Лицей № 5 2010

Последний эшелон

· Автор Любовь Герасева

· Пятница, 07 Май 2010 16: 29

Вспоминая о детстве в неволе. Пять женщин. Пять разных судеб. Но одно детство на всех и похожие о нем воспоминания: голод, холод и страх. Их семьи во время Великой Отечественной войны оказались на оккупированной финскими войсками территории Заонежья, в одной деревне – Фоймогубе.

В 41-м зима в Фоймогубу пришла рано, почти разом покрыла Путкозеро крепким льдом, утихомирив свинцовые волны, припорошив снегом скалы. Низкие серые тучи заволокли весь небосвод. Даже днем казалось, что стоят сумерки. Старики качали головами и по каким-то только им известным приметам обещали суровую зиму. Одним жителям не удалось эвакуироваться, а другие сами остались дома: не верили, что война доберется до их глухих мест. Казалось, она где-то там, далеко, но все чаще приходили известия о наступлении врага. Деревня словно замерла и жила в страшном ожидании оккупантов. На фоймогубском погосте в Патрово финны появились внезапно.

Оккупанты пришли в Заонежье осенью 1941 года, но полностью оно было оккупировано к 5 декабря. Всего в районе осталось около пятнадцати тысяч человек. В начале 1942 года население Заонежья сократилось примерно на 3360 человек. Именно такое количество людей из Заонежья было заключено в концлагеря, в основном в петрозаводский.

Почти сразу после оккупации территории Заонежья, по побережью которого строились финские оборонительные укрепления, почти все оно было обнесено колючей проволокой.

Фоймогуба располагается в центре Заонежского полуострова, и вскоре сюда стали свозить целые семьи из прибрежных деревень и расселять по домам. Было среди них немало и тех, кого еще перед наступлением финнов вывезли из Петрозаводска в Великую Губу, чтобы потом эвакуировать в Пудож, но не успели. Окрестные деревни – Тявзия и Батвинщина, Шильтя и Спировка, Андреевка и Кярзино, Харлово, Северная и другие, входящие в состав Фоймогубы, стали числиться лагерем № 55. В Патрово находились комендатура, земельный штаб и финский магазин.

Валентина Петровна Павленина (Савинова), 1932 года рождения:

– Проснулись мы, оттого что в окна избы кто-то стал светить фонариком. Мама выглянула украдкой из-за косяка окна: у дома стояли несколько финских солдат на лыжах, облаченные в белые маскхалаты. До утра в дом не входили. Наутро в двери каждого дома стали барабанить и созывать всех на собрание около клуба, где и объявили распорядок жизни. Отныне после восьми вечера никто не имел права появляться на улице. В первые же дни скот приказали сдать, зерно и картофель тоже. Шарили по избам, заглядывали в подпол и на сарай, под печи. И если у кого-нибудь находили припрятанное зерно, били резиновыми палками нещадно. У двоюродной сестры моей мамы тети Дуни Корныльевой, которая жила в Фоймогубе на Малой Шильте, зерно нашли в бане. Там ее и избили дубинками: вскоре она умерла.

Нас, детей, водили под конвоем собирать колоски на поле, заготавливать веники. В нашей квартире площадью 14 квадратных метров, где мы жили вначале вчетвером - мама, брат, сестра и я, – поселили семьи Калининых и Карпиных, их пригнали из Толвуи. Нас стало 15. Женщины работали на полях по 10-12 часов, а весь урожай финны забирали. Под страхом смерти мама зарыла 2 или 3 мешка зерна под снегом, мы и не знали этого, катались с них, как с горки. Однажды, то ли снег подтаял, то ли мы его протоптали, но мешки оголились. Ребятишки успели предупредить нас, и мама их быстро перепрятала. Но этих мешков хватило ненадолго - нас ведь много было. А весной совсем голодно стало. Ели траву, какая съедобной была, а летом тайком пробирались за деревню и собирали клевер, что делать было запрещено. Сушили его, перетирали и варили кашу или лепешки: они были черного цвета и очень невкусные.

Мою старшую сестру Дусю, которой был 21 год, Марию Силкину, Марию Панфилову и других девушек, угнали в концлагерь под Медгору, где они всю войну работали на лесоповале, строили дорогу на Шайдому.

Через некоторое время в комендатуре собрали молодых ребят из семей Падариных, Панфиловых, Федотовых и Пономаревых, которым было лет 15-17, и угнали разгружать баржи в Толвую или в Великую Губу – никто толком и не знал куда, домой никто из них не вернулся. Ходили слухи, что их использовали на строительстве финских оборонительных укреплений, которые были расположены по берегу вокруг всего Заонежского полуострова.

