Света Е.. Утятинская Незнакомка

Света Е.

Утятинская Незнакомка

Невысокий тщедушный мужчина с опухшим с похмелья лицом в мятом сером костюме с фотоаппаратом через плечо выскользнул со двора, не притворив за собой калитку. Потоптался нерешительно у забора, потряс кудлатой головой: муторно, ох муторно! Медленно двинулся прочь от дома. На повороте оглянулся. Темный силуэт женщины вырисовывался на фоне светлой двери. Ему захотелось, чтобы женщина окликнула его. Тогда бы он вернулся, привел себя в божеский вид, выпил чашку горячего чая и съел бы ненавистную глазунью. Только бы позвала.

Он замирает и неожиданно чувствует, как зябнут от холода и вздрагивают от обиды ее плечи, прикрытые легким халатиком. Озноб пробегает и по его спине. Он напрягает слух. Что ж ты молчишь? Гордая? Зачем вышла, коли так? Не сердись, брось дуться, прости, – так и хочется крикнуть. Но он плотнее сжимает губы. А она, будто и не родная, скрывается за дверью.

Мужчина – Федор Утятин, местный сапожник. Знают его и как незаурядного фотографа. Снимает он по совместительству и из особого пристрастия к этому делу. Женщина – его жена Клена.

Обделенный от природы ростом Утятин мнителен и вспыльчив. Подвох, насмешка чудятся ему даже там, где их и в помине нет. Он не только страдает сам, но и изводит жену. Почему она, баба хоть куда, связалась с ним – маленьким, неказистым, болезненно честолюбивым, помешавшимся на фотографии? Что-то тут не так.

Вчера, в который раз, Утятин вернулся домой пьяным и за полночь. Ты же слово давал! - заголосила сразу Клена. И пошло-поехало. Заткнул уши, чтобы не слышать, зажмурился, чтобы не видеть. Давно не мальчик, а все учат его, наставляют. Стукнуть бы кулаком по столу: кто хозяин, кто мужик в доме? Не стукнул, дочка спала, да и Клену жалко. Утятин в чем был, в том и завалился на диван, поджав коленки к животу, прохрапел до утра. А проснувшись ни свет ни заря, сбежал из дому, не позавтракав. Он не переносит бесконечно тянущихся дней, когда Клена молчит, смотрит сквозь него и готовит на завтрак, обед и ужин глазунью. Она всегда ее подает, когда сердится на него.

Вот-вот! Не окликнула даже. Раньше, бывало, не успеешь за порог, она следом: чая хоть выпей, Феденька. Надоело крест нести или на кого другого глаз положила? Тоска!

Спешить Утятину некуда. Нигде его не ждут, а до начала работы времени уйма. Сунув руки в карманы мешковатых брюк, медленно обходит переполненные водой с пупырышками на поверхности от моросящего дождя выбоины в асфальте.

Пробуждается запоздалое раскаяние. Он казнит себя за грубость, заносчивость, мнительность, в общем, за дурость. Почему не жить просто? Сапожничать, фотографировать, зарабатывать хорошо, заботиться о жене и дочери, завести, наконец, поросенка или овцу, накопить на мотоцикл и не мечтать о невозможном, не видеть во сне никого, кроме Клены.

А невозможное? Он ищет. Всю жизнь ищет Женщину. Нет, не для баловства какого-нибудь там. Он ищет Ее для портрета. И какой же невозможной должна быть эта Женщина? Не знает, просто чувствует.

- Женская любовь сохранит нас от безумия, - торжественно произносит Утятин вслух вычитанную где-то фразу.
Кто-то дергает его за рукав. Бабка Макариха, шустрая еще старушонка, появилась ниоткуда и семенит рядом. Утятин останавливается.
- Чего тебе, старая? – с губ едва не срывается «ведьма».
Откуда и взялась? Не спится? Росу собирала или еще чего? Ведьма, вылитая ведьма. Не зря так окрестили ее в поселке. Под мышкой что-то в красное завернуто. Эта вызывающая тряпка угнетающе действует на Утятина. Отвязаться бы скорее!

- Ти заболел, ти сглазил кто? – сердобольно трясет головой в белом платочке Макариха. Изморщиненное лицо то ли улыбается, то ли скалится беззубо. Утятин в ответ тоже кривит рот в улыбке. Шла бы, куда шла, не встревала, не любопытничала. До каждого ей дело есть.

