Юноша по имени

Я разговаривал не с людьми, а с историями
Андрей Аксенов

Апрельское солнечное утро. В небольшом фабричном городе проснулись Колесниковы. Николай, поднявшись с кровати, подошёл к серому от уличной сажи окну. Как обычно, он смотрел на огромную трубу котельной, которую до сих пор не закрыли. Взгляд его хаотично перемещался от одной фигуры к другой, то сначала он обнимал вниманием вату, которая стекалась манной кашей по тарелке, то пристально наблюдал за полётом кукушки на землю.

“Непонятно. Птица падает, но зачем? ” – спросил себя Николай.

Кукушка упала, перекувыркавшись, легла спиной к траве. Николай долго смотрел на неё, что-то странное он видел в этом. Никогда в таких городах не летали птицы, а если только и видели их, то как прибитых к хозяину. Если и была у кого-нибудь птица, то человек был состоятельный. Один только день кукушки обходился в месячную зарплату рабочего на фабрике. Нужно было и еду, и специальную комнату, и чистую воду купить, которая была дороже железа. Его было много, настолько много, что использовали его везде, где только могли. Украшения, дома, обложка книг, чернильница, столы – всё, что можно было удешевить или заменить, было из железа. Город застроен всем, о чём только и мечтал любой производитель. Фабрик было много, настолько много, что куда не иди, виднелась какая-нибудь сигарета, торчащая из земли своим клубком дыма.

“Нет, это не кукушка. Лежит на земле, иди да бери. Владелец бы давно пришёл, да забрал. Чья же она? Остаток цивилизации? Отголосок прошлого? ” – разговаривал с собой Николай.

Он долго смотрел на неё, ждал, всё ждал, когда же придёт за ней владелец. Прошёл час, не пришёл… “Смерть её владелец” – отвечал себе Николай. Наблюдение прервалось, его отвлекла, проснувшаяся от холода, Татьяна. Она переоделась, подошла к печке и подкинула пару комков низкокачественного угля. Долго он разгорался, порой приходилось открывать поддувало, окно и входную дверь, чтобы сквозняк залетая в поддувало, помогал разгораться углю.

“Не потухла! Хороша! ” – сказала про себя Татьяна.

Татьяна поставила на печку чайник, и через минуты 2-4 его крик раздавался по всему дому.
Колесниковы собрались за столом и начали обедать. Тарелка каждого была наполнена лапшой. Нечто похожее на сухари, которые с тонким хрустом измельчались в ротовой полости. Долго ели они. Лицо Николая выразило утомлённую мину, глаза не отрывались от окна, он не хотел прерывать своё наблюдение за кукушкой.

“Во сколько у тебя сегодня начинается партийное собрание? ” – спросила Татьяна

“Ближе к вечеру, часов шесть” – ответил Николай

“Течёт моя жизнь по каёмке не глубокой. Живу, гляжу на небо, совещаюсь – жизнь. Что знаю? Что умею? Передо мной моя любящая жена, окно, печь – жизнь. Что для меня не жизнь? Кто моя жена? – не знаю – не жизнь. ” – тихо думал Николай

Татьяна доела лапшу, подошла к раковине и положила посуду. Мыть не стала, сразу переоделась и ушла на работу, составлять экономический учёт фабрики. Она рассчитывала прибыль, издержки, составляла план развития. Её мозг, словно конвейер, информация о стоимости продуктов в процессе движения превращается в анализ, графики. Какие-то числа связывающие труд и продукт в её голове превращались в картины Пикассо. Представление стоимости в график. Анализ, метаморфозы, вычисления – всё это с каждым днём превращало мозг Татьяны в ходячий калькулятор, который ведёт только растительный образ жизни. За первый год работы она вывела шаблон для графиков, который поправляла в зависимости от текущего положения, научилась определять количество монет, взвешивая их рукой. В последнее время всё делается только по шаблону, у неё стало пропадать чувство азарта. Ждала и ждала, когда график придётся рисовать не так, как раньше, но безрезультатно… Уходила днём, возвращалась вечером – вот оно, ленивое движение к смерти, вроде живёшь, но безрезультатно. Жизнь без действий – смерть…

Николай долго думал, чем себя занять. Сел за стол, пустил корешки, словно посаженный дуб, и начал перестукивать пальцами по столу. Первые полчаса он невольно вспоминал события из своей жизни. Тут ему сам язык сказал: “Агап”. Однажды по дороге на центральную площадь он встретил Агапа, человек хороший, волосы прибранные на правую сторону, опрятный, но бедный, пиджак весь засаленный, а туфли замедели от солнечных лучей. “Давайте! Строим фабрику – будку людскую! ” – кричал Агап. Николаю был интересен Агап, он беден, но богат душою, всем помогал, учил всему, а сам ничего не просил за это. Сгубила судьба Агапа. Во время летней лесоповалки попросил его один дьячок принести молока. Бежит Агап в имение дьяка. Всё помещение было заполнено механизмами. Понял он, что дьяк то не бедный, и хотел его осудить за это, но сначала он пошёл за кувшином, и, проходя мимо движущейся ленты, взял сосуд с молоком. Агапа что-то тянуло назад. Затянуло. Поедала его машина. Поедала так, словно человеческая челюсть, сначала измельчала пищу и только потом проглатывала её. Не мог выбраться Агап. Он лишь успел расстегнуть пуговицы, как сразу его левая рука осталась в машине. Хруст. Сухарь. Крики, боль. Как плачь ребёнка после рождения, так и боль перед смертью. Никто не знал, где похоронили Агапа, да и хоронили ли его? Ходили лишь слухи, что не мёртв он, но оспаривать это никто не решался, ибо не видели. Благодаря Агапу, Николай вступил в партию. Колесников хотел продолжить борьбу Агапа за справедливость. Искал Николай дьячка, но не нашёл. Неутолимая жажда терзала его, что-то внутреннее, не сердце, не разум. Так он и вспоминал эту историю каждый день, чтобы придерживаться своей цели. После раздумий, Николай пошёл к столику Татьяны, в котором лежали различные карандаши, расчеты, бумаги предприятия, хоть и не понимал, как его жена унесла это из фабрики и почему, он не спрашивал её об этом. Аккуратно доставал её записи и позже убирал их обратно. В этот раз он нашёл показатели производительности и прибыльности фабрики. Начал изучать их. Хоть Николай и не был довольно грамотным, он запоминал эти показатели, волнуясь за неправильное ударение или любую мелочную ошибку, переживал. В нём был страх перед чем-то великим, будто учёный, который боится недопонимания.

Механический гул. Часы пробили семнадцать. Николай надел подкованные сапоги, коричневый пиджак, и взяв с собой заметки, вышел из дома. Ленивая, утренняя погода держалась целый день, лишь солнце изредка поглядывало на этот городишко, подогревая грязь. Воздух был гулким, худым, чёрствым, на вкус, как горькая сажа – правда. Долго шёл Колесников, ломая хрупкую тишину хлипким перезвоном сапог. Земля крепко сжимала Колесникова, словно что-то требуя от него. Каждый его шаг осуществлялся с большим трудом, который если и можно было сравнить, то только с накачиванием воздуха в церковный орган. Долгой дорогой Николай всё-таки смог дойти до городского отделения партии. Не дожидаясь всех, он сразу же пошёл в зал для собраний. Усевшись, он наблюдал, как все с неохотой присаживались на свои места, кто-то с глубоким вздохом смотрел на свой номерной стул и лишь после отчаянности, занимал его. 18 часов. В воздухе витали ароматы разнополых лиц. Все засаленные, измазанные речитативной грязью, медленно, с неохотой барской думы садились на бархатные стулья. Кто-то роняя окурок пепельной жизни доставал свой партийный билет, кто-то срывая пуговицы на одежде за день добывал кровью и потом душный воздух. Все люди, молекулы, атомы смешались в одно целое, демонстрируя типичное лжеучение о мире. Механический треск изношенного временем часов начал отбивать свой звон галопом. Тепловой баланс господ со стулом пришлось прервать. Каёмка в середине обозначала всю глубину их падшей жизни. Почему? Задавались все вопросы на собраниях одно из которых сейчас начинается. К трибуне, быстро подходя, пристал человек необычного роста. Его фигура походила на сливочное масло, которое при нечаянном выдохе растекалось сбитнем. В своей манере начал свою речь с монолога

" Приветствую всех! Сегодня хотелось бы разобрать фабричный закон Андрея Скобы. Изучил его на досуге и не внял множество аспектов. Предлагаю публично озвучить все его положения. Вы читали? Хотя не к чему... "

" Что-ж, приступим! " - сказал он с недовольным возгласом свиньи

Мысленно звучала " Ода к радости" Бетховена, дополняя пейзаж партийной среды.

