ЧАСТЬ ПЕРВАЯВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 МАРТА

ЛЕГИОН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 МАРТА

«... Иисус сказал ему: выйди, дух нечистый, из сего человека. И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много».

(Евангелие от Марка, 5: 8 – 9)

Глава первая

Он размышлял над вечной проблемой смерти, над ее бесчисленными и жестокими проявлениями. Перед его мысленным взором возникали то кровожадные ацтеки, вырывающие из человеческой груди еще бьющееся сердце, то искаженные в муках лица раковых больных, то младенцы, похороненные заживо. Он решил было, что Бог жесток по своей сути и ненавидит человека. Тогда он вспомнил о другом мире, пронизанном гением Бетховена. Красочная и многогранная Вселенная, где по утрам звенит песня неугомонного жаворонка, где торжествует Карамазов и где все и вся согревается добротой. Он вглядывался в поднимающийся над Капитолием диск солнца, прочертивший на поверхности Потомака оранжевые полосы. И тут взгляд его упал на землю. Туда, где у его ног покоилось очередное доказательство бесконечного насилия и жестокости. Какая-то чудовищная размолвка произошла между человеком и его Творцом. И вот теперь он стоит здесь, на пристани, и созерцает весь этот кошмар.

– Лейтенант, по-моему, они его нашли.

– Не понял, кого нашли?

– Молоток. Они нашли молоток.

– А, молоток. Хорошо.

Киндерман с трудом возвратился к действительности. Он глянул в сторону и заметил, что эксперты по Хлебной медицине уже собрались. Они подходили поодиночке: одни тащили кучу каких-то склянок, пинцетов, пипеток, другие же держали в руках фотоаппараты, блокноты и мел. Их приглушенные голоса были еле слышны, как будто эти люди сочли за благо не разговаривать, а перешептываться между собой. Однако в большинстве своем, они вообще предпочитали помалкивать. Даже движения их были какими-то беззвучными. Бесцветные и размытые силуэты – явились они словно из сновидений. Где-то поблизости урчала речная драга.

– Кажется, вот-вот закончим, лейтенант.

– В самом деле? Правда?

Прищурившись, Киндерман поежился от утренней прохлады. Полицейский вертолет только что закончил поиск и теперь медленно удалялся, подмигивая красными и зелеными огоньками над мутной, грязновато-коричневой холодной водой. Следователь задумчиво наблюдал, как он постепенно уменьшается. Вертолет таял в лучах восходящего солнца, словно сгорающая надежда. Киндерман прислушался, слегка склонив набок голову, и, дрожа от холода, поглубже запихнул руки в карманы пальто. Женский крик, такой пронзительный и леденящий кровь, все не стихал. Этот крик разрывал Киндерману сердце, да и изогнувшиеся, растущие по обоим берегам стылой реки деревья тоже, казалось, мучаются, страдая вместе с женщиной.

– О, Иисус! – мысленно воскликнул Киндерман. Затем взглянул на Стедмана. Почти касаясь коленом земли, патологоанатом сидел на корточках возле грязной и запятнанной простыни из грубой ткани. Нахмурившись, он уставился на нее и о чем-то сосредоточенно думал. Стедман застыл словно изваяние. Лишь по белому облачку дыхания, которое тут же растворялось в морозном воздухе, можно было определить, что патологоанатом жив. Внезапно Стедман поднялся и бросил на Киндермана странный взгляд.

– Вы узнаете эти порезы на левой руке жертвы?

– Что именно вы имеете в виду?

– Порезы расположены необычно.

– В самом деле?

– Да, мне так кажется. Они напоминают символ одного из зодиакальных знаков. По-моему, это символ Близнецов.

Киндерману вдруг показалось, что сердце у него перестало биться. Он глубоко вдохнул. Потом взглянул на реку. За массивной кормой драги появилась байдарка – это приступала к утренней тренировке команда Джорджтаунского университета, – лодка в полнейшем безмолвии скользила по водной глади. Вот она мелькнула в последний раз и тут же исчезла под мостом. Сверкнула вспышка фотоаппарата. Киндерман опять взглянул себе под ноги, туда, где лежала эта грубая, холщовая ткань.

«Нет, этого не может быть, – рассуждал он про себя. – Этого просто не может быть».

Патологоанатом проследил за взглядом следователя, и его покрасневшая от мороза рука потянулась к воротнику пальто: он вцепился в него, ежась и дрожа от холода. Сейчас Стедману более чем не хватало шарфа. Собираясь сегодня на работу, он в этой чудовищной спешке забыл прихватить его.

– Какой жуткий день для смерти, – тихо произнес Стедман. – Все это так неестественно.

Киндерман дышал с присвистом, белый пар облачком клубился возле его губ.

– Любая смерть неестественна, – пробормотал он. Кто-то создал этот мир. Что ж, вполне разумно. Почему глазу приятны его формы? Чтобы смотреть и все видеть? А для чего это он должен все видеть? Чтобы выжить? А зачем он должен выживать? Почему? И еще раз – почему? Этот детский вопрос вставал каждый раз там, где возникали туманные и зыбкие очертания новой загадки. А вопросы эти искали ответа, однако разум не находил его, напротив, он путался в тупиках лабиринта. И чем дальше, тем глубже верил Киндерман в то, что материалистическое восприятие Вселенной явилось, пожалуй, самым величайшим заблуждением нынешней эпохи. Киндерман верил в чудеса, но и здесь пытался найти им объяснение; он вполне Допускал бесконечную последовательность случайных совпадений, а любовь или же проявление человеческой воли мог свести к элементарным механическим и химическим реакциям, протекающим в нейронах мозга.

– Сколько лет прошло со смерти того «Близнеца»? – поинтересовался Стедман.

– Десять, нет, двенадцать лет, – сообщил Киндерман. – Двенадцать.

– А мы можем с уверенностью констатировать, что он мертв?

– Он мертв.

«В некотором смысле, – подумал Киндерман. – Частично». Ведь человек являет собой не просто нервную систему, хотя бы и столь высокоорганизованную. У человека есть еще и душа. Иначе каким образом могла бы выражаться материя? И как объяснить тот факт, что Карл Юнг наблюдал привидение в своей собственной кровати, и то, что после покаяния в грехе болезнь оставляет тело? Или попробуйте растолковать еще одно явление: атомы человека постоянно меняются, и тем не менее каждое утро он просыпается, оставаясь при этом самим собой. И если бы не было жизни после смерти, какой смысл имел бы любой труд? Так в чем же тогда вообще идея эволюции?

– Да, он мертв. Несомненно, – повторил Киндерман.

– Что вы сказали, лейтенант?

– Ничего особенного.

Электроны перемещаются из одной точки в другую, никогда не пересекаясь. У Бога, безусловно, есть свои тайны. Иегова говаривал: «Я буду там таковым, каков я есть воистину». Ну, вот и хорошо. Аминь. Но для обычного человека все это так запутано. Просто каша какая-то. Создатель сделал так, чтобы человек смог отличить плохое от хорошего, осознать, что есть насилие, зло и несправедливость. Однако сама система мироздания возмутительно жестока по своей сути: ведь закон жизни – это не что иное, как существование, в основе которого лежит пища. Поэтому вся Вселенная от края и до края наполнена ужасом – начиная от взрывающихся гибнущих звезд и кончая окровавленными челюстями хищника, пожирающего свою добычу. Разумеется, можно избежать этой печальной участи и не превратиться в чей-то лакомый кусочек, однако остается изрядная доля риска быть заживо погребенным во время землетрясения или горного оползня, а то и просто под обломками собственного дома. Вполне возможно и то, что в одно из ваших любимых блюд собственная ваша матушка не замедлит подсыпать толику крысиного яда, или же какой-нибудь Чингисхан подпалит вас на костерке, а может случиться, что с вас заживо сдерут кожу или обезглавят, или задушат – и все это в пылу спортивного азарта, просто оттого, что это кому-то по душе. Он – Киндерман – вот уже сорок три года на службе и повидал немало на своем веку. Разве не насмотрелся он на все эти кошмары? А теперь вот еще и это...