В деревнях появились старосты. Они были обязаны следить за порядком в деревне, передавать распоряжения властей, а также следить за передвижениями. У них было право разрешить или запретить жителям выходить в другую деревню. Никто уже не помнит, как звали фоймогубского старосту, он был белорусом, видимо приехавшим в Заонежье еще перед войной на лесозаготовки. Все звали его Елки-палочки – такие слова он любил приговаривать. По воспоминаниям, он хоть и служил финнам и строго выполнял все их указания, но не слышали, чтобы обижал местных.

Бани жителям было приказано прочно заколотить. Солдаты могли ворваться в дом и ночью, разбудив и переполошив малых детей и древних стариков – им везде чудились партизаны. Появились первые заболевания тифом. Финны доставили на погост две машины, все их прозвали душегубками: в одной машине была баня, в другой дезинфицировали одежду. Тех, у кого находили вшей, обривали наголо. Запускали в баню всех вместе – детей, стариков, женщин, молодежь. Баня была такой жаркой, что изможденные люди угорали, некоторые падали в обморок, и их обливали холодной водой.

Тамара Михайловна Хоршунова (Балехова), 1938 года рождения:

– Мы жили с мамой и сестрой в доме Спящих в Кярзино. Нас там четыре переселенных семьи жили. Спали на полу у лавки на сенных матрасах. Маму поставили работать конюхом, и на работу она уходила в четыре утра. Мы голодные все время были. Иногда мама с поля в сапогах колоски тайком приносила, это было опасно: если финны находили, били плетьми. Она иногда зернышки отдавала нашим соседям, у которых было пятеро детей и двое стариков. Мама всю свою одежду – платки и полушалки, юбки тканые своей ручной работы и домотканое белье – выменивала у жен финнов на соль спички, еду. Финские солдаты все время патрулировали с собаками и на лошадях. А когда они в дом заходили, мы, ребята, все сразу на печь лезли. С нами в доме жила семья Куваниных, у них был 10-летний мальчик Сережа. Его маме определили такую работу: летом возить сено с полей, а зимой – навоз из силосной ямы. А ее сын Сережа, лет десять ему было, забрался на лошадь верхом. Заметил это полицай и мальчишку избили сильно плетьми в комендатуре. Из Кярзино на погост в Патрово, ходить без пропуска было нельзя, хотя до него было близко, метров пятьсот.

Вера Леонидовна Лузина (Солнышкова), 1932 г. рождения:

– Наша семья оказалась в Фоймогубе еще до прихода финнов в Заонежье. Нас в начале войны эвакуировали на барже до Великой Губы, высадили там и сказали ждать парохода, который повезет нас на Пудож. Но начались военные действия, пароход так и не пришел. Вот так мы и оказались в Фоймогубе в деревне Северная. Она находилась примерно в километре от погоста Патрово, которое было центром Фоймогубы. Там находились комендатура, земельный штаб и финский магазин. Жили мы в большом двухэтажном бревенчатом доме. Наш дом был высокий и соседние деревни Кярзино и Патрово, Сперовка и Харлово хорошо были видны из окна. Часов в 12 дня мы сидели, пили чай. Вдруг со стоны Шуньги увидели лыжников в масхалатах, идущих в нашу деревню по озеру. Они зашли в дом. Потребовали, чтобы наша бабушка самовар поставила, выпили чаю и ушли. Потом узнали, что это была разведрота, видимо проверяли, есть ли в деревне русские солдаты. А уж следом потом и финские войска пришли.

А с нового года в Фоймогубу под конвоем финнов стали прибывать семьи из Падмозера, Шуньги, Толвуи, Загорья, Белохино и других деревень. За нашей деревней была мертвая зона, никто не имел права выходить за околицу. Там проволока была протянута в сторону Ботвинщины (тоже фоймогубская деревня в четырех километрах от нашей). В нашем доме жило 10 семей, 19 детей. Спали все вповалку на матрасах набитых сеном. Финны делали обыски и днем, и ночью.

Ой, голодали мы! Муку – по 100 грамм на человека - выдавали только тем, кто работал на финнов в лесу. Мама наша работала на лесоповале. Мы, когда уже стало разрешено по деревне ходить, очистки картофельные после финнов на помойке собирали. Весной только земля оттает, крапиву ели, летом щавель и еще какую-то траву, которую дудками называли. Они были съедобные, а один мальчик из нашего дома, не помню его имя, перепутал и других наелся, сразу и умер. Мы все время хотели есть! Однажды кто-то в старом погребе нашел остатки картошки насквозь промороженной, раскисшей уже. Но эта еда для нас была праздником.