" Новый импульс

1. Экстенсивный путь развития не оправдал себя. Новые фабрики не рационально расходуют ресурсы. Так, например в 245-ой издержки и прибыль стабильны. Если же взять столичные, то прибыль постепенно снижается. С каждым новым годом, люди все меньше покупают предметы быта, ибо больше ничего не было произведено. С такими предприятиями мы скоро канем в кризис, который унесёт многие жизни.

2. Количество партийцев должно быть сокращено. Множество денег тратится на работу нашего актива, а действительно рабочих меньше половины. Я не видел Астафьевых, Людмера, Скалярного и многих других, кто имеет капитал фабричного, собственный сад и велосипед.

3. Научный прогресс течёт не на пользу фабрики. Вводятся инновации в поливе обуви, в влагостойкой шинели и иных сферах, которые не содействуют промышленности.

Вывод: Необходимо выбрать интенсивный путь. Развитие и научно-технический прогресс должны затрагивать только производственную сферу. Все научные коллективы должны быть сняты с программы финансирования. Партия должна развиваться без смены кадров. Введению подлежит кадровая устойчивость сроком в 20 лет. " - С точностью до знака отчитался человек на трибуне.

" Голосование, господа! " - вслед за этим произнёс он.

Подавляющее большинство партийцев досталось свои мандаты и крепким хватом устремили их в верх. Андрей Скоба был не постоянным гостем. У него было некое чувство, благодаря которому он мог найти удобный час для выступления. Он всего добивался с прогрессивным ростом, за что его и назвали " Скоба". Он был опорой, центром партии и дискуссий. Николай негодовал, его будто убили выстрелом картечи в лобовую часть лица.

" Да как вы способны на такое? Говорите правду, но что вы далее представляете... " - мысленно отдавал себе отчёт Николай. Встав с протертого места, он направился к трибуне. У председателя возникла душевная растерянность. Аннигиляция проблесковой жизни. Буквально малого нажатия на нож не хватало для того, чтобы он растворился, как преступник в кромешной тьме. Николая задержал неизвестный ему человек.

“Предъявите мандат, господин” – сказал он.

Николай перебирал свою оболочку и, не вняв своей глубины проблемы, со взором недоумения стал перед ним. Колесникова повели к выходу, смятённый, несмотря на свою слепоту и не расслышав своей приглуховатости, он медленно, костыльным шагом, подходил к выходу из зала. Открылась дверь. Свет, доносившийся из коридора, озарил кромешную межрядовую тьму. Через мгновение вышел человек, наперекор Николаю. До глазных роговиц исхудалого от смятенья, Колесикова доходил лишь силуэт, чёрный образив ещё одного незнакомца.

“Николай! Куда это вы? ” – сказал он с возвышающейся интонацией, будто в слова вдохнули душу.

Николай узнал это журчание. Андрей Скоба. С напористым шагом, грудью вперёд, вошёл Андрей и сказав однопартийцу, что Николаю необходимо с ним выступить, он, положив руку на плечо Колесникова, пошёл с ним до его места.

“Что-ж ты в этот раз сотворил неведомого, что аж проводили под ручку в школу? ” – спросил Андрей.

“Разбирать твой закон начали. Как ты понимаешь этот мир? Ты видишь дерево, хочешь дом, а делать, так сжигать деревья. ” – с полязгивающим голосом ответил Николай.

“Эх ты, Николай! Всем нам дана любовь, зрение, но для чего? Для смерти? Жизни? Когда в последний раз вы описывали своей жене вашу любовь? Когда вы не любили её? Что по-вашему вам стоит делать? Дарить благо ради вашего страданья или бедность ради жизни? Вы Николай, как дерзкой мечты мальчишки, стремитесь к правде. Хотите, скажу вам? Вы живёте в мире, обреченном на смерть. Вы, ваша жена, все хотят стать теми, кем они хотят быть. Хотела ли бы ваша жена жить в ветхом доме, родить ребёнка, за котором некому следить, ухаживать? Нужна ли ей такая жизнь? Такой муж, который уделяет время людям, стремится ради их блага, забывая себя и жену? Человек вы политичный, готовы отдать жизнь за идею, но нужна ли она этим людям? Вы работаете тут ради кого? Народа? Не вижу, чтобы вас восхваляли, уважали. Где эти люди, готовые за вами пойти и жизнь отдать? А нет их. Они лишь будут говорить: “В президенты Николая! ”. Им нужна лишь личная выгода, а вы, лишь средство для её достижения. Вы лишь игрушка в руках детей. Решайте, оставить за собой осколки или весёлую игру. ” – сказал Андрей

“Вы. Червь, паразит, который не попадает в человека, а выходит из него! Правда не в алчности и не наживе! А в душе человека! Хотите губить чужих ради себя. Да как вы смеете распоряжаться судьбой человека? Когда-то мы выжили благодаря коллективному труду, теперь мы умираем в чёрством одиночестве. Мы хотим жить, любить друг друга не ради денег. Я всю жизнь отдаю народу за его благо! Да, не жду взамен помощи, но у меня душа, путь, сердце лежит к этому. Люди должны не жить, а духовно цвести, как гипоэстес. Все мы не будем гладко вышитым габеленом, но это не разрешает духовному человеку отступить, спуститься. Я стремлюсь к новому миру, открытию, после которого не будет стыдно умирать и говорить себе, что жизнь прожил не зря. А вы, лишь раб вещей, который и жаждет жить богато. Скупо вам умирать придётся. Всё заберут ваши же однопартийцы под видом “переход в собственность партии”. ” – с душевными слезами выговаривал Николай.

“Ждёт вас беда, Николай. Коса любит ответственных, а смерть – молодых. Вы последний человек? Ваш вид вымрет; мы наследники земли” – похлопал по плечу Андрей Николая.

Николай в порыве гневной язвы, отправился на трибуну. Он свёл выступающего и с кликом гордости в себе, начал говорить. Снова песня. Нет, множество песен. Девятая симфония Бетховена, Полёт Валькирий Вагнера, Carmina Burana Карла Орфа.

Зал ожил. Из каждого сиденья начали раздаваться голоса. Кто-то с недовольством, кто-то с радостью говорил о всяком непонятном.

“Вы, сущие ж вы люди! Ваша культура, честь упала до пояса. У вас всё хорошо, всё описано! Да как вы живы ещё? Вы хуже че…” – Николая стали перебивать возгласы из зала

“Вошли вы в здание людское
Зачем пришли? Кому должны?
Сидите думою глубокую
И ваши речи не нужны

Вы – незримая обитель
Вас не видят, а вы любитель
Слагать по мысли на столах
Но за час своей работы
Вы размываетесь во прах

Разберём закон фабричный
Строим всё за день подряд
Кривим прямую городскую
И видим на шагах кабак

Всё уместно, всё прелестно!
Заработал. Отпил. Пошёл.
И ничего не интересно.
Сидим. И с залпом пьём!

