Глава XXIV

Гамлет. Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?

Горацио. Привычка превратила это для него в самое простое дело.

Гамлет. Так всегда: рука, которая мало трудится, всего чувствительнее.

«Гамлет», акт V, сц. 1 note 38

Рэвенсвуд провел беспокойную ночь: сон его тревожили ужасные видения, он беспрестанно просыпался, и его тотчас обступали грустные мысли о прошедшем и опасения за будущее. Вероятно, из всех путешественников, когда‑ либо проводивших ночь в этой жалкой конуре, он единственный не роптал поутру на скверное помещение и ужасные неудобства., Воистину, «тело просит неги, когда спокойна душа».

Поднявшись чуть свет в надежде, что утренняя прохлада принесет ему облегчение, которого не дал сон, Эдгар направился к уединенному кладбищу, находившемуся в полумиле от «Лисьей норы».

Легкий голубоватый дымок, вившийся над землянкой, отличая это жилище живых от обители мертвых, означал, что сторож дома и уже встал. И точно, войдя за ограду, Рэвенсвуд увидел старика, копавшего могилу.

«Судьба, – подумал Рэвенсвуд, – словно нарочно, сталкивает меня со зрелищами смерти и печали. Ноя не поддамся ребяческим страхам; я не позволю воображению взять верх над разумом».

Увидев приближавшегося к нему незнакомца, старик перестал копать и оперся на лопату, словно ожидая приказаний; тщетно прождав с минуту, он решил сам начать разговор:

– Надо полагать, вы пришли звать меня на свадьбу, сэр?

– Почему вы так думаете, любезный? – спросил Рэвенсвуд.

– Меня кормят два ремесла, сэр, – весело ответил старик, – скрипка и заступ; прибыль и убыль рода человеческого. Ну, а за тридцать лет я как‑ никак научился распознавать заказчика.

– На этот раз вы, однако, ошиблись, – сказал Рэвенсвуд.

– Ошибся? – удивился старик, внимательно оглядывая юношу. – Все может быть. И вправду, похоже, что за вашим большим лбом прячутся сразу две мысли: одна – о смерти, другая – о свадьбе. Что ж, сэр, лопата и заступ поработают на вас не хуже, чем смычок и скрипка.

– Я хочу поручить вам погребение старой Элис Грей. Она жила в Рэвенсвудском парке.

– Элис Грей! Слепая Элис! Померла наконец!

Теперь, видно, скоро и мой черед. Помню, как Хебби Грей привез ее сюда с юга. Красивая была молодка и все смотрела на нас, северян, свысока. Ну, да годы поубавили у нее спеси. Значит, она умерла?

– Да. Вчера. Она завещала похоронить себя здесь, подле мужа. Вы ведь знаете, где он лежит?

– А кому же об этом знать? – уклончиво, как все шотландцы, ответил могильщик. – Я здесь всех знаю; знаю, где кто лежит. Так вам, значит, нужна могила для слепой Элис. Господи помилуй! Только если правда, что болтали о старухе люди, обычной могилой тут не обойдешься. Для нее нужно яму футов в шесть глубиной, не меньше, а то ее же собственные приятельницы ведьмы сорвут с нее саван и утащат на шабаш. Ну, да все равно, шесть футов или три фута, а кто, скажите на милость, мне за это заплатит?, – Я заплачу все, что следует.

– Все, что следует? Порядком же вам придется заплатить: за место – раз, за колокол – два; правда, он треснул, но это все равно, ну, потом, мне за работу, чаевые, да еще за бренди и эль на помин души.

Так что, думаю, меньше, чем за шестнадцать шотландских фунтов, вам ее никак не похоронить.

– Получите, любезный. Тут даже больше, чем вы просите. Только смотрите не ошибитесь местом.

– Вы, надо полагать, ее родственник из Англии? – осведомился седовласый гробокопатель. – То‑ то поговаривали, что Хебби был ей неровня. Ну что ж, правильно делаете: дали ей вволю помучиться, пока была жива, а как померла, приехали похоронить прилично. Это вам честь и слава, а не ей. Конечно, пусть эти родственники при жизни справляются, как знают; пусть их сами из беды выпутываются; а вот погребение – это другое дело. Не годится хоронить человека как собаку: покойнику, конечно, все равно, а вот родне бесчестье.

– Вы, наверно, считаете, что родственникам и о свадьбах не следует забывать, – сказал Рэвенсвуд, которого немало забавляло это профессиональное человеколюбие могильщика.