На какое-то мгновение Киндерман попытался отвлечься от всего происходящего старым проверенным способом: надо только вообразить, что Вселенная и все, что ее населяет, – всего-навсего мысли в мозгу Творца. Есть еще один вариант: внешний мир целиком, во всех своих проявлениях, живет только в его собственном сознании, поэтому на самом-то деле никто не пострадал. Иногда подобная уловка выручала сыщика. Но в этот раз она не подействовала.

Киндерман изучал то, что покоилось сейчас под холстом. Нет, это не совсем то, размышлял он. Это не то зло, которое мы, сознательно выбирая, причиняем друг другу. Корень зла заложен в мироздании. Прекрасно и заманчиво пение китов, но в этом же мире существуют и львы, вспарывающие своим жертвам брюхо. А крошечные личинки наездников, питающиеся живой плотью гусениц в зарослях восхитительной сирени или в цветущей луговой траве? Здесь же обитают и пестрые легкомысленные кукушки, которые откладывают яйца в чужие гнезда. И только кукушонок вылупится из яйца, как он первым делом убивает своих невинных собратьев. Однако приемные родители и после этого покорно продолжают выкармливать его. Где же в эти минуты находится то бессмертное око, та вездесущая десница?

Киндерман поморщился, вспомнив вдруг о тех ужасах, что творились в детском отделении психиатрической больницы. В огромной палате, смахивающей скорее на зал, сыщик насчитал пятьдесят коек, каждая из которых была ограждена металлической решеткой. Внутри такой клетки помещался постоянно плачущий или орущий ребенок. Киндерману запомнился один восьмилетний мальчуган, у которого еще в младенчестве прекратился рост костей. Могла ли вся красота и прелесть окружающего мира оправдать боль этого одного-единственного ребенка? Иван Карамазов заслуживает ответа.

И слоны умирают от сердечной недостаточности, Стедман.

– Не понял вас.

– Там, в джунглях. Они погибают от стресса, когда иссякают запасы пищи и пересыхают водоемы. Слоны помогают друг другу. А стоит одному из них пасть где-нибудь в заброшенном месте, остальные переносят кости погибшего на слоновье кладбище.

Патологоанатом нервно заморгал и, втянув голову в плечи, еще крепче вцепился в воротник своего пальто. До него, конечно, доходили слухи о том, что сознание Киндермана взрывалось порой фонтанами болезненного воображения, в последнее же время вспышки этой неуместной фантазии участились. Но вот так, в действительности, Стедман сталкивался с подобным явлением впервые. В полицейском округе уже начали поговаривать о том, что, каким бы опытным и замечательным сыщиком ни был Киндерман, он становится старым и дряхлым. Стедман разглядывал следователя с профессиональным любопытством. Ничего не изменилось в его манере одеваться: серое твидовое пальто, видавшее виды и обтрепанное, было Киндерману явно велико, помятые, мешковатые брюки с давно вышедшими из моды манжетами, потерявшая форму фетровая шляпа, за лентой которой торчало ободранное перо, выдернутое из хвоста какой-то грязнющей птицы.

«Да, этот, похоже, одевается исключительно в лавочке у старьевщика», – со всей очевидностью решил Стедман, и его профессиональный взгляд подметил на пальто сразу несколько яичных пятен. Но с другой стороны, патологоанатом прекрасно знал, что Киндерман и раньше одевался точно так же. Стиль его не изменился ни на йоту. И в этом не было ничего необычного. Да и внешность оставалась прежней. Ногти на пухлых коротеньких пальчиках аккуратно и регулярно подстригались, толстые щеки лоснились от тщательного ухода, а печальные карие глаза с поволокой были, казалось, обращены в прошлое, к тем годам, которые уже никогда не вернуть. И его облик, и манеры вызывали в памяти образ некоего священнослужителя, решившего на старости лет разводить цветы.

– В Принстоне, – продолжал Киндерман, – проводят множество опытов с шимпанзе. Обезьянка нажимает на рычаг и с помощью специального приспособления получает за это вкусный банан. Вроде все здорово, да? Но вот гуманные экспериментаторы решают слегка усложнить свои опыты. Они ставят рядом небольшую клетку со вторым шимпанзе. Появляется первая обезьянка и не находит своего любимого лакомства. Тогда она нажимает на рычаг и, как всегда, получает банан. И в тот же момент слышит, как ее соплеменник визжит от боли, – оказывается, в это мгновение тот получил электрошок. Так вот с этой минуты, как бы ни был голоден первый шимпанзе, он никогда не нажмет на рычаг, если в это время рядом окажется другая обезьянка. Опыт проводили с пятьюдесятью, сотней обезьян, и каждый раз результат оставался прежним. Ну, ладно, предположили, что и среди обезьян попадаются свои «обезьяньи» садисты, которые будут продолжать нажимать на рычаг, но все равно в девяноста процентов случаев они этого не сделают.

– Я про это не слыхал. Киндерман не мигая уставился на холст. Во Франции во время раскопок обнаружили два скелета неандертальцев с сильными костными повреждениями – и тем не менее они жили еще пару лет, хотя сами уже не могли обеспечить себя едой. Безусловно, о них заботилось все племя. А вот возьмите, к примеру, хотя бы детей, рассуждал про себя Киндерман, ведь ничего более проницательного, чем детское чувство справедливости, нет. Они как никто другой ощущают добро и понимают, как надо все в этом подлунном мире устроить. Откуда у них такое восприятие? Когда Джулии было всего три годика, стоило ей подарить игрушку или угостить печеньем, она тут же сгребала все это и тащила другим детишкам. Это уже потом она кое-чему научилась, и все гостинцы оставляла себе. И вовсе не потому, что повзрослела и стала сильной. Просто она поняла, что все дерутся за место под солнцем, мир же до краев полон несправедливости. А вот конфеты, напротив, имеют обыкновение очень быстро кончаться. Когда дети вступают в жизнь, весь их скарб составляет невинность. И доброта живет в их сердцах. Никто не обучал их этой доброте и не рассказывал, с чем ее едят. Да ведь ни один шимпанзе не будет льстить и подкупать ученого, чтобы тот отдал ему свою последнюю Рубаху. Это просто смешно. Но вот здесь-то и скрывается парадокс. Ибо физическое зло и моральное добро переплетались между собой, словно нити ДНК, и смахивали на таинственный космический код. Но возможно ли это? Существует ли во Вселенной искуситель? Сатана? Нет. Это глупо. Господь Бог нанес бы Сатане такой сокрушительный удар, что ему пришлось бы целую вечность объяснять каждому встречному-поперечному, будто он, столкнувшись с Арнольдом Шварценеггером, решил пожать тому руку. Существование Сатаны оставляло в неприкосновенности парадокс, а заодно и кровоточащую, незаживающую рану в сознании Киндермана.

Он переступил с ноги на ногу. Любовь Господа полыхала мрачным и горячим пламенем, но она не давала света. А, может быть, тьма как раз и составляет часть его сущности? Допустим, он чувствителен и гениален, но ведь его могли сломить? Возможно и то, что сила его поистине изумительна и в то же время ограничена. Что-то в этом роде Киндерману довелось услышать в суде при вынесении приговора: «Виновен, ваша честь, но все это можно объяснить». Пожалуй, подобная теория уже близка к истине. Она являлась в меру рациональной, простой и не противоречила фактам. Однако Киндерман сразу выбросил ее из головы, подчинив логику интуиции, как это часто случалось с ним в ходе уголовных расследований. «Я подозреваю, я считаю, я полагаю» – именно эти слова он повторял чаще Других. С этих же позиций Киндерман рассматривал проблему зла и добра. Что-то изнутри нашептывало ему, что едва наметившаяся, зыбкая и туманная истина связана-таки непостижимым образом с первородным грехом, да и то косвенно и неопределенно.