Старуха славится умением заговаривать, излечивать травами всевозможные недуги. Недавно совершенно случайно Утятин узнал, что Клена бегала потихоньку от него к Макарихе. Он вспомнил, как жена упрямо несколько дней подряд подсовывала ему какое-то питье. Вот и сейчас Макариха советует попить травки, сама приготовила, мол, пусть зайдет вечерком, и все «недоможение» как рукой снимет.
- Лицом ты совсем спал, - добавляет она жалостливо и подносит к сухому глазу белый уголок платка.
Лицом… Рожей! Утятин покорно кивает, обещает прийти – лишь бы отстала. Без нее тошно.

Дома в поселке уже светили окнами, дымили трубами, скрипели дверьми. Лениво, точно прокашливаясь после ночной сырости, лаяли собаки, насмешливо каркала ворона.
Поселок знает Утятина, знает и о его мечте: создать портрет Женщины, в котором, как в увеличительном стекле, сфокусировалась бы извечная непреходящая женская сущность. Многие посмеиваются над щуплым Федором и его дерзкой мечтой. Ишь, чего захотел! С такой-то фамилией да в рай. Кое-кто, а их единицы, сами непрочь как-то пристроить к бессмертию свое имя и дружатся с незадачливым сапогофотографом, как называют его между собой. А другие, их, конечно, большинство, хоть и наслышаны о притязаниях местного сапожника на создание мирового шедевра, равнодушны и к нему, и к его мечте. Мало ли кому что в голову взбредет, особенно если по пьянке. Пускай себе потешится, только время зря потеряет. Лучше бы ягоды собирал да копеечки в кубышку складывал.

Нудный осенний дождь вторую неделю лихорадит поселок, несмотря на то что на дворе август. Эта беспросветность изводит Утятина. Ему хочется солнца, тепла. Чьи-то овцы, скучившись на дороге, покорно мокнут. Мелькает мысль, что из этой картины может получиться фотоэтюд «Великое Уныние». Но только мелькает. Делать что-либо не возникает желания. Фотоаппарат болтается на плече, тычется в бок, раздражает. У почерневшего забора, поджав распухшую лапу, жалобно скулит тощий пес. Утятин невольно завидует ему. Надо же, скулит во всеуслышание! А человек? Попробуй – заскули или завой. Не успеешь и глазом моргнуть, как в психушку заметут. Человеку в себе нести и боль свою, и тоску.

Разросшаяся, как располневшая баба, рябина, с тронутой осенней ржавчиной листвой всеми ветками клонится к земле под обилием пурпурных кистей. Стайка мелких птах тинькает, пританцовывая на ягодах.
Вчера, возвращаясь с работы, Утятин встретил у этого дерева своего давнего приятеля Димку Верниковского. Разумеется, тот зазвал к себе. Выпили. Разговорились.

Откинувшись на спинку подпертого кирпичом кресла, прикрыв глаза, Верниковский с надрывом, чеканя каждое слово, декламировал свои и чужие стихи. Ему снова вернули из редакции известного журнала рукопись. Расплывчатая отписка, казалось, насмехалась над провинциальным поэтом. Утятин подозревал, что рецензент пролистал подборку стихов наспех, за трапезой или в электричке, и размашисто подмахнул стандартный, заранее заготовленный ответ автору.

Неудачи, на первый взгляд, не сгибали Верниковского. Но Утятин видел, как с очередным невезением все заметнее сутулились его плечи, и все больше седых паутин появлялось в его русой шевелюре. Верниковский, как и Утятин, верил в свою звезду. И этим особенно ему импонировал.
Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед, - любил повторять он бессмертные цветаевские строки. Очень важные для него.

Утятин восхищался приятелем и боялся за него. Вон какая мука в глазах, какая боль, какое пламя! Не выдержит сердце! Сгорит ведь, в собственном душевном огне сгорит. И он, Утятин, тоже наверное сгорит…
Потом рассуждали о поэзии, женщинах, свободе, еще о чем-то, о чем Утятин сейчас вспомнить не мог. Не заметили, как пробило двенадцать. Потому и домой вернулся за полночь. Потому и с Клееной разлад вышел.