Мы имеем право думать,
Имеем право говорить
Мы забываем слово “лгать”
Эх, да что уж правду всё таить!

Вам не понять людскую думу
Вы лишь рабы своих вещей
Льстецы по дамской ссуде
Сосцы всего, человеческих кровей!

Я к сердцу руку положу
Погибель ждёт нас всех
Я, с правдой думая, скажу:
“Умрите смирно! ”"
Народ подойдёт и плача скажет вам:
“…Спасибо…” ” – с интонацией синицы, сказал Николай

Вскоре его забрали. Двое рослых мужчины взяли его и с применением грубой силы вывели его из зала. Очки упали.

Татьяна работала на фабрике. Неожиданно для неё сломался карандаш и во время перерыва в 18 часов она вышла на улицу. Погода испортилась, дождик начинал покапывать. Достав нож, Колесникова начала обстругивать карандаш. Сломался грифель. Татьяне стало плохо, что-то выталкивало её живот наружу. Боль совладала над ней и будучи побеждённой, она пала в лужу, которая всегда образовывалась из-за протекания труб на фабрике. Татьяна дрожала, билась, сжимала землю с такой силой, словно была в клетке. На крики сбежались трое человек, которые помогли Татьяне добраться до местной больницы. Она родила. Медсёстры ушли и Татьяна, выбежав из больницы, пошла на фабрику. Ребёнок остался один, и когда пришла другая медсестра, она не знала, чей это ребёнок. Она села около него и стала убаюкивать. Звонок в дверь. Она убежала, забыв свою тетрадь, на которой было написано: “Анна”. Через минуту вся больница стала ходуном, неким маятником, который колебался в разные стороны и если в одну двигались врачи, то в другую – мертвецы на тележках. Про ребёнка вспомнили не сразу, но поняли, что он родился от Колесниковой Татьяны, и оставили медсестру ухаживать за ним. Весь день она ходила из угла в угол. Ему не хватало всего, еды, питья, воздуха. Организмы изнурялись, позже и вовсе решили отдохнуть, заснув на койке. Медсестра села на пол и, положив голову на койку, заснула.

Прошло два дня. Николай вернулся домой полностью изнуренный. Он не был избит, его не пытали, а что он делал? Знал лишь он. Или не знал… И в тёмный вечер, снова собравшись у стола, к ним постучались в дверь. Им доставили в небольшом одеяле ребёнка. Никто не знал, что с ним делать, и забрав его, гость отнял у родителей одеяло и ушёл. Николай всячески отвергал идею о том, что это их ребёнок. За многие годы жизни они не могли додуматься до этого…

“Не годен. Найму хозяйку, лучше только будет. ” – кто-то из Колесниковых сказал невнятно.

Его положили на ободранный диван, завернули в одеяло и легли спать под раскаты грома.

На следующий день приехала хозяйка. Колесниковы проснулись и отворив дверь, встретили её.

“Здравствуйте! Фамилия Фишер. Зарплата – 1 ассигнация. Ещё место в доме и пища” – сказала она.

Заедая слова, молча впустили её. Фишер самостоятельно стала осматривать этот дом. Колесниковы начали собираться на работу. Николай с любопытством стал есть оставшуюся лапшу. Он всё время, смотрел на Татьяну, словно маньяк, преследующий свою жертву. Его не привлекали окна, документы, спрятанные Татьяной, ничего… Только привязанность, только жизнь.

Ушли… Фишер стала убираться. Сначала почистила печь своими гладкими от мыла руками, потом заправила постель и стала кормить ребёнка. Потом готовка, стирка, встреча заката на улице. Она пыталась отмыть окна, но уже было поздно. Сажи не было, долгое время она сливалась с стеклом в одно целое и теперь уже поздно было что-то менять. Дом становился чище, зарождалась новая жизнь. Каждый новый день у Фишер был один и тот же, разве только ребёнок рос и постепенно начинал влиять на её планы. Когда Солнце заходило, все приходили, ели, и ложились спать. Одним сном Фишер растворилась…

Прошло 5 лет. Лицо Фишер дало седину. На теле появились рубцы, а руки стали всё тяжелее. Понимая, что её жизнь пролетит мимо дороги, она стала заниматься саморазвитием. Находила время и на ассигнации, которые ей выдавали, она брала книги, различные предметы. Что она делала с ассигнациями? Использовала их, а потом утверждала, что их она не оформляла и все долги по ним не списывались с неё. Так постепенно она соорудила библиотеку в не большом погребе, который был у каждой семьи во дворе. Изучала же всё, начиная от экономики, заканчивая анатомией, физикой, математикой. Ребёнок настолько вырос, что уже стал замечать её деятельность. Изначально он из любопытства подходил к столу, легонько зажимал своей рукой платье Фишер и наблюдал за ней. Она поняла, что не куда ей деваться. Пришлось учить его.

“Анн.. Га” – старался выговорить он

“Ты чего говоришь? Скажи своё имя. ” – ответила она

“Агр.. нА” – дождливым плачем выговаривал ребёнок

“Пошли на улицу сходим, нужно развеять твои мысли” – с мягкой интонацией сказала Фишер.

Они вышли во двор, сели на ступеньки и стали смотреть на окружающий их мир. Солнце мягко уходило за горизонт, оставляя за собой мягкие розовые лучи, так согревающие душу, что только плакать и созерцать душа просится. Не говорили, они уже поняли, что не говором сейчас нужно жить. Ребёнок сложил голову на Фишер и наблюдал за тонувшем в земле Солнцем. Для них время растворилось, они потеряли счёт, что пришли домой лишь ночью, когда все Колесниковы спали. Татьяна замерла с сложенными под головой руками, а Николай же с красными руками скрепился с Татьяной так сильно, что лет так через 5 непрерывного лежания, они бы срослись в одно целое.

“Необъятная любовь. Работают каждый день, едят, выживают и любят друг друга. А как любят… Всю свою зарплату отдают, чтобы не беспокоила я их. А главное что они делали? Не знаю. Не понять мне такое. Кажется, что их брак, если он и существует, давно испарился, однако же они счастливы. Чему? Не знаю…” – Остановилась у порога с ребёнком Фишер и подумала.

Она дошла до кровати, уложила ребёнка спать, а сама отправилась на улицу в погреб. Зажгла стеариновую свечу, которая была старой. При горении она кряхтела, словно соседний дедушка вечно говоривший о тяжести жизни, что порой раздражало Фишер, но за 5 лет она справилась с таким свинцовым грузом, настолько привыкла, что порой ей и нравилось, как от свечки порой отлетал какой-нибудь комочек на книжку, чтобы отвлечь её внимание, и так случилось, что в этот раз она решила изучить труд Гюстава Лебона - “Психология народов и масс”. Читала взахлеб, с таким рвением, желанием, что и не замечала, как она уснула, окунувшись головой в страницы. Время ей стало неподвластно. Фишер понимала, что она стареет, но ей не была важна своя жизнь, как своё совершенствование, как свой духовный мир. И так она жила…

Проснувшись. Она вышла с сонной миной на лице в двор и за секундное мгновение вскричала. На улице начал падать с неба снег. Сонливые тучи проснулись, и решив тряхнуть свою старость, начали покрывать белоснежной шубкой сладкую на ощупь землю. Этот хрустящий звук, эти хлопья, которые радовали глаз. Она была растеряна и не могла углядеть хоть за одной снежинкой. Все они смешивались в белоснежном вальсе, то играя мазурку, то балет с звучанием Моцарта. Всё, что окружало некогда бедный, исхудалый городишко изменилось. Дети выбегали и с судорожной радостью ловили языком снежинки. Все забыли, как им было плохо, хорошо. Их не волновали какие-то планы, работы, школы. Снег – вот, что стало их жизнью. И когда ребёнок увидел, как дети начали бегать вокруг его дома, он оделся и вышел на улицу.

