганных кровью халатах и масках звать нас в столовую. Иногда мы вторгались в операционную и смотрели, как отец руками в прозрачных перчатках роется во внутренностях у больных. Заметив нас, он кричал: «Геть отсюда! », и мы тут же испарялись.

Поэтому в написанных мною с 1986 по 1989 год восьми рассказах, по подсчетам профессора Хун Чжигана (монография «Юй Хуа», 2005 год), умирают не своей смертью двадцать девять человек. Днем я писал о кровавых убийствах, а по ночам во сне сам бегал или прятался от убийц. Когда надо мной уже заносили топор, я просыпался в холодном поту и с облегчением понимал, что я в безопасности. Днем я забывал о пережитом страхе и опять писал ужастики. Через три года мои нервы были на пределе, но я этого не замечал и продолжал предаваться жестокому вдохновению. Но однажды мне приснилось, что меня убили. Наверно, от переутомления я не проснулся в последний момент. И этот сон оживил во мне одно воспоминание из реальной жизни.

Несмотря на все кошмары, жить в нашем городке было очень скучно. На расстрел преступников местное население ходило как на праздник. Я уже рассказывал, что тогда всех судили открытым судом: Посередине нашего школьного стадиона ставили убийц, насильников, грабителей и прочих уголовников с досками на шее, а по бокам — помещиков, правых элементов, бывших и действующих контрреволюционеров. Преступники, опустив голову, слушали громовую речь обвинителя, которая завершалась приговором. В президиуме сидели члены уездного революционного комитета. Если преступник был связан, а за ним стояло двое грозных солдат с винтовками, это означало высшую меру наказания.

В детстве я часто бывал на этих мероприятиях. Обвинительная речь кончалась нескоро: сначала шли цитаты из председателя Мао и классика современной литературы Лу Синя, потом что-то длинное и нудное из «Жэньминь жибао», потом описание преступления, и только когда у меня уже совсем затекали ноги, из динамиков звучало восемь главных слов:

«Приговаривается к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно! »

Во времена культурной революции не существовало ни апелляций, ни адвокатов — мы даже не знали, что это такое.

Сразу после оглашения приговора солдаты затаскивали парализованных страхом осужденных на грузовик и конвоировали их к морю. За грузовиком бежала и ехала на велосипедах толпа.

Я с ужасом смотрел на багрово-черные руки преступников. Став зубным врачом, я узнал, что это гангрена, — из-за того, что руки туго связывали за спиной и надолго так оставляли, в них прекращалось кровообращение. Руки умирали еще до расстрела.

У нас расстреливали на северном и южном пляжах. Мы, дети, не успевали за грузовиком, поэтому, едва начинался суд, заранее бежали к морю занимать хорошие места. Иногда мы не угадывали пляж и пропускали расстрел.

Несколько раз мы наблюдали расстрел вблизи. Солдаты оцепляли место казни, один из них пинком заставлял осужденных встать на колени, отходил так, чтобы его не забрызгала кровь, и стрелял в затылок. Если человек не умирал сразу, его добивали. Страшнее всего выглядел перевернутый труп: сзади входное отверстие было маленькое, а спереди пуля проделывала дыру размером с плошку, из которой мы ели дома. От вида кровавого месива на месте лица и лба меня колотило, И вот мне приснилось, что я такой преступник. Я матерый убийца. По бокам стоят помещики и контрреволюционеры. Но нашего опального писателя, о котором я рассказывал, нет. На меня смотрит черная толпа. Из динамиков грохочет обвинительный приговор, и наконец звучат слова:

«Приговорить к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно! »

Подходит солдат, приставляет мне дуло к виску и стреляет. Я падаю, но тут же под ропот толпы поднимаюсь на ноги. Мозг вытекает из моей головы, словно содержимое разбитого яйца. Выставив вперед пустую, как скорлупа, голову, я ору на солдата: «Мать твою, здесь тебе не пляж! »

Тут я проснулся, в поту, с бешено бьющимся сердцем. Но я не радовался, что это всего лишь сон. На меня нахлынули воспоминания: стадион — суд — руки за спиной — солдаты — пляж — пуля, бьющая сильней, чем кувалда, — аккуратная дырочка в затылке и развороченное лицо — сочащийся кровью песок…

Только тогда я понял, что страшные сны ночью — воздаяние за страшные рассказы, которые я пишу днем. И я решил бросить это дело. Иначе я, наверное, давно бы свихнулся и не писал бы эти строки дома в Пекине, а сидел бы в психушке на замызганной постели и бессмысленно глазел в зияющую пустоту.

16 июля 2009 года

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