Следователь поднял голову. Драга перестала тарахтеть – мотор замолчал. Стихли и душераздирающие вопли несчастной женщины. В наступившей тишине отчетливо слышалось, как нежно ластятся речные волны к пристани. Киндерман обернулся и встретился глазами с внимательным взглядом Стедмана.

– Во-первых, мы не можем встречаться вот так. Во-вторых, вы никогда не пробовали приложить свои палец к раскаленной сковородке и не отдергивать его?

– Нет, не пробовал.

– А я пробовал. Это практически невозможно. Уж очень больно. Вы вот, к примеру, просматриваете газету и наталкиваетесь на сообщение о том, что кто-то сгорел во время пожара в гостинице. «Тридцать два человека погибли в огне отеля Мэйфлауэр», – пишут журналисты. Однако на самом деле вы ни в коей мере не можете представить себе, что это такое. Ни вообразить этот кошмар, ни оценить его в полной мере вы не в состоянии. Остается раскаленная сковородка. Приложите же к ней свой палец – вот тогда вы поймете.

Стедман молча кивнул. Киндерман, слегка прикрыв глаза, мрачно разглядывал патологоанатома.

«Вы только полюбуйтесь на него, – заметил про себя сыщик, – и этот считает меня чокнутым. Он, видимо, решил, что я сейчас несу невероятную чушь».

– Вы хотите еще что-то сказать, лейтенант? " О да, разумеется. Про Шадрака, Месхака и Абеднего. «И вот тогда, разгневавшись, король приказал раскалить сковороды и вскипятить котлы медные. И тому, кто заговорил первым, повелел он отрезать язык, содрать с головы скальп, отрубить руки и ноги. А потом приказал поднести несчастного, все еще живого, к костру и зажарить на сковороде».

– Нет, больше ничего.

– Можно забрать тело?

– Пока еще нет.

«У боли свои правила, – размышлял Киндерман, – мозг способен отвлечься от нее в любой момент. Но каким образом? Царь небесный нам этого не объяснил. „И покатятся головы“, – мрачно подытожил он».

– Стедман, идите. Отдохните, выпейте кофейку. Киндерман проводил патологоанатома взглядом, пока тот не добрался до сторожки на пристани, где к нему присоединились другие судебные эксперты. Все они вели себя как обычно. Кто-то даже пытался шутить и негромко смеялся. Киндерман никак не мог взять в толк, что же это такое могло их сейчас вот так развеселить. Но тут он вспомнил трагедию «Макбет» и в который раз подумал о том, что мораль нынче и гроша ломаного не стоит.

Один из судебных экспертов протянул Стедману толстый регистрационный журнал. Патологоанатом одобрительно кивнул. Тогда вся остальная компания побрела прочь с пристани. Они шагали, ступая по похрустывающей гальке, вдоль берега и, миновав машину скорой помощи с бригадой врачей, уже весело обсуждали свои бытовые проблемы. Двигаясь по пустынной джорджтаунской улице, вымощенной булыжником, они, вероятно, плакались друг дружке в жилетку, жалуясь на своих сварливых жен. Они торопились позавтракать, возможно, дома, а скорее всего в уютной «Белой башне» на М-стрит. Киндерман взглянул на часы и кивнул. Разумеется. Именно в «Белой башне». Она работает круглосуточно. «Луис, пожалуйста, глазунью из трех яиц. Побольше бекона, ладно? И горячую булочку». До чего здорово устроиться сейчас где-нибудь в уютном и теплом местечке!

Вот они свернули за дом и исчезли из виду. Сразу же из-за угла донесся взрыв смеха.

Киндерман снова посмотрел на патологоанатома. К Стедману тем временем подошел сержант Аткинс, помощник Киндермана. Молоденький и тщедушный сержант носил поверх коричневого фланелевого пиджака морской военный бушлат, а на голове – черную морскую фуражку. При этом он натягивал ее на уши, пытаясь скрыть свою стрижку под «ежика». Стедман вручил сержанту регистрационный журнал. Аткинс кивнул и, отойдя немного в сторону, расположился на скамейке перед входом в сторожку. Он не спеша раскрыл журнал и принялся внимательно изучать записи. Тут же на скамейке сидели плачущая женщина и медсестра. Последняя ласково поглаживала женщину, пытаясь хоть как-то ее успокоить.

Стедман стоял теперь в одиночестве и, застыв на месте, не сводил глаз с женщины. Киндерман с интересом вглядывался в его лицо. «Итак, какие-никакие чувства ты-таки испытываешь, Алан, – про себя рассуждал он. – После стольких лет работы, после всех этих трагедий и насилия в тебе все-таки осталась некая субстанция, которая продолжает чувствовать. Это хорошо. Ведь и я точно такой же. Мы с тобой являемся частью великой тайны. Если бы смерть была так же естественна как, например, дождь, то с какой стати мы бы с тобой сейчас испытывали все это, Алан? Конкретно, ты и я. Почему? »

Внезапно Киндерману до боли захотелось оказаться дома, в своей постели. Усталость опутывала ноги, а затем по костям тяжело утекала в недра земли.

– Лейтенант?

Киндерман медленно обернулся.

– Да?

Сзади стоял Аткинс.

– Это я, сэр.

– Да, я вижу, что это ты. Я это вижу.

Притворившись, что разглядывает его с откровенным презрением, Киндерман метал один за другим недовольные взгляды то на бушлат, то на фуражку Аткинса. И, наконец, заглянул ему в глаза. Глаза у сержанта были маленькие и зеленоватые. Они всегда были обращены немного внутрь, в себя, и от этого создавалось впечатление, будто Аткинс все время находится в состоянии медитации. Киндерману же он напоминал эдакого средневекового святошу, какими их обычно представляют в кино – не улыбающегося аж до гробовой доски, на редкость честного и искреннего, но непроходимо глупого. Однако последнее никак не относилось к Аткинсу, и лейтенант об этом прекрасно знал. Сержанту стукнуло тридцать два года, он морским пехотинцем участвовал во Вьетнамской войне. Призвали его туда прямо из Католического университета. За внешней невозмутимостью скрывалась натура яркая и прекрасная, достойная внимания и уважения, проникнутая истинной человечностью. Да и прятал-то Аткинс ее вовсе не из-за хитрости, а потому, как считал Киндерман, что душа у сержанта была весьма нежная. Внешне тщедушный, в минуты испытаний он проявлял недюжинные силу и храбрость. Однажды Аткинс умудрился даже повязать сумасшедшего наркомана, настоящего верзилу, когда тот, набросившись на Киндермана, приставил к его горлу нож. А когда дочь Киндермана попала в автомобильную катастрофу, чуть было не закончившуюся для нее трагически, все тот же Аткинс двенадцать дней и ночей проторчал в больнице возле нее. па работе он тогда взял внеочередной отпуск. Киндерман обожал своего помощника. Аткинс же, как верный пес, платил преданностью.

Я тоже здесь, Мартин Лютер, и я слушаю. Киндерман, иудейский мудрец, весь во внимании. Я слушаю тебя, Аткинс, ходячее ископаемое. Рассказывай. Докладывай. Какие у нас там добрые вести из Гента? Обнаружили какие-нибудь отпечатки пальцев?

– И очень много. На всех веслах. Но они какие-то смазанные, лейтенант.

– Какая жалость.

– Несколько окурков, – протянул Аткинс с неуловимой надеждой в голосе. А это уже кое-что да значило. По ним можно было определить состав крови. – Да еще пара волосков на трупе.

– Вот это уже теплее. Гораздо теплее. – Подобная находка действительно могла облегчить поиски.

– Да, вот еще, – добавил Аткинс, протянув Киндерману целлофановый пакетик.