Скот у местных сразу отобрали. И все время искали зерно. А у нас ничего и не было, мы ведь приезжие. Весной все население сеяло хлеб, а осенью жали. И потом финны нас детей заставляли колоски собирать. Финны всегда на лошадях ездили, смотрели, кто как работает. Вечером этих лошадей пасли наши ребята-подростки. Мой двоюродный брат Юра Денисов как-то не досмотрел и потерялась одна лошадь. Его на глазах у матери так жестоко избили плетьми, что он потом два дня лежал, думали помрет. А его дядю Андрея, который с ними тоже коней пас (был он психически больным человеком), тоже избили, да так, что он к утру умер. А у Юры следы от финской плетки по всей спине так на всю жизнь и остались. Он и на суде несколько лет назад, куда заявление подавал о восстановлении удостоверения узника, когда ему не верили, что финны издевались, спину свою показал. Все это увидели, но судью это не тронуло.

Однажды пришли в деревню финны с овчаркой. Я увидела их, испугалась и побежала домой. Собака – за мной: накинулась и повалила меня, стала рвать пальто. А они стояли и смеялись. Потом свистом отозвали собаку. Дали мне пинка под зад в сторону дома, мол, убирайся. Я не знаю, что тогда со мной случилось: собака не успела поранить меня, но я на два дня лишилась речи.

У нас около дома жила приблудившаяся овчарка, мама ее подкармливала все время. И парень один Леня Федотов все время с ней возился. Когда ребят наших забрали в Толвую, овчарка следом за ними убежала. Вдруг, прошло уж немало времени, прибегает она, Мы дети ее окружили, радуемся, а на ошейнике у нее что-то белеет. А это Леня отправил с собакой записку, просил, чтобы вот также к ошейнику привязали советские облигации. Уж не знаю, что он с ними хотел делать, выменивать или продавать. Уже позже узнали, что собака до них дошла. Леня и два брата-близнеца Падарины пытались убежать за Онего, но их поймали и отправили в концлагерь в Петрозаводск. Когда город освободили, Леню отправили в штрафбат и он погиб.

Финны считали, что пришли в Карелию надолго. А потому, чтобы усилить свое влияние, через два года оккупации для русских детей было организовано 15 школ, одна из них в Фоймогубе. Учителями работали финны, специально обученные и приехавшие из Финляндии. Обучение шло на финском языке. В любую погоду на переменах детей выгоняли на улицу. Вроде и полезно, но одежда у них была такая изношенная и холодная, что дети страдали. Наказания были и в школе за то, что дети не понимали, что от них требуется, за то, что изголодавшийся ребенок своровал съестное. В школе давали кашу, а потому многие родители отправляли детей туда только из-за этого. Но школа просуществовала недолго, меньше учебного года.

Людмила Леонидовна Альшакова (Солнышкова), 1931 года рождения:

– Мне больше всего запомнился такой случай: по домам делали обыски. Отбирали продукты. Был среди русских, какой-то деревенский 13-летний мальчишка, но не местный, который подсказывал финнам, где крестьяне могут спрятать зерно. У нас-то ничего и не было, мама меняла платья и кофты на продукты, а потом и менять нечего стало. Но к нам все равно приходили. Однажды вместе с финнами пришел немецкий офицер в черном кожаном пальто и черных перчатках. Солдаты стали сундуки перетряхивать, какая одежда получше, забирать. Мне было лет 10, помню на руках у меня сидел чей-то ребенок 9-10 месяцев. И хоть шумно финны себя вели, ребенок даже не плакал – почему-то это запомнилось. Так вот, дед Илья, он из Коровниково, ему где-то под 70 было, пытался финнам объяснить, что нет у нас ничего. Тогда этот офицер стал бить деда наотмашь перчатками по лицу. Да так сильно, что у деда потом все лицо распухло.

Мы, все семьи, что жили в этом доме, дружили, выручали друг друга, делились едой. В самом начале войны сюда привезли эвакуированных с детьми жен пограничников из Суоярви. Когда пришли финны, никто из деревенских не сказал, что они – жены советских офицеров. Мне запомнилась особенно одна – Шура, кажется, по фамилии Политова, очень красивая была. У нее было двое ребятишек – мальчик лет четырех и двухгодовалая девочка. Она продала все, что могла, чтобы кормить детей, а сама умерла от голода. Финны забрали детишек, а куда увезли – неизвестно. Всю жизнь я думаю о судьбе этих детишек.

