Тот, кто приносит лилии

http: //ficbook. net/readfic/4284490

Автор: tesey (http: //ficbook. net/authors/503558)
Беты (редакторы): 19011967 (http: //ficbook. net/authors/899623)
Фэндом: Роулинг Джоан «Гарри Поттер»
Персонажи: Гарри Поттер / Северус Снейп
Рейтинг: R
Жанры: Слэш (яой), Романтика, POV, AU
Предупреждения: OOC
Размер: Мини, 13 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
Он приносит лилии на могилу моей мамы. Точно он. Больше некому. И хотя я его там ни разу не поймал, я его ненавижу. Ненавижу, ведь правда? Или уже нет?

Публикация на других ресурсах:
Только с разрешения автора

Примечания автора:
Фик написан на фест " Три простых слова" на " Время снарри" по заявке:
" Лилии, лютики, подснежники" http: //vremyasnarry. diary. ru/p207996843. htm

Он приносит лилии на могилу моей мамы. Точно он. Больше некому. И хотя я его там ни разу не поймал, я его ненавижу.

Ненавижу за эти идиотские пафосные цветы. Лично мне все это кажется ужасающей пошлостью. Неужели леди Нарциссе Малфой он дарит нарциссы? А если бы встречался с тетей Петуньей, носил бы ей петуньи в горшках?

Ненавижу за то, что он жив, а мама с папой — нет. По какому праву он, тот, из-за кого они погибли, стоит над их могилами, когда должен был бы лежать в земле или просто рассыпаться золой?

Но больше всего я ненавижу его за то, что ему и дела нет до моего существования.

Потому что мой дом стоит в двух шагах от кладбища — и все это знают. «Гарри Поттер вернулся в город своего детства! » Обо мне тогда писала вся магическая пресса, «Пророк» даже сподобился тиснуть мое колдофото на фоне дома. Я не стал восстанавливать развалины, оставшиеся после визита Волдеморта в Годрикову Лощину — не смог бы там жить все равно. Зато мой небольшой коттеджик совсем недалеко оттуда, буквально за углом. Напротив кладбища.

В авроры я так и не пошел, как Рон ни звал. Навоевался, похоже. Устроился в местную маггловскую школу вести уроки физкультуры. Тут разницы мало: футбол — квиддич. Дети — везде дети. Зато магглы понятия не имеют, какой я крутой герой — и это радует. Правда, дамы-преподавательницы никак не могут оставить в покое мою неудавшуюся личную жизнь, переживают. То молоденькую биологичку сватают, то хорошенькую мисс Мэри из начальных классов. Остается только загадочно улыбаться да отшучиваться про любовь всей моей жизни, которая уехала учиться в Оксфорд. Зато как отучится, так мы с ней воссоединимся, поженимся и нарожаем кучу маленьких Поттеров. Не объяснять же бедным дамам, что мне скорее не мисс Мэри, а мистера Джона Кавендиша, историка, сватать надо. Все у меня вечно шиворот-навыворот.

Ну, не только у меня одного. Снейп, например, однозначно должен был сдохнуть. Отдать мне свои героические воспоминания — и сдохнуть. А потом сгореть. (Хижина ведь сгорела). А не носить лилии на могилу моей матери — три раза в год: на Хэллоуин, на день ее рождения и в Рождество. И никогда — весной или летом. Впрочем, Снейп и сам такой, зимний. Мне никак не удается представить его в легкой рубашке и светлых брюках, кладущим на могилу, скажем… лютики. Почему именно лютики? Мама их любила, мне Ремус как-то сказал. Смеялась, что они смешные и солнечные. Что в них нет напыщенности, как в лилиях. Вот. А Снейп ничего не знает про лютики и носит напыщенные лилии. Туда ему и дорога!

Мог бы зайти, чаю, что ли, попить. Или кофе. У меня и чего покрепче найдется. Я же не ребенок. Больше не ребенок, правда. Хотя всем крепким напиткам предпочитаю сливочное пиво. Надо мной уже даже Рон с Гермионой смеются. «Двадцать один год, Гарри! Пора взрослеть».

Я бы и взрослел… наверное. Только, если сильно повзрослею, перестану походить сам на себя. И он меня… не узнает. Просто при встрече пройдет мимо. Может, кивнет вежливо. А я не хочу, чтобы вежливо. Я сам не знаю, чего хочу. «Вы напыщенное ничтожество, Поттер! »? Нет. И не этого… Уважения? Хотел бы уважения — развивал бы мозги, а не мускулы. А я с некоторых пор в тренажерный зал повадился — тяжести тягать. Надеюсь потрясти его воображение накачанным торсом?

Стоп! Это я вообще о ком? О Северусе Снейпе? О том Северусе Снейпе, которого я так отчаянно ненавижу?

