НОЧНОЙ ВЫЛЕТ

С этим самолётом было что-то не так. Я на нём в августе летал, на четырнадцатом номере. Едва не погиб. Штурман спутал частоту, повёл машину на вражескую станцию. Смершник допросил, штурману восемь суток домашнего ареста дали. Обычная история, конечно, на войне сплошь и рядом случается.

Вспомнили уже потом: к нам накануне американские самолёты доставили. Летом сорок четвёртого. Б-25, превосходная птичка. Бомб до пяти тонн берёт. Мотор «Райт-циклон», три радиостанции, писсуар. Приборное оборудование удобное, словечки на нём разные, мы их заучивали с англичаночкой одной, Светой. Buster — помпа, oil — масло, fuel — бензин. До сих пор слышу, как Света, Светлана Робертовна, их произносит.

И там казус был. Механики ночью готовили самолёты, а из американца кошка выпрыгнула. Крупная, зараза. Вообще-то механики клялись, что енот, а не кошка, но откуда же енотам взяться? Гнались они в потёмках за зверьком по аэродрому, а он в ИЛ-4 – шмыг, и пропал.

И пошло-поехало.

У опытных пилотов ошибка за ошибкой, причём исключительно в четырнадцатой машине.

Дважды она чудом не рухнула на взлётное поле. Техника нашего за халатность в штрафбат отправили. Он, якобы струбцинку с руля глубины не снял. Хотя, если подумать, чтоб такой пилот, как Леншин не заметил законтренного руля?

Теперь про капитана Леншина. Полковник обратил внимание: Леншин полёты срывает. Сорок минут полетал, и назад. Связи нет, мол. Посмотрели, есть связь. В другой раз вернулся: двигатель горит. А двигатель в норме. На пятый раз его отстранили от полётов, и я видел, он с облегчением вздохнул. Бледный Леншин ходил в последние недели, руки тряслись. А он полярный лётчик, в Папанинской экспедиции был.

Когда четырнадцатый, по вине радиста, сильно пострадал, суеверные зашептались про чёрного кота из Б-25, что он Илюшу сглазил. И что четырнадцатый – тот же тринадцатый, ведь бомбардировщика с номером тринадцать в полку нет. Я ещё пошутил, а не американский ли шпиён был в костюме енота? Наши смеялись, кроме Шлычкова, Леншиновского штурмана.

Чинили ИЛ долго, и я забыл про связанные с ним слухи.

Однажды, накануне ночного вылета, ко мне Шлычков подошёл:

- Меня с вами поставили, лейтенант. На четырнадцатого Илью.

Я обрадовался такому напарнику. Шлычков был парнем что надо, спокойный, уравновешенный. Книжки читал, классику, поэзию. Нам всем джаз нравился, Эдди Рознер, Утёсов. Ему – Шопен, Дворжак. Но над ним не подшучивал никто, очень он хорош был в работе.

Бывает, штурманы орут: «твою мать, сбрасывай, чёрт, собьют же! ». А он без нервов, профессионально.

Но тогда Шлычков выглядел взвинченным и скрылся, прежде чем я стал расспрашивать. Правда, непосредственно перед вылетом он был вполне спокоен и решителен. Третьим членом экипажа назначили Тараса Волгина.

В отличие от Шлычкова, пулемётчик Волгин кипел энергией и с начала войны пребывал в эйфорическом состоянии. Словно только её и ждал, стуча молотом в вологодской кузнице. Он носил пышные усы, коверкотовую гимнастёрку, вместо хлопчатобумажной, бриджи. Был чемпионом гарнизона по расписыванию пули, а уж в питье «ликёра шасси», коктейля из глицерина и спирта, мог бы выйти на всесоюзный уровень.

Я счёл команду подарком мне к юбилею. В смысле, что вылет у меня был юбилейный, пятидесятый боевой.

- Ну и вонище здесь, - прокомментировал Волгин, располагаясь на корме, - Стряпня моей тёщи покойной лучше пахла.

Я потянул воздух ноздрями, но запах был родной, спёртый запах железа, масла, войны.

Пока переодевался в меховой комбинезон, поймал на себе взгляд штурмана. Он жевал губу, будто хотел что-то сказать.

- Ты в порядке, Костя?

- В порядке, - смутился Шлычков, - Синоптики растревожили.

И он быстро юркнул в носовую часть, занял штурманское кресло впереди меня.