Следователь осторожно взял его в руки и, поднеся поближе к глазам, нахмурился. Внутри пакета находилась розоватая пластмассовая безделушка.

– Что это?

– Заколка для волос. Женщины такие носят. Киндерман прищурился, пристально разглядывая заколку.

– На ней что-то написано.

– Да, «Большие Виргинские водопады».

Опустив пакет, Киндерман взглянул на Аткинса.

– Такие штуковины продаются в сувенирных ларьках рядом с водопадом, – сообщил он. – У моей Джулии была такая же. Но это было давно. Я сам ее покупал дочке. Вернее, даже не одну, а пару. У нее их было две. – Следователь вручил пакет Аткинсу и глубоко вздохнул. – Это детская заколка.

Аткинс пожал плечами. Бросив взгляд на сторожку, он сунул пакетик в карман.

– Эта женщина все еще там, лейтенант.

– Сделай одолжение, скинь, пожалуйста, эту козырную фуражку. Мы же не собираемся снимать фильм о морском флоте, Аткинс. Война давно закончилась, хватит бомбить Хайфон.

Аткинс послушно стянул с головы фуражку и, засунув ее в другой карман бушлата, поежился от холода.

– А теперь надень ее, – тихо приказал Киндерман.

– Да нет, все нормально.

– Ошибаешься. Твой «ежик» еще козырнее. Надевай.

Аткинс колебался, а Киндерман продолжал настаивать:

– Давай-давай, надевай. Холодно ведь.

Аткинс снова натянул фуражку. _ Женщина еще там, – повторил он.

– Кто – там?

– Ну, та самая старушка.

Труп обнаружил на пристани воскресным утром 13 марта Джозеф Манникс, владелец лодочной станции. Он спозаранку приехал в тот день на работу: надо было приготовить закуски, снасти и различное снаряжение, а также и сами лодки для туристов: обычные двухвесельные, каяки и каноэ. Заявление Манникса отличалось краткостью. Вот оно:

Меня зовут Джо Манникс и что дальше? (В этом месте его перебил полицейский. ) Да. Да, я вас понял, я все понимаю. Меня зовут Джозеф Фрэнсис Манникс, я проживаю по адресу: 3618 Проспект-стрит, Джорджтаун, Вашингтон, округ Колумбия. Я владею лодочной станцией на Потомаке, и сам здесь управляюсь со всем хозяйством. Я приехал сюда утром, около половины шестого. Обычно я так и приезжаю на станцию. Надо приготовить закуску и сварить кофе. Посетители являются не раньше шести, иногда им приходится даже чуточку подождать меня. Сегодня, правда, никого не было в это время. Я поднял газету, которую мне обычно оставляют на пороге, и – о Боже мой! Боже!

(Небольшое замешательство, свидетель пытается успокоиться. )

Я открыл дверь, вошел внутрь и поставил кофе. Потом отправился на пристань, чтобы пересчитать лодки. Иногда их отвязывают. А бывает, пускают в ход и кусачки, тогда хана цепям. Поэтому я их всегда пересчитываю. Сегодня все лодки оказались целехоньки. Когда я поворачиваюсь, чтобы вернуться в домик, и вдруг вижу тележку этого мальчугана и пачку газет, а потом вижу... я вижу...

(Свидетель жестом указывает на тело жертвы; он не в состоянии продолжать рассказ. Полицейский вынужден отложить дальнейший допрос. )

Жертвой оказался Томас Джошуа Кинтри, двенадцатилетний темнокожий, сын Лойс Аннабель Кинтри, тридцативосьмилетней вдовы, преподавательницы иностранных языков в Джорджтаунском университете. Томас Кинтри развозил номера газет «Вашингтон Пост». Предполагалось, что газету он должен был доставить на пристань примерно в пять часов утра. Манникс позвонил в полицейский участок в 5 часов 38 минут. Труп был опознан сразу же, поскольку на зеленой клетчатой ветровке, принадлежавшей жертве, обнаружили нашивку с его именем, адресом и телефоном: Томас Кинтри был немым от рождения. А на этом участке он работал всего тринадцать дней, поэтому-то Манникс его и не узнал. Зато Киндерман с ходу опознал жертву. Этого мальчугана он встречал в полиции.

– Старушка... – печальным эхом отозвался Киндерман. Затем его брови изумленно поползли вверх, и он снова уставился на реку.

– Она в сторожке на пристани, лейтенант. Киндерман обернулся и в упор глянул на Аткинса.

– Ей там тепло? – забеспокоился он. – Вы уж пошустрите там, чтобы она не замерзла.

– Мы ее закутали в одеяло и, кроме того, раскочегарили камин.

– Ее надо покормить. Дайте ей супчику, горячего супчику.

– Она уже попила бульон.

– Бульон тоже хорошо, лишь бы он был горячим. Ее заметили ярдах в пятидесяти от сторожки. Она стояла на берегу пересохшего канала «Си-энд-Оу». Канал этот нынче не судоходен, а случались времена, когда по нему плавали баржи, запряженные лошадьми, и перевозили пассажиров на расстояние в пятьдесят миль. Сейчас же его использовали под свои ежедневные моционы местные жители – любители утренних пробежек трусцой. Старушке на вид было лет семьдесят, а то и больше. Ее подобрала поисковая бригада. Старая женщина дрожала как осиновый лист; нелепо подбоченившись, она испуганно озиралась по сторонам, чуть не плача, словно потерялась и не знала, куда теперь идти. Она не отвечала на вопросы. Очевидно, старушка была либо чем-то потрясена, либо находилась просто в старческом маразме. Никто так и не смог выдвинуть мало-мальски толковое предположение, что могла здесь делать старая женщина в столь ранний час. Ни одного жилого дома поблизости. Старушка была одета в хлопчатобумажную пижаму, голубой шерстяной халат с поясом, на котором кто-то вышил цветочки, и бледно-розовые домашние тапочки. А на улице стоял холод.

Подошел Стедман.

– Вы уже закончили с телом, лейтенант? Киндерман взглянул вниз на запятнанную кровью простыню.

– По Томасу Кинтри уже все выяснили? – осведомился он.

И опять донеслись до него всхлипывания. Киндерман покачал головой.

– Аткинс, отведи миссис Кинтри домой, – попросил он и глубоко вздохнул. – И прихвати медсестру. Пусть она подежурит у нее весь день сегодня. Я сам оплачу ей сверхурочные, не беспокойся. Отвези ее домой.

Аткинс хотел было что-то сказать, но Киндерман продолжал:

– Ах да, я помню. Старушка. Я сейчас как раз иду к ней.

Аткинсу ничего не оставалось, как выполнить просьбу Киндермана. А тот, тяжело опустившись на одно колено, чуть не застонал от напряжения.

– Прости меня, Томас Кинтри, – еле слышно пробормотал следователь, а затем, бережно приподняв краешек простыни, вновь осмотрел руки, ноги и грудь мальчонки. «Какой же тоненький и хрупкий, точь-в-точь крошечный воробушек», – подумал Киндерман. Мальчик был сиротой и переболел пеллагрой^[1]. Лойс Кинтри усыновила мальчонку, когда тому исполнилось три годика. У Томаса началась новая жизнь. А теперь она оборвалась. Мальчика распяли, прибив запястья и щиколотки к двум веслам, сколоченным в виде креста. И такими же трехдюймовыми болванками раскроили ему голову: сначала размозжили череп, а потом вбили их в мозг, кровь извилистыми струйками стекала около глаз, все еще раскрытых и отражавших последний в жизни мальчика ужас. Открытый рот его застыл в беззвучном вопле, в диком немом крике от невыносимой боли и кошмара.

Киндерман внимательно осмотрел порезы на левой ладони Кинтри. Да, действительно, они смахивали на символ Близнецов. Затем следователь взглянул на другую руку мальчика и обнаружил, что на ней не хватает указательного пальца. Его отрезали. Киндерман почувствовал вдруг, как по спине пробежали мурашки.