(Так ненавижу, что почти каждый день просыпаюсь в слезах и соплях, потому что мне упорно продолжают сниться сны о его гибели? )

Мне кажется, я бы простил ему все, если бы только мог собственными глазами убедиться, что он действительно жив. Потому что я там стоял и смотрел, как жизнь вытекает из его разорванного горла — и ничего не сделал. И если он все-таки сгорел в той хижине в пепел, который потом развеяло по ветру, то это я убил его своим невмешательством, и его смерть на моих руках. Так же, как смерть Волдеморта. Но о Волдеморте я не плачу во сне. А об этом сальноволосом ублюдке — плачу. Нет, днем — ни-ни-ни. А ночь — дело темное.

Но нынче я для себя решил: пойду караулить. Все равно для меня Хэллоуин — тот еще веселый праздник. Не люблю я этих выдуманных монстров, мне по жизни своих хватает. Вот оденусь потеплее, сяду на скамеечку у тропинки, закутаюсь в мантию-невидимку и подожду. Он наверняка ночью приходит, гад, иначе его бы кто-нибудь да заметил.

Даже под Согревающими чарами я успел замерзнуть почти насмерть, пожалеть, что не имею при себе чего-нибудь многоградусного (как раз того, которого я не пью), и позавидовать весело скалящимся золотоглазым тыквам, таким довольным и теплым, когда на дорожке, ведущей от церкви, появилась фигура в черном. Высокая, стройная, стремительная, с букетом проклятых белых лилий в руках. Чертовски знакомая фигура явно не мертвого Северуса Снейпа, будь он проклят.

Подходит к могиле, опускается на колени. Мне становится холодно теперь уже за двоих, и я, пользуясь тем, что он погружен с головой в какие-то свои невеселые мысли, осторожно приближаюсь к нему и замираю рядом. Правда, на колени становиться не тороплюсь — не за что мне у моих родителей прощения вымаливать. Нет, у них — точно незачем. Смотрю, как он молча шевелит губами — словно молится. Совсем не изменился, гад, предатель, убийца, ненавистный Северус Снейп. Только длинные волосы стал как-то неожиданно забирать в хвост, и лицо его — узкое, похожее на нож для нарезки ингредиентов, вдруг почти непристойно обнажилось: резкое, углы и впадины, горбоносое, бледное, почти отливающее в голубизну от холода, которого он не замечает. И шарф на своей непропорционально длинной для мужика шее по-прежнему не носит, гордец! Только высокая стойка-воротник. Почему мне хочется снять с собственной шеи теплый шарф и накрутить на него? Дурак потому что. И напыщенное ничтожество, само собой, для которого главное в жизни — незаслуженная слава.

— Она всегда терпеть не могла лилии, — говорю своим самым мерзким голосом, Малфой-младший обзавидовался бы. При этом говорю исключительно для того, чтобы разогнать подступившую к горлу тишину. Свет из высоких окон старой церкви падает на его лицо, и я вижу, как он вздрагивает. (Почему-то в эту ночь там, внутри церкви горит свет, и торжественно играет орган, словно отгоняет злых духов). А меня вот так просто не отогнать — никакими органными руладами, никакими обжигающими черными взглядами. Поттер — нечисть особого сорта. Тут нужны заклинания посерьезнее.

— Вы, — говорит Снейп. Имей я хоть капельку совести, заавадился бы после этого «вы» прямо на месте, дабы не осквернять собой ландшафт. Но совести у меня нынче крайне мало — осталась где-то в районе призрачного вокзала Кингс-Кросс валяться под лавкой в обнимку с хоркруксом Волдеморта под ласковым взглядом Альбуса Дамблдора.

— Я. Здравствуйте, профессор.

Он все еще стоит на коленях и смотрит на меня снизу вверх. Правда, при этом создается четкое ощущение, что мне до сих пор не хватает роста, чтобы на равных взглянуть ему в глаза. Очень живые, переполненные яростью глаза.

— Никакой я вам больше не профессор, Поттер, хвала Мерлину. Идите, куда шли.

— А я к вам шел. Хотел про лилии сказать. — Иногда мне удается включить «режим дурачка», и тогда говорить правду становится намного легче. — Она лилии не любила, она любила лютики.

Снейп опускает растерянный (нет, и в самом деле растерянный! ) взгляд на ветку снежно-белых лилий, которую все еще сжимает в руке:

— Почему именно лютики?

— Потому что они смешные и солнечные.

— Из сока лютиков делают яд, — вдруг говорит Снейп и, переломив ветку своих роскошных лилий сначала пополам, а потом — еще раз пополам, бросает их за чей-то надгробный камень.

— Не думаю, что лютики могут причинить вред мертвым, — замечаю я, глядя, как он небрежно отряхивает колени и направляется к выходу с кладбища.