Что ж, погоду нам и впрямь обещали интересную, но мы в дальнебомбардировочном полку к подобным вещам привычны. Когда проводишь в полёте по девять часов, и нет ни автопилота, ни второго лётчика, любой шторм не в новинку.

Я сел за штурвал, проверил приборную панель.

Что-то чиркнуло по затылку легонько, я автоматически отмахнулся, повернул голову. Никого, да и кому там быть, люки задраены, самолёт готов к старту.

Я пожал плечами.

Плавно поднял ИЛ в воздух, прибавил мощность правым моторам. Набрал высоту.

В кабине засвистел ветер. Волгин, совмещающий обязанности стрелка и радиста доложил:

- Отец, связь установлена.

Он всех лётчиков «отцами» называл, даже тех, что, как я, были его младше.

Стрелка высотомера уверенно бежала в своём окошке. Тысяча метров, две тысячи…

Я пошёл на бреющем.

Волгин, фальшивя, забасил мелодию из Джеймса Кеннеди.

Я улыбнулся невольно. Ничего поделать не могу, сколько бы ни взлетал, душа поёт.

Всегда вспоминаю, как пацанёнком пропадал в аэроклубе, носился по селу с конструкцией из веток, воображая себя Икаром и обоими братьями Райт.

Шлычков давал указания. В тёмной безлунной ночи он был нашим поводырём.

Через час ИЛ достиг четырёхкилометровой отметки.

Я нагнулся за кислородной маской, и что-то вновь прикоснулось к моему затылку, щипнуло.

Я резко развернулся.

Что за ерунда?

Потрогал воротник, бронированную спинку.

- Мужики, угостите конфетой. Организм в сладком нуждается.

- А тебя, что ли, пайком обделили? – спросил Шлычков, заранее зная ответ.

- Да пропил я его, - объяснил Волгин.

- Эх ты, - штурман пожаловал пулемётчику конфету, и обратился ко мне, всё ещё вертящемуся в кресле:

- Лейтенант, приближаемся к территории врага.

- Ни пуха, ребята.

Я аккуратно поднял бомбардировщик к облакам, на семь тысяч метров. Температура в салоне понизилась до минус сорока.

Ветер обрёл плотность и повадки стали. Поддувая в кабину из «фонаря», он обжигал голые участки кожи, и если бы не комбинезон и краги с раструбами до локтей, я бы превратился в Икара наоборот.

- Влетаем в облако, - сообщил Волгин, ломая обледеневшие бивни усов.

Ощущение скорости исчезло вовсе. Точно мы врезались в болото, и замерли в его утробе. Из воздухоплавателей мы переквалифицировались в экипаж подводной лодки, созерцающий за иллюминаторами тягучее движение чёрного ила.

Я сверился с приборами, чтобы понять, в каком положении машина. Со всех сторон нас обтекала тьма. Показатели утверждали, что мы по-прежнему летим вперёд.

Я налёг на штурвал.

Цинковое ведро, мой туалет, с грохотом покатилось по полу. Благо, моча в нём зацементировалась холодом.

Справа вспыхнула молния.

Восемь тысяч по высотомеру. Мы вползли в грозу.

То тут, то там мрак озаряли хищные зигзаги и руны.

Волгин отпрянул и выругался, когда с дула его пулемёта сорвался пучок статического электричества.

Светлячки размером с ангелов, которых я видел на иконах в детстве, обсели самолёт.

- Господи, как красиво, - проговорил Шлычков, указывая на подсвеченное крыло.

Увлечённый небесным представлением, он не забыл отключить лишнее радиооборудование.

Мы плыли по узкому каналу, а на набережных безумствовал карнавал.

Винты вращались, зачерпывая свет, словно кружащиеся против часовой стрелки огненные обручи. Фюзеляж брызгал искрами всех цветов радуги.

«Не раздавило бы», - подумал я и отпустил штурвал.

И увидел собственное отражение в стекле: напряжённое и очарованное лицо. И ещё кого-то позади, склонившегося близко-близко к моему плечу.

Я вздрогнул, привязные ремни сковали грудную клетку.

Но единственное, что я нашёл за креслом – ведро, каким-то образом снова вставшее стоймя.

- Вижу просвет! – объявил Волгин.

Хмурясь и, попеременно, озираясь, я вывел ИЛ из грозового фронта. Шлычков изучающе смотрел на меня.

- Ничего мне не хочешь сказать? – поинтересовался я.