Поравнявшись с леспромхозовской кочегаркой, Утятин ногой толкает дверь, пригнув голову, пробирается внутрь. Верниковский, обхватив колени руками, сидит в задумчивости на чурбане перед пылающей топкой. До начала отопительного сезона он занимается ремонтом котлов, а сегодня проверяет действие своего хозяйства. На появление в его хоромах Утятина никак не реагирует, даже глазом не ведет в сторону приятеля. Точно и не вошел никто, ветром приоткрыло дверь и вновь захлопнуло. Лишь вздрагивают руки, да крепче переплетаются тонкие нервные пальцы. Отсветы пламени играют на аскетичном его лице. Шея, обмотанная красным шарфом, кажется неестественно длинной.
В полумраке полуподвального помещения пахнет гарью, свежими опилками, мышами. Здесь царствует иной, полуреальный мир, точно специально созданный для одинокой бесприютной души.

Утятин обходит брошенные у порога поленья, опускается на чурбан рядом с Верниковским, всматривается в извивающиеся языки пламени. Тяга отменная. Свет из топки падает на небритые щеки Утятина, его взъерошенные волосы. Утятин аккуратно приглаживает свои космы. Приняв позу приятеля, таращится на беснующийся огонь. В его невероятных изгибах чудятся ему едва уловимые черты Незнакомки.

Увидев однажды «Неизвестную» Крамского, Утятин лишился покоя. Картина поразила его воображение, завладела душой. Чем именно доняла она его, объяснить он не смог бы, но покоя лишился. Создать нечто подобное, только свое – вот мечта Утятина, ставшая целью его жизни. Его трагедией. Его надеждой.
Нужна современница. Он перефотографировал поселковых девочек, девушек, женщин и даже старух. Но та, через которую мог бы выразить и ее, и свою душу, так и не попала в объектив его фотоаппарата. В том, что она существует, Утятин не сомневается. На пустом месте мечта не рождается. А если и рождается, то очень быстро умирает.
Иногда затылком, спиной ощущает ее появление, резко оборачивается – никого! Не дорос, не тот прикид, - язвит он в свой адрес.
Иногда наваливается на него отчаяние. Суета все, суета. Решает не мучиться больше, не рвать сердце, не претендовать на невозможное, эфемерное. Однако отчаяние проходит, он смеется над своими сомнениями и никому, даже другу-поэту, о них не говорит.

Интуитивно Утятин чувствует, какой должна быть его Женщина. Он узнает сразу, стоит ей появиться.
- Когда-нибудь я создам свою «Неизвестную», - не раз говорил он Верниковскому. Тот – единственный, кто понимает его, не удивляется странному желанию, не высмеивает, не сокрушается, что в наше эмансипированное время такой женщины просто в природе нет.

Неизвестная уже есть, - сказал как-то Верниковский. – Дадим свое название твоему портрету. - И, разрубая рукой воздух, энергично продекламировал:
… И каждый вечер, в час назначенный,
(Иль это только снится мне? )
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И веют древними поверьями…
Та-та-та, та-та-та…

И в кольцах узкая рука, - весело подхватывает Утятин.
- Понимаешь, - значительно поднял кверху указательный палец Верниковский, - твоя баба будет Незнакомкой. Утятинской! Дошло? Утятинская Незнакомка! – объявил торжественно, точно тут же и запентовал название.
До Утятина дошло. И понравилось. Просто и оригинально. Утятинская Незнакомка…

- Не объявилась? – как обычно без тени иронии интересуется Верниковский, не меняя позы, чуть заметно шевельнув потрескавшимися сухими губами.
- На нуле, - как всегда отвечает Утятин, но на этот раз у него щиплет в носу. Он морщится, трет нос рукавом и чихает.
Верниковский поворачивается, внимательно смотрит на друга. Отчаяние, проскользнувшее в интонации Утятина, показалось неожиданным и подозрительным. Он прикуривает, протягивает сигарету Утятину, тот с жадностью затягивается.

- Все еще терпит, горемычная? – осведомляется о Клене, подбрасывая в топку сучковатое сырое полено.
- А чего ей сделается, - отвечает, помедлив, Утятин. Он жалеет Клену, но виду не подает. Внешне кажется, что тяготится ей и ее заботой.
- А моя слаба, - дрогнувшим голосом произносит Верниковский. И голова его опускается на грудь, и весь он как-то сникает.