Старик поднял на него серые проницательные глаза и лукаво улыбнулся, словно одобряя шутку; но тотчас спохватился и продолжал с прежней серьезностью:

– О свадьбах? .. А как же! Кто забывает о свадебных обрядах, тот не заботится о продолжении рода человеческого. Свадьбу нужно справлять весело: чтобы гостей было много и музыки побольше – чтобы и арфа была, и лютня, и волынка. Ну, а если старинные инструменты взять неоткуда, что ж, можно обойтись хорошей скрипкой да флейтой, – И, разумеется, скрипка вполне заменит все остальное, – заметил Рэвенсвуд.

Сторож снова бросил на него лукавый взгляд.

– Еще бы.., еще бы.., если на ней хорошо играть. А вот и могила Хэлберта Грея, – сказал он, явно стремясь переменить разговор, – Вон тот третий холмик от большого каменного саркофага, что стоит на шести ножках: под ним лежит один из Рэвенсвудов. Здесь их много, этих Рэвенсвудов, вместе с их вассалами, дьявол их всех побери, хотя семейный склеп у них на другом погосте.

– Вы, кажется, не очень жалуете этих Рэвенсвудов? – спросил Эдгар, которому непочтительный отзыв могильщика о его предках не доставил особого удовольствия.

– А за что их жаловать? – последовал ответ. – Когда у них в руках были земли и власть, они не умели ими, пользоваться. А теперь, вот попали в беду – и кому охота о них печалиться?

– Вот как! – воскликнул Рэвенсвуд. – Первый раз слышу, чтобы об этом несчастном семействе говорили здесь с такой неприязнью. Правда, они теперь бедны, но разве можно презирать их за это?

– А как же? – заявил сторож. – Возьмите хоть меня. Я человек вполне порядочный, а не скажу, чтобы люди относились ко мне с особым уважением.

А вот живи я в двухэтажном каменном доме, все, было бы иначе. Что же до Рэвенсвудов, то я знал их три поколения сряду, и, черт возьми, все они друг друга стоили.

– Мне казалось, они оставили, по себе хорошую память, – сказал потомок этого нещадно поносимого семейства.

– Хорошую память! – подхватил могильщик. – Вот что я вам скажу, сэр: я жил на земле старого лорда еще совсем мальчишкой. Легкие у меня были тогда здоровые, и я лучше всех играл на трубе. Куда лучше Морена, что трубил для лордов во время суда.

Уж его‑ то я легко заткнул бы за пояс вместе с его дудкой. Разве у него хватило бы духу на «Сапоги и седла» или «Кавалеры, приглашайте дам», или «По коням, ребята! »?

– Не понимаю, какое это имеет отношение к старому лорду Рэвенсвуду, любезный, – прервал его Эдгар, которому, естественно, не терпелось вернуться к основному предмету разговора. – Что общего между ним и искусством игры на волынке?, ? – А то, сэр, – отрезал могильщик,

– что у него‑ то на службе я и загубил свои легкие. Я служил у него трубачом в замке: за небольшое вознаграждение должен был возвещать зорю и час обеда, играть для гостей и самого старого лорда. Ну вот, когда ему вздумалось собрать отряд милиции, чтобы драться с пустоголовыми вигами у Босуэл‑ бриджа, я тоже не утерпел: сел на коня да и отправился вместе с ним.

– А как же иначе? Вы были его вассалом и получали от него жалованье.

– Как вы говорите? Жалованье? Да, получал.

Только за его деньги я должен был сзывать гостей к обеду, ну и в самом крайнем случае играть на похоронах; но я никогда не брался трубить сбор для их кровавой свары. Но погодите, сейчас услышите, что из всего этого вышло. Вот тогда и скажете, должен ли я восхвалять Рэвенсвудов. Ну вот, в одно прекрасное утро, двадцать четвертого июня тысяча шестьсот семьдесят девятого года, мы туда прибыли, как сейчас помню: бой барабанов, грохот выстрелов, топот и ржанье коней. Хэкстона из Рэтилета с отрядом пехоты, вооруженной мушкетами, карабинами, копьями, мечами, косами и всем, чем ни попало, отрядили охранять мост, а нам, кавалерии, приказали перебраться вброд через реку. Я вообще не люблю воды, а тут еще на другом берегу нас поджидали тысячи вооруженных до зубов людей. Старый Рэвенсвуд встал во главе отряда и, размахивая своим «Андреа Феррара», орал: «Вперед! Вперед! », словно посылал нас прогуляться по ярмарке; в арьергарде шел Калеб Болдерстон