Под каменной аркой скрипит, покачиваясь на ветру, стилизованный под старину ржавый электрический фонарь. А на невысокую кладбищенскую стену рядом кто-то положил вездесущую тыкву с оскаленными в усмешке зубами. Снейп смотрит на тыкву с ненавистью и, небрежно взмахнув рукой с волшебной палочкой, разносит беднягу вдребезги. Мне никогда не нравился этот человек. Никогда. По правде сказать, я его ненавижу.

Пока я вспоминаю о своей ненависти, Снейп исчезает в провале арки и, судя по негромкому хлопку, аппарирует. А я хотел позвать его к себе — погреться.

К Рождеству я делаю все как надо: ставлю елку, накрываю на стол, покупаю шампанское и плотно-плотно задергиваю шторы. Коллегам приходится соврать, что уехал на каникулы к мифической возлюбленной в Оксфорд, иначе не избежать мне благотворительных праздничных набегов. «О, Гарри! С праздником! А мы вот случайно шли мимо, дай, думаем, зайдем. Это мисс Салли, она библиотекарь! » Спасибо, я как-нибудь сам придумаю, чем развлечься.

За пятнадцать минут до наступления полуночи я уже на кладбище. Народу тут нет никого — все, само собой, празднуют. И снег — белый-белый, сплошным покрывалом, ни единой цепочки следов. Стало быть, я прав: он еще не приходил. Ну, ничего, мы терпеливые, подождем. Мантия, скамейка, Согревающие. И предусмотрительно захваченная с собой для поддержания тепла бутылка чего-то гадкого, но крепкого, в название которого входит слово «виски». Я, кстати, пару раз исхитряюсь приложиться к горлышку и, морщась, с отвращением проглотить, пока не замечаю на тропинке знакомую черную фигуру. Двадцать минут первого. Э-э, мистер Снейп! Да вы хитрец!

Самое интересное, что в руках у него нынче нет лилий. Есть только крохотный букетик чего-то желтого. Неужели лютики?

Мой бывший профессор подозрительно оглядывается по сторонам, никого не обнаруживает (скамеечка моя удачно прячется среди теней), привычным жестом опускается на колени. Черт бы его побрал! Как он смеет так изящно и легко становиться на колени посреди этого белого, совершенно девственного снега? Укладывает на могилу лютики. С опаской смотрит на них, точно несчастные цветы вот-вот рванут прочь, словно стая желтых испуганных цыплят. Потом все-таки прикрывает глаза, чтобы начать шевелить губами. То ли разговаривает с моей мертвой мамой, то ли молится. Кому может молиться такая прожженная сволочь, как профессор Снейп? Который к тому же нынче и вовсе официально мертвый профессор Снейп? Каким-таким подземным богам? Нет у этого гада никаких богов, нет, не было и не будет. Маги — они убежденные безбожники. Эти… как их… атеисты! А стало быть, его безмолвное бормотание — не молитва, которую прервать неприлично, а в обычный разговор я влезть не постесняюсь. Невоспитанная скотина Поттер!

— С Рождеством, профессор!

Нынче не вздрагивает. Нервы, дескать, железные. Смотрит на меня снизу вверх. И я с каким-то тайным ужасом понимаю, что и сам бы с удовольствием посмотрел на Снейпа с подобного ракурса — стоя перед ним на коленях. Вот вам и тайна тайн! А я-то все удивлялся, с чего бы вдруг меня так отчаянно тянет к высоким загадочным брюнетам в районе сорока. Приплыли, Поттер. Допрыгались. С шестом.

— Вы!

Лютики странно смотрятся на снегу, не то что белые королевские лилии. Где он их раздобыл, эту нелепую желтую мелочь — зимой? Ограбил теплицы мадам Спраут? Там вроде бы много всякого-разного для приготовления зелий растет. Может, и лютики имеются.

Букет перетянут тоненькой желтой ленточкой с бантиком. Я представляю, как сильные, очень мужские пальцы профессора вывязывают этот нелепый девчачий бантик, и судорожно сглатываю образовавшийся в горле ком. Ненависть стала поперек горла, да, Поттер?

— Я, — говорю. — А вы ждали кого-то другого?

— Я вообще никого не ждал.

Ого! А ведь это уже почти диалог. Только господин Снейп врет. Если бы и вправду совсем никого не ждал, то при моем внезапном явлении точно бы вздрогнул.

Поднимается с колен, легким движением стряхивает снег и явно собирается уходить. Мне не хочется его отпускать, ужасно не хочется, и я достаю из внутреннего кармана мантии заветную бутылку.

— Не желаете глоток в честь праздника, сэр?

Он не желает: мотает головой (а с распущенными волосами это выглядело бы эффектнее) и презрительное кривит губы.

— Сами пейте ваше маггловское пойло, Поттер.

И тут я говорю, совсем-совсем небрежно:

— У меня дома имеется вполне приличное шампанское. Может, зайдете?