“Зыззачшем вы кусаете снежинки? ” – спросил он их

Они не обратили на него внимание и устремились в другой двор за новой порцией удовольствия.

Ребёнок подошёл к Фишер, и когда она обратила на него свой застывший от прекрасного взор, он увидел незнакомого человека, который что-то кричал, гневался на кого-то и своей отяготевшей ногой сотрясал весь снег.

“Нъннъяня, пачшему етот дяденька злой? ” – спросил он Фишер

“Видишь ли, каждый человек видит дар природы по-разному. К примеру дождь. Люди мокнут, земля становится сырой, от чего настолько плохой, что прилипает ко всему, как какая-то попрошайка, казалось бы, только одни невзгоды приносит он. Однако ты хоть раз пробовал не бежать, не прятаться от него, а созерцать? Встать по среди улицы и смотреть на эти кристально чистые капли. Время для тебя замедляется. Все окружающие тебя люди бегут, гневаются, прячутся, а ты среди этого потока становишься наблюдателем, неким человеком, которого нет. После этого ты приходишь домой, и ты готов простыть или заболеть, тебя не волнует твоё здоровье, ты начинаешь жить душой, жить по-своему. К сожалению, под тяжестью работы, общества и бытия, люди стараются огородить себя от всего, что калечит их. Они стараются жить без боли, страданий, которых им и так хватает на работе. Эти люди – узники вещей, работы, денег, и как бы не было плохо, но они не готовы отдать жизнь ради души, ради своих идей. Они устаревают, вымирают, рождаются и так по кругу. Виноваты ли они в этом? И да, и нет. Они как белки в колесе. Вот раньше на месте этого городишки был богатый, величавый лес, который мог только поражать своей красой. Он был идеален и в нём ничего не было лишнего. Синицы не перебивали говор кукушек, а белки взбирались на деревья и вели свой образ жизни умеренно, да порой они ограничивали себя в орешках, но им порой помогали дятлы, совы. Этот лес олицетворял идеал жизни, душу, гармонию, к которой люди стремятся и для которой они рождались. Там не было ни одной лишней тропы, только одна единственная, проходя по которой ты мог увидеть целый цикл превращений от божией коровки до бурого медведя, могучего лося с дубовыми рогами. И когда люди стали очень часто ходить в этот лес, партия поняла, что люди изменятся, они не будут ходить на работу, ибо они готовы были умереть в нищете, лишь бы вкусить этот плод природы, партия приняла решение, построить на его месте город под лозунгом: “Каждому и всякому по природе дать! ”. Машины сносили лес, вырубали всё: Ольху с её величественными шишками, дуб с его могучими ногами, сосну с её белоснежно в крапинку чёрным нарядом. Вот не стало леса. Его обитатели разбежались, а люди заселили его. Изменилась их жизнь? Да. Теперь им не на что глядеть, кроме как на объявления о продаже различных вещей и другой утвари, которое как-то по их мнению скрасит жизнь. Продажу различных природных материалов запретили в виду того, что люди ценили их больше, чем какой-то кусок железа или мебель из партийного отделения. Вот так постепенно люди и сбиваются с своего жизненного курса. Эх… Теперь не объяснишь человеку, что жизнь не в владении чем-то, а в бытии, осмысленном понимании. ” – Ответила Фишер ребёнку.

У неё наворачивались слёзы. Она так сердечно плакала, что не могла их сдержать, как бы она не старалась. Внезапно для неё, ребёнок тоже начал плакать, будто он понимал её, сочувствовал ей. Фишер, обняв его, положила его голову на грудь, словно берегла как зеницу ока. Ребёнок понимал её, но не знал как выразить это, кроме как любовью, сочувствию к ней. Фишер, взяв его руку, пошла вместе с ним до небольшой горки, которая была застелена белоснежной тканью. Она нашла среднюю плашку и, сев на неё, раскатала снег на горке.

“Анъъ…нья, штио ты делавешь? ” – спросил ребёнок.

Она не ответила ему, поднялась на горку, положила плашку на землю и взяла его за руку.

“Давай, присаживайся. Тебе нужно потрудиться над собой. ” – предлагала ему Фишер.

Они вместе уселись на плашке, и она, отталкиваясь рукой от земли, придавала скорость. Они начали скатываться и к концу прокатки, они, как камешек в море, бухнулись в снежную рощу, и лицом к небу, они лежали и смотрели на величественный снегопад.

“У тебя могут отнять всё. Тебе могут запретить всё. И что бы с тобой не делали, не поддавайся искушениям, прелестям жизни. Богатства не дают счастье. И как бы мы не старались, все окончим нашу дорогу одинаково, а в её конце каждый равен. ” – тихо говорила она ему.

“Раскинь свои руки” – ласкающим, как перышко, голосом, попросила она его.

Небо покрывало их лица снежной маской, и они, как вкопанная в землю верблюжья колючка, не вставали. Прошёл час, два. Не знали сколько, только Солнце по своему положению отсчитывало их время, и когда оно готовилось ко сну, они встали, отряхнулись от снега и, спрятав плашку, пошли домой.

Подходя к дому, всё заметнее становились огоньки внутри спальни. Колесниковы не спали… Время от времени виднелись тени, которые словно молекулы, находящиеся в воздухе, хаотично изменяли своё положение.

“Что там происходит? Избиение? Никогда такого не могло быть, да и ещё в доме партийного работника. Любовь? Нет, время точно не подходящее. Что-то не хорошее происходит…” – размышляла Фишер

Когда их ноги вступили на дворовую землю, они не пошли сразу в дом, понимая, что что-то необычное может там происходить. Фишер повела ребёнка в погребок, а сама через минуту пошла смотреть, что происходит в доме. Её тело было в паническом жаре, её глаза извивались, а брови изображали эмоциональный взгляд, будто не хватало последнего залпа, чтоб они оторвались от тела и взлетели в высь. Открыв дверь, она видит следующую картину: Николай, смеясь, сидит за столом и с не большой частотой бьёт по столу ладонями рук так, что бутыль с каким-то зелёным напитком подлетал на пол ногтя вверх, причём таким образом, что не разбивался при падении на стол. В свою же очередь, Татьяна лежала на диване около стола и с тяжёлым, злобным криком смеялась над чем-то и сдерживала руками живот, который вот-вот бы вырвался от смеха наружу. Вселилась непонятная для Фишер эйфория, которая так изменила Колесниковых, что уже не до сна, покоя и прочих забот ей было дело. Ей стало страшно. Теперь в её воображении пальцы начали без остановки тянуть складки нижних век пальцев, обнажая беззащитный глаз от его книжного переплёта. Понимая, что больше она не в нормальном для неё состоянии смотреть на это, она вышла из дома и пошла к погребу. Встретила там ребёнка и, взяв его за руку, пошла на ощупь, чтобы найти стол с свечкой и спичками. После минутного блуждания, она нашла коробок с спичками и резко под углом ударила спичку об чиркаш. Проскочила маленькая, зелёная искра после которой вспыхла причёска маленькой деревяшки. Теперь она долго держала спичку над свечой, чтобы та прогрелась от холода снаружи. Только спустя три попытки ей удалось поджечь эту окаменевшую свечу, и несмотря на начало зимы, климат был груб, настолько, что тупая бритва была бы куда лучше в жизни, чем этот ветер, тяжесть холода, но это не волновало её, куда важнее для неё задача – согреть ребёнка, который и так весь в снегу, да и ещё погреб сам не отапливаемый, дряблый. Ничего не оставалось делать, опрокинуть свой стеллаж, положить на него пару досок, убрав при этом книги, и расстелить на нём свою изношенную шубу, от которой осталось только одно название “шуба”. Она сняла с себя небольшую телогрейку и одела на ребёнка, взяла остаток хлеба, который остался около книги Гюстава Лебона и отдала его ребёнку.

“Ложись на кроватку, пора спать. ” – сказала она.

Сдерживая слёзы, она смотрела, как ребёнок ложился на “кровать”. Ей было стыдно, не выносимо от того, что они вынуждены спать в такой обстановке, но к сожалению для неё, ничего иного не возможно было сделать в этой ситуации. Соседи не пустят, ибо ненавидят партийцев и тех, кто с ними общается. Не было ни одного места, в котором бы их попотчевали… И только пройдя через долгие душевные терзания, она потушила свечку, легла к нему и завернулась вместе с ним шубой в некую колбасу со шкуркой в виде шубы.

Наступило утро. Ночь прошла тяжело для них обоих, а особенно для Фишер. Пальцы ног превратились в древесину, которая при деформации играла на нервах так искусно, что Фишер выворачивало от боли. Лицо обомлело, стало более седым, грубым. Ребёнок же голодал и дрожал от холода. Она тихонько встала, снова укрыла ребёнка шубой, а сама, полураздетая побежала до дома, чтобы узнать, есть ли в нём Колесниковы. Их не было. Что удивляло, но в большей степени радовало Фишер. Ей не было интересно, куда они делись и почему, она бежала сломя голову и пальцы своих ног до погреба за ребёнком, и, взяв его, понесла до дома. Она дрожала, её части тела ходили ходуном, а кровь сжималась, замедлялась, будто сжёвывая всё внутри организма. Пришли. Фишер кочегарила печь, пока во всём доме не было так тепло, чтобы можно было растечься на кровати тонкой кашей и спать, не подкидывая угля целый день.

В небе плыли ватные с сахарной крошкой облака, колеблемые порывами ветров. Туман, омутнявший глаз, скрывал от людей все их невзгоды, трудности, показывал некую бездну их небытия. Деревья покрылись шубкой, сединой и с кристальной бородою склонялись на землю под тяжестью своей старости. Вся природа погрузилась в безмолвную тишину, в которой один лишь шелест ветки сразу же был слышен для городских ушей. Теперь времени нет. Всё: природа, люди, дома не меняются. Теперь главным вопросом был не вопрос об отсчёте времени, а вопрос о его существовании. Состояние Фишер было спокойно до ужаса.

“Смерть? Так рано? Неетттт… Она приходит заранее, когда боль на душе уже есть, а у меня только какие-то окоченевшие пальцы. Неет… Всё недвижимо. Вам не забрать меня! ” – громко говорила Фишер.

Ей стало плохо. Она слегла на полу у печи с рукой в ведре угля, а ногами в тазу с водой, который опрокинулся, и вода разлилась по полу и Фишер. Её волосы смочились и свернулись в ватный ком, а глаза окаменевши зацепились за раковину, в которой постоянно лежала грязная, обтрескивающаяся посуда, и подтекал железный кран. Ребёнок взял её за руки и пытался оттащить от печки. Ему не хватало сил для того, чтобы это сделать. Он как только не пытался её взять, то за руки, то за ноги. Никак не получалось. Ничего он не смог придумать, как найти ободранную подушку и подложить её под голову Фишер, а сам же лёг к ней под бок, скрючившись в небольшую гусеницу. Так они пролежали весь день. Вечером Фишер пришла в сознание. Она не знала, что с ней произошло, но и понимала, что сейчас не время над этим думать. Она встала с большим трудом, который состоял из пролитой воды, угля, горячей печки, которая могла от одного случайного прикосновения так ехидно укусить, что злее и горячее станет, чем от укуса собаки. Собравшись с силами, она помыла свои волосы, лицо и стала убирать весь беспорядок в доме. Ребёнка же она аккуратно отнесла в спальню и положила его на кровать.

Тем временем Николай ели с Татьяной в небольшом заведении, которое было новоотстроенным. Стены все покрашены, вместо свеч тут лампы, которые работают от газа. Геометрия столов, стульев, самого заведения была пьяна. Где-то стул был треугольный, где-то у стула не было скривившийся спины или

“Мы впервые с тобой здесь. Что можешь сказать насчёт этого заведения? ” – спросил Николай Татьяну

“Знаешь, сколько я с тобой живу, всегда не понимала я несчастье. Вот я сижу с тобой за одним столом и прекрасно себя чувствую. Жаренная курица, вода прямиком из столицы. Чего ещё нужно для счастливой жизни? Люди не хотят видеть счастья и поэтому живут с горем на душе. Вот посмотри на этого человека, которому отказывают продать портвейн лишь за то, что у него нет копейки. Потом будет ходить и гневаться на государство, на быт, на людей да на всех лишь за то, что ему не продали портвейн. Этот человек видит счастье в вине, в состоянии, которое его расслабляет, делает его только хуже, но это не пугает и не отвращает его. Он готов отдать свои деньги, лишь бы быть наедине с ним. Какое счастье ему приносит этот напиток… Губит только, да и сейчас норовишь камнем лечь на снегу и умереть от счастья. Знаешь, он как блоха с цинковым десятком, деньги есть, но они тяжелы для него. Я считаю, что счастье не должно существовать вне быта. Ты работаешь, если счастье не в этом, значит ты не будешь работать и помрёшь, иначе ты будешь любить себя. В чём проблема? Мы не понимаем счастье. Мы можем назвать счастьем вино, любовь, но мы никогда не постигнем его, мы лишь только стремимся к нему, как математический предел к своему саморазрушению и обращению в число. Я люблю тебя, как неприхотливое животное, которое готово тебе стерпеть что угодно, простить, но и искренне я ценю в тебе твою душу. Вот тебя не было и потом ты пришёл иным. На работу ты ходишь изредка, избирательно что ли, да и с каким-то удовольствием. Не возмущаешься, все законы принимаешь. Что с тобой произошло? ” – прибавив половину октавы, сказала Татьяна.

“Эйфория дала течь. Гражданский опиум был слаб для нас, рассудок пришёл…” – слагал мысли в голове Николай.

“Я был у Андрея гостем. Мы с ним так разговорились, что не заметили, как ночь подкралась в наш городишко. Не хотел я идти по скользкой, проваленной дороге, которая вот недавно была грязной и старательно липла к моим ботинкам. Пришлось заночевать. Второй же день я полностью провёл в партийном отделении. Я сел за стол и меня будто окатило в камень. Я не мог двигаться. Что-то внутри выдавливало меня, отторгало. И в таком состоянии ко мне шли люди, оборачивались к стенке лицо и умирали. Я не мог уйти, плакать. Всё моё тело было парализовано. Выступление Ленца Виттеля было хорошо. Я проснулся и вдохнул этот свежий, влажный, иссякающий добром воздух. Красиво он передал всю атмосферу природы. ” – с умиротворяющим тоном ответил Николай.