– этот и сейчас еще жив – и клялся Гогом и Магогом набить свинцом желудок каждому, кто повернет назад; а молодой Аллан Рэвенсвуд – тогда он еще назывался мастер Рэвенсвуд – размахивал заряженным пистолетом (слава богу, что не выпалил) и кричал во всю силу своих негодных легких: «Труби, бездельник, труби же, проклятый трус! Труби, или я размозжу тебе голову! »

У меня совсем дыхание сперло, но я все‑ таки сыграл атаку. Правда, звук получился такой, что по сравнению с ним даже кудахтанье показалось бы музыкой.

– Нельзя ли покороче? – прервал его Рэвенсвуд.

– Покороче? Да, мне чуть жизнь не укоротили втрое, чуть не оборвали ее во цвете лет, как говорится в писании. Я о том и толкую. Ну ладно, бросились мы в воду: лошади все сбились в кучу, будто обезумели от страха, да и люди тоже не лучше.

С противоположного берега из‑ за кустов в нас стреляют виги – все кругом в огне. Наконец моя лошадь достигла берега и только ступила на землю, как вдруг огромный детина – двести лет проживу, не забуду его лица: глаза как у ястреба, бородища шириной с эту лопату – остановился в трех шагах от меня и целит мне прямо в грудь. Тут, слава богу, лошадь моя взвилась на дыбы, я упал, а пуля просвистела мимо. В ту же минуту старый лорд ударом сабли раскроил вигу череп, этот олух повалился на меня и придавил меня своей тушей.

– По‑ моему, вы должны быть благодарны старому лорду: он спас вам жизнь, – заметил Рэвенсвуд.

– Благодарен? За что? Сначала он втянул меня. в опасное дело, а потом опрокинул на меня этого верзилу, который раздавил мне легкие. С, тех пор я и стал задыхаться. Другой раз сто шагов не пройду, а уж все во мне хрипит, как у мельничной клячи.

– Из‑ за этого вы и потеряли место трубача в замке?

– Ну да, потерял, сами понимаете: у меня уже не хватало сил играть даже на флейте. Но ничего, мне оставили жалованье, квартиру и не донимали работой: иногда приказывали пиликать на скрипке, – в общем, все было бы не так уж плохо, если бы не Аллан, последний лорд Рэвенсвуд, который оказался во сто крат хуже своего отца…

– Неужели мой отец… – перебил его Рэвенсвуд, – то есть, я хотел сказать, неужели сын старого лорда – последний лорд Рэвенсвуд – лишил вас вспомоществования, назначенного его отцом?

– Вот именно, лишил. Он промотал свое состояние и отдал нас сэру Уильяму, Эштону, а тот ничего не дает даром. Он выгнал нас всех из замка, где таким беднякам, как я, раньше не отказывали в корке хлеба и миске супа, да к тому же всегда можно было найти угол, где приклонить голову.

– Лорд Рэвенсвуд заботился о своих людях, пока мог, – сказал Эдгар, – и, мне кажется, любезный, уж кому‑ кому, а его бывшим слугам не пристало поносить его имя.

– Это как вам угодно, сэр, – возразил упрямый старик. – Только меня никто не убедит в том, что лорд Рэвенсвуд исполнил свой долг, разорив себя и своих вассалов. Ведь по его милости нас выставили за ворота. А разве не мог он отдать нам в пожизненную аренду наши дома и наделы? Разве это дело, чтобы в мои‑ то годы да с моим ревматизмом ютиться в этом склепе, который не то что живым, но и мертвым не годится; а в моем доме, где в окнах настоящие стекла, благоденствует Джон Смит. И все потому, что Аллан Рэвенсвуд управлял своим имением как дурак.

– Пожалуй, вы правы, – пробормотал Рэвенсвуд, задетый за живое, – расточитель причиняет зло не только себе, но и всем вокруг.

– Впрочем, – прибавил могильщик, – молодому Эдгару с лихвой воздается за все, что я претерпел от его семейства.

– Вот как, – удивился Рэвенсвуд. – Каким же образом?