- Что ты такое читал вчера? – чтобы отвлечь приятеля от невеселых дум, переводит разговор на другое Утятин. Верниковский переживает. Не везет ему не только в обнародовании поэтических виршей, но и с женщиной тоже. Снова ушла от него. Извелась, видно, от неустроенности и безденежья. И вообще, - возмущается про себя Утятин, - что это за жена? И стоит ли страдать из-за такой? Ушла, так ушла. Чего уж теперь. Вернется, куда она денется. Не впервой.
Вопрос Утятина остается без ответа. Да и вряд ли сам Верниковский помнит, что читал и о чем говорил вчера, переполненный сегодня обидой и горечью.

Глядя на огонь, каждый размышляет о своем. Утятин переживает, что хватил накануне лишку и теперь нестерпимо раскалывается голова. Верниковский мысленно стихами объясняется с женой.
Взглянув на часы, Утятин поднимается.
- Заходи к нам после работы. День рождения Клены сегодня. Поедим. Выпьем. Побалакаем. Стихи почитаешь, – приглашает он Верниковского.
- Ладно, - отвечает тот, – Буду.

Дождь наконец прекратился. Солнце прорывается сквозь обложившие небо тучи. Легкий ветерок смахивает с листьев капельки влаги. Мелкая рябь пробегает по луже, разлившейся перед Домом быта, искажает отраженные в ней окна и дерево. Прямо по луже, обдав Утятина грязью, пролетает мотоциклист. Чертыхаясь, Утятин отряхивает штанину, отойдя к крыльцу, вытирает о траву руки.

Заведующая учреждением, крашеная блондинка с густо подведенными глазами и выщипанными бровями, возмущенно тараторит:
- Что за вид? Никак опять с похмелья? И как тебя, Утятин, жена терпит? Будь я на ее месте…
Будь ты на месте Клены, милочка, я бы давно удавился. Криво усмехнувшись, Утятин молча проходит в отведенную ему комнатушку, громко именуемую сапожной мастерской. Достает из шкафчика синий сатиновый халат, натягивает его: теперь не так виден его помятый облик. Остается умыться, освежить лицо, чтобы клиенты не шарахались. Заведующая – дура. У нее всегда и во всем виноваты мужчины. Чего пререкаться с ней? Все равно не поймет, все равно он виноват кругом. И в том, что на свет появился, и в том, что не на ней женился…

Браться за раненую, как он называет, обувь не хочется. С утра по штатному расписанию он сапожник. Требующие ремонта сапоги, туфли, тапки – его кусок хлеба.
Знал бы кто, как не хочется чинить все это! Ему бы фотографировать. Делать не просто отпечатки лиц на карточке, а творить. Чтобы, взглянув на фото, сразу было понятно, кто есть кто сейчас, кем был вчера, кем станет завтра.
Снимает Утятин на работе личным Зенитом. Обещает заведующая хороший фотоаппарат для Дома быта приобрести, но дальше обещаний дело не доходит. В основном люди фотографируются на документы? Откуда тут взяться вдохновению? Нет любви, только долг, как надоевшие супружеские отношения.
К тоске примешивается неясная тревога. С чего бы? И закурить, как назло, нечего. Папиросы остались дома. Стрельнуть тоже не у кого. Парикмахерша в район укатила на семинар, портнихи не балуются табачком.

- Утятин, к вам клиентка! – доносится резкий голос заведующей, - Срочно фото на паспорт.
Утятин хмурится. Приказной тон раздражает его, вызывает ответную реакцию - резкость, возражение.
Вместе с заведующей в его комнатушке появляется молодая коротко стриженая женщина в ослепительно красном развевающемся плаще. Этот цвет заполняет собой скудное пространство, бьет в глаза Утятину. На мгновение весь мир становится для него красным. Он отступает. Не дай бог обжечься! Обычно сговорчивый, он артачится. Нет! Сейчас у него другая работа: тычет пальцем на сапог с оторванным каблуком. Зачем тогда расписание, если его так просто нарушить? Он занят, он не может. Это он, конечно, в пику заведующей.