Он осторожно опустил простыню и с трудом поднялся. Киндерман не мог отвести взгляд от этого тела, и вдруг он ощутил в душе непреклонную решимость. «Я найду твоего убийцу, Томас Кинтри», – мысленно пообещал он.

Даже если это преступление совершил сам Господь Бог.

– Ну хорошо, Стедман, действуй, – сказал он вслух. – Бери тело и исчезни, наконец, с глаз моих долой. От тебя за версту несет формалином и смертью.

Стедман направился к «скорой помощи».

– Хотя нет, подожди еще чуток, – вслед ему прокричал Киндерман.

Стедман обернулся. Следователь подошел к нему вплотную и тихо пояснил:

– Погоди, пусть сначала уйдет его мать.

Стедман кивнул.

К пристани пришвартовывалась драга. Тотчас с нее спрыгнул полицейский сержант в черной кожаной куртке на меху и подошел к Киндерману. В руках он нес какой-то предмет, завернутый в тряпку. Сержант собрался было заговорить, но Киндерман жестом остановил его.

Сержант непонимающе уставился на следователя, а затем проследил за его взглядом. Киндерман смотрел туда, где Аткинс беседовал с медсестрой и миссис Кинтри. Вот миссис Кинтри кивнула, и обе женщины встали. Киндерман отвел глаза, когда заметил, как мать на мгновение задержала взгляд на прикрытом холстом теле своего сына. Подождав немного, следователь спросил:

– Ну как, они уже ушли?

– Да, садятся в машину, – сообщил Стедман.

– Хорошо. Ну, сержант, – начал Киндерман, – валяйте, показывайте.

Сержант молча развернул коричневую ткань и показал то, что в ней находилось: деревянный молоток для отбивания мяса. Сержант держал его очень осторожно, чтобы случайно не коснуться пальцами.

Киндерман взглянул на молоток и объявил:

– У моей жены почти такой же. Для шницелей. Только чуть поменьше.

– Таким пользуются в ресторанах, – заметил Стедман. – Или в столовых на предприятиях. Я сам видел такие на кухне в армии.

Киндерман поднял глаза.

– И такой штуковиной можно все это проделать? Стедман кивнул.

– Пусть его возьмет Делира, – проинструктировал сержанта Киндерман. – А я пойду взгляну на старушку.

В сторожке на лодочной станции было тепло. Поленья вспыхивали и потрескивали в огромном камине, выложенном из крупных и округлых серых булыжников, а вдоль стен, в специальных отсеках стояли легкие байдарки.

– Пожалуйста, мэм, назовите свое имя. Старушка сидела у камина на ободранном диване, обитом желтой искусственной кожей, рядом с ней расположилась сотрудница полиции. Киндерман стоял перед ними, он сопел и комкал поля своей шляпы. Казалось, старая женщина не замечает следователя, ее сосредоточенный взгляд был устремлен Бог знает куда. Киндерман изумленно прищурился. Присев на стул рядом со старушкой, он бережно пристроил шляпу на стопку видавших виды журналов – разорванных, без обложек, забытых здесь, вероятно, во времена оны и сваленных на маленький деревянный столик. Шляпа накрыла древнюю рекламу виски.

– Вы не могли бы назвать свое имя, милая? Ответа не последовало. Киндерман вопросительно взглянул на сотрудницу полиции. Та кивнула и объяснила:

Она повторяет это бесконечно, кроме тех моментов, когда мы ее кормили. И даже тогда, когда я причесывала ее, – добавила она.

Киндерман снова взглянул на старушку. Она делала какие-то странные ритмичные движения руками.

И вдруг следователь увидел нечто такое, чего раньше почему-то не заметил. На столике рядом с его шляпой лежала маленькая розовая вещица. Киндерман поднял ее и прочитал надпись: «Большие Виргинские водопады». Буква " н" оказалась стертой.

– Никак не могу найти вторую, – пояснила сотрудница полиции, – поэтому я не стала закалывать эту и отложила ее.

– А она носит эти заколки?

– Да.

Следователь внутренне напрягся: с одной стороны, это было открытием, а с другой... Заколки приводили его в замешательство. Старушка несомненно являлась свидетельницей преступления. Но что она потеряла на пристани в такой час? Да еще на таком холоде? И совсем непонятно, с какой стати занесло ее на пересохший канал? Поначалу Киндерман решил было, что она просто слабоумная и, скорее всего, выгуливала собаку. «Собаку? Да, наверное, пес куда-то удрал, а она, пытаясь его найти, заблудилась. Тогда становилось понятным, почему она так плачет». Поразмыслив над этим, Киндерман пришел к страшному выводу, что несчастная женщина своими глазами наблюдала разыгравшуюся здесь трагедию, и от этого потеряла рассудок, во всяком случае, на некоторое время. Поэтому сейчас она не в состоянии отвечать ни на какие вопросы. Киндерман ощущал какую-то смесь жалости, возбуждения и раздражения. Надо было во что бы то ни стало разговорить ее.

– Мэм, не могли бы вы назвать свое имя? И снова молчание. В наступившей тишине следователь наблюдал, как она опять и опять повторяет одни и те же пассы руками. Высоко в небе солнце выскользнуло, наконец, из облаков, и его приглушенные зимние лучи, как нежданная милость, коснулись ближайшего окна. Осветилось и лицо старушки. Казалось, что глаза ее наполнены этим божественным сиянием. Киндерман слегка подался вперед: ему вдруг почудилось, что в движениях пожилой женщины, казалось бы бессмысленных, прослеживается определенная ритмичность и очередность. Ноги старушки были плотно сдвинуты, она последовательно то одной, то другой рукой совершала движения по направлению к бедрам, затем рука взмывала высоко вверх над головой, и после нескольких коротких и резких толчков все повторялось снова.

Киндерман некоторое время наблюдал за старушкой, потом поднялся со стула.

– Пусть она побудет в приемной, Джордан, пока мы не установим личность.

Сотрудница полиции кивнула.

– Вы причесали ее, – тепло проговорил Киндерман. – Это очень мило. Останьтесь пока с ней.

– Слушаюсь, сэр.

Киндерман повернулся и вышел из сторожки. Проинструктировав своих людей, он поехал домой. Жил Киндерман недалеко от Фоксхолл-роуд в небольшом и уютном коттеджике в стиле эпохи Тюдоров. Он переселился сюда из городской квартиры всего шесть лет назад по настоянию жены и называл теперь свое жилище, расположенное на окраине, не иначе как «деревней».

Киндерман вошел в дом и позвал:

– Пончик, я уже дома. Это я, твой герой, инспектор Клюзо^[2].

Он повесил шляпу и пальто в крошечной прихожей на вешалку, вырезанную в виде дерева, затем отстегнул кобуру с пистолетом и запер ее в ящике небольшого деревянного комода, стоящего рядом с вешалкой.

– Мэри?

Ответа не последовало. Почувствовав аромат только что сваренного кофе, Киндерман, тяжело ступая, направился в кухню. Джулия, его двадцатидвухлетняя дочь, по всей вероятности, еще спала. Но где же Мэри? А Ширли, его теща?

Все на кухне было выдержано в этаком колониальном стиле. Хмуро оглядев медные кастрюльки и многочисленную утварь, развешенную над старинной газовой плитой, Киндерман попытался представить, что всем этим хламом набита не его кухня, а какая-нибудь ночлежка в Варшаве, в самом нищем районе. Он медленно подошел к столу.

– Стол из клена, – вслух пробормотал он. Находясь в одиночестве, он частенько разговаривал сам с собой. – Ну какой еврей отличит его от дуба или ясеня? Конечно, никакой, это просто невозможно.