– Говорят, он женится на дочери леди Эштон и готов отдать себя в руки ее милости. Ну, а она уж сумеет свернуть ему шею, можете не сомневаться. Не желал бы я быть на его месте; впрочем, рыбка сама так и просится в сети. Уж чего хуже, если он, забыв о чести, собирается породниться с врагами отца, которые отняли у него все родовые земли и мой славный огородик в придачу.

Сервантес справедливо заметил, что лесть приятна нам даже в устах безумца; однако похвала или порицание также не оставляют нас безучастными, даже если исходят от человека, мнения которого мы презираем, а доводы почитаем неосновательными.

Рэвенсвуд резко оборвал старика и, повторив приказание позаботиться о достойных похоронах для Элис, быстро пошел прочь. Слова могильщика камнем легли ему на сердце: сознание, что все, от самых знатных до самых ничтожных, будут осуждать его помолвку с Люси Эштон, как этот невежественный, жадный мужик, было ему нестерпимо.

– Итак, я унизился до того, что люди чернят мое имя, и тем не менее получил отказ. О Люси! Как чиста должна быть ваша любовь, как нерушимо ваше слово, чтобы вознаградить меня за тяжкое оскорбление, которым людская молва и поведение вашей матери бесчестят наследника Рэвенсвудов.

Он поднял глаза и в ту же минуту увидел перед собой маркиза Э***, который, прибыв в гостиницу и не застав там своего молодого родственника, отправился его разыскивать.

Поздоровавшись, маркиз извинился перед Эдгаром за то, что не приехал накануне.

– Я собирался покинуть замок вслед за вами, – объяснил он, – но неожиданное открытие заставило меня задержаться. Оказывается, дорогой родственник, тут замешана любовь, и хотя следовало бы попенять вам, что вы не посоветовались на этот счет со мной, как с главой рода…

– С вашего позволения, милорд, – ответил Рэвенсвуд, – я крайне благодарен вам за участие, которое вы принимаете во мне, но я позволю себе заметить, что сам являюсь главой и старшим моего рода.

– Разумеется.., разумеется, – примирительно сказал маркиз, – с точки зрения геральдики и генеалогии, вы, безусловно, глава своего рода. Но я хотел сказать, что в некотором смысле вы находитесь под моим покровительством…

– Осмелюсь возразить вам, милорд, – перебил его Рэвенсвуд, и, судя по тому, каким тоном были произнесены эти слова, дружеские отношения между родственниками висели на волоске; к счастью, в эту минуту могильщик, который, тяжело дыша, все время шел за ними, вмешался в разговор, осведомившись, не желают ли господа скрасить музыкой скудный завтрак, ожидающий их в гостинице.

– Нам не надо музыки, – резко Ответил Рэвенсвуд.

– Ваша милость не знает, от чего отказывается, – заявил скрипач с навязчивостью, свойственной людям этой профессии. – Я могу сыграть вам шотландские песни: «Не хочешь ли еще разок» и «Умерла у старика кобыла» – куда лучше самого Пэтти Бирни. Прикажите только, и я мигом слетаю за скрипкой.

– Оставьте нас в покое, сэр! – оборвал маркиз.

– О, судя по выговору, ваша милость, кажется, прибыли с севера, – не отставал от них музыкант, – я могу сыграть для вас «Старину Коша», и «Муллин „Дху“, и „Кумушки из Этола“.

– Оставьте нас в покое, любезный, и не мешайте нам разговаривать.

– А если ваши милости принадлежат к тем, кто называет себя «честными людьми», – прибавил могильщик, понижая голос, – то я могу сыграть «Килликрэнки» или «Король возьмет свое», а то еще «Вернутся Стюарты сюда». Хозяйка гостиницы умеет держать язык за зубами; она знать не знает и ведать не ведает, какие тосты провозглашают у нее за столом и какие песни поют у нее в доме. Она ничего не слышит, кроме звона серебра.

Маркиз, которого неоднократно подозревали в тайном сочувствии якобитам, не мог сдержать улыбки и, бросив скрипачу золотой, посоветовал ему отправиться на кухню и, коль скоро ему непременно нужны слушатели, показать свое искусство слугам.

– Что ж, джентльмены, – сказал скрипач, – честь имею кланяться. Я получил золотой – значит, тем лучше для меня; вы остались без песен – значит, тем хуже для вас. Пойду‑ ка кончу поскорей могилу, сменю лопату на вторую мою кормилицу и отправлюсь веселить ваших слуг: может быть, они больше любят музыку, чем их господа,

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