февраль 22

Белена

Двадцать первого сентября 188* года в Кромском уезде Орловской губерини, в усадьбе помещика Бахтеева Алексея Ивановича и деревне Горки произошло два страшных события. Случились две внезапные смерти. Бахтеев застрелил свою жену, а в деревне сгорела крестьянка Елизавета Матвеева. Сгорела в избе, от которой после пожара осталась почерневшая печь да лопнувшие от жара горшки.

Взятый под стражу Бахтеев был отправлен в следственную камеру и через несколько дней, накануне медицинского освидетельствования покончил собой, повесившись (или себя удушив), пристроив к оконной решетке сделанную из брючного пояса петлю. Самоубийство Бахтеева, находившегося с самого начала следствия в подавленном и молчаливом состоянии, лишь подтвердило версию о его болезненной невменяемости, которая и послужила причиной убийства супруги.

Дело было быстро закрыто. Без публичной огласки и скользких газетных статеек в «Судебной хронике». Но слухи поползли. Как в дворянской среде, так и среди крестьян, не без злорадства передающих друг дружке сочиненные сплетни и несуществующие подробности усадебной трагедии. Пересуды если не заслонили недавний пожар в Горках, от которого никто кроме Матвеевых не пострадал, то не позволили заметить связи между смертями господ Бахтеевых и деревенской бабы Елизаветы. Приезжавший на пепелище становой пристав в составленной после осмотра бумагезамысловато написал «пожар, повлекший смерть крестьянки Матвеей Елизаветы, возник по случайной неосторожности обращения с печным пламенем».

В Небесную же Канцелярию «Дело Бахтеева» и пожар в Горках были представлены следующим образом.

***

Егора Матвеева в деревне не любили. От того, что не понимали. И от того, что ни с кем из деревенских Егор дружбы не водил и не стремился. Не понимали в нем многое. Почему не женится, хотя лет уже не малых, почему никогда не пьет, почему такой молчун? Сам разговора не начинает никогда - только когда спросишь. А ответит лишь «да» или «нет». И так, что продолжать с Егоромдальнейший треп отпадала всякая охота. Словно не было живой души в человеке. Но и это было не понятно, потому что Егор был неприятно для многих набожен. Укорял людей Егор своей серезной молитвенностью, стоя в церкви перед самой папертью рядом с матерью. Во время службы внимательно слушал, усердно кланялся, крестился и не уходил, пока не приложится ко всем образам и не возьмет особого благословения у попа. А после сразу домой. Мать ковыляет впереди, он собачкой сзади. Все знали, что Егор мать свою боится. И снова задача – чем эта сухая и хромая старуха умудрилась так Егора себе подчинить? Говорили даже, что она его колотит. И частенько. Но тут лишь улыбались – как в жизни обойтись без битья? Вот разве что нарушен должный порядок: не мужик лупит бабу, а баба мужика.

Были у Егора старшие братья – Петр и Мирон. Петр женат, проживает отдельно, в Самохино. Мирона убили на Турецкой войне.

Отец Егора, когда тот был еще мал, утонул. Или утопили для общего спокойствия - «шалил» отец Егора на проходящем через Бахтеев бор тракте. Ночами, в одиночку. Хитро, жестоко и умно; так, что никаких следов разбоя не оставлял. Не оставлял, но намекал, когда особо хмелел.

Егор тоже частенько наведывался в бор, но по нуждам хозяйства: за ягодами, грибами, валежником или бревнами на построй, когда получална лес законное разрешение.

Около двух лет назад странная жизнь Егора Матвеева изменилась - мать его слегла и была перевезена к старшему сыну Петру. А Егор остался в Горках. Думали, после избавления от обузы уйдет в монахи, ан нет. Не только молитвенный Егор в монастырь не подался, но через месяц своего одиночества были им засланы сваты. Сватал за себя Матвеев младшую дочь старосты – совсем молодую, довольно смазливую, но глупо-смешливую девку. И староста согласился. Если посмотреть на данное согласие с домовитым подходом, то поступил староста правильно, потому что лучшего мужа для дочери и желать не надо – всегда трезв, работящ, хозяйство содержит в порядке, в долг не попрошайничает, ни в каких безобразиях ни разу замечен не был. Не в отца пошел. Да и лицом на разбойника никак не похож. Никто не мог бы назвать Егора «цыганом»: светловолос и высок. А что молчит, так в поле или на иной работе болтать - только делу мешать.

Так Егор женился.

- Ну как оно? – спрашивала Елизаветусестра, когда та приходила свою многодетную родственницу проведать. – Чой-то ты не брюхатишь. Али, монах твой такими забавами себя не скоромит?

Елизавета краснела, отшучивалась, но правды, хотя и была глупа, не говорила. Правда же такая - иболтунцом * мужане назвать, но и «радоваться», как говорили бабы, было нечему. На ласку силы у Егора есть, на обнимания, поцелуи сила остается, но как доходит до того, о чем в церкви и на кладбище думать стыдно и грешно, из мужика в ребенка незрелого превращаетсяЕгор, силу нужную теряет. И уж потом никак. Злится, смеется, уходит, приходит… А все никак. Она же потом ночь лежит, дышит, мается. Лучше бы и прямь, ушел бы ее муж в монахи.

* Болтунцами в русских деревнях называли неспособных к половоым сношениям мужчин (прим. автора)

***

Этим летом Алексей Иванович Бахтеев вел праздную приятную жизнь. Очень похожую на ту, которая была у него в молодости, когда он еще не был женат. Тогда, как и сейчас, времени не существовало, были лишь не нуждающиеся в счете дни, предоставленные в его полное распоряжение, единственная забота которых – чем бы себя развлечь.

Как и тогда Алексей Иванович был свободен. От службы и связанных с семейной жизнью отцовских забот. В апреле Бахтеев вышел в отставку, перестав сидеть в одном из кресел акцизного управления и перебрался к себе в имение. Как он объявлял своим знакомым, «засесть в гнезде окончательно», показывая им в доказательство своей решимости наполненный книгами дорожный чемодан. Действительно, возвращаться в Орел после лета было не обязательно - теперь и младший сын Бахтеева в его опеке большене нуждался, уехав к своячнице в Казань, готовиться поступать в университет. Старший - будущий кадет, уже два года жил своей армейской казарменной жизнью.

Бахтееву было сорок семь лет. Но возраста своего он не чувствовал и не замечал, чему могло способствовать удивительное, хотя и обманчивое впечатление – вернувшись жить в имение, он снова помолодел. А может быть, такое чудо в самом деле произошло. И сотворили его воздух, которого в пыльном летнем городе быть не могло, и солнце, греющее Бахтеева не через стекло душного кабинета, а сквозь тяжелую листву дубового парка, где он гулял. Алексей Иванович порозовел, похудел и стал значительно бодрее телом, которое набираясь сил, требовало эти силы использовать. На вычищенном пруду, где его ждала лодка; на конюшне, где била копытами лошадь, специально приготовленная управляющим для катания на коляске, на скошенной лужайке с крокетными шарами.

Имлась также охотничья аммуниция с великолепным тульским ружьем, подаренные на «проводах» бывