Дядюшкин сон.

Стр 1 из 2Следующая ⇒

Васильева Екатерина Игоревна.

Июнь 2021.

По повести «Дядюшкин сон» Ф. М. Достоевского.

Дядюшкин сон.

Действующие лица:

Марья Александровна Москалева

Князь

Афанасий Матвеич

Зинаида Афанасьевна

Павел Александрович Мозгляков

Настасья Петровна

Филисата Михайловна

Анна Николаевна

Наталья Дмитриевна

Софья Петровна Фарпухина

Гришка

Вася

Старуха, мать Васи

Глава 1.

В доме Марьи Александровны. Гостиная.

Около затопленного камина расставлены кресла, между ними маленький столик. На другом конце комнаты другой стол, накрытый скатертью, на нем кипит самовар. Самоваром и чаем заведует одна дама, проживающая у Марьи Александровны в качестве бедной родственницы, Настасья Петровна Зяблова, большая хохотунья.

Сама Марья Александровна сидит у камина. Перед ней стоит Павел Александрович Мозгляков. Ему хочется угодить своим слушательницам. Он поминутно обращается к Зине, которая стоит в стороне, у рояля, и равнодушно перебирает пальчиками календарь.

Марья Александровна. Я так рада, так рада, Павел Александрович, что готова кричать об этом всем и каждому из окошка. Не говорю уж о том милом сюрпризе, который вы сделали нам, мне и Зине, приехав двумя неделями раньше обещанного; это уж само собой! Я ужасна рада тому, что вы привезли сюда этого милого князя. Знаете ли, как я люблю этого очаровательного старичка! Но нет, нет! вы не поймете меня! вы, молодежь, не поймете моего восторга! Знаете ли, чем он был для меня в прежнее время, лет шесть тому назад, помнишь, Зина? Вы не поверите, Павел Александрович: я была его руководительницей, сестрой, матерью! Он слушался меня как ребенок! было что-то наивное, нежное в нашей связи; что-то даже как будто пастушеское… Я уж и не знаю, как и назвать! Вот почему он и помнит теперь только об одном моем доме с благодарностью. Знаете ли, Павел Александрович, что вы, может быть, спасли его тем, что завезли его ко мне! Я с сокрушением сердца думала о нем эти шесть лет. Вы не поверите: он мне снился даже во сне. Говорят, эта чудовищная женщина околдовала, погубила его. Эта Степанида Матвеевна, бог знает какая женщина, пожилая и толстая, ходит еще в ситцевых платьях и с ключами в руках. А князь слушается ее во всем как ребенок и не смеет ступить шагу без ее позволения. Говорят, она даже моет его своими руками; балует его, носит и тешит как ребенка. В конце концов, она отдаляет от него всех посетителей, и в особенности родственников. Но наконец-то вы его вырвали из этих клещей! Нет, надо воспользоваться случаем и спасти его совершенно! Но расскажите мне еще раз, как удалось вам все это? Опишите мне подробнейшим образом всю вашу встречу. Все эти мелочи, мелочи... настоящий сок! Я ужасно люблю мелочи, даже в самых важных случаях прежде обращаю внимание на мелочи… и… пока что князь еще сидит за своим туалетом…

Мозгляков (рассказывает с наслаждением). Да всё то же, что уже рассказывал, Марья Александровна! Ехал я всю ночь, разумеется, всю ночь не спал, – можете себе представить, как я спешил! (Обращается к Зине). Одним словом, бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-за лошадей на станциях. Впрочем, это в сторону! Ровно в шесть часов утра приезжаю на последнюю станцию. Издрог, не хочу и греться, кричу: лошадей! Испугал смотрительницу с грудным ребенком: теперь, кажется, у нее пропало молоко… Восход солнца очаровательный. Знаете, эта морозная пыль серебрится! Не обращаю ни на что внимания; одним словом, спешу напропалую! Лошадей взял с бою: отнял у какого-то коллежского советника и чуть не вызвал его на дуэль. Говорят мне, что четверть часа тому съехал со станции какой-то князь, едет на своих, ночевал. Я едва слушаю, сажусь, лечу, точно с цепи сорвался. Есть что-то подобное у Фета, в какой-то элегии... Ровно в девяти верстах от города, на самом повороте, вижу, произошло удивительное событие. Огромная дорожная карета лежит на боку, кучер и два лакея стоят перед нею в недоумении, а из кареты, лежащей на боку, несутся раздирающие душу крики и вопли. Думал проехать мимо: лежи себе на боку; не здешнего прихода! Но превозмогло человеколюбие, которое, как выражается Гейне, везде суется с своим носом. Останавливаюсь. Я, мой Семен, ямщик – тоже русская душа, спешим на подмогу и, таким образом, вшестером подымаем наконец экипаж, ставим его на ноги, которых у него, правда, и нет, потому что он на полозьях. Помогли еще мужики с дровами, ехали в город, получили от меня на водку. Думаю: верно, это тот самый князь! Смотрю: боже мой! он самый и есть, князь Гаврила! Вот встреча! Кричу ему: «Князь! дядюшка! » Он, конечно, почти не узнал меня с первого взгляда; впрочем, тотчас же почти узнал… со второго взгляда. Рекомендуюсь; он в восхищении, обнимает меня, а между тем сам весь дрожит от испуга и плачет, ей-богу, плачет: я видел это собственными глазами! То да се, – уговорил его наконец пересесть в мой возок и хоть на один день заехать в Мордасов, ободриться и отдохнуть. Он соглашается беспрекословно… Объявляет мне, что едет в Светозерскую пустынь, к иеромонаху Мисаилу, которого чтит и уважает; что Степанида Матвеевна, а уж из нас, родственников, кто не слыхал про Степаниду Матвеевну? Что эта Степанида Матвеевна получила письмо такого содержания, что у ней в Москве кто-то при последнем издыхании: отец или дочь, не знаю, кто именно, да и не интересуюсь знать; может быть, и отец и дочь вместе; может быть, еще с прибавкою какого-нибудь племянника… Одним словом, она дней на десять решилась распроститься с своим князем и полетела в столицу украсить ее своим присутствием. Князь сидел день, сидел другой, примерял парики, помадился, но стало невмочь без Степаниды Матвеевны! приказал лошадей и покатил в Светозерскую пустынь... Я его спасаю, уговариваю заехать к общему другу нашему, многоуважаемой Марье Александровне; он говорит про вас, что вы очаровательнейшая дама из всех, которых он когда-нибудь знал, и вот мы здесь, а князь поправляет теперь наверху свой туалет, потому что согласится скорее умереть, чем явиться к дамам без некоторых приготовлений или, лучше сказать – исправлений… Вот и вся история! Премилая история!

Марья Александровна. Но какой он юморист, Зина! как он это мило рассказывает! Но, послушайте, Поль, один вопрос: объясните мне хорошенько ваше родство с князем! Вы называете его дядей?

Мозгляков. Ей-богу, не знаю, Марья Александровна, как и чем я родня ему: кажется, седьмая вода, может быть, даже и не на киселе, а на чем-нибудь другом. Я тут не виноват нисколько. Просто-запросто я называю его дядюшкой; он откликается. Вот вам и все наше родство, на сегодняшний день, по крайней мере…

Марья Александровна. Но я все-таки повторю, что только один бог мог вас надоумить привезти его прямо ко мне! Как воображу себе, что бы с ним было, бедняжкой, если б он попал к кому-нибудь другому, а не ко мне? Бросились бы на него, как на рудник, как на россыпь, пожалуй, обокрали бы его? Вы не можете представить себе, какие здесь жадные, низкие и коварные людишки, Павел Александрович!..

Настасья Петровна (разливает чай). Ах, боже мой, да к кому же его и привезти, как не к вам. Какие вы, Марья Александровна! Ведь не к Анне же Николаевне везти его, как вы думаете?

Марья Александровна. Однако ж, что он так долго не выходит? Это даже странно.

Мозгляков. Дядюшка-то? Да, я думаю, он еще пять часов будет там одеваться! К тому же так как у него совершенно нет памяти, то он, может быть, и забыл, что приехал к вам в гости. Ведь это удивительнейший человек, Марья Александровна!

Марья Александровна. Ах, полноте, пожалуйста, что вы!

Мозгляков. Вовсе не что вы, Марья Александровна, а сущая правда! Ведь это полукомпозиция, а не человек. Вы его видели шесть лет назад, а я час тому назад его видел. Ведь это полупокойник! Ведь это только воспоминание о человеке; ведь его забыли похоронить! Ведь у него глаза вставные, ноги пробочные, он весь на пружинах и говорит на пружинах!

Марья Александровна (строго). Боже мой, какой вы, однако же, ветреник! И как не стыдно вам, молодому человеку, родственнику, говорить так про этого почтенного старичка! Не говоря уже о его доброте, вспомните, что это остаток, так сказать, обломок нашей аристократии. Друг мой, я понимаю, что вы ветреничаете из каких-то там ваших новых идей, о которых вы беспрерывно толкуете. Но боже мой! Я и сама – ваших новых идей! Я жила на свете, я видела больше вас, и, наконец, я мать, а вы еще молоды! Он старичок, и потому, на ваши глаза, смешон! А все это оттого, что вы начитались там какого-нибудь вашего Шекспира! Поверьте, Павел Александрович, ваш Шекспир давным-давно уже отжил свой век и если б воскрес, то, со всем своим умом, не разобрал бы в нашей жизни ни строчки! Князь и в кульке князь, князь и в лачуге будет как во дворце! А вот муж Натальи Дмитриевны чуть ли не дворец себе выстроил, – и все-таки он только муж Натальи Дмитриевны, и ничего больше! Да и сама Наталья Дмитриевна, хоть пятьдесят кринолинов на себя налепи, – все-таки останется прежней Натальей Дмитриевной и нисколько не прибавит себе. Вы тоже, отчасти, представитель высшего сословия. Я тоже себя считаю не чужою ему, – а дурное то дитя, которое марает свое гнездо! забудете вашего Шекспира. Я уверена, что вы даже и теперь не искренни, а так только, модничаете. Впрочем, я заболталась. Побудьте здесь, Поль, я сама схожу наверх и узнаю о князе. Может быть, ему надо чего-нибудь, а ведь с моими людишками…

Марья Александровна уходит.

Настасья Петровна. Марья Александровна, кажется, очень рады, что князь не достался этой франтихе, Анне Николаевне. А ведь уверяла все, что родня ему. То-то разрывается, должно быть, теперь от досады! (Выходит из комнаты, как будто за делом, но останавливается у дверей и подслушивает).

Мозгляков. Зинаида Афанасьевна, вы не сердитесь на меня?

Зина. На вас? За что же?

Мозгляков. За мой ранний приезд, Зинаида Афанасьевна! Я не вытерпел, я не мог дожидаться еще две недели… Вы мне снились даже во сне. Я прилетел узнать мою участь… Но вы хмуритесь, вы сердитесь! Неужели и теперь я не узнаю ничего решительного?

Зина. Я ожидала, что вы заговорите об этом. И чем скорее все разрешится, тем лучше. Вы опять требуете, то есть просите, ответа. Извольте, я повторю вам его, потому что мой ответ все тот же, как и прежде: подождите! Повторяю вам, – я еще не решилась и не могу вам дать обещание быть вашею женою. Этого не требуют насильно, Павел Александрович. Но, чтобы успокоить вас, прибавляю, что я еще не отказываю вам окончательно. Заметьте еще: обнадеживая вас теперь, я делаю это единственно потому, что снисходительна к вашему нетерпению и беспокойству. Повторяю, что хочу остаться совершенно свободною в своем решении, и если я вам скажу, наконец, что я несогласна, то вы и не должны обвинять меня, что я вас обнадежила. Итак, знайте это.

Мозгляков. Итак, что же это, что же это! Неужели это надежда! Могу ли я извлечь хоть какую-нибудь надежу из ваших слов, Зинаида Афанасьевна?

Зина (как заученным текстом). Припомните все, что я вам сказала, и извлекайте все, что вам угодно. Ваша воля! Но я больше ничего не прибавлю. Я вам еще не отказываю, а говорю только: ждите. Но, повторяю вам, я оставляю за собой полное право отказать вам, если мне вздумается. Замечу еще одно, Павел Александрович: если вы приехали раньше положенного для ответа срока, чтоб действовать окольными путями, надеясь, например, хоть на влияние маменьки, то вы очень ошиблись в расчете. Я тогда прямо откажу вам, слышите ли это? А теперь – довольно, и, пожалуйста, до известного времени не поминайте мне об этом ни слова.

В эту минуту возвращается Марья Александровна, за нею следом Настасья Петровна.

Марья Александровна. Он, кажется, сейчас сойдет, Зина! Настасья Петровна, скорее, заварите нового чаю!

Настасья Петровна (у самовара). Анна Николаевна уже присылала наведаться. Ее Анютка прибегала на кухню и расспрашивала. То-то злится теперь!

Марья Александровна. А мне какое дело! Точно я интересуюсь знать, что думает ваша Анна Николаевна? Поверьте, не буду никого подсылать к ней на кухню. И удивляюсь, решительно удивляюсь, почему вы все считаете меня врагом этой бедной Анны Николаевны, да и не вы одна, а все в городе? Павел Александрович! Вы знаете нас обеих, – ну из чего я буду врагом ее? За первенство? Но я равнодушна к этому первенству. Пусть ее, пусть будет первая! Я первая готова поехать к ней, поздравить ее с первенством. И наконец – все это несправедливо. На нее клевещут. За что вы все на нее нападаете? она молода и любит наряды, – за это, что ли? Но, по-моему, уж лучше наряды, чем что-нибудь другое, вот как Наталья Дмитриевна, которая – такое любит, что и сказать нельзя. За то ли, что Анна Николаевна ездит по гостям и не может посидеть дома? Но боже мой! Она не получила никакого образования, и ей, конечно, тяжело раскрыть, например, книгу или заняться чем-нибудь две минуты сряду. Она кокетничает и делает из окна глазки всем, кто ни пройдет по улице. Но зачем же уверяют ее, что она хорошенькая, когда у ней только белое лицо и больше ничего? Она смешит в танцах, – соглашаюсь! Но зачем же уверяют ее, что она прекрасно полькирует? На ней невозможные наколки и шляпки, – но чем же виновата она, что ей бог не дал вкусу, а, напротив, дал столько легковерия. Уверьте ее, что хорошо приколоть к волосам конфетную бумажку, она и приколет. Она сплетница, но это здешняя привычка: кто здесь не сплетничает? К ней ездит Сушилов со своими бакенбардами и утром, и вечером, и чуть ли не ночью. Ах, боже мой! еще бы муж козырял в карты до пяти часов утра! Наконец, это еще, может быть, и клевета. Словом, я всегда, всегда заступлюсь за нее!.. Но боже мой! вот и князь! Это он, он! Я узнаю его! Я узнаю его из тысячи! Наконец-то я вас вижу, mon prince! (Идет навстречу князю).

Заходит Князь. На вид это какой-то загримированный мертвец.

На нем парик, бакенбарды, усы и эспаньолка черного цвета закрывают половину лица. Лицо набеленное и нарумяненное. Одет по моде. Перчатки, галстук, жилет, белье и все прочее – все это ослепительной свежести и изящного вкуса. Князь немного прихрамывает, но прихрамывает так ловко, как будто и это необходимо по моде. В глазу его стеклышко, в том самом глазу, который и без того стеклянный. Князь пропитан духами. Разговаривая, он как-то особенно протягивает иные слова.