И тут Киндерман заметил на столе записку. Он поднял ее и прочитал:

" Дорогой мой Билли,

не обижайся, но когда нас сегодня разбудил телефонный звонок, матушка настояла на том, чтобы мы отправились в Ричмонд. Наверное, это тебе в отместку. Поэтому я решила: чем скорее мы уедем, тем быстрее управимся и вернемся. Она говорила, что все евреи на юге должны держаться друг друга. Кстати, кто у нас в Ричмонде?

Как твои дела на работе? Интересно? С нетерпением жду твоих рассказов. Я приготовила на завтрак твое любимое блюдо – загляни в холодильник. Вернешься ли ты к вечеру домой или, как всегда, отправишься кататься на коньках по Потомаку вместе с Омаром Шарифом и Катрин Денёв?

Целую тебя, Мэри".

Ласковая улыбка осветила и согрела его лицо. Положив на стол записку, Киндерман открыл холодильник и обнаружил там на блюде сливочный сырок, помидоры, копченую лососину, маленький маринованный огурчик и миндальный соус. Он зажарил пару тостов и, налив кофе, уселся завтракать. Слева на стуле следователь заметил свежий номер «Вашингтон пост». Еще раз взглянув на еду, Киндерман вдруг обнаружил, что, хотя его желудок и пуст, он не сможет проглотить ни кусочка. Аппетит безнадежно пропал.

Он сидел и потягивал кофе. А потом поднял глаза. На улице заливалась какая-то птичка. «В такую погоду? Ее необходимо поместить в психиатрическую больницу. Она больна, ей надо помочь».

– Да и мне тоже, – заявил он вслух.

Птица замолчала, и единственным звуком, нарушавшим тишину, было тиканье больших настенных ходиков. Киндерман сверил свои часы – было восемь сорок две. Сейчас все христиане разбредутся по церквям. «Не забудьте помолиться за Томаса Кинтри, пожалуйста».

– И за Уильяма Ф. Киндермана, – громко добавил он.

«Да. И еще за одного человека». Следователь отхлебнул немного кофе. «Какое странное совпадение, – раздумывал он. – Почему Кинтри погиб именно в тот день, когда исполнился двенадцатый год с момента другой смерти, не менее загадочной и страшной? »

Киндерман снова взглянул на часы. Может быть, они остановились? Да нет. Часы продолжали тикать. Киндерман чуть пододвинул стул и внезапно почувствовал о комнате какие-то странные и необычные изменения. Но какие именно? «Ничего, просто ты переутомился». Он взял из вазочки конфету и, развернув, съел ее. «Конечно, не так вкусно, лучше бы все-таки съесть маринованный огурчик», – с досадой решил он.

Киндерман вздохнул и, покачав головой, поднялся со стула. Он отодвинул блюдо с нетронутым завтраком, сполоснул под краном чашку и, покинув кухню, зашагал по лестнице на второй этаж. Он собрался чуточку вздремнуть, высвободив на это время подсознание. Может быть, тогда всплывет нечто такое, что он не доглядел или вообще не заметил. Внезапно Киндерман застыл на верхней ступеньке и пробормотал:

– Близнецы.

Неужели тот самый «Близнец»? Невозможно. Это чудовище уже мертво. Не может быть. Но почему же тогда по его телу поползли мурашки, почему волосы на руках стали дыбом? Киндерман вытянул руки и повернул их ладонями вниз. «Да, действительно волосики стоят дыбом. Но отчего же? »

Киндерман услышал, как поднялась Джулия. Тяжело топая, она побрела в ванную. А он не двигался с места, озадаченный и вконец запутавшийся. Надо было что-то делать. Но что? Привычные методы расследования, да и все логические рассуждения здесь явно не годились. Надо искать маньяка, а лабораторное заключение подоспеет не раньше вечера. Он вполне отдавал себе отчет в том, что Манникс уже выложил все то немногое, о чем знал, а мать Кинтри, конечно, никто не собирался сейчас тревожить. Но в любом случае одно было уже совершенно очевидно: мальчик не имел ни подозрительных дружков, ни вредных привычек. В этом Киндерман был абсолютно уверен, ибо сам неоднократно встречался с ним. Следователь покачал головой. Надо выйти на улицу, как-то подвигаться, расшевелиться, что ли. Он услышал, как Джулия в ванной включила душ. Киндерман спустился по лестнице, достал пистолет, надел пальто и, нахлобучив шляпу, вышел из дома.

Некоторое время он постоял на пороге. Сомнения и самые невероятные предположения терзали его. Порыв ветра швырнул под ноги Киндерману пластиковый стаканчик, покатил его дальше по мостовой. Следователь прислушался к его мерному постукиванию. И вот опять все стихло. Киндерман устремился к своей машине и, заведя мотор, тронулся.

Он не знал, куда направляется. Неожиданно для самого себя Киндерман вдруг обнаружил, что припарковался не там, где разрешалось: на 33-й улице рядом с рекой. Он выбрался из автомобиля. На порогах особнячков лежали свежие номера «Вашингтон пост». Следователя вновь одолели мучительные воспоминания, он резко отвернулся и, заперев машину, побрел вперед.

Киндерман прошелся вдоль небольшого парка до моста, перекинутого через канал. Потом по бечевнику^[3]добрался до лодочной станции. Здесь уже собралась толпа зевак, наперебой обсуждавших события этого страшного утра, хотя никто из них толком и не знал, какая именно трагедия здесь разыгралась. Киндерман подошел к двери сторожки. Она оказалась запертой. Тут же висела красно-белая табличка с короткой надписью «Закрыто». Взглянув на скамейку, следователь тяжело опустился на нее, вздохнул и привалился спиной к стене сторожки.

Киндерман внимательно рассматривал людей, собравшихся сейчас на пристани. По опыту он знал, что убийцы-маньяки частенько наслаждаются вниманием, которое уделяет их особам обычная толпа. Вероятно, это льстит их самолюбию – собрать кучу зевак, судачащих исключительно об их жутких подвигах! Возможно, и сам преступник находился сейчас среди этой толпы и как ни в чем не бывало вопрошал случайных прохожих: «А что произошло? Вы не в курсе? Кого-то убили? »

Киндерман пытался обнаружить в толпе что-нибудь подозрительное: например, джентльмена, который либо слишком натянуто улыбался, либо наблюдал за происходящим мутным остановившимся взглядом, как у наркомана. Нервный тик тоже привлек бы внимание следователя. Но особенно насторожил бы Киндермана человек, который, уже зная, что произошло, тем не менее продолжал бы задавать каждому встречному-поперечному все те же вопросы.

Следователь сунул руку во внутренний карман пальто: там он всегда про запас держал пару книжонок. В этот раз он извлек из кармана «Клавдия Божественного» и недовольно окинул взглядом обложку. Ему надо было прикинуться самым что ни на есть обычным пенсионером, который вышел к реке подышать свежим воздухом и почитать. Но роман Роберта Грейвса таил в себе некоторую опасность. Киндерман может вполне зачитаться, и тогда убийца ускользнет от его пытливого взгляда. И хотя следователь уже пару раз перечитывал роман, все равно он был уверен, что увлекательный сюжет вновь завладеет его вниманием. Киндерман запихнул книгу назад и вытащил другую. Взглянул на название. Это оказалась пьеса «В ожидании Годо». Следователь облегченно вздохнул и раскрыл ее сразу на втором акте.

Он просидел так очень долго, но ничего подозрительного не обнаружил. К одиннадцати часам толпа начала рассеиваться, да и новых лиц следователь больше не заметил. Однако он не терял надежды и выждал еще какое-то время. Взглянув на часы, Киндерман стал рассматривать лодки, прикованные к причалу цепями. Что-то раздражало его. Но что именно? Он попытался отыскать причину этого раздражения, но так и не смог. Сунув книгу в карман, он поднялся и зашагал прочь.