Мгновение мне кажется, он колеблется. Или я, как всегда, старательно выдаю желаемое за действительное.

— Благодарю, но нет.

— Мой дом тут рядом, в двух шагах отсюда, — продолжаю как ни в чем не бывало уговаривать я.

— Я в курсе, — роняет он, направляясь к выходу с кладбища. Почему бы не аппарировать прямо отсюда? Невежливо? И… он в курсе. Стало быть, знал, подонок, где я живу? Знал и ни разу…

— Профессор!

— Прощайте, Поттер. Счастливого Рождества.

Последнюю фразу он почти выплевывает.

А я… остаюсь стоять и смотреть на то место, где его уже нет, и сочинять достойный ответ.

…Лютики — это вам не лилии. Даже под Согревающими чарами они осыпаются уже на следующий день, и я с какой-то тайной злобой стряхиваю с белого снега, покрывающего мамину могилу, грустную россыпь крошечных, будто ржавых, лепестков. «Так тебе и надо, — говорю про себя, — так тебе и надо! Поделом! » Никакого более достойного ответа Снейпу у меня не придумалось. Физкультурник — это диагноз.

На новый год я аппарирую в Лондон. Веселюсь вместе с Роном и Гермионой. У них дома тепло и удивительно уютно, а я с грустью понимаю, что у меня такого никогда не будет, разве что случится чудо, и какая-нибудь милая лесбиянка решит построить со мной свое непрочное семейное счастье, соответствующее высоким стандартам магического общества. Будем водить домой друзей: она — девочек, я — мальчиков (или высоких мрачных мужчин намного старше себя). А вечерами пить чай за круглым столом в теплой дружеской обстановке, мистер и миссис Поттер.

Я сбегаю от Рона с Гермионой на другой же день, гуляю по Косой аллее, раскланиваясь со знакомыми, которых встречается не так уж много — в праздничные дни маги предпочитают сидеть дома и наслаждаться общением с близкими. Мне грустно. Не утешают даже мороженое Фортескью и сияющая улыбка мадам Малкин, к которой я заглядываю просто так — поздравить с наступлением нового года.

Маггловский Лондон заключает меня в свои шумные объятия, я теряюсь в нем, запутываюсь, с удовольствием поддаюсь на все попадающиеся на пути соблазны. Кружусь на колесе обозрения с дурацким названием «Лондонский глаз», заглядываю в Тауэр (и тут же сбегаю оттуда, напуганный толпами туристов), брожу по набережным Темзы и зависаю на старинных мостах, ем жареные каштаны. И, разумеется, в одном из баров нахожу подходящего мрачного брюнета, с которым мы весело проводим несколько часов в плохоньком номере гостиницы и расстаемся без малейшего сожаления. Не знаю, кого искал он, а я уже давно понял, что маггловские чипсы в пакетах — это тебе не жареная картошка от Молли Уизли.

Возвращаюсь домой чуть более печальным, чем обычно, и начинаю ждать. Хэллоуин, Рождество, день рождения. Хорошие даты.

Я прихожу к маме днем. Втыкаю в снег свечи, купленные в волшебной лавке во время посещения Косой аллеи: они горят сутки, почти не уменьшаясь, и никакой ветер не в силах их задуть, а потом просто исчезают, не оставив после себя даже жалких лужиц оплывшего воска. Цветы я не ношу: лилии меня раздражают, розы смотрятся невероятно вульгарно, а лютики ей принесут. Мне нравятся подснежники, но где обычный парень, вроде меня, может достать подснежники в конце января? Я ведь не Снейп. С днем рождения, мамочка…

Он приходит в половине двенадцатого. А я хвалю себя за предусмотрительность: сижу на скамейке почти с одиннадцати и отчаянно мерзну. Нужно будет дома хлопнуть Бодроперцового зелья — профилактики для. Ради разнообразия он направляется сразу к моей скамейке — никакие тени не помогают. Больше двух раз обвести вокруг пальца Северуса Снейпа — задача не для какого-нибудь Поттера. Даже и не мечтай! А, может, нынче я уже в состоянии признаться самому себе, что как раз и мечтаю о том, чтобы он заметил.

— Добрый вечер, мистер Поттер.

Я скидываю на землю мантию-невидимку.

— Скорее, уже ночь.