Марья Александровна. Но вы ничего, ничего не переменились! Садитесь, садитесь, князь! Шесть лет, целых шесть лет не видались, и ни одного письма, даже ни строчки во все это время! О, как вы виноваты передо мною, князь! Как я зла была на вас, mon cher prince! Но – чаю, чаю! Ах, боже мой, Настасья Петровна, чаю!

Князь (шепелявит). Благодарю, бла-го-дарю, вин-но-ват! Ви-но-ват! и представьте себе, еще прошлого года непре-менно хотел сюда ехать, да напугали: тут, говорят, хо-ле-ра была.

Марья Александровна. Нет, князь, у нас не было холеры.

Мозгляков. Здесь был скотский падеж, дядюшка!

Князь. Ну да, скотский па-деж или что-то в этом роде… Я и остался. Ну, как ваш муж, моя милая Анна Николаевна? Все по своей проку-рорской части?

Марья Александровна. Н-нет, князь, мой муж не прокурор…

Мозгляков. Бьюсь об заклад, что дядюшка сбился и принимает вас за Анну Николаевну Антипову!

Князь. Ну да, да, Анну Николаевну, и-и… я все забываю! Ну да, Антиповну, именно Анти-повну.

Марья Александровна. Н-нет, князь, вы очень ошиблись. Я вовсе не Анна Николаевна и, признаюсь, никак не ожидала, что вы меня не узнаете! Вы меня удивили, князь! Я ваш бывший друг, Марья Александровна Москалева. Помните, князь, Марью Александровну?..

Князь. Марью А-лекс-анд-ровну! представьте себе! а я именно по-ла-гал, что вы-то и есть, как ее, ну да! Анна Васильевна… это восхитительно. Значит, я не туда заехал. А я думал, мой друг, что ты именно ве-зешь меня к этой Анне Матвеевне. Это очаровательно! Впрочем, это со мной часто случается… Я часто не туда заезжаю. Я вообще доволен, всегда доволен, что б ни случилось. Так вы не Настасья Ва-сильевна? Это инте-ресно…

Марья Александровна. Марья Александровна, князь, Марья Александровна! О, как вы виноваты передо мной! Забыть своего лучшего, лучшего друга!

Князь. Ну да, луч-шего друга… pardon, pardon! (Заглядывается на Зину).

Марья Александровна. А это дочь моя, Зина. Вы еще не знакомы, князь. Ее не было в то время, когда вы были здесь, помните?

Князь. Это ваша дочь! Charmante, charmante!

Марья Александровна. Чаю… Князь, я слышала об ужаснейшем происшествии! Признаюсь, я была вне себя от испуга… Не ушиблись ли вы? Смотрите! Этим пренебрегать невозможно…

Князь. Вывалил! Вывалил! Кучер вывалил! Я уже думал, что наступает светопреставление или что-нибудь в этом роде, и так, признаюсь, испугался, что – прости меня, угодник! небо с овчинку показалось! Не ожидал, не ожи-дал! совсем не о-жи-дал! И во всем этом мой кучер Фе-о-фил виноват! Я уж на тебя во всем надеюсь, мой друг: распорядись и разыщи хорошенько. Я у-ве-рен, что он на жизнь мою по-ку-шался.

Мозгляков. Хорошо, хорошо, дядюшка! Все разыщу! Только послушайте, дядюшка! Простите-ка его, для сегодняшнего дня, а? Как вы думаете?

Князь. Ни за что не прощу! Я уверен, что он на жизнь мою поку-шался! Он и еще Лаврентий, которого я дома оставил. Вообразите: нахватался, знаете, каких-то новых идей! Отрицание какое-то в нем явилось… Одним словом: коммунист, в полном смысле слова! Я уж и встречаться с ним боюсь!

Марья Александровна. Ах, какую вы правду сказали, князь, вы не поверите, как я сама страдаю от этих негодных людишек! Вообразите: я теперь переменила двух из моих людей, и признаюсь, они так глупы, что я просто бьюсь с ними с утра до вечера. Вы не поверите, как они глупы, князь!

Князь. Ну да, ну да! Но, признаюсь вам, я даже люблю, когда лакей отчасти глуп. К лакею это как-то идет, и даже составляет его достоин-ство, если он чистосердечен и глуп. Вот у меня Те-рен-тий есть. Ведь ты помнишь, мой друг, Те-рен-тия? Я, как взглянул на него, так и предрек ему с первого раза: быть тебе в швейцарах! Глуп фе-но-менально! смотрит, как баран на воду! Но какая са-но-витость, какая торжественность! Кадык такой, светло-розовый! Ну, а – ведь это в белом галстуке и во всем параде составляет эффект. Я душевно его полюбил. Иной раз смотрю на него и засматриваюсь: решительно диссертацию сочиняет, – такой важный вид! одним словом, настоящий немецкий философ Кант или, еще вернее, откормленный жирный индюк. Совершенный фурор для служащего человека!..

Марья Александровна и Настасья Петровна хохочут и хлопают в ладошки. Павел Александрович вторит им. Улыбается даже Зина.

Марья Александровна. Но сколько юмору, сколько веселости, сколько в вас остроумия, князь! И исчезнуть из общества, запереться на целых пять лет! С таким талантом! Но вы бы могли писать, князь! Вы бы могли повторить Фонвизина, Грибоедова, Гоголя!..

Князь. Ну да, ну да! я могу пов-то-рить… и, знаете, я был необыкновенно остроумен в прежнее время. Я даже для сцены во-де-виль написал… Там было несколько вос-хи-ти-тельных куплетов! Впрочем, его никогда не играли…

Марья Александровна. Ах, как бы это мило было прочесть! И знаешь, Зина, вот теперь бы кстати! У нас же сбираются составить театр, для патриотического пожертвования, князь, в пользу раненых… вот бы ваш водевиль!

Князь. Конечно! Я даже опять готов написать… впрочем, я его совершенно за-был. Но, помню, там было два-три каламбура таких, что…(целует свою руку). И вообще, когда я был за гра-ни-цей, я производил настоящий fu-ro-re. Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской но-ге. Восхитительно танцевал краковяк на Венском конгрессе.

Мозгляков. Лорд Байрон, дядюшка! помилуйте, дядюшка, что вы?

Князь. Ну да, лорд Байрон. Впрочем, может быть, это был и не лорд Байрон, а кто-нибудь другой. Именно, не лорд Байрон, а один поляк! Я теперь совершенно припоминаю. И пре-ори-ги-нальный был этот по-ляк: выдал себя за графа, а потом оказалось, что он был какой-то кухмистер. Но только вос-хи-ти-тельно танцевал краковяк и, наконец, сломал себе ногу. Я еще тогда на этот случай стихи сочинил:

Наш поляк

Танцевал краковяк…

А там… а там, вот уж дальше и не припомню…

А как ногу сломал,

Танцевать перестал.

Мозгляков. Ну, уж верно, так, дядюшка?

Князь. Кажется, что так, друг мой, или что-нибудь по-добное. Впрочем, может быть, и не так, но только преудачные вышли стишки… Вообще я теперь забыл некоторые происшествия. Это у меня от занятий.

Марья Александровна. Но скажите, князь, чем же вы все это время занимались в вашем уединении? Я так часто думала о вас, mon cher prince, что, признаюсь, на этот раз сгораю нетерпением узнать об этом подробнее…

Князь. Чем занимался? Ну, вообще, знаете, много за-ня-тий. Когда – отдыхаешь; а иногда, знаете, хожу, воображаю разные вещи…

Мозгляков. У вас, должно быть, чрезвычайно сильное воображение, дядюшка?

Князь. Чрезвычайно сильное, мой милый. Я иногда такое воображу, что даже сам себе потом у-див-ляюсь… A кстати ведь ты, кажется, кадуевским вице-губернатором был?

Мозгляков. Я, дядюшка? Помилуйте, что вы!

Князь. Представь себе, мой друг! а я тебя все принимал за вице-губернатора, да и думаю: что это у него как будто бы вдруг стало совсем другое ли-цо?.. У того, знаешь, было лицо такое о-са-нистое, умное. Не-о-бык-новенно умный был человек и все стихи со-чи-нял на разные случаи. Немного, этак сбоку, на бубнового короля был похож…

Марья Александровна. Нет, князь, клянусь, вы погубите себя такой жизнию! Затвориться на пять лет в уединение, никого не видать, ничего не слыхать! Но вы погибший человек, князь! Кого хотите спросите из тех, кто вам предан, и вам всякий скажет, что вы – погибший человек!

Князь. Неужели?

Марья Александровна. Уверяю вас; я говорю вам как друг, как сестра ваша! Я говорю вам потому, что вы мне дороги, потому что память о прошлом для меня священна! Какая выгода была бы мне лицемерить? Нет, вам нужно до основания изменить вашу жизнь, – иначе вы заболеете, вы истощите себя, вы умрете…

Князь. Ах, боже мой! Неужели так скоро умру! И представьте себе, вы угадали: меня чрезвычайно мучит геморрой, особенно с некоторого времени… И когда у меня бывают припадки, то вообще у-ди-ви-тельные при этом симптомы… я вам подробнейшим образом их опишу. Во-первых…

Мозгляков. Дядюшка, это вы в другой раз расскажете, а теперь… не пора ли нам ехать?

Князь. Ну да! пожалуй, в другой раз. Это, может быть, и не так интересно слушать. Я теперь соображаю… Но все-таки это чрезвычайно любопытная болезнь. Есть разные эпизоды… Напомни мне, мой друг, я тебе ужо вечером расскажу один случай в под-роб-ности…

Марья Александровна. Но послушайте, князь, вам бы попробовать лечиться за границей.

Князь. За границей! Ну да, ну да! Я непременно поеду за границу. Я помню, когда я был за границей в двадцатых годах, там было у-ди-ви-тельно весело. Я чуть-чуть не женился на одной виконтессе, француженке. Я тогда был чрезвычайно влюблен и хотел посвятить ей всю свою жизнь. Но, впрочем, женился не я, а другой и восторжествовал, один немецкий барон; он еще потом некоторое время в сумасшедшем доме сидел.

Марья Александровна. Но, cher prince, я к тому говорила, что вам надо серьезно подумать о своем здоровье. За границей такие медики… и, сверх того, чего стоит уже одна перемена жизни! Вам решительно надо бросить, хоть на время, ваше Духаново.

Князь. Неп-ре-менно! Я уже давно решился и, знаете, намерен лечиться гид-ро-па-тией.

Марья Александровна. Гидропатией?

Князь. Гидропатией. Я уже лечился раз гид-ро-па-тией. Я был тогда на водах. Там была одна московская барыня чрезвычайно поэтическая женщина, лет семидесяти была. При ней еще находилась дочь, лет пятидесяти, вдова, с бельмом на глазу. Та тоже чуть-чуть не стихами говорила. Вот и вздумали они меня водой лечить. Я, признаюсь, ничем не был болен; ну, пристали ко мне: «Лечись да лечись! » Я, из деликатности, и начал пить воду; думаю: и в самом деле легче сде-лается. Пил-пил, пил-пил, выпил целый водопад, и, знаете, эта гидропатия полезная вещь и ужасно много пользы мне принесла, так что если б я наконец не забо-лел, то уверяю вас, что был бы совершенно здоров…

Мозгляков. Вот это совершенно справедливое заключенье, дядюшка! Скажите, дядюшка, вы учились логике?

Марья Александровна. Боже мой! какие вы вопросы задаете!

Князь. Учился, друг мой, но только очень давно. Я и философии обучался в Германии, весь курс прошел, но только тогда же все совершенно забыл. Но… признаюсь вам… вы меня так испугали этими болезнями, что я… весь расстроен. Впрочем, я сейчас ворочусь…

Марья Александровна. Но куда же вы, князь?

Князь. Я сейчас, сейчас… Я только записать одну новую мысль… aurevoir…(Уходит).

Мозгляков (смеется). Каков?

Марья Александровна. Не понимаю, решительно не понимаю, чему вы смеетесь! Смеяться над почтенным старичком, над родственником, подымать на смех каждое его слово, пользуясь ангельской его добротою! Я краснела за вас, Павел Александрович! Но, скажите, чем он смешон, по-вашему? Я ничего не нашла в нем смешного.

Мозгляков. Что он не узнает людей, что он иногда заговаривается?

Марья Александровна. Но это следствие ужасной жизни его, ужасного пятилетнего заключения под надзором этой адской женщины. Его надо жалеть, а не смеяться над ним. Он даже меня не узнал; вы были сами свидетелем. Это уже, так сказать, вопиет! Его, решительно, надо спасти! Я предлагаю ему ехать за границу, единственно в надежде, что он, может быть, бросит эту… торговку!

Мозгляков. Знаете ли что? его надо женить, Марья Александровна!

Марья Александровна. Опять! Но вы неисправимы после этого, мсье Мозгляков!

Мозгляков. Нет, Марья Александровна, нет! В этот раз я говорю совершенно серьезно! Почему ж не женить? Это тоже идея! Не хуже других. Чем может это повредить ему, скажите, пожалуйста? Он, напротив, в таком положении, что подобная мера может только спасти его! По закону, он еще может жениться. Во-первых, он будет избавлен от этой пройдохи, извините за выражение. Во-вторых, и главное, представьте себе, что он выберет девушку или, еще лучше, вдову, милую, добрую, умную, нежную и, главное, бедную, которая будет ухаживать за ним, как дочь, и поймет, что он ее облагодетельствовал, назвав своею женою. А что же ему лучше, как не родное, как не искреннее и благородное существо, которое беспрерывно будет подле него вместо этой… бабы? Разумеется, она должна быть хорошенькая, потому что дядюшка до сих пор еще любит хорошеньких. Вы заметили, как он заглядывался на Зинаиду Афанасьевну?

Настасья Петровна. Да где же вы найдете такую невесту?

Мозгляков. Да хоть бы вы, если только угодно! Позвольте спросить: чем вы не невеста князю? Во-первых – вы хорошенькая, во-вторых – вдова, в третьих – благородная, в-четвертых – бедна, потому что вы действительно небогатая, в-пятых – вы очень благоразумная дама, следственно, будете любить его, держать его, прогоните ту барыню в толчки, повезете его за границу, будете кормить его манной кашкой и конфетками, все это ровно до той минуты, когда он оставит сей бренный мир, что будет ровно через год, а может быть, и через два месяца с половиною. Тогда вы – княгиня, вдова, богачка и, в награду за вашу решимость, выходите замуж за маркиза или за генерала! Блестяще не правда ли?

Настасья Петровна. Фу ты, боже мой! да я бы, мне кажется, влюбилась в него, голубчика, из одной благодарности, если б он только сделал мне предложение! Только все это – вздор!

Мозгляков. Вздор? хотите, это будет не вздор? Попросите-ка меня хорошенько и потом палец мне отрежьте, если же сегодня же не будете его невестою! Да нет ничего легче уговорить или сманить на что-нибудь дядюшку! Он на все говорит: «Ну да, ну да! » сами слышали. Мы его женим так, что он и не услышит. Пожалуй, обманем и женим; да ведь для его же пользы!.. Хоть бы вы принарядились на всякий случай, Настасья Петровна!

Настасья Петровна. Да уж я и без вас знаю, что сегодня совсем замарашка. Совсем опустилась, давно не мечтаю. Вот и выехала такая мадам… А что, в самом деле, я кухаркой кажусь?

Марья Александровна (опомнившись). Все это, положим, очень хорошо, но все это вздор и нелепость, а главное, совершенно некстати.

Мозгляков. Но почему же, добрейшая Марья Александровна, почему же это вздор и некстати?