Есть такое местечко за Путкозером в лесу – пещера. Там когда-то в петровские времена были медные ямы, руду добывали. Она находится на Гижезере. Наверное, почти все фоймогубские знали, что еще в самом начале войны в пещере была организована база, куда свозили продукты для будущего партизанского отряда. Но никто финнам об этом не обмолвился. Был в деревне такой человек Николай Крюков. Он хорошо знал все места, так как рыбачил много. Как-то зимой он увидел на Гижезере прорубь и проследил, куда от нее тропинка ведет. Когда его зятя Константина Федорова финны забрали, он рассказал им об этом, и его зятя выпустили.

Ну вот, как-то смотрим в окно, а по озеру к нашей деревне идет пустой санный обоз – саней 20 было. Зашли финские солдаты в избу, самовар приказали поставить. Федоров с ними был.

Бабушка спрашивает:
– Далёко ли собрались, Костя?
– Да сам не знаю, – ответил тот.

А возвращался обоз уже в сумерках. Впереди под конвоем шли двое партизан: девушка, вроде она была радисткой, и мужчина, учитель из Толвуи. Партизанский отряд был в походе, а их двоих схватили, все продукты забрали. Потом учителя казнили в Толвуе: у всех на глазах повесили. А о судьбе девушки не знаю ничего. Партизаны все равно воевали, но продуктов у них не было, многие жители под страхом смерти подкармливали их, отрывая от своих детей. Сразу после прихода наших, Крюкова и Федорова судили: первому дали 10 лет, а второго расстреляли. Когда еще мы собирались в эвакуацию, а я тогда окончила второй класс, нам говорили много вещей не брать. Но я взяла с собой два учебника: по арифметике и русскому языку. В войну я эти учебники почти наизусть выучила. И книга у меня была Теодора Драйзера «Гений», я ее так много раз читала (других книг не было), что могла наизусть рассказывать. После войны мои ровесники в третий класс пошли, а меня сразу в пятый взяли. Войну старалась не вспоминать, но разве можно забыть?

Лидия Петровна Шатова (Котова), 1936 года рождения:

– Мы во время войны жили в Фоймогубе на Спировке – это через озеро, напротив Патрово. Мама, я и мои по отцу сводные две сестры и брат. Вещей у нас было немного. Все считали, что война будет недолгой, и мы вскоре вернемся в Лоухи, а потому вещей особо с собой не было. В деревне тогда было домов 15-17. В каждом жили по 3-4 семьи. А мы, дети, оставались с бабушкой Теребовой, она была из Кузаранды. Мама осенью вместе с другими женщинами убирала хлеб на полях и в ботинки наложила зерна. Но финны проверяли всех, нашли и ее посадили в холодный сарай на трое суток и держали без еды. Ее избили, на левой руке был сломан большой палец. Потом выпустили и отправили работать на лесоповал. Возвращалась она домой поздно вечером сырая, замерзшая и голодная. Они переправлялись через Ковшезеро, а оно осенью бурное, были случаи, что люди тонули.

Осталась в памяти картинка: финны в самом начале войны это было, нашли в нашем доме спрятанных кур, да разве их спрячешь, все равно они себя выдавали. Стали их тут же на огороде жарить и есть. А мы голодными глазами смотрели на них: нам запах еды почувствовать и то за радость было. Они смотрели на нас и хохотали, кидали нам куриные кости, а мы, ребятишки бросались с земли их подбирать. Еды в доме не было никакой, мы все время страшно хотели есть. Однажды колоски без разрешения пошли собирать, а финны нас увидели и стали гнать. Один бросил в меня твердым комом земли и попал в левый глаз. Мама просила у финнов, чтобы они оказали медицинскую помощь, но те отказали. Глаз долго болел. Потом у меня образовалось бельмо на глазу, он уменьшился.
В лес за ягодами или грибами и на озера никого не пускали, хотя деревня была прямо у леса. Зимой даже на улицу было не в чем выйти, если к соседям бегали, то босиком. Помню, что у меня была юбка из наволочки, мама сшила, а моя сводная сестра Клава, однажды прищемила ее в дверях, я рванула и юбка порвалась. Как я горько плакала – единственная ведь была! Играли мы черепками от битой посуды, даже мяч из бересты был сплетен, мы им иногда в лапту играли. Летом из глины мы «пекли» калитки и рыбники. А потом из обломков посуды их как будто с удовольствием ели. Из нашей деревни в соседние Харлово и Андреевку, хоть они и были в километре, выходить не разрешалось.