Он претворился, что не услышал.

Следующие полтора часа мы летели в относительной безопасности, под брюхами китовых облаков. Изредка темноту внизу раскрашивали всполохи артиллеристских залпов.

Волгин щёлкал тангентой переговорного устройства и бормотал в оттаявшие усы.

Шлычков, привалившись к спинке кресла, пил кофе из термоса. Я смастерил себе и товарищам по самокрутке, и собирался закурить, когда взор мой упал на окошко сбоку.

Кольнула мысль: пожар!

Но два огонька в моторе явно не походили на пламя.

Огоньки за решёткой, что это может быть?

Я прищурился.

И огоньки тоже прищурились.

Две точки. Два глаза, наблюдающих из щелей жалюзи.

Самолёт клюнул носом, и я, опомнившись, схватил штурвал.

- Задремал, отец? – спросил жизнерадостно Волгин, пыхтя табачком.

- Простите, - произнёс я.

Что-то ткнулось в колено, и я подскочил на сидении. В окошко между кабинами Шлычков передавал мне скрученный листок бумаги.

Ругая себя за несвойственные и глупые фантазии, я взял записку.

И по хребту побежали мурашки:

«Вы не сошли с ума. Я видел его! И я, и капитан Леншин».

Нащупав карандаш, я написал размашисто:

«ЧТО ЭТО ТАКОЕ? »

Бросил листок штурману. Он покачал головой, усталый и постаревший.

- Чёрте что, - сказал Волгин, хлопая по коробке переговорного устройства, - У меня в рации ржёт кто-то. Клянусь, ржёт, как лошадь! Надрал бы я задницы шутникам!

- Эй, - я сгорбился над приборной панелью, - Костя, твой компас живой?

- Мёртвый, - ответил Шлычков, и кивнул на болтающийся снаружи, хлещущий по стеклу провод: - Антенна порвалась.

- Ну и поездочка, - буркнул Волгин.

Я скрипнул зубами. Без наземных ориентиров, компаса, связи, мы могли надеяться лишь на интуицию и профессионализм штурмана.

- Спокойно, ребята, - распорядился Шлычков, - Цель практически под нами. Отбомбимся, а там поглядим. Дотянем к своим как-нибудь.

- И то верно, - согласился пулемётчик с азартом, - Товарищи вон – команду выполнят и в часть. Сто грамм бахнул и дрыхни до самых танцев. Скукотища. НЭП! Нет же, в плену побывать, с голой жопой по болотам чухать, комарами питаться неделю да пайком добрых товарищей, ежели свой НЗ пропил…

- Типун тебе на язык, Тарас, - хмыкнул я, отжимая ручку управления.

Высотомер отматывал стрелку: две тысячи метров, тысяча.

Мне померещилось, что я вижу кроны деревьев во мгле, хотя зрению своему этой ночью я не доверял.

- Три влево! – чеканил Шлычков, - Скорость четыреста! Отлично! Железнодорожный узел противника точно под нами! Стрелок, внимание! Командир, открываемся!

Замигали контрольные лампочки, повинуясь команде штурмана, распахнулись бомболюки, и тонны смерти устремились во мрак.

- От нашего стола – вашему столу! – крикнул Волгин.

Громыхнули, вспоров ночную тишину, взрывы. Один, второй, и следом целая канонада, извещающая о попадании в оружейный склад.

- Уходим, - без тени волнения сказал Шлычков.

Я уже набирал высоту. Прочь от посаженого нами багряного цветка.

Мы поднялись на восемьсот метров, когда из темноты вырос гигантский световой столб. Он пронзил наш бомбардировщик навылет, и ночь стала днём. Словно Господь Бог воспользовался рубильником.

Прожектор поймал самолёт вертикальным снопом.

Железная рыбка заплясала на леске удачливого рыбака.

От яркого света я на секунду зажмурился, но приказал себе не паниковать. Вспомнил, чему учили в авиационной школе.

Осторожно разлепил веки.

Невыносимое сияние заливало кабину.

«Смотреть только на штурвал, - подумал я, но на самом деле произнёс это вслух, - Только на штурвал, иначе ослепит! »

Я дал полный накал приборам. Мысленно рассчитал траекторию движения прожектора. И подчинился ему, не упорствуя, пошёл за светом.

- Вот так, миленький, вот так…

Холодные руки опустились мне на плечи сзади.

Я прикусил язык.

Кто-то стоял за моей спиной. Так близко, что я чувствовал затылком смрадное дыхание. И взгляд, сверлящий мой череп. Пахло болотом. Сырым мясом. Гнилыми яблоками.

Я продолжал сидеть, выпучив глаза, таращась на штурвал.

А оно – смерть или безумие – сжало пальцы, и даже сквозь меховой комбинезон я ощутил острые когти.

- Тебя нет, - прошептал я, - Не смей, тебя нет!

И швырнул самолёт влево, спиралью, вызволяя машину из светового плена, а себя – из лап кошмара.

Плечи освободились. Затхлая вонь сменилась запахом пороха.

В мир хлынули звуки.

Стрельба. Крики товарищей.

Луч шарил по небу, пытаясь вернуть добычу, а снизу по нам били эрликоны.

Я маневрировал между зенитными разрывами. Не думал ни о чём, кроме экипажа.

Самолёт тряхнуло. Хруст. Треск метала.

- Держу управление! – закричал не своим голосом.

- Держи, отец, держи родненький!

Мне казалось, что ИЛ развалится на куски, но я прибавил газ, рискуя.

Вышел из зоны обстрела.

И услышал слова Шлычкова:

- Немец на хвосте!

По обшивке забарабанил свинцовый дождь.

Кто-то хихикал во тьме за спиной, но гул фашистского самолёта заглушал смех.

Белые нити трассирующих выстрелов плелись вокруг ИЛа.

Я видел преследующий нас «юнкерс», кресты на борту. И сообразил, что, наконец, выкатилась из-за облаков луна. Сохраняя нейтралитет, она одинаково освещала путь мне и моему немецкому коллеге.

Самолёт вибрировал. Залаял волгинский пулемёт.

- Не достаю!

- Ничего, - монотонно бубнил Шлычков, - Главное не волноваться.

- Ну, зайди под него, отец, жуть, как хочется две тыщи рубликов получить!

Огненная трасса протянулась к нам, и я сделал отворот вправо, но не успел.

Чувствуя, что теряю управление, я до боли вцепился в штурвал. Машина заваливалась на бок, с кормы орал Волгин:

- Либо грудь в орденах, либо говно в штанах!

Мне удалось выровнять самолёт. Я описал полукруг. Волгин тщетно тыкался в немца длинной очередью. Вёрткий «юнкерс» вилял и яростно решетил нас.

- Сейчас немного потрясёт, - предупредил я.

Задрав машине нос, я на крутом вираже ушёл вверх.

Полторы тысячи метров.

Фриц догонял.

От перегрузки по-бабьи визжали шпангоуты.

Почти вертикально ИЛ прошёл облака.

Под напором воздуха меня вдавило с сидение.

Когти царапали спинку с другой стороны, но у меня не было времени на эти игры воображения.

Самолёт миновал облачность, и я перевёл его в горизонтальное положение.

С винтов скалывались и разбивались о кабину сосульки.

- Костя, ты видишь его? Ко…

Я осёкся.

Шлычков полу свесился с кресла, удерживаемый ремнями. Голова его безвольно раскачивалась. На лице застыло умиротворённое выражение.

- Костя…

Волгин бросился к штурману, потрогал пульс. Посмотрел на меня с тоской:

- Точно в сердце.

- Чёрт!

Я стукнул кулаком по панели. Принял решение:

- Удирать не будем.

Волгин потёр ладони, свирепо оскалился.

Я развернул машину. В тот же миг из облака вылетел «юнкерс».

На огромной скорости мы понеслись друг к другу. ИЛ сотрясали прямые попадания. Дуло крупнокалиберного пулемёта плевалось свинцом. Пот застилал мне глаза, но я не моргал.

Нос к носу.

Я надеялся, что не ошибся, и действительно вижу страх в расширенных глазах фашиста. Он что-то вопил мне, или своей команде. Или какому-нибудь кровожадному северному богу.

До лобового столкновения оставались секунды.

- Он мой! – воскликнул Волгин, ловя в перекрестие прицела немецкого аса и нажимая на гашетку, - Гуте нахт!

Застрочила стрелковая установка.

Пулемётная очередь проклевала «юнкерсу» «фонарь» и разнесла в клочья лицо пилота. Он задёргался, кровь обагрила стекло. Я нырнул под фюзеляж немца. Утративший возницу «юнкерс» прогудел над нами и спикировал вниз. Облако поглотило его.