Марья Александровна. По многим причинам, а главное, потому, что вы у меня в доме, что князь – мой гость и что я никому не позволю забыть уважение к моему дому. Я принимаю ваши слова не иначе как за шутку, Павел Александрович. Но слава богу! вот и князь!

Возвращается Князь.

Князь. Вот и я! Удивительно, сколько у меня сегодня разных идей. А другой раз, может быть, ты и не поверишь тому, как будто их совсем не бывает. Так и сижу целый день.

Мозгляков. Это, дядюшка, вероятно, от сегодняшнего падения. Это потрясло ваши нервы, и вот…

Князь. Я и сам, мой друг, этому же приписываю и нахожу этот случай даже по-лез-ным; так что я решился простить моего Фео-фи-ла. Знаешь что? мне кажется, он не покушался на мою жизнь; как думаешь?.. Но не пора ли нам ехать, мой милый?

Мозгляков. Я готов, дядюшка.

Марья Александровна. Но я надеюсь, князь, что вы только к одному губернатору. Вы теперь мой, князь, и принадлежите моему семейству на целый день. Я, конечно, ничего вам не буду говорить про здешнее общество. Может быть, вы пожелаете быть у Анны Николаевны, и я не вправе разочаровывать: к тому же я вполне уверена, что время покажет свое. Но помните одно, что я ваша хозяйка, сестра, мамка, нянька на весь этот день, и, признаюсь, я трепещу за вас, князь! Вы не знаете, нет, вы не знаете вполне этих людей, по крайней мере, до времени!..

Мозгляков. Положитесь на меня, Марья Александровна. Все, как я вам обещал, так будет.

Марья Александровна. Положись на вас! Я вас жду к обеду, князь. Мы обедаем рано. И как я жалею, что на этот случай муж мой в деревне! как бы рад он был вас увидеть! Он так вас уважает, так душевно вас любит!

Князь. Ваш муж? А у вас есть и муж?

Марья Александровна. Ах, боже мой! как вы забывчивы, князь! Но вы совершенно, совершенно забыли все прежнее! Мой муж, Афанасий Матвеич, неужели вы его не помните? Он теперь в деревне, но вы тысячу раз его видели прежде. Помните, князь: Афанасий Матвеич?..

Князь. Афанасий Матвеич! в деревне, представьте себе... Так у вас есть и муж? Какой странный, однако же, случай! Это точь-в-точь как есть один водевиль: муж в дверь, а жена в … позвольте, вот и забыл! только куда-то и жена тоже поехала, кажется в Тулу или в Ярославль, одним словом, выходит как-то очень смешно.

Мозгляков. Муж в дверь, а жена в Тверь, дядюшка.

Князь. Ну-ну! да-да! благодарю тебя, друг мой, именно в Тверь, так что оно и складно выходит. Ты всегда в рифму попадаешь, мой милый! То-то я помню: в Ярославль или в Кострому, но только куда-то и жена тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного забыл, о чем начал говорить… да! итак, мы едем, друг мой. Aurevoir, madame. (Обращается к Зине и целует кончики своих пальцев). Прощайте моя милая барышня.

Марья Александровна. Обедать, обедать, князь! Не забудьте возвратиться скорее!

Мозгляков и Князь уходят.

Марья Александровна. Вы бы, Настасья Петровна, взглянули на кухне. У меня есть предчувствие, что этот изверг Никитка непременно испортит обед! Я уверена, что он уже пьян…

Настасья Петровна уходит, но останавливается, прячется за дверью и подслушивает.

Марья Александровна садится в кресло.

Марья Александровна. Зина! Я намерена поговорить с тобой о чрезвычайно важном деле. Я хочу тебя спросить, Зина, как показался тебе, сегодня, этот Мозгляков?

Зина (с насмешкой). Вы уже давно знаете, как я о нем думаю.

Марья Александровна. Да, мое дитя, но мне кажется, он становится как-то уж слишком навязчивым со своими… исканиями.

Зина. Он говорит, что влюблен в меня, и навязчивость его извинительна.

Марья Александровна. Странно! Ты прежде не извиняла его так… охотно. Напротив, всегда на него нападала, когда я заговорю об нем.

Зина. Странно и то, что вы всегда защищали и непременно хотели, чтоб я вышла за него замуж, а теперь первая на него нападаете.

Марья Александровна. Почти. Я не запираюсь, Зина: я желала тебя видеть за Мозгляковым. Мы небогаты и не можем ехать, например, за границу. Здешние ослы удивляются, что тебе двадцать три года и ты не замужем, и сочиняют об этом истории. Но есть ли для тебя здесь мужья? Мозгляков, конечно, пуст, но он все-таки лучше их всех. Он порядочной фамилии, есть родство, полтораста душ; потому я и бросила на него мои взгляды. Но, клянусь тебе, я никогда не имела настоящей к нему симпатии. Я уверена, что сам всевышний предупреждал меня. И если бы бог послал, хоть теперь, что-нибудь лучше – о! как хорошо тогда, что ты еще не дала ему слова! ты ведь сегодня ничего не сказала ему наверное, Зина?

Зина. К чему так кривляться, маменька, когда все дело в двух словах?

Марья Александровна. Кривляться, Зина, кривляться! и ты могла сказать такое слово матери? Но что я! Ты давно уже не веришь своей матери! Ты давно уже считаешь меня своим врагом, а не матерью.

Зина. Э, хватит, маменька! Нам ли с вами за слово спорить! Разве мы не понимаем друг друга? Было, кажется, время понять!

Марья Александровна. Но ты оскорбляешь меня, дитя мое! Ты не веришь, что я готова решительно на все, чтоб устроить судьбу твою!

Зина. Уж не хотите ли вы меня выдать за этого князя, чтоб устроить судьбу мою?

Марья Александровна. Я ни слова не говорила об этом, но к слову скажу, что если б случилось тебе выйти за князя, то это было бы счастьем твоим, а не безумием…

Зина. А я нахожу, что это просто вздор! Вздор! вздор! Я нахожу еще, маменька, что вы женщина-поэт, в полном смысле этого слова; У вас беспрерывно проекты. Я предчувствовала, когда еще князь здесь сидел, что у вас это на уме. Когда дурачился Мозгляков и уверял, что надо женить этого старика, я прочла все мысли на вашем лице. Готова поспорить, что вы об этом думаете и теперь с этим же ко мне подъезжаете. Но ваши беспрерывные проекты насчет меня начинают мне до смерти надоедать, поэтому прошу вас не говорить мне об этом ни слова, слышите ли, маменька, ни слова!

Марья Александровна. Ты дитя, Зина, раздраженное, больное дитя! Ты говоришь со мной непочтительно. Ни одна мать не вынесла бы того, что я выношу от тебя ежедневно! Но я мать и прежде всего христианка. Я должна терпеть и прощать. Но одно слово, Зина: если б я и действительно мечтала об этом союзе, почему именно ты считаешь все это вздором? По-моему, Мозгляков никогда не говорил умнее давешнего, когда доказывал, что князю необходима женитьба, конечно, не на этой чумичке Настасье. Тут уж он заврался.

Зина. Послушайте, маменька! скажите прямо: вы это спрашиваете только так, из любопытства, или с намерением?

Марья Александровна. Я спрашиваю только: почему это кажется тебе таким вздором?

Зина. Ведь достанется же такая судьба! Вот почему! Воспользоваться тем, что старикашка выжил из ума, обмануть его, выйти за него, за калеку, чтоб вытащить у него его деньги и потом каждый день, каждый час желать его смерти, по-моему, это не только вздор, но сверх того, так низко, так низко, что я не поздравляю вас с такими мыслями, маменька!

Молчание.

Марья Александровна. Зина! А помнишь ли, что было два года назад?

Зина (строго). Маменька! Вы торжественно обещали мне никогда не напоминать об этом.