Подойдя к своей машине, Киндерман обнаружил на лобовом стекле штрафную квитанцию. Не веря глазам, следователь извлек ее из-под дворника и прочитал. Хотя на автомобиле не было опознавательных полицейских знаков, тем не менее по номерам можно было сразу определить, что машина принадлежала полиции округа. Киндерман смял квитанцию и, запихнув ее в карман, отпер машину, сел за руль и отъехал. Он не знал, куда направляется, и, когда остановился, с удивлением обнаружил, что находится перед зданием полицейского участка в Джорджтауне. Войдя внутрь, он подошел к дежурному сержанту.

– Сержант, кто сегодня штрафовал на 33-й улице возле канала?

Тот удивленно уставился на Киндермана:

– Робин Теннес.

– Мне вовсе не улыбается жить в такое время и в таком месте, где самого распоследнего дурня могут взять на работу в полицию, – взорвался Киндерман и, вручив сержанту квитанцию, зашагал вразвалку к лестнице.

– Лейтенант, есть что-нибудь новенькое о том ребенке? – крикнул ему вдогонку сержант. Он еще не успел прочитать, что было написано на квитанции.

– Никаких новостей, никаких, – пробурчал Киндерман. – Абсолютно никаких.

Он поднялся наверх и там, в зале, где собрались полицейские, буквально с порога был засыпая градом вопросов. Не отвечая ни на один из них, следователь добрался, наконец, до своего кабинета. На одной стеке висела подробная карта северо-западной части города. А к другой – позади рабочего стола, как раз между двумя окнами, выходящими на Капитолий, – был приколот большой плакат с изображением Снупи. ^[4]Этот плакат подарил Киндерману Томас Кинтри.

Следователь сел за стол. Он все еще был в шляпе и пальто и не торопился раздеваться. На столе лежали еженедельник. Библия в мягкой обложке и почти новая пластиковая салфетница. Киндерман достал из нее одну салфетку, вытер нос и взглянул на фотографии, вставленные в специальные прорези салфетницы. С одной стороны ему улыбались жена и дочь. Перевернув салфетницу, Киндерман извлек из прорези фотографию темноволосого священника. Следователь застыл на месте, уставившись на надпись, сделанную на обороте снимка: «Не спускайте глаз с этих доминиканцев, лейтенант». И подпись: «Дэмьен». Взгляд Киндермана наполнился светом, словно отраженным от улыбки на этом суровом и обветренном лице со шрамом над правым глазом. Внезапно Киндерман скомкал салфетку, которую все еще продолжал держать в руке и, швырнув ее в корзину для бумаг, потянулся было к телефонной трубке. В этот момент в кабинет неожиданно вошел Аткинс. Киндерман заметил его только тогда, когда тот уже закрывал за собой дверь.

– А, это ты. – Следователь оставил телефон в покое и сложил на груди руки, отчего сразу же стал похож на эдакого доморощенного Будду. – Так быстро?

Аткинс пересек кабинет и устроился напротив Киндермана. Он сдернул с головы фуражку и вопросительно взглянул на лейтенанта, до сих пор сидевшего в шляпе.

– Прости меня за навязчивость, – заговорил Киндерман. – Но сдается мне, я попросил тебя оставаться с миссис Кинтри.

– К ней пришли брат и сестра. А потом еще несколько друзей из университета. Я решил, что мне лучше вернуться.

– И правильно сделал, Аткинс. У меня тут для тебя прорва работы. – Киндерман выждал, пока Аткинс достанет маленький красный блокнотик и шариковую ручку, а затем продолжил: – Во-первых, свяжись с Фрэнсисом Берри. Много лет тому назад он вел дело о «Близнеце». Сейчас он работает в отделе расследования убийств в Сан-Франциско. Мне нужно все, что у него есть об убийце «Близнеце». Абсолютно все. Все материалы по этому делу.

– Но «Близнец» мертв вот уже двенадцать лет.

– Ну да? Неужели, Аткинс? А я-то и не знал. Ты хочешь сказать, что все газеты, сообщавшие о его смерти, оказались правы? И радио с телевидением тоже, Аткинс? Удивительно. Потрясающе. Я просто сражен.

Аткинс что-то записывал в блокнот, чуть заметно улыбаясь. Неожиданно дверь в кабинет распахнулась, и на пороге появился начальник лаборатории.

– Ну не маячь в дверях, Райан. Заходи, – пригласил коллегу Киндерман. Райан вошел и прикрыл за собой дверь. – Внимай мне, о Райан, – воскликнул Киндерман. – обрати свое драгоценное внимание на младого Аткинса. Ты вот сейчас, между прочим, находишься рядом с гигантом мысли, с потрясающим гением розыска. Нет, самом деле. Надо отдать ему должное. Ведаешь ли ты, что именно этот колосс поставил во главу угла своей карьеры? Ты просто обязан это знать. Нельзя скрывать таких звезд нашей профессии. Так вот, на минувшей неделе, аж в девятнадцатый раз...

– В двадцатый, – поправил его Аткинс, подняв вверх ручку, словно обращая внимание Райана на торжественность минуты.

– В двадцатый раз он задержал Мишкина, всемирно известного злодея. В чем тот провинился? Он всегда совершает одно и то же преступление. Он врывается в квартиры и по своему вкусу переставляет там всю мебель. Он считает себя непревзойденным дизайнером. – Тут Киндерман обратился к Аткинсу. – На этот раз, клянусь, мы его упечем в психушку.

– Да, но какое отношение к этому имеет отдел по расследованию убийств? – удивился Райан.

Аткинс повернулся к нему и ровным голосом пояснил:

– Видишь ли, Мишкин каждый раз оставляет записки с угрозой убить владельца квартиры, если тот хоть что-нибудь передвинет, и Мишкин это обнаружит.

Райан нервно заморгал.

– Героическая работа. Просто героическая, – добавил Киндерман. – Райан, ты хотел мне что-то сообщить?

– Пока ничего.

– А тогда по какому праву ты отнимаешь у меня драгоценное время?

– Я сам думал узнать, нет ли каких новостей.

– Есть. На улице чудовищно холодно. И еще очень важная новость: сегодня утром встало солнце. Не пришло ли тебе в голову, о Райан, еще что-нибудь мудрое, еще парочка подобных вопросов? А то их с нетерпением ожидают несколько восточных султанов.

Райан смерил Киндермана презрительным взглядом и покинул кабинет. Киндерман же холодно глянул ему вслед и, когда дверь за Райаном, наконец, закрылась, снова обратился к Аткинсу:

– По-моему, он клюнул на эту ерунду о Мишкине. Аткинс кивнул.

– Да, у этого человека напрочь отсутствует чувство юмора. Он ничего не понимает.

Сержант печально покачал головой:

– Но он пытается, сэр.

– Благодарю вас, мать Тереза. – Киндерман чихнул и потянулся за салфеткой.

– Будьте здоровы.

– Спасибо, Аткинс. – Киндерман утер нос и выбросил салфетку. – Итак, ты достаешь мне полное дело «Близнеца».

– Так точно.

– После этого выясни, интересовался ли кто-нибудь этой старушкой.

– Пока никто, сэр. Я это как раз проверил перед тем, как сюда идти.

– Позвони в отдел доставки «Вашингтон пост», разузнай, кто был ответственен за маршрут Кинтри, и уточни его личность с помощью компьютера ФБР. Выясни, не вступал ли он в конфликт с законом. Весьма сомнительно, чтобы в пять утра, да еще в такой собачий холод убийца вышел бы просто прогуляться и чисто случайно встретил бы Кинтри. Кто-то обязательно должен был знать, что это произойдет.

С нижнего этажа донеслась дробь телетайпа. Опустив глаза, Киндерман словно прислушивался к этим звукам, просачивающимся сквозь пол его кабинета.

– Ну вот, как здесь можно сосредоточиться? Так же неожиданно телетайп замолчал. Вздохнув, Киндерман перевел взгляд на своего помощника:

– Есть еще вариант. Мальчика мог убить один из подписчиков. Видимо, он знал его маршрут и после убийства перетащил труп на пристань. Это вполне могло произойти. Так что данные всех подозрительных подписчиков также необходимо проверить на компьютере.