Никто никого не проклинает, никто ни на кого не рычит, не шипит и не плюется ядом — милейшая беседа двух старинных знакомых. Я внимательно смотрю на него, стараясь запомнить подробности. Как ни крути, мне потом с этими подробностями до следующего Хэллоуина куковать. Запоминаю морщинки у глаз. (Он что, и улыбаться умеет? ) Черную прядь, выбившуюся у виска. Покрасневшие на морозе мочки ушей. Старую, довольно потертую мантию, похоже, ту самую, в которой он ходил зимой еще в Хогвартсе. Под мантией — обыкновенный черный свитер с высоким горлом грубой вязки. Если бы человека звали не Снейп, я бы поставил на художества миссис Уизли. Руки… Вот от рук я и вправду схожу с ума. Сильные, какой-то невероятно изящной лепки, длинные чуткие пальцы, которые отлично подошли бы музыканту, а не зельевару, чуть розоватые пластины ногтей… Ни у одного из тех мужиков «вокруг сорока» не было таких потрясающих рук. О чем еще говорить! А в руках он нервно вертит… горшочек с лютиками.

Видимо, сделал тот же вывод, что и я: век лютиков страшно недолог. Вот теперь и горшок с питательным раствором, и аккуратно наложенные Согревающие — невидимым куполом.

— Пойдете со мной, Поттер?

Да хоть на край света! Молчу и только солидно киваю. Разумеется.

Мы неторопливо, я бы даже сказал, торжественно движемся по тропинке к могиле, на которой горят свечи. (Прости, папа, я и тебе принесу свечей на твой день рождения). Снейп очень аккуратно устанавливает горшок с цветами, прикапывая его в снег. Я наблюдаю, как тают снежинки под его ладонями, и ничего не могу с собой поделать: мне хочется оказаться на их месте — и таять… таять… таять…

Наверное, его все-таки смущает мое молчаливое мельтешение рядом, потому что на колени он в этот раз не опускается, просто смотрит на дурацкие лютики в керамическом горшке и думает о чем-то своем. Разговаривает. Мне кажется, я вижу, как беззвучно шевелятся тонкие надменные губы. «Прости, Лили». Словно бы она уже не простила! Дурак вы, профессор!

— Поттер, вы выглядите омерзительно, словно замерзли почти насмерть. Давайте я провожу вас до дома.

Ух ты! Несколько мгновений всерьез рассуждаю: а если я прямо сейчас упаду в обморок, он понесет меня домой на руках — или оставит здесь, спокойно помирать в тихом уединении кладбища? Несколько мгновений моя гордость борется с острым желанием оказаться как можно ближе к нему. Побеждает, как водится, здравый смысл: никакой мелодрамы, никаких резких жестов — медленно перемещаемся в сторону дома, чтобы не спугнуть добычу… Тьфу! Профессора Снейпа.

Он и вправду провожает меня до крыльца, молча идет рядом, делая вид, что мы вовсе незнакомы, что он так, наслаждается чудесной звездной зимней ночью. И я наслаждаюсь ночью вместе с ним.

— Зайдете, профессор? У меня есть что выпить.

Я и на самом деле как раз для такого случая прикупил в Лондоне дорогущую бутылку «Огденского», раз мой потенциальный гость столь откровенно презирает маггловское пойло.

— Правда? — он смотрит на меня странно, словно что-то решает для себя — фиг поймешь по неподвижному мороку черных глаз.

— «Я не должен лгать», — цитирую незабвенную Амбридж и для наглядности демонстрирую так никуда и не девшийся шрам на правой руке. Везет мне на многозначительные шрамы, чего уж там!

Снейп разглядывает мою руку, будто видит ее в первый раз. (А может, действительно в первый раз. Других дел у него в этой жизни не было, кроме как изучать руки Гарри Поттера! )

Потом, точно очнувшись, говорит:

— Ладно, ведите, Поттер. Только если ваша выпивка — несъедобная отрава, имейте в виду, прокляну!

Эй! Это он со мной шутит, что ли? Осознав сей странный факт, я едва не роняю ключ, которым открываю дверь своего неказистого домика. Да, обычный маггловский ключ. А что! Магглов вокруг много — палочкой не намашешься.

— Добро пожаловать.

Нынче я его не ждал. Потому в комнатах — привычный бардак, а на кухне в раковине — гора немытой посуды. Вообще-то я редко довожу свое жилище до такого омерзительного состояния. А тут, как назло, ни о чем, кроме встречи с ним, думать не мог, все из рук валилось. Решил: «Вот кинет он меня в очередной раз, и я с горя генеральную уборку забабахаю. Мне от депрессии всегда отлично помогает». Кто же его знал! Несколькими взмахами палочки пытаюсь навести порядок в крошечной гостиной — получается так себе. Обреченно запинываю грязные носки и одинокий кроссовок под диван. Подозрительные пятна от пиццы камуфлирую диванными подушками. Ну… чем богаты.

Зато «Огденское» у меня и впрямь отличное. С этим соглашается даже Снейп, который сидит на диване и меланхолично потягивает благородный напиток из, кажется, неподходящего для этого бокала. И льда у меня нет. И… чего еще там? Ничего нет. Только маггловские сырные палочки и вполне себе бодрое яблоко. Ах да! Еще какая-то шоколадка, похоже, с орехами. Мисс Мэри (та, что из началки) на Новый год подарила. Не вовремя соображаю, что у меня впереди еще День святого Валентина. Тут и начинаешь завидовать мертвым. Или, если уж на то пошло, Снейпу. Вот у кого, похоже, никогда в жизни не было проблем с «валентинками».