Марья Александровна. А теперь торжественно прошу тебя, дитя мое, чтоб ты позволила мне один только раз нарушить это обещание, Зина! пришло время полного объяснения между нами. Эти два года молчания были ужасны! Так не может продолжаться!.. Вместе с этим даю тебе торжественное слово мое – слово несчастной матери, обожающей свою дочь, что никогда, ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах, даже если б шло о спасении жизни моей, я уже не буду более говорить об этом. Это будет в последний раз, но теперь – это необходимо!

Зина. Говорите.

Марья Александровна. Благодарю тебя, Зина. Два года назад к покойному Мите, твоему маленькому брату, ходил учитель.

Зина. Но зачем вы так торжественно начинаете, маменька! К чему все это красноречие, все эти подробности, которые совершенно не нужны, и которые нам обеим слишком известны?

Марья Александровна. К тому, дитя мое, что я, твоя мать, принуждена теперь оправдываться перед тобою! Не думай, дитя мое, что я хочу играть твоим сердцем! Нет, Зина, ты найдешь во мне настоящую мать и, может быть, обливаясь слезами, у ног моих, у ног низкой женщины, как ты сейчас назвала меня, сама будешь просить примирения. Вот почему я хочу высказать все, Зина, все с самого начала; иначе я молчу!

Зина. Говорите.

Марья Александровна. Я продолжаю, Зина: этот учитель уездного училища, почти еще мальчик, производит на тебя совершенно непонятное для меня впечатление. Я слишком надеялась на твое благоразумие, но вдруг ты приходишь ко мне и решительно объявляешь, что намерена выйти за него замуж! Зина! Это был кинжал в мое сердце! Я вскрикнула и лишилась чувств. Подумай: мальчик, сын дьячка, получающий двенадцать целковых в месяц жалованья, кропатель дрянных стишонков, которые, из жалости, печатают в «Библиотеке для чтения», и умеющий только толковать об этом проклятом Шекспире, этот мальчик – твой муж, муж Зинаиды Москалевой!.. Я отказала ему, но ты продолжаешь с ним переписываться. По городу слухи. Меня начинают колоть намеками; уже обрадовались, уже затрубили во все рога, и вдруг все мои предсказания сбываются самым торжественным образом. Вы за что-то ссоритесь; он оказывается самым недостойным тебя… мальчишкой и грозит тебе распространить по городу твои письма. При этой угрозе, ты выходишь из себя и даешь пощечину. Да, Зина, мне известно и это обстоятельство! Мне все, все известно! В тот же вечер этот сумасшедший, в раскаянии, делает нелепую попытку чем-то отравить себя. Одним словом, скандал выходит ужаснейший! Эта чумичка Настасья прибегает ко мне испуганная, с страшным известием: уже целый час письмо в руках у Натальи Дмитриевны, у моего заклятого врага; через два часа весь город будет знать о твоем позоре!. Эта бесстыдная, этот изверг Настасья требует двести рублей серебром и за это клянется достать обратно письмо. Настасья украла его. Честь твоя спасена, – доказательств нет! Но в какой тревоге ты заставила меня прожить тот ужасный день! На другой же день я заметила, в первый раз в жизни, несколько седых волос на голове моей. Зина! Но с тех пор ты мучишься, дитя мое; ты не можешь забыть его или, лучше сказать, не его, – он всегда был недостоин тебя, – а призрак своего прошедшего счастья. Этот несчастный теперь на смертном одре; говорят, он в чахотке, а ты, – ангел доброты! – ты не хочешь при жизни его выходить замуж, чтоб не растерзать его сердца от ревности, хотя я уверена, что он никогда не любил тебя. Я знаю, что, услышав про искания Мозглякова, он шпионил, подсылал, выспрашивал. Ты щадишь его, дитя мое, я угадала тебя, и, бог видит, какими горькими слезами обливала я подушку мою!..

Зина. Да оставьте все это, маменька! Очень понадобилась тут ваша подушка. Нельзя без декламаций да вывертов!

Марья Александровна. Ты не веришь мне, Зина! Я не осушала глаз эти два года. Можно ли обвинять меня, друг мой, что я смотрела на эту привязанность как на романтизм, навеянный этим проклятым Шекспиром, который как нарочно сует свой нос везде, где его не спрашивают. Какая мать осудит меня за строгость суда моего? Зина… Я сама любила, и, может быть, сильнее, чем ты. Я сама страдала; у меня тоже были свои возвышенные идеалы. И потому кто может обвинить меня теперь, что я нахожу союз с князем самым спасительным, самым необходимым для тебя делом в теперешнем твоем положении?

Зина. Так неужели вы серьезно положили выдать меня за этого князя? Стало быть, это уже не одни мечты, не проекты, а твердое ваше намерение? Стало быть, я угадала? И… и… каким образом это замужество спасет меня и необходимо в настоящем моем положении? И… и… каким образом все это вяжется с тем, что вы теперь наговорили, со всей этой историей?.. Я решительно не понимаю вас, маменька!

Марья Александровна. Во-первых, уж одно то, что ты переходишь в другое общество, в другой мир! Ты оставляешь навсегда этот отвратительный городишка, полный для тебя ужасных воспоминаний, где нет у тебя ни привета, ни друга, где оклеветали тебя, где все эти сороки ненавидят тебя за твою красоту. Ты можешь даже ехать этой же весной за границу, в Италию, в Швейцарию, в Испанию, Зина, в Испанию, где Альгамбра, где Гвадалквивир, а не здешняя скверная речонка с неприличным названием…

Зина. Но, позвольте, маменька, вы говорите так, как будто я уже замужем или по крайней мере князь сделал мне предложение?

Марья Александровна. Не беспокойся об этом, мой ангел, я знаю, что я говорю. Второе: я понимаю, дитя мое, с каким отвращением ты отдала бы руку этому Мозглякову…

Зина. Я и без ваших слов знаю, что никогда не буду его женою!

Марья Александровна. И если б ты знала, как я понимаю твое отвращение, друг мой! Ужасно принадлежать тому, кого даже не уважаешь! А он потребует твоей любви; он для того и женится. Я сама двадцать пять лет это испытываю. Твой отец погубил меня. Он, можно сказать, высосал всю мою молодость, и сколько раз ты видела слезы мои!..

Зина. Папенька в деревне, не трогайте его, пожалуйста.

Марья Александровна. Знаю, ты всегдашняя его заступница. Ах, Зина! с князем тебе притворяться нечего. Само собою разумеется, что ты не можешь его любить… любовью, да и он сам не способен потребовать такой любви…

Зина. Боже мой, какой вздор! я не хочу собою жертвовать неизвестно для чего! Знайте, что я вовсе не хочу замуж, ни за кого, и останусь в девках! Вы два года ели меня за то, что я не выхожу замуж. Ну что ж? придется с этим вам примириться. Не хочу, да и только! Так и будет!

Марья Александровна. Но, душечка, Зиночка, не горячись, ради бога, не выслушав!.. Князь проживет год, много два, и, по-моему, лучше уж быть молодой вдовой, чем перезрелой девой, не говоря уж о том, что ты, по смерти его, – княгиня, свободна, богата, независима! Наконец, если ты, ангел доброты, жалеешь до сих пор этого мальчика, жалеешь до такой степени, что… то есть я просто хочу сказать, что, по смерти князя, ты можешь опять выйти замуж, за кого хочешь…

Зина. Попросту выходит: выйти замуж за князя, обобрать его и рассчитывать потом на его смерть, чтоб выйти потом за любовника. Я понимаю вас, маменька, вполне понимаю! Сказали бы лучше прямо и просто: «Зина, это подлость, но она выгодна, и потому согласись на нее! » Это по крайней мере было бы откровеннее.