– Слушаюсь, сэр.

– И вот еще что. Половину газет Кинтри так и не успел доставить по адресам. Узнай в редакции, кто сегодня им звонил и жаловался на то, что не получил свежий номер. А потом вычеркни этих адресатов из списка. Оставь только тех, от кого не было звонков, – и тоже проверь на компьютере.

Аткинс перестал записывать и уставился на Киндермана, пытаясь догадаться, что же на сей раз задумал его шеф.

А тот кивнул:

– Да. Именно так. Ибо в воскресенье люди как никогда любят газеты. Они ведь такие веселые по выходным, Аткинс. И если кто-то не позвонил и не возмутился, что ему не достался воскресный номер – значит, здесь вырисовываются два варианта: либо подписчик умер, либо он сам и есть убийца. Здесь все точно продумано. В общем, с тебя не убудет, если ты всех, кого сочтешь нужным, проверишь по компьютеру. Кстати, как ты думаешь, научатся ли компьютеры сами шевелить мозгами?

– Сомневаюсь.

– Я тоже. Где-то я вычитал, что об этом спросили одного теолога. Так вот он заявил, будто бессонница одолеет его с того момента, когда компьютеры начнут беспокоиться о своих изношенных деталях. Мое им почтение. Удачи вам, компьютеры, и да благословит вас Господь! Однако вещица, сама собранная из нескольких штуковин, не сможет о себе позаботиться. Я прав? Все это чушь собачья, и разум далеко не то же самое, что и мозг. Вот посмотри: моя рука в кармане. Так разве стал карман при этом рукой? Да кто угодно тебе скажет, что мысль – это мысль, а не клетки мозга, и тем более не протекающая в них реакция. А, к примеру, ревность – это совсем не какой-нибудь вариант игры на компьютере «Атари». Да и вообще, кто кого стремится надуть? Если все эти блестящие японские ученые, создав искусственную клетку мозга величиной в одну сороковую кубического дюйма, решили бы воспроизвести на ее основании человеческий мозг, им бы пришлось занять амбарчик размерами миллиона в полтора кубических футов, да еще хорошенько запрятать свое изобретение подальше от любопытных глаз, убеждая соседей, что ровным счетом ничего стоящего в этом амбаре нет. И кроме всего прочего, Аткинс, я вот умею мечтать о будущем. А какой из известных тебе компьютеров может сделать то же самое?

– Так вы полностью исключаете Манникса?

– Я не беру здесь перспективы будущего, в общем-то, что можно предсказывать, исходя из логических соображений. Я мечтаю о таких вещах, которые тебе никогда и в голову не придут. Впрочем, не только я. Прочитай «Эксперимент со временем» Дюнне. А еще труды психиатра Юнга или физика-теоретика Вольфганга Паули, специалиста в области квантовой механики, которого в наше время называют отцом нейтрино. И таких людей ты, кстати, мог совершенно спокойно повстречать на улице или еще где-нибудь. Что же касается Манникса, то он – отец семерых детей, можно сказать, святой человек. И я знаком с ним вот уже восемнадцать лет. Так что выбрось его из головы. Однако внимания заслуживает кое-какой факт. Стедман не обнаружил на голове Кинтри никаких следов удара. Но как примириться с этим фактом, учитывая все то, что сотворили с мальчиком? Получается, что он был в сознании. Бог мой, он был в полном сознании. – Киндерман опустил глаза и покачал головой. – Аткинс, мы должны искать не одно чудовище. Кто-то ведь должен был удерживать мальчика. Обязательно.

Зазвонил телефон. Киндерман взглянул на определитель номера и снял трубку.

– Киндерман слушает.

– Билл? – послышался голос жены.

– А, это ты, дорогая. Ну, рассказывай, что там, в Ричмонде? Вы все еще там?

– Да, мы только что побывали в Капитолии. Ты знаешь, он, оказывается, белого цвета.

– Потрясающе.

– А как там у тебя, дорогой?

– Все отлично, любимая. Три убийства, четыре изнасилования и всего одно самоубийство. Ну, а в остальном, так, треплюсь с ребятками из участка. Милая, скажи, пожалуйста, когда карп сделает одолжение и освободит, наконец, нашу ванну?

– Мне сейчас неудобно говорить.

– А, понимаю. Матушка торчит рядом. Я догадался. Она с тобой в телефонной будке. Расплющивает тебя по стеклу? Так?

– Я не могу сейчас с тобой разговаривать. Ты придешь домой к обеду?

– Скорее всего нет, мой бесценный ангел.

– Тогда, может, к ужину? Когда меня нет, ты питаешься нерегулярно. Мы сейчас выезжаем, а часам к Двум уже будем дома.

– Спасибо тебе за все, дорогая. Но, видишь ли, сегодня мне необходимо слегка подбодрить отца Дайера.

– А что случилось?

– Из года в год именно в этот день он чувствует тоску и одиночество.

– Ax да, ведь это сегодня.

– Именно сегодня.

– Я совсем выпустила из головы.

Через кабинет Киндермана протащили задержанного. Он изо всех сил упирался и осыпал полицейских ругательствами.

– Я ничего не делал! Отпустите меня, идиоты вонючие!

– Что там происходит? – забеспокоилась супруга Киндермана.

– Да тут какие-то неевреи, только и всего. Не обращай внимания. – Дверь КПЗ, расположенной сразу же за проходным кабинетом Киндермана, захлопнулась. – Я свожу Дайера в кино. А потом мы покалякаем на этот счет. Ему понравится.

– Ну ладно. Я приготовлю тебе обед и поставлю в духовку. Так что, если все-таки надумаешь, тебе останется его только разогреть.

– Ты – просто само очарование. Да, кстати, сегодня вечером запри, пожалуйста, все окна.

– А зачем?

– Мне так будет спокойней. Ну, моя крошка, крепко тебя целую и обнимаю.

– И я тебя тоже.

– Да, пожалуйста, не забудь про карпа, ладно? Меня никак не тянет домой, покуда я знаю, что он до сих пор там.

– Билл!

– Пока, дорогая!

– До встречи.

Киндерман положил трубку и встал. Аткинс изумленно уставился на него.

– Этот карп тебя не касается, – буркнул Киндерман. – И вообще, лучше обрати свой пыл на наше Датское королевство, где что-то неладно. – Он подошел к двери. – У тебя куча работы, так что займись-ка делами. Что касается меня, то с двух до полчетвертого я в кинотеатре «Байограф». После этого ищи меня либо в ресторанчике «Клайд», либо здесь же, в кабинете. Если к этому времени у ребят из лаборатории что-нибудь прояснится, дай мне сразу же знать. Усек? Немедленно свяжись со мной по рации. Ну, до свидания высокородный лорд. Развлекайся и отдыхай на роскошной яхточке. Да смотри, чтобы она не дала течь.

С этими словами он вышел из кабинета. Аткинс видел, как Киндерман продирается сквозь толпу полицейских и отмахивается от них, словно от нищих на улицах Бомбея. Вот он пробрался к лестнице и скрылся из виду. Аткинс словно сразу же осиротел...

Он поднялся со своего стула и приблизился к окну. Сержант любовался белоснежными мраморными творениями рук человеческих. Памятники купались в солнечном сиянии. Аткинс прислушался к уличному гулу. На душе у него кошки скребли. Будто какая-то недобрая мгла сгущалась внутри него, и он, не понимая ее истоков, тем не менее ощущал всю ее тяжесть. Что же это такое? Ведь и Киндерман чувствовал то же самое. И не мог объяснить.

Аткинс попытался стряхнуть с себя наваждение. Он верил в людей, в их природу и жалел всех подряд: Внезапно ощутив надежду, он отвернулся, наконец, от окна и пошел работать.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