Смотрю на него, самого что ни на есть настоящего, живого Снейпа и не могу выжать из себя ни слова. И он молчит. Потом, допив свою порцию, решительно поднимается:

— Пожалуй, мне пора.

У меня в животе затягивается ледяной узел. Сейчас он уйдет — и больше я его никогда в жизни не увижу. Или увижу, но только там, на кладбище. У могилы женщины, которую он когда-то любил. (Я не могу сейчас думать о ней «мама». Мама, прости! )

— Останьтесь!

Выходит странно, почти отчаянно. Теперь уже я смотрю на него снизу вверх, словно стою перед ним на коленях. (А я бы и встал, плевать мне на какую-то там дурацкую гордость — если бы это хоть что-то решало).

— Хорошо, — внезапно говорит он, как будто придя к каким-то собственным загадочным выводам, и садится обратно в только что покинутое кресло. — Тогда налейте еще.

И я наливаю. И снова наливаю. И снова. Кажется, профессор решил раз в сто лет отпустить себя на свободу. Может, у него такой твердый жизненный принцип: не напиваться в одиночестве? А тут, глядишь, компания подвернулась. Хоть и Поттер. И алкоголь, вопреки ожиданиям, недурен. Неблагодарное это дело — гадание по Снейпу.

Мне самому даже небольшое количество выпитого традиционно развязывает язык, и я начинаю трепаться буквально без умолку: про школу, про футбольную команду, которую тренирую, про Рона с Гермионой, про свои катания на «Лондонском глазе». Говорю и говорю, а он слушает молча — и также молча пьет. Иногда вставляет вежливое (вежливость и Снейп — вот это да! ): «Правда? Неужели? Забавно…» — и все в таком духе. Мне вполне хватает, чтобы счесть это за поощрение. Когда я зачем-то упоминаю о матримониальных планах наших школьных дам насчет моей скромной персоны, Снейп брезгливо морщится и резко отставляет стакан, чуть не уронив его мимо столешницы. Только этот жест и демонстрирует внимательному наблюдателю, то есть мне, что профессор уже давно не так трезв, как хочет казаться.

— Все-таки вы такой же, как ваш отец, Поттер! Просто не можете жить без чьего-то слепого поклонения!

О! Давненько я не слышал этого старинного романса: «Поттер и его отец». Отличный, кстати, повод раз и навсегда расставить все точки над «i». Сдается мне, Лили и грязные кальсоны — это лишь вершина айсберга.

— Скажите, профессор, за что вы больше всего ненавидели моего отца?

Мне и в самом деле нужно это знать. Меня гложет яростное желание понять наконец, что послужило настоящей причиной той изнуряющей ненависти, которая обжигала мне легкие все эти долгие годы.

Потому что понимание позволяет сделать хотя бы попытку исправить. Если дело в дурацких круглых очках — я заменю их на линзы. Если в непокорных волосах — побреюсь налысо. Если раздражает сходство фигур — накачаю мускулы, как у маггловского киноактера Арнольда Шварценеггера), или отъемся до состояния «милый пончик». Скажите мне, профессор, чтобы я мог убрать раздражающий вас фактор. Скажите! Мне нужно знать.

И, словно отвечая моим тайным (и немножечко явным) мольбам, Снейп поднимает от своего наполовину полного стакана осоловелый от выпитого взгляд и отчетливо произносит:

— Я ненавидел вашего отца, Поттер, за то, что эта глупая шавка — Сириус Блэк — смотрел на него как на своего собачьего Бога. А на меня — как на кучку собачьего дерьма. А потом он умер.

Мерлин мой! Оказывается, тот забавный гордый мальчик, которого я видел в думосборе, страстно дружил с моей мамой, но влюблен был в проклятого Сириуса Блэка! А это значит…

Наверное, что-то из обрушившегося на меня прозрения отображается на моем лице, потому что, хоть и отчаянно пьяный, Снейп видит это, надменно стискивает зубы, слишком аккуратно ставит стакан на столик и идет к двери. И хоть бы раз позволил себе оступиться, гад!

Гляжу ему в спину, и мне хочется плакать. А ведь на какое-то мгновение я позволил себе поверить…

— Северус!

Он оборачивается уже от самой двери. Долго смотрит на меня, будто хочет поймать за хвост ускользающую мысль. Пытаюсь воспользоваться этой паузой, словно внезапным подарком судьбы.

— Северус! Я не такой, как мой отец. И мне совсем не нужен Сириус Блэк.