Марья Александровна. Ты считаешь мои расчеты за низость, за обман? Но, ради всего святого, где же тут обман, какая тут низость? Напротив, друг мой, напротив! на это можно взглянуть даже с высокой, даже с христианской точки зрения, дитя мое! Ты сама однажды, сказала мне, что хочешь быть сестрою милосердия. Если ты не веришь в любовь, то обрати свои чувства на другой, более возвышенный предмет, обрати искренно, и бог благословит тебя. Этот старик тоже страдал, он несчастен, его гонят. Будь же его другом, будь его дочерью, будь, пожалуй, хоть игрушкой его, – если уж все говорить! но согрей его сердце, и ты сделаешь это для бога, для добродетели! Он смешон, – не смотри на это. Он получеловек, – пожалей его; ты христианка! Вот лекарство твоему оскорбленному сердцу, занятие, подвиг – и ты залечишь раны свои. Где же тут эгоизм, где тут подлость? Но ты мне не веришь! Что ж? не верь, оскорбляй свою мать, … Тебя, главное, смущает, что все это будет за деньги, как будто это какая-нибудь продажа или купля? Так откажись, наконец, от денег, если деньги так для тебя ненавистны! Оставь себе необходимое и все раздай бедным. Помоги хоть, например, ему, этому несчастному, на смертном одре.

Зина (сама с собой). Он не примет никакой помощи.

Марья Александровна. Он не примет, но мать его примет, она примет тихонько от него. Ты продала же свои серьги, теткин подарок, и помогла ей полгода назад; я это знаю. Я знаю, что старуха стирает белье на людей, чтоб кормить своего несчастного сына.

Зина. Ему скоро не нужна будет помощь!

Марья Александровна. Знаю и это. Говорят, он в чахотке и скоро умрет. Но кто же это говорит? Я на днях нарочно спрашивала о нем, потому что у меня есть сердце, Зина. Болезнь, конечно, опасна, но бедный не в чахотке, а так только, довольно сильное грудное расстройство. Спроси хоть сама. Говорят, что при других обстоятельствах, особенно при изменении климата и впечатлений, больной мог бы выздороветь. Говорят, что в Испании, – и это я еще прежде слышала, даже читала, – что даже настоящие чахоточные совсем выздоравливали от одного климата, и что туда нарочно ездят лечиться, разумеется, только очень богатые. Ты думаешь, что он не примет твоей помощи, твоих денег, для этого путешествия? Так обмани его, если тебе жаль! Скажи, что выйдешь за него замуж, когда овдовеешь. Все на свете можно сказать благородным образом. Твоя мать не будет учить тебя неблагородному, Зина. Что ожидает вас обоих, если б вы теперь решились на такое безумство? Всеобщее презрение, нищета, дранье за уши мальчишек, взаимное чтение Шекспира, вечное пребывание в Мордасове и, наконец, его близкая, неминуемая смерть. Тогда как воскресив его, – ты воскресишь его для полезной жизни, ты заставишь его обожать себя. Наконец, если даже он и не выздоровеет, то умрет счастливый, примиренный с собою. О, Зина! все это в руках твоих! Все выгоды на твоей стороне – и все это чрез замужество с князем.

Долгое молчание.

Зина. Послушайте, маменька… Послушайте, маменька…

В это мгновение внезапный шум раздается из передней, и резкий, крикливый голос, спрашивающий Марью Александровну.

Марья Александровна. Ах, боже мой! черт несет эту сороку, полковницу! Да ведь я ж ее почти выгнала две недели назад! Но… но невозможно теперь не принять ее! Невозможно! Она, наверно, с вестями, иначе не посмела бы и явиться. Это важно, Зина! Мне надо знать… Ничем теперь не надо пренебрегать!

Заходит Софья Петровна. Марья Александровна идет к ней навстречу.

Марья Александровна. Но как я вам благодарна за ваш визит! Как это вам вздумалось вспомнить обо мне, бесценная Софья Петровна? Какой о-ча-ро-ва-тельный сюрприз!

Зина убегает.

Софья Петровна. Я к вам только на минутку, mon ange. Я ведь напрасно и села. Я заехала только рассказать, какие чудеса у нас делаются. Просто весь город с ума сошел от этого князя! Наши пройдохи, понимаете, его ловят, ищут, тащат его нарасхват, шампанским поят, вы не поверите! не поверите! Да как это вы решились его отпустить от себя? Знаете ли, что он теперь у Натальи Дмитриевны?

Марья Александровна. У Натальи Дмитриевны! Да ведь он к губернатору только поехал, а потом, может быть, к Анне Николаевне, и то ненадолго!

Софья Петровна. Ну да, ненадолго; вот и ловите его теперь! Он губернатора дома не застал, потом к Анне Николаевне поехал, дал слово обедать у ней, а Наташка, которая теперь от нее не выходит, затащила его к себе до обеда завтракать. Вот вам и князь!

Марья Александровна. А что ж… Мозгляков? Ведь он обещался…

Софья Петровна. Дался вам этот Мозгляков! хваленый-то ваш… Да и он с ними туда же! Посмотрите, если его в картишки там не засадят, опять проиграется, как прошлый год проигрался! Да и князя тоже засадят; облупят как липку. А какие она вещи про вас распускает, Наташка-то! Вслух кричит, что вы завлекаете князя, ну там… для известных целей, понимаете? Сама ему толкует об этом. Он, конечно, ничего не понимает, сидит, как мокрый кот, да на всякое слово: «Ну да! Ну да! » А сама-то, сама-то! вывела свою Соньку – вообразите: пятнадцать лет, а все еще в коротеньком платье водит! все это только до колен, как можете себе представить… Послали за этой сироткой Машкой, та тоже в коротеньком платье, только еще выше колен. Я в лорнет смотрела… На голову им надели какие-то красные шапочки с перьями, уж не знаю, что это изображает! И под фортепьяно заставила обеих пигалиц перед князем плясать казачка! Ну, вы знаете слабость этого князя? Он так и растаял: «формы», говорит, «формы! » В лорнетку на них смотрит, а они-то отличаются, две сороки! раскраснелись, ноги вывертывают. Тьфу! Это – танец! Я сама танцевала с шалью, при выпуске из благородного пансиона мадам Жарни, так я благородный эффект произвела! Мне сенаторы аплодировали! Там княжеские и графские дочери воспитывались! А ведь это просто канкан! Я сгорела со стыда, сгорела, сгорела! Я просто не высидела!..

Марья Александровна. Но… разве вы сами были у Натальи Дмитриевны? ведь вы…

Софья Петровна. Ну да, она меня оскорбила на прошлой неделе. Я это прямо всем говорю. Но милая моя мне захотелось хоть в щелочку посмотреть на этого князя, я и приехала. А то где ж бы я его увидала? Поехала бы я к ней, кабы не этот скверный князишка! Представьте себе: всем шоколад подают, а мне нет, и все время со мной хоть бы слово. Ведь это она нарочно… Кадушка этакая! Вот я ж ей теперь! Но прощайте, mon ange, я теперь спешу, спешу… Мне надо непременно застать Акулину Панфиловну и ей рассказать… Только вы теперь так и проститесь с князем! Он уж у вас больше не будет. Знаете – памяти-то у него нет, так Анна Николаевна непременно к себе его перетащит! Они все боятся, чтобы вы не того… понимаете? насчет Зины…

Марья Александровна. Какой ужас!

Софья Петровна. Уж это я вам говорю! Весь город об этом кричит. Такая там суетня: обед готовят, ножами стучат… за шампанским послали. Спешите, спешите и перехватите его на дороге, когда он к ней поедет. Ведь он к вам первой обещался обедать! Он ваш гость, а не ее! Чтоб над вами смеялась эта пройдоха, эта каверзница, эта сопля! Да она подошвы моей не стоит, хоть и прокурорша! Я сама полковница! Я в благородном пансионе мадам Жарни воспитывалась… тьфу! Ну прощайте, у меня свои сани, а то бы я с вами вместе поехала…(Уходит).

Марья Александровна. Наконец-то эта ходячая газета исчезла…

Выбегает Зина вся в слезах.