Они вместе сидели и делили свои радости и невзгоды под звучание Fantaisie Impromptu Шопена, которое с трудом выдавливал из себя оркестр “Кривая нога”. То звучал сюр, режущий ухо, словно ножом по сухарю, то великолепно гладил, ласкал ушную раковинную, тело, что ничто их не тревожило целый час. Ни долги, ни работа, ничего. Только наслаждение этой музыкой. Все их беды растворились, исчезли, а они вошли в транс, стали плыть по теченью музыки. И как только окончилась игра оркестра, они с удивлением моргнули, превратились внезапно в сонных и вымолвили друг другу: “Мы спали? ”. Они встали, оплатили всё, что поедали на протяжении этого сеанса, оделись и пошли рука об руку до дома медленным, нежным с легка балетным шагом, но носком стремя не вверх. Снег не продавливался под их тяжестью, он будто не ощущал их шагов, стал избирательным, свободным, и только около порога дома, он с треском, шорохом пошёл к земле. Они открыли скрипучую дверь, из дверного проёма выпала пара мёртвых мух, которых не заметили Колесниковы и, переходя через порог, наступили на них. Фишер мыла старую посуду на кухне, ребёнок спал на диване. Колесниковы пришли с подавленным, послерабочим состоянием. Слегка сгорбившись и опустив не только плечи, но и свою мину на лице, они повесили одежду на “крючок”, которым являлся изогнутым кованным гвоздём, вбитым в деревянную стену. Они упали, оставив за собой часть своего тела. Колесниковы не заметили этого, они сразу же разошлись по своим обыденным местам и вновь стали исполнять свои роли. Николай пошёл к столу, сел и принялся читать какую-то истрёпанную временем газету, от неё ещё так пахло не присущей ей ванилью, что можно было производить вместо духов обычные газеты, которыми бы люди обчитывались до краёв своего тела. Это было необыкновенное, бережливое чувство, которое Николай испытывал только при чтении данного экземпляра. Никто, кроме него не знал, что такого интересного в этом чтиве, лишний раз к нему не подходили, боясь его оторвать от чего-то грандиозного, отвлекающего от тяжелого для него быта. Татьяна же ложилась на кровать, доставала тонкую фанеру и клала на неё бумагу, на которой расписывала какие-то экономические процессы. Потом она доставала бумаги из своего шкафа и анализировала эти сведенья. В доме воцарилась тишина. Фишер осталась в этот раз дома, хоть она и помнила, что произошло с стеллажом и книгами, она не испытывала какого-то волнения, сопереживания. Фишер в этот раз сама подошла к ребёнку, который недавно проснулся от хлипкого сквозняка, и стала его снова учить произносить буквы, слова, писать и читать. И в такой атмосфере бытия они жили, пока ребёнка Фишер не отдала в школу. Колесниковы также ходили в различные заведения, пили портвейн, крепкие вина, курили рафинированный табак и порой принимали опиум, который с каждым днём было сложнее найти среди городского населения. Даже пришлось ввести закон, который запрещал лгать и утаивать информацию от партийного работника. Назвали же его: “Помоги ближнему”. Теперь же, если у человека был опиум, партийный мог его купить, если у него на то была совесть или мог его забрать, дабы “не развращать” городское население.

Начинается первый урок. Все с пылким рвением и жаждой стали занимать парты. Особенно интересно было наблюдать за последними партами, там уже если и не насмерть, то на всю жизнь уж точно проблемы были. Только после длительного звонка, громкого замечания учителя, на котором была одежда, говорящая: “Я умираю, ждите”, всё пришло в баланс. Ребёнок же сел за первую парту третьего ряда. Начался урок. Учитель ходил из стороны в сторону, словно некий солдат под марш Штрауса. То указывая на доску, то на парты и вид учеников. Не урок, а какая-то жалость, в которой тебя простят только об одном: “Запомни пожалуйста. Иначе и быть не может. ”. Уже к концу первого урока, одноклассники начали знакомиться. В большинстве случаев знакомились по нраву, мол если знаешь где находится “Леджницкий курган”, значит подружишься с одним человеком, а если увлекаешься танцами, то путь лежит к другому человеку. К концу учебного дня класс разделился на обособившиеся группки, в каждой из которых были основные интересы, занятия. Сам же ребёнок не понимал, кто ему друг, а кто нет, вроде все люди, а ещё из них выбирать кого-то да в друзья было странно для него. Он пришёл домой, разложил все учебники на стеллаж. В тайне от Фишер он убрался в погребе, разложил книги по полочкам, а на незанятые полки, он ставил свои школьные учебники. В свободное время он помогал Колесниковым с чем-то мелким, простым, Фишер, также он просил Фишер научить его чему-нибудь новому и как обычно, диалоги у них затягивались вплоть до самой ночи, но здесь ребёнок тоже не унывал от скуки, он с лисьей ходкой отправлялся в погреб, находил короб со спичками и также разжигал свечу. Брал книжку и читал её с азартом, до тех пор, пока ему не станет так холодно, что пальцы не то чтобы слушались желания его, а танцевали без его ведома, дрожа, волнительно. Это был некий предел, знак который означал, что пора идти домой. И полностью озябшим, с походкой хрустящих мышц, он возвращался домой, аккуратно снимал с себя одежду и по щучьему велению нырял в одеяло и ждал, пока оно нагреется от тепла его тела.

И так проходил каждый учебный день. Жизнь превратилась в расписание: Проснулся, умылся, поел, собрался, пошёл, отучился, пришёл, сделал, поел, поучился, лёг спать озябшим. Все жизни сводятся в Невский проспект, кого-то загоняют в комнату, кого-то в чужбины, на которых люди доживают свою последнюю жизнь. Их не заставляют, не принуждают, только жизнь, только еда и богатство, которое ты пытаешься нажить, завёт тебя на такие вальеры, курганы и прочие прелести прямой дороги к смерти. Ребёнок же не смог найти друзей. Все занимались для него чем-то не естественным, то бутылки разбивали, то подрабатывали раздатчиками газет, чтобы воровать их для топки печи.

Ребёнок постепенно менялся, он носил в себе новую ношу – тоску. Как он не изучал или не конструировал различные устройства, весь класс смотрел на это с неодобрением, он доделывал свои проекты до его идеала, но безрезультатно. Так у него начал складываться устой, что его не понимают. Он не знал, как объяснить им своё желание развиваться. Хоть и учительница своей ехидной улыбкой поддерживала его начинания, она всё же с потаённой шуткой заканчивала рассказы ребёнка.

Прошло 4 года, ребёнок повзрослел и оканчивал в школу. Выходил примерным для каждого человека отличником. Выступал на научных конференциях, но его идеи, кроме как различных наград не имели дальнейшего развития и воплощения в жизнь, либо партии не хватало денег на его проекты, как например внедрение в производство процесса обогащения угля или производство более дешёвой бумаги из различных материалов, либо это настолько сильно опережало время, что партия могла с уверенностью сказать: “Это не применимо” и она была бы права. Всё текло против него. Его скорость была мала, чудовищно мала, чтобы сдвинуть и обернуть эту реку небытия вспять.

Однажды Фишер решила посмотреть свою библиотеку, и пока ребёнок был в школе, она пошла в погреб с медвежьим интересом. Зашла, искала свечку на ощупь и не нашла. Случайно чихнув, включился свет. Погреб был полностью изменён, теперь в место стеллажа вся стена была устроена так, что в ней находились все книги и их стало гораздо больше. Погреб был расширен вдоль и поперёк. Стол же стоял посреди, а не у стенки и на нём была лампа и какие-то бумаги с чертежами, расчётами. В левом заднем углу же стояло какое-то строение, схожее с человеком. Веки, щёки, комплекция – всё было искусно срисовано с главы партии. В погребе он провёл электричество, печки же не было, всё отапливалось автоматически. Стены были изменены, гнилые доски уступили место какому-то окаменевшему материалу схожему по составу с песком и глиной. Фишер, сев и облокатившись на стол, съехало его подложка, в нём лежала какая-то тетрадь, схожая с книгой. Открыв его, Фишер стала читать вслух:

“Проблема любого эссе строится на построении правильного начала и этот дневник к сожалению не исключение. Вообще я хотел начать дневник в воскресенье, однако видать судьба не сложилась, аль все вечера был занят бездельем. Хорошо, о дневнике я рассказал, теперь начнём историю дня.