Он пожимает плечами и берется за ручку двери. Я замер посреди комнаты, столбиком, точно испуганный суслик под светом автомобильных фар. Не уходи!

— Кстати, Поттер, — он сверлит пристальным взглядом покрашенное белой масляной краской дверное полотно, будто бы это дверь и носит ненавистное имя «Поттер», — а какие цветы нравятся лично вам?

— Подснежники, — ляпаю я, он кивает каким-то своим мыслям и уходит, а я остаюсь допивать огневиски и думать о несбывшемся.

…На День святого Валентина я сказываюсь больным. «Валентинки» переполняют почтовый ящик и сыплются на крыльцо. Выхожу поздно ночью и с чувством глубокого морального удовлетворения уничтожаю их при помощи «Инсендио». Пепел уносит ветер — очень вовремя.

Весна обрушивается внезапно и повергает в жесточайшую депрессию. Через день я хожу на кладбище, чтобы поливать лютики, по-прежнему как ни в чем не бывало цветущие в керамическом горшке. Думаю, скоро их можно будет пересадить в землю — пусть радуются нормальному, немагическому теплу.

У детей в школе сходят с ума гормоны. Не проходит и дня, чтобы какая-нибудь юная обольстительница не произнесла, наивно хлопая накрашенными ресницами: «Учитель, кажется, я потянула щиколотку. Не посмотрите? » Со всем возможным сочувствием направляю их к школьной медсестре. Есть еще пара мальчиков, которые тоже смотрят странно, но — хвала Мерлину! — растянутые щиколотки не подставляют, просто как-то слишком часто оказываются на пути и слишком активно делают вид, будто я их ни капли не интересую. Все эти подростковые страсти-мордасти нисколько не улучшают и без того совершенно омерзительного настроения.

Наверное, имеет смысл как-нибудь выбраться в Хогвартс, собрать нас, выживших ветеранов той самой, последней проклятой войны, сыграть матч в квиддич против теперешних учеников. Попробовать снова поймать трепещущий золотой снитч. Наверное… Когда-нибудь. Потом.

Определенно не сейчас, когда мою душу, словно через разноцветную коктейльную трубочку, медленно, наслаждаясь процессом, тянут в себя невидимые дементоры. Хорошо, что мне не нравится алкоголь, а то давно спился бы от такой жизни. Живу по графику: дом-работа-дом. Иногда — магазин. Изредка — кладбище. При этом ловлю себя на гадкой мысли, что и там не могу сосредоточиться на привычных воспоминаниях о папе с мамой. Ведь стоит мне чуть-чуть отвлечься, и — вот же он: стоит на коленях и что-то беззвучно шепчет, закрыв глаза. А в руках у него — цветы: не то лилии, не то лютики… Нет, работа-дом-работа — куда надежнее, без ментальных сюрпризов. Можно провернуть внеплановую уборку. Можно до посинения смотреть телевизор. Можно читать маггловские спортивные журналы. А когда по выходным кто-то стучится в дверь, делать вид, что меня нет дома. Извините, мисс Мэри, или — как вас там? — мисс Салли. Просто очень крепко сплю. Или, не прерываясь на еду и развлечения, страстно дрочу под душем, утратив чувство реальности и всяческую связь с внешним миром.

Нет, ну что же это такое! Имеет человек право хоть в свой законный выходной побыть в одиночестве?! Я умер. Меня забрали инопланетяне. Черт!!!

— Поттер! Открывайте немедленно! Я знаю, вы дома.

А?..

Медленно. Медленно-медленно, словно двигаясь в густом супе, пробираюсь к двери. Он уже не стучит, замер, вслушиваясь в мои шаги. Я знаю, даже не открывая двери, как он странно выглядит, весь в черном, на залитом весенним радостным солнцем крыльце. Я знаю, как неодобрительно поджаты его тонкие бледные губы. Я знаю, как пальцы нетерпеливо постукивают по облупившимся перилам. Как ветер теребит непокорную прядь, которая опять выбралась на свободу из собранных в тугой низкий хвост волос. Я все про него знаю. Только понятия не имею, зачем он здесь. Ведь до Хэллоуина еще далеко.

— Зачем вы здесь, профессор? — вот прямо так и спрашиваю. Что называется, «ни здрасте, ни насрать».

— Решил вас украсть. Сегодня же выходной? Одевайтесь!

Я бы укрался и так, профессор. Даже и не в выходной. И одеваться вовсе не обязательно. Но его неодобрительный взор скользит по моей растянутой домашней футболке, по обрезанным чуть ниже колен джинсам, по босым ступням. В голову приходит шальная мысль: может, пожаловаться, что потянул щиколотку? Вдруг в нем внезапно проснутся милосердие или хотя бы исследовательский интерес, и он, наклонившись надо мной, коснется несчастной пострадавшей конечности своими целительными прохладными пальцами?