Женщина, сияя плащом, проходит по комнате, рассматривает развешанные на стенах фотоснимки, точно слова его о расписании брошены на ветер. Лицо ее, внешне ничем не примечательное, можно сказать даже некрасивое, оживляется, в глазах вспыхивают искорки. В упор глядя на Утятина, она интересуется, может ли он сделать портрет размером метр на метр.
- Ваш, что ли? – с иронией переспрашивает Утятин, утрачивая появившийся было к ней интерес. Ох уж эти бабы! В полстены ей подавай собственную физиономию!
- Нет, – отвечает она просто и улыбается, словно наперед предвидит что-то такое, о чем Утятин едва ли догадывается.
- Не может, - официально заявляет заведующая. Утятин выходит из себя. Она-то чего вякает! Клиентка тоже хороша – ведет себя, как в собственной квартире. Точно она здесь хозяйка.
- Я любой могу! – отвечает Утятин.
- Ну и прекрасно, - говорит женщина. – Занесу фотографию.
Она направляется к двери. У порога оглядывается…

Утятин поражен. Неужели! Она! Конечно, она! Та, которую он ищет. Как же сразу не разглядел? Вот недотепа!
Взгляд ее, брошенный с порога, именно тот, что постоянно чудится ему наяву, преследует во сне.

- Вернитесь! – кричит он, хватая Зенит. Бросается к ней, едва не сбив с ног замешкавшуюся заведующую. На ходу наводит фотоаппарат на незнакомку. Руки не слушаются, дрожат. Она оглядывается. Он щелкает – раз, другой, третий. Она удивлена. Отказался фотографировать, а теперь бежит за ней сам не свой. А он точно не в себе. Он видит Ее. Тот образ, что носил в себе столько времени! Он хватает ее за руку, ничего не объясняя, возвращает. Да и как тут сходу все объяснишь?
Он снимает ее анфас и в профиль, меняет подсветку, фон. Она поначалу не противится. Потом одергивает плащ, отбрасывает упавшую на глаза челку, отстраняет объектив.
- Мне пора. Странный вы какой-то…
Незнакомка уходит.

Полоска солнца сквозь толщу березовой листы, затеняющей окно, пробивается в помещение мастерской и освещает Утятина. Он стоит оглушенный, опустошенный, до конца не веря в удачу.

Приходит жена, приносит чистую выглаженную рубашку и пуловер, брюки. Велит переодеться. Утятин безропотно выполняет ее требование, чем удивляет Клену, привыкшую к его строптивости.
- На обед обязательно приходи, - говорит она, чувствуя неладное. Муж смотрит на нее, а не видит, слушает, а не слышит. Из-за вчерашнего, что ли?
Потоптавшись, так ничего и не выяснив, Клена уходит. А Утятин спохватывается – что если он ошибся? Его не интересует незнакомка сама по себе. Кто она, откуда взялась – какая разница! Его мучит одно: что там на пленке? Немедленно проявить ее! Напечатать снимки. Тогда и будет видно – ухватил он журавля за хвост или опять промахнулся.
Сколько раз судьба насмехалась над ним! Не счесть. А он, подобно Верниковскому, верит в свою звезду.

На обед Утятин, конечно же, не идет. Он проявляет, высушивает пленку. Печатать, как всегда, будет дома. С нетерпением дожидается окончания рабочего дня. И на час раньше отпрашивается у заведующей – у жены день рождения. Та, прочитав лекцию о важности соблюдения трудовой дисциплины, отпускает.

Клена принесла ему на работу деньги. Не сомневалась, что вчера все до копеечки пропил. Специально принесла, чтобы подарок купил, не чувствовал себя неловко. Но деньги так и остаются на столике. Он забывает о жене, о ее празднике. Все это в данный момент так несущественно.
Переступив порог квартиры, сходу запирается в кладовке, оборудованной под фотолабораторию. Принимается колдовать над химикатами. Сунувшуюся было к нему Клену бесцеремонно выталкивает, точно и не жена она любимая.
Клена не обижается. Решает, что муж сюрприз для нее готовит. Она подождет, хотя и сгорает от любопытства. Над чем он там мудрит? Напевая песенку крокодила Гены, накрывает на стол, принарядившись, садится за него и терпеливо ждет. Муж ни с сюрпризом, ни без него не появляется. Уснул о там, что ли? Она нервничает. Все не как у людей. Не выдерживает, подходит к двери кладовки, тянет ее на себя – заперто. Стучит.
- Уснул там или помер?
- Не мешай, сказал же!

Клена садится за стол, откупоривает вино, наливает в бокал.
- Утятин, ты муж мне?
- Муж, конечно, муж! – выскакивает из кладовки раскрасневшийся Утятин, хватает Клену за руку и тащит в свой угол.
- Там – Незнакомка! Я нашел ее! То есть она сама пришла. Сфотографироваться на паспорт. Я сразу и не узнал. И сердце промолчало. Но когда она уходила… Да вот же она, смотри! Когда она уходила, меня точно током шибануло, - ликует Утятин. - Ну! – тормошит он жену, не замечая, что глаза ее полны слез и гнева, и только усилием воли она не дает им выплеснуться.