Почти весь день я уделил чтению трудов Карла Маркса, конечно я не всё ещё понял, однако кое-какие моменты изменили представления о бытие. Сегодня я сходил на совещание на тему школьной газеты, но к сожалению оно не состоялось. Как бы странно не казалось, но иметь в газете социального врага, как главный редактор, очень плохо, я не говорю, чтобы она совсем исчадие ада, однако и она не дружелюбный из неё товарищ. Основной контроль над газетой осуществляет она, поэтому нужно как-нибудь уменьшить её влияние на газету, ибо все мои темы она точно будет оспаривать, а если спорить со всем обществом, особой поддержки не получу, ибо индивид в обществе и индивид дома – различные люди. Меня поймут лишь те, кто будет задумываться об этом, а таких личностей маловато нынче. Я не говорю, что много глупых людей, я лишь говорю, что мои преобразования и аргументы не заинтересуют общество, ибо на кой чёрт им нужна эта газета, если за неё оценки не ставят, а для саморазвития, лучше бы почитали какую-нибудь философскую книгу. Конечно, заставить читать их книги не в моих силах, однако в их силах собою управлять, им нужна философия, чтобы они строили свои, хоть и не грандиозные, но базисные умозаключения, основываясь на теорию, а к сожалению такой теории у них нет. Представляю я однако, что мои слова никто не услышит, но как-никак что-то всё-таки об этом дне у меня будет. Нужно усилить работу союза интеллигенции, иначе ничего грандиозного мы не сделаем, не спорю сейчас ещё нет проблем, которые мы можем решить публично, однако безграмотные люди мне не нужны. Я им буду давать некие отрывки моих работ, чтобы у них развивались мышления, на основе моих рассуждений. Это гарантирует, что их дальнейшие рассуждения будут зависеть от моих прошлых, и они будут частично поддерживать мои идеи. Нужно увеличить ряды союза интеллигенции и разработать новый план работы союза, тем самым мы постепенно будем увеличивать влияние в школе. ”

“Проснулся, умылся, по возможности посмотрел домашнее задание и пошёл в школу, так и характеризуется обычный день ученика. Начинается урок. Все собираются - жди суматохи. В воздухе витают ароматы различных сортов, начиная от духов, заканчивая душным, сухим табаком. К форме учащихся особо придираться не к чему, каждый на что горазд, один наденет рубашку с различными символами, другой так вообще забудет о форме и придёт в чём хотел, что уж говорить о порядке в классе. Что только бы не преподавали, найдётся зачинщик разговора, который, подобно дуновению, быстро распространяет слухи во время отлучения учителя от урока. Начинаются баталии, только полчище солдат сражается против генерала. Некая оценка, порождающая целые состязания, которые порой и доводят до разрыва линии фронта. Сидишь в гуще толпы и наблюдаешь, как каждый лезет из кожи в вон, чтобы сделать что-то. Одни добывают оценки, другие тратят своё время на что-нибудь отвлечённое от урока. Целый механизм, построенный на взаимодействии всех групп, как единое целое, почти подобно системе сдержек и противовесов, некоторые нужны с целью помощи, иные с целью знаний. Что мир, то и класс не может существовать без добра человеческого и зла осмысленного. К этому моменту мы приблизились к 5-ой минуте урока. Обычно спрашивают домашнее задание и степень его выполнения. Тут уже не затишье перед боем, каждый мгновенно штудирует абсолютно всё, лишь бы оценка была не ниже удовлетворительной. На данном сражении отличительно себя рекомендуют лишь те, кто лучше всех его подготовил, при чём простого ответа на домашнее задания не хватает, нужно чтобы человек гордился своим результатом и многие предали бы ему не малое значение. Обычно на этой почве после рассказа домашнего задания, человек находит 2-3 минуты для обсуждения своего достижения, с целью найти тему для диалога и побольше поговорить с собеседником. Представляется такой жанр:

- Если бы не я, то никто бы из класса не смог ответить на данный вопрос

Или

- Судя по тому, что на вопрос никто не ответил, я только одна прочитала рассказ.

Будучи свидетелем всего в классе, становишься очевидцем не только личных, но и порой абсурдных деяний. Медленно наступает 10 минута. Начинается новая тема для изучения. Здесь как по расписанию, каждый занимается самим собой. Кто-то вместе с учителем работает над новой темой, другой занимается иной деятельностью, начинается расслоение на работающих и “другого я”. Зарождается целый комплекс мер, который и определяет дальнейшую занятость человека, одни списывают из безысходности, другие выручают “другого я”. Вот и урок подходит к концу. Время прошло и весь труд идёт в образование “своего я”. Далее ничего не изменяется, все детали единого организма уже определены своими ролями и в основном исполняют их безупречнее, чем любая марионетка экономики.

Дом. Место бытия моего “обычного я”. Здесь нет того, за что борется всё общество, тут только то, что и делает меня таким, каким я привык начинать быть везде. Обитель, которая учит опыту всех мудрецов прошлого. Объективное рассмотрение всего требует понимания размышлений относительно разума без чувств. Иное происходит в творении чувств над разумом. Многие теории учат нас как совмещать чувства и ум. Раскрытие всего человеческого отражается в деятельности данного существа с обществом. Трудным, а может и великим достижением является освоение фундаментальных основ существования, но рассмотрение данных знаний с позиций вреда себе во благо лживого авторитета других не позволяет тому лживому обществу, построенному на полном абсурде, бесправии и законности осуществления вреда за отстаивания эти же общественных принципов. Как у верующего, так и неверующего существует свой фундамент, но в обществе, которое основывается не на личных, а на общих целях не может что-либо быть важным, кроме как самого общества. Принятие общества, принимается как целый обряд, в котором человек полностью продаёт “своё я” ради “общественного я”. Отличительность такого общества от другого не выражается в добродетели каждого, ибо добродетель присутствует во всём живом. Здесь скорее скрывается то, на что способны не многие, но как считают они, ущерб во всё не может быть общественно достижимой возможностью для каждого. ”

“Перемена – новое время. Здесь ничто не сдерживает тебя от себя. Покинув кабинет, сразу виднеется хаотичная течь людей, которая заполоняет всё свободное пространство в коридорах. Каждая особа стремится получить предельное количество информации в этот момент, одна часть рассматривает средства массовой информации в разном виде, другая странствует среди потока людей, чтобы как-нибудь начать диалог, но в отсутствии причины к началу собеседования, проявляется обычай. Расписание уроков на стене школы является куда более многолюдным местом на ряду со столовой, но отличие между этими обителями заключается в осуществлении своих целей, если поедание пищи строго регламентировано и на это отводится определённый промежуток времени, то расписание не является зависимым от чего-либо, кроме как его составителя. Насколько большое величие имеет лист бумаги, который притягивает целую орду людей для обеспечения их сплочения и начала разговоров. В случае с уделением переменны на автомат средства массовой информации, регулятором которого является обладатель данного устройства, он решает, что он хочет видеть, а что не предпочёл бы. Позиция оценивания предаётся снижению всего, что выглядит более не правдоподобно на ваш взгляд. Отличительная особенность этой могучей сети заключается в демонстрации преобладания “Общественного я” над “личное я”. Очень хорошо мы наблюдаем над тем, как целое полчище творцов настоящего демонстрирует себя на фотографиях, лживо строя из себя не “личное я”, а “общественное я”. Другой вид общения ещё более наглядно демонстрирует, как человек полностью искореняет из себя всё своё и доводит до абсурда, заменяя в живом диалоге “общественное я” на “личное я”, ибо не каждый может следовать обществу в жизни так, как на фотографиях или очередных записных объявлений про себя.

Время 14: 45, начинается перемена. В качестве эксперимента отправляюсь к расписанию, попутно встречая одноклассников-попутчиков.

“Зачем вы идёте каждую перемену к расписанию, если оно не изменяется? ” – сказал я.

“Просто” – отвечает попутчик.

Как и говорилось ранее, собирается полный сброд людей. Изначально они рассказывают каждому о своём расписании. Ничего особенного на этом моменте не присутствует, но после этого, тема для разговора внезапно меняется, будто этих людей кто-то подменил, и начинается ряд однотипных разговоров, расспрашивая кто и как поживает, лишь бы не утерять то, что создало расписание с целью сплочения.

“Что приводит вас к этому расписанию? ” – перефразировал я.
“Отстань” или “Не лезь”, что-то в таком жаргоне ответила бы жертва общественного блага.