«Поттер, вы идиот! » — думаю я и улыбаюсь.

А ему говорю:

— Входите, я быстро.

Тут главное — не покалечиться, когда стараешься сделать несколько дел разом: раздеться, быстро принять душ, побриться, высушить волосы, натянуть сколь-нибудь пристойные шмотки (джинсы, кроссовки, полосатый джемпер). Не забыть дома очки и волшебную палочку. Я ее теперь всегда и всюду забываю: вжился в маггловский образ существования, отвык. Что, если, пока я тут скачу на одной ноге, никак не попадая в проклятую штанину, или мечусь в поисках того-не-знаю-чего, он уже устал меня ждать и ушел прочь? Часы отщелкивают минуты, будто сломавшийся к чертовой матери хроноворот.

— Профессор, я…

Сидит на диване как ни в чем не бывало. Листает «Sport Magazine», статьи которого, по всей видимости, кажутся ему безумно интересными. Особенно про регби.

— Отлично, Поттер. Не прошло и полгода.

Я заливаюсь краской — от свежевымытых ушей до свежевыбритого подбородка. Как ему это вечно удается?

Он протягивает мне ярко-красную сигаретную пачку «Pall Mall».

— Простите, сэр, но я не курю.

И в ответ получаю слегка ехидное, но о-о-очень сдержанное, если знаешь Снейпа:

— Это портключ.

(«Поттер, вы идиот! » Да, у меня условный рефлекс. Некоторые фразы я проговариваю за него).

Кто бы знал, как я ненавижу порт-ключи! Но быть похищенным Снейпом все же лучше, чем быть похищенным инопланетянами. Я даже не против, если он вздумает проводить на мне какие-нибудь противоестественные эксперименты. Вперед!

Наши руки встречаются на идиотской сигаретной пачке, нас болтает в аппарационной воронке, а потом выплевывает в совершенно незнакомом мне месте — прямо посреди целой поляны… подснежников. Я сижу на заднице (такое вот мягкое приземление) и не верю собственным глазам. А рядом с самым невозмутимым видом стоит Снейп и, кажется, улыбается уголком рта.

— Поттер, вы долго намерены тут сидеть? Вообще-то, земля еще холодная. Застудите, чего доброго, самое дорогое! — и протягивает мне руку. А рука у него теплая и сильная, и крепко стискивает мое запястье даже после того, как я оказываюсь твердо стоящим на ногах.

— Спасибо, — говорю я, и мой голос срывается в какое-то неприличное мяуканье.

— Не за что, — ухмыляется Снейп, разжимает пальцы и неторопливо идет куда-то прочь по едва заметной в цветах тропинке. А я иду за ним и думаю, что это, должно быть, сон. И что я не хочу просыпаться — никогда.

А потом он останавливается — и я вижу дом. Небольшой коттедж из серого камня, с островерхой крышей, покрытой слегка позеленевшей местами от времени алой черепицей, с белыми переплетами окон и деревянными решетками открытой веранды, на которой чуть поскрипывает под несильными порывами ветра плетеное кресло-качалка с наброшенным сверху клетчатым шотландским пледом. (Пламенный привет от МакГонагалл? )

— Я здесь живу, — сообщает Снейп, и отчего-то мне кажется, что он довольно сильно нервничает. — Ты сказал, что тебе нравятся подснежники.

— Нравятся, — киваю я, не спуская с него пристального взгляда, стараясь уловить малейшие нюансы смены выражений этого обычно такого замкнутого лица.

— Ну… вот. Их тут много.

— Вполне достаточно, — соглашаюсь я.

Он, кажется, смущается еще больше.

— И можно поставить второе кресло.

Я смотрю на кресло-качалку, на шотландский плед, на донельзя смущенного Снейпа. Северуса. На целую поляну подснежников. И отвечаю:

— Придется поставить, а как же!

И тогда он говорит:

— Гарри! — берет мое лицо двумя руками, точно я и есть самая главная ценность нашего гребаного мира, и целует осторожно и бережно, а потом все сильнее и глубже, словно человек, которому лет тридцать было запрещено целоваться аж на законодательном уровне. Как голодный, дорвавшийся до пищи, умирающий в пустыне — до воды. А я так же жадно целую его в ответ.

— Ты останешься? — зачем-то спрашивает он, когда мы все же решаемся прервать поцелуй.

Я киваю, не в силах оторвать взгляда от его влажного зацелованного рта. От его глаз, в которых горит самый настоящий магический огонь.

— Почему?

— Профессор, вы идиот! — улыбаюсь я. — Потому.

И, как ни странно, его совершенно удовлетворяет мой ответ.

20. 03 — 21. 02. 16

КОНЕЦ

Не забудьте оставить свой отзыв: http: //ficbook. net/readfic/4284490