Зина. Маменька, сейчас вы истратили со мною много вашего красноречия, слишком много. Но вы не ослепили меня. Я не дитя. Убеждать себя, что делаю подвиг сестры милосердия, не имея ни малейшего призвания, оправдывать свои низости, которые делаешь для одного эгоизма, благородными целями – все это не могло обмануть меня. Слышите: это не могло меня обмануть, и я хочу, чтоб вы это непременно знали!

Марья Александровна. Но…

Зина. Молчите, маменька! Имейте терпение выслушать меня до конца. Я принимаю ваше предложение вполне, слышите: вполне, и объявляю вам, что готова выйти за князя и даже готова помогать всем вашим усилиям, чтобы заставить его на мне жениться. Для чего я это делаю? Вам не надо знать. Довольно и того, что я решилась. Я решилась на все: я буду подавать ему сапоги, я буду его служанкой, я буду плясать для его удовольствия, чтоб загладить перед ним мою низость; я употреблю все на свете, чтоб он не раскаивался в том, что женился на мне! Но, взамен моего решения, я требую, чтоб вы откровенно сказали мне: каким образом вы все это устроите. Откровенность – непременное условие! Я не могу решиться, не зная положительно, как вы все это сделаете?

Марья Александровна. Зиночка! Зиночка! ты плоть и кровь моя! (Обнимает Зину).

Зина. Ах, боже мой! я не прошу ваших объятий, маменька, мне не надо ваших восторгов! я требую от вас ответа на мой вопрос и больше ничего.

Марья Александровна. Но, Зина, ведь я люблю тебя! Я обожаю тебя, а ты меня отталкиваешь… ведь я для твоего же счастья стараюсь…(Плачет).

Зина. Ну, не сердитесь, маменька, я в таком волнении.

Марья Александровна. Не сержусь, не сержусь…ты требуешь откровенности… Я буду откровенна, вполне откровенна, уверяю тебя!.. И, во-первых, скажу тебе, что вполне определенного плана, то есть во всех подробностях, у меня еще нет, Зиночка, да и не может быть; ты, как умная головка, поймешь – почему. Я даже предвижу некоторые затруднения… Вот и сейчас эта сорока натрещала мне всякой всячины… Ах, боже мой! Спешить бы надо! Видишь, я вполне откровенна! Но, клянусь тебе, я достигну цели! Главное, чтоб не помешали! Да этим ли дурам перехитрить меня!

Зина. Хорошо, маменька, …. но если подробности вашего плана будут уже слишком отвратительны, слишком грязны, то объявляю вам, что я не выдержу и все брошу. Потому что на себя не надеюсь.

Марья Александровна. Но, Зиночка, какая же тут особенная подлость, mon ange? –Тут только один выгодный брак, а ведь это все делают!

Зина. Ах, маменька, ради бога, не хитрите со мной! Вы видите, я на все, на все согласна! ну чего ж вам еще?

Марья Александровна. Ну, ну, хорошо, только если ты беспокоишься о подробностях и боишься, что они будут грязны, то предоставь все эти хлопоты мне; клянусь, что на тебя не брызнет ни капельки грязи. Скандалу не будет никакого, а если и будет какой-нибудь маленький, необходименький скандальчик, так… как-нибудь! – так ведь мы уж будем тогда далеко! ведь уж здесь не останемся! Пусть их кричат во все горло, наплевать на них! Сами же будут завидовать. Да и стоит того, чтоб о них заботиться! Я даже удивляюсь тебе, Зиночка, как это ты, с твоей гордостью, их боишься?

Зина. Ах, маменька, я вовсе не их боюсь! вы совершенно меня не понимаете!

Марья Александровна. Ну, ну, душка, не сердись! Я только к тому, что они сами каждый божий день пакости строят, а тут ты всего-то какой-нибудь один разочек в жизни… да и что я, дура! Вовсе не пакость! Какая тут пакость? Напротив, это даже преблагородно. Я решительно докажу тебе это, Зиночка. Во-первых, повторяю, все оттого, с какой точки зрения смотреть…

Зина (топает ногой). Да хватит, маменька, с вашими доказательствами!

Марья Александровна. Ну не буду, не буду! я опять завралась…

Зина. Я даже не понимаю, как вы возьметесь за дело. Я уверена, что вы наткнетесь на один только стыд. Я презираю их мнение, но для вас это будет позором.

Марья Александровна. О, если только это тебя беспокоит, мой ангел, – пожалуйста, не беспокойся! прошу тебя, умоляю тебя! Ох, если б ты только знала, из каких я передряг суха выходила? Такие ли дела мне случалось обделывать! Во всяком случае прежде всего нужно как можно скорее быть наедине с князем. Это самое первое! Они все восстанут, но… это ничего! я их сама отделаю! Пугает меня еще Мозгляков…

Зина. Мозгляков?

Марья Александровна. Ну да, Мозгляков; только ты не бойся, Зиночка! клянусь тебе, я его до того доведу, что он же будет нам помогать! И кто ж, и кто ж мог ожидать, что он к нам приедет? Да ведь в тысячу лет не будет такой оказии! Зиночка! Ах, какая ты сегодня красавица, Зиночка! Да я бы, если б была мужчиной, я бы тебе полцарства достала, если б ты захотела! Ослы они все! Ну, как не поцеловать эту ручку? (Целует Зине руку). Ведь это мое тело, моя плоть, моя кровь! да хоть насильно женить его, дурака! А как заживем-то мы с тобой, Зиночка! Ведь ты не разлучишься со мной, Зиночка? Ведь ты не прогонишь свою мать, как в счастье попадешь? Мы хоть и ссорились, мой ангельчик, а все-таки у тебя не было такого друга, как я; все-таки…

Зина. Маменька! если уж вы решились, то, может быть, вам пора… что-нибудь и делать. Вы здесь только время теряете!

Марья Александровна. Пора, пора, Зиночка, пора! ах! я заболталась! Они там хотят совсем сманить князя. Сейчас же сажусь и еду! Подъеду, вызову Мозглякова, а там… Да я его силой увезу, если надо! Прощай, Зиночка, прощай, голубчик, не тужи, не сомневайся, не грусти, главное – не грусти! все прекрасно, преблагородно обделается! Главное, с какой точки смотреть… ну, прощай, прощай!..

Зина (задумчиво уходит). Пора, пора, давно пора!

Марья Александровна (собирается перед зеркалом). Нет, не вам перехитрить меня. Зина согласна, значит, половина дела сделана, и тут – оборваться! вздор! Ай да Зина! Согласилась-таки наконец! Но только ужас как она хороша сегодня! Да я бы, с ее красотой, пол-Европы перевернула по-своему! Ну, да подождем… Шекспир-то слетит, когда княгиней сделается. Что она знает? Мордасов, да своего учителя! Гм… Только какая же она будет княгиня! Королева! Ну как, ну как не понимать своей выгоды? Поняла ж наконец! Поймет и остальное… Я сама буду княгиня; меня и в Петербурге узнают. Прощай, городишка! Умрет этот князь, умрет этот мальчишка...

Марья Александровна уходит. Слышно, как отъезжает карета. В это время выходит Настасья Петровна.

Настасья Петровна. Постой же! А я было и бантик розовый хотела приколоть для этого князишки! И поверила же, дура, что он на мне женится! Вот тебе и бантик! А, Марья Александровна! Я у вас чумичка, я нищая, я взятки по двести целковых беру. Еще бы с тебя упустить, не взять, франтиха ты этакая! Я взяла благородным образом; я взяла на сопряженные с делом расходы… Может, мне самой пришлось бы взятку дать! Тебе какое дело, что я не побрезгала, своими руками замок взломала? Для тебя же работала, белоручка ты этакая! Тебе бы только по канве вышивать! Погоди ж, я тебе покажу канву. Я покажу вам обеим, какова я чумичка! Узнаете Настасью Петровну!

12 Следующая ⇒