Само общение можно рассматривать, как спор или повествование одинаковых идей. Спор порождается различием мнения о чем либо, а повествование – необходимостью общения, что и демонстрирует отношение человеку к другому. В зависимости от статуса собеседника, мы по-разному начинаем диалог, если собеседник выше вас по вашему мнению в социальной значимости, то начало диалога является следствием уклада человека его форм бытия. Если он присущ обладанию, то диалог начнётся с чего-либо выученного, чтобы потом настроить собеседника для себя. С позиции сосуществования, человек будет очень аккуратно играть с чувствами другого, чтобы расположить его себе, обычно проявляется это в каких либо юмористических выступлениях или пересказывании нелепой истории. Бытие отличается от имения фактором принадлежности существа к обладанию. Один ценит обладание не только как саму информацию, но и метод познания мира, в отличии от другого, который ценит информацию ради достижения того, на чём можно и остановить развитие самого себя, как человека. Спонтанность выражается не в чувствах, не в фразах, а в месте и времени диалога. Данное существо интерпретирует всю беседу в повествование через перенос личного опыта не только на друг друга, но и на окружающую среду. Такой собеседник не кажется скованным или зажатым, ибо предрасположенность друг к другу ищут оба собеседника, что и раскрывает их взгляды для самих себя. И, получая одинаковое удовлетворение от общения, они расстаются, унося в душе чувство радости, а не торжество победы и не горечь поражения. ”

Фишер долго изучала его дневник с некой опаской, что вот-вот он ворвётся в погреб и от злости не бросит в неё что-то острое.

“Не живёт он. Он умирает. Его задавили, как кролика или собаку, которая бросилась под проезжающую тележку. Долго он будет умирать? Не знаю, но знаю одно – умрёт он точно по своей воле. Партии он нужен, как двигатель прогресса, ощущения изменчивости среды, школьникам же как предмет издевательств или некой издержки. Он всем нужен не как человек, а как вещь, которой только пользуются и бросают, если появляется новая. Эх, сгубили его знания. Он изучал взрослые для его возраста книги и когда он начал общение с людьми, он понял, что они не естественны, что они противоречат знаниям, которые он приобрёл из книг. Так он начал отторгаться от людей, не общаться с ними. Изгойтянение. Самый страшный грех, это не убить, а умереть внутренне. Когда душа черствеет, как светлый хлеб из высокой пшеницы, она становится не нужной человеку. Чувства умирают. Не с кем общаться, да и не знаешь как, а если он и полюбил кого-то то был разочарован и сметён, что заставило бы его полностью забыть о чувствах, лишь только потому, что его мысли переросли его возраст, состарили его. Сейчас чем дольше он живёт, тем хуже ему придётся умирать. Он будет страдать, плакать не как ребёнок, а как мать, на глазах которой убивают её ребёнка. ” – говорила с горько-шоколадным тоном Фишер и начала плакать.

“Я не хочу чтобы он дошёл до своей смерти сам. Это будет уже потеря не человека, а истории. Я… убью его… Если он умрёт сам, то он будет винить себя в том, что сделал он с собой. А как? Не рос он для того, чтобы умереть от своей же руки. Жизнь не даётся ради шутки. ” – громко кричала и рыдала она.

Она всё вернула в прежнее состояние, лишь только взяла книгу по химии. Ушла из погреба и день и ночь стала разрабатывать план убийства. Тяжкий путь пришёлся на долю апельсина, выращенного на книгах, грабежах и тяжёлых временах жизни. Её целью было быстрая смерть, без боли и мучений, такая смерть, которую не ощутить, как вкус горького шоколада или острого, мучительного перца. Она избирательно отнеслась к убийству. Кропотливо искала какой-нибудь метод убийства. Избрала же простой, но сложный способ – яд. Она украла из близ лежайшей фабрики синильную кислоту, и потом в попыхах бежала до школы. Она зашла в школу, как мать одного из сыновей, нашла кабинет химии, и пока учитель пошёл в столовую, она заскочила в лаборанскую и украла гидроксид калия. Она вернулась домой. Нашла небольшую круглодоную колбу и смешала эти два реагента. Далее нашла холодильник Либбиха и методом перегонки повысила концентрацию цианида калия в растворе. Теперь в её руках было оружие страшнее хлора. То, что убивает не сколько действием, сколько самим названием. Она пошла в погреб, вернула все книги на место и вернулась домой. Села за стол Николая и стала ждать его.

Наступила тьма. Ночь обложила небо звёздной данью. Ребёнок вернулся. Родители же пропадали месяцами и этот день не был для них исключением. Фишер, дрожа села за стол. Её судорожно кривило, косило мурашками по телу. Ребёнок начал переодеваться.

“Как в школе у тебя? ” – спросила Фишер

“Неплохо. Немного не получилось доказать превосходство качественного угля над нашим. Партия с разгромом раскритиковала меня и отказалась поддерживать мой проект. ” – ответил ребёнок

“Сколько не говори верблюду, что он человек, все равно верблюдом останется…” – сказала Фишер

“Чай готов? Устал сильно, давай поедим! ” – сказал ребёнок

Она встала пошла к чайнику. Превратилась в дуб. Обездвиженная она вкопалась в небольшой уголок кухни. Её терзало всё.

“Убивать или нет? Не сможешь. Убить то только вас двоих. ” – говорили голоса внутри её головы.

Она поняла, что хуже уже не будет. Фишер с кольями в сердце взяла заранее подготовленный цианид калия. И добавила его в чайник. Налив себе и ребёнку чай, они уселись.

Фишер стала плакать.

“Чего плачешь? ” – спросил ребёнок.

“Да так, не обращай внимание. Давай чаихй пппитъ…” – сказала она.

Они съели две булочки, посыпанные сахарной пудрой, и начали пить чай…

“Сегодня я решил поставить над собой испытание – пробежать от Леджницкого кургана до нашего дома. Так устал, что выпил две баклашки воды с залпом и не дрогнув. Увидел я ужасное… На кургане свалка за небольшим бортиком и что-то там издавало звук, будто плакало… Я подошёл ближе и увидел, как какая-то женщина, облакатившись на бортик, рыла руками мусор, будто как собака выкапывала яму, а у её ног стоял ребёнок и плача держал её за голени. Мне стало очень плохо. Я слёг на снег… Не знаю, как долго я лежал, но потом ко мне подошла какая-то женщина с ребёнком, разбудила меня и сказала: “Эх ты, вставай. Нечего тебе ещё жизнь терять…”. Я встал и пошёл домой. Знаешь, я так долго испытывал угрызения совести, что будто я виноват. Я действительно виноват. Мы виноваты, что допустили этот позор… Мы можем кричать, крутить пальцы у виска, но жизнь отдать за благо не можем. Мы хуже громкоговорителей… Если мы хоть и можем говорить, то они на это способны вечно. А мы и то, даже говорить не научились. Все мы дети…” – сказал ребёнок

Яд начал действовать, но не так, как рассчитывала Фишер. Ребёнок выпил столько воды, что цианил, попав в организм, не смог мгновенно убить его. Дозировки цианида калия не хватило для такого объёма воды в организме. Он начал умирать медленно и мучительно.

“Аннн…я. Что-то душит, колит меня…” – говорил ей ребёнок.

Она молчала. Упала на пол, вцепилась своими ногтями в деревянный пол и рыдала что есть мочи. Кричала. Кричала так, что окна вошли в резонанс с её звуком. Какие-то треснули, какие-то и вовсе сломались. Её глаза мутно представляли смерть ребёнка. Он что-то говорил, и пока он был в состоянии жить, он спросил:

“Анххга. Кхъак меха зсовут? ”

“Тты моё хкрустхальное сердцсе”- ответила она

Он умер… Фишер лежала без сознания.

“Хороша апассионата” – сказал Николай, будучи в столичном театре.

31. 12. 2021