Утятин поражен, почему его радости не разделяет Клена? Не отводя взгляда от портрета, он прижимает ее к себе, но Клена отстраняется, отводит его руки. Ее благоверный обнимает ту, что на портрете. Ну и паразит!
Смахнув скатившуюся все-таки слезу, Клена аккуратно двумя пальцами вынимает из таза с закрепителем фотографию и рвет ее на мелкие кусочки. Потом берет вторую с веревки и проделывает с ней то же. И с третьей, и с четвертой…
Обида душит ее, горечь заполняет сердце. Она-то, глупая, надеялась, муж перебесится, выбросит блажь из башки. Придурок! Психиатру показать его надо.

Утятин столбенеет и даже не делает попытки остановить жену. И только когда Клена уходит, кидается подбирать обрывки, прикладывает их один к одному. Словно они еще могут срастись, склеиться. Но бросает это пустое занятие и в бессилии опускается на пол. Куда подевалась радость? Она убила ее. Злая баба. И тоже ведьма. А он-то жалел ее и счастлив был с ней. Он уйдет. Как будто никогда его здесь и не было.

Жизнь кончилась, не начинаясь, - такая, кажется, строка есть у Верниковского. Как давит пустота на плечи. Он и не подозревал, что она может быть такой тяжелой. Утятин сутулится и становится совсем маленьким. Он теперь понимает, как убивают мечту и надежду, и почему иногда людям не хочется жить.
Эх. Клена! Подруга. Жена. Спутница. Не дотянули с тобой до вечности.

Утятин ушел. Но явился запоздавший Верниковский. Причесанный, в свежем пуловере, при галстуке, с огромным букетом лиловых пионов.
- Я и стихи принес. С посвящением.

Нарядная, в розово-голубом платье, с красным перламутровым гребнем в волосах, ползает Клена на коленках в утятинской кладовке, собирает клочки портрета. Утятина удержать она не смогла. Это было уже не в ее власти.
- Он не простит, никогда не простит, - размазывая по щекам тушь, - твердит Клена. Ей нужно сочувствие. Пожалей ее Верниковский, она выложит все, что накопилось, и хорошего, и не очень, освободит душу и побежит искать своего непутевого, своего единственного.

Верниковский, выслушав ее, слов не находит от возмущения. Он забывает, зачем пришел, молча размахивает букетом перед лицом Клены, потому что если раскроет рот, наговорит такого…
- Иди отсюда, рифмоплет несчастный, - перестав всхлипывать, поднимается Клена и толкает его в грудь к выходу, - Иди, иди, я за себя не отвечаю.
Она выпроваживает поэта вместе с его стихами и букетом. Запирается на крюк. Дайте покою! Покою дайте! И пропадите пропадом вместе со своими незнакомками и стихами!

Утятин, как ушел в одной рубашке, так и сидит на берегу озера, не ощущая ни холода, ни ночной сырости, переходящей под утро в легкую изморось. Рядом, поджав под себя ноги, пристроился Верниковский. Оба молчат и смотрят на бликующий разными красками восход. Здесь и находит их Клена. И тоже молча присаживается рядом с мужем, довольная, что он жив и ничего с ним не случилось. Она весь вечер ждала, надеялась, что вернется, потом искала, бегала по соседям, знакомым, бродила по ночным улицам. А они вот где, голубчики! От обиды и следа не осталось. Одна жалость. Жаль Утятина, и Верниковского жаль. Непутевые, неустроенные… Что бы вы без нас делали?

- Федь, я склеить пробовала, не получается, - говорит она и робко касается его руки. А вдруг гнев еще не прошел.
- С днем рождения, - он обнимает ее за плечи. Тоже хорош гусь! Как вообще она его терпит? Вот ведь не спала, искала…
- Негатив же остался. Хочешь, сама напечатаю?
- Дура баба, - прерывает ее Верниковский, но в голосе его нет злости. Рассвет благотворно действует и на него.
Клена улыбается и теснее прижимается к мужу.

Подходит еще кто-то. Это бабка Макариха. Ей тоже не спится.
Рождается день, выплывает медленно и величаво солнце: привычное и непривычное. Золотит темную воду, пробуждает птиц и прочую живность. Освещает примирившихся мужчин и женщин.