У партизан были свои люди в деревне. Федор Григорьевич Захаров им помогал. Люди это знали, но никто не выдал его. Каждую ночь покоя нам не было: проверяли нет ли партизан в домах.

Один раз ночью почувствовали, что что-то не так, встали. Смотрим, в сенях стоит полмешка муки. Потом оказалось, что мама с женщинами ходили в Патрово: там все население магазин растаскивали после ухода финнов.

***
Большинству из них сегодня под 80 лет. Удостоверения малолетних узников они получили только в год 60-летия Победы – 2005-м. Прошли через суды, где вновь приходилось вспоминать о тех страшных годах, искать свидетелей: тогда на их запросы военный архив Финляндии чаще всего отвечал, что документы не сохранились. Или вообще оставлял их мольбы без ответа. А через год – новые суды, на которых их жестоко и цинично лишили статуса бывших малолетних узников и той мизерной добавки, что полагалась к пенсии. Голод, холод, страх – воспоминания бывших малолетних узников просто утонули в ворохах судейских бумаг.

Сегодня даже в военном архиве Финляндии настаивают: на территории всего Заонежья существовал концлагерь. Льготы возвращаются, но статус узников не узаконен: ведь официально Заонежье так и не признано лагерем. Не означает ли это, что пройдет год, и вновь над узниками будут чинить расправу, отнимая удостоверения и лишая их последней надежды на справедливость?

По решению Министерства здравоохранения и социального развития РК после вмешательства Прокуратуры Карелии удостоверения бывшим малолетним узникам возвращают.

- Пока последнему заонежскому узнику, лишенному этого статуса, не вернут удостоверение, - говорит старший помощник Прокурора РК Сергей Миронов, - Прокуратура Карелии будет держать это на контроле.

Их осталось совсем немного – тех, чье детство называют опаленным войной, тех, чья уставшая память еще хранит невыдуманные истории о годах лишений – голоде, холоде страхе, тех, кто сегодня в последнем эшелоне живых свидетелей войны.

Информация к размышлению

«Еще до начала вторжения Маннергейм издал приказ, на основании
которого русское население следовало заключить в концлагеря. Приказ
этот был в духе времени и издан еще раньше приказа «Меч в ножны».
Хельге Сеппеля «Финляндия как оккупант в 1941-1944 годах»

«Массовое переселение жителей из Заонежья в начале 1942 года было вызвано небеспочвенными опасениями, что местное население может давать Красной армии информацию о финнах».

Хельге Сеппеля «Финляндия как оккупант в 1941-1944 годах».

«Если переселение в деревни было относительно мягкой мерой наказания, то лагеря для перемещенных лиц по условиям содержания в них людей были такими же, как и концентрационные лагеря… Одной из главных целей оккупантов был грабеж Советской Карелии. Землю, леса и все предприятия объявили государственной Собственностью Финляндии. Сельхозмашины, недвижимость, скот и прочую другую колхозную собственность объявили военной добычей, а в колхозах стали работать военнопленные и ставшие подневольными местные жители».
Хельге Сеппяля «Финляндия как оккупант в 1941-1944 годах»

«Условия там были гораздо хуже, чем в официальных концлагерях Карелии. К тому же, в этих лагерях находились только русские, а к ним оккупанты относились хуже, чем к карелам, вепсам и финнам».
Пекка Кауппала, сотрудник Главного военного архива Хельсинки( из сюжета 1 канала Российского телевидения 11. 11. 2009 г. )

«Преследуя свои политические интересы, Военное управление с 1941 года организовало школы для вепсских и карельских детей, а с 1943 года для русских… Это диктовалось создавшейся обстановкой».
Хельге Сеппяля «Финляндия как оккупант в 1941-1944 годах»

«У населения отбирали домашний скот под расписку или без нее, обещая, что возместят позднее… В Заонежье было обещано возместить или вернуть корову тем, кто по спискам местного управителя проходит как карел, но не рюссям. Трофейные команды отобрали у местного населения нательное и постельное белье, лишив его права собственности даже на это».
Хельге Сеппеля «Финляндия как оккупант в 1941-1944 годах»

«Эти лагеря можно рассматривать как зону геноцида – здесь были этнические чистки, русских в итоге планировали перевести за Урал. Строгая карательная система, а раз большинство узников дети, женщины и старики, смертность была очень высокой».
Йохан Бекманн, историк и правозащитник (из сюжета 1 канала Российского телевидения 11. 11. 2009 г. )

" Лицей" № 5 2010