- Рано радуешься, Тарас, - сказал я ликующему пулемётчику, - Попробуй установить связь. Мы горим.

Он коротко взглянул на левое крыло, изрыгающий пламя мотор. Заколдовал над ПУ.

Я переключил баки. Давление масла упало до нуля. Мотор фыркал в предсмертных муках.

- То же ржание и улюлюканье, - доложил Волгин.

Мы мчались вперёд. Кабина наполнилась гарью.

- Экипаж, покинуть машину.

Волгин кивнул, прикоснулся к запястью Шлычкова:

- Прощай, Костя. Будем живы, помянём.

Потом улыбнулся мне из-под усов:

- Свидимся на земле, батя.

Я проследил, как распускается белый одуванчик его парашюта.

Четырнадцатый кометой прошил облака. Пламя шелестело по обшивке, лизало хвост.

Пора. Я отстегнул ремни, снял маску и краги.

Встал, цепляясь за стены, борясь с креном.

Открыл «фонарь» и в последний раз посмотрел на Шлычкова.

Ахнул.

Костя медленно повернул ко мне голову. Приподнял руку.

Жив!

Я был готов ринуться к нему, но тут заметил чёрную лапку, похожую на обезьянью. Она окольцевала кисть моего товарища и управляла ею. Вторая лапа, впившись в волосы, шевелила головой мертвеца. Будто кукольник в обнимку с безвольной марионеткой.

Из-за белой скулы Шлычкова выплыла тёмная морда.

Нет, нет, я же понимаю: переутомление, бессонная ночь, смерть бойца, гарь…

Я хочу сказать, мне померещилось, что она там была.

Видение, галлюцинация.

Звериная ухмыляющаяся рожица, алый рот, кривые зубы. Раскосые глазки с насмешливыми красными зрачками.

Не спеши, командир, - шептали глазки, - Останься. Давай узнаем, каково это, превратиться в искорёженный, прожаренный, впаянный в металл труп. Ведь ты думал об этом, командир, летая не возможно не думать о падении. Стань одним целым с самолётом, потому, что это единственная достойная пилота смерть. А если трусишь, тогда возьми свой пистолет и вышиби себе мозги, командир, вот так, да…

ИЛ провалился в воздушную яму и, стукнувшись лбом о стену, я обнаружил, что держу в руке ТТ. Не просто держу, но направляю себе в грудь. Я с ужасом убрал оружие в кобуру.

Существо хихикало и кривлялось, а я подтянулся и, не оглядываясь, кинулся в люк.

Меня подхватило, увлекло в свободном падении. Я был уверен, что парашют не раскроется, что оно перегрызло стропы кривыми жёлтыми зубами.

Но парашют сработал.

Секунду спустя четырнадцатый взорвался, обдав меня жаром и разметав осколки.

Мне повезло. Я избежал плена. Встретил Волгина, живого и здорового. На двоих мы получили четыре тысячи рублей за сбитый«юнкерс», купили хлеба и водки. Помянули штурмана Костю Шлычкова.

Я совершил ещё четырнадцать боевых. Потом была победа, работа в мирное время. Семья, дети, всё, как у всех.

Я постарался стереть из памяти подробности юбилейного вылета. Некоторые подробности.

Но недавно мне попалась газета из тех, что специализируются на высосанных из пальца сенсациях. Пришельцы, болотные церкви, псы-оборотни, прочий бред. Меня заинтересовала фотография, изображающая американский бомбардировщик.

В статье под названием «Призраки поднебесья» говорилось о канзасском музее авиации. Среди военной техники, представленной под открытым небом, есть самолёт-ветеран Б-25, и якобы по ночам, сторожа слышат крики, доносящиеся из задраенных навсегда люков машины.

Отсутствовала очевидная версия: пьянство сторожей, зато была одна, меня взволновавшая.

Речь шла о легенде, популярной у американских лётчиков. Байка о существах, живущих в самолётах и выводящих из строя оборудования. Гремлины, вот как называли потусторонних диверсантов.

Я прожил на земле и над землёй девяносто семь лет и не верю ни в бога, ни в чёрта.

Но порой мне кажется, что я и есть самолёт, списанный, отвоевавший, вставший на вечный якорь. И в закупоренной кабине моей головы, никем не видимое прячется существо с красными горящими глазами. И иногда, по ночам, оно кричит, что я должен был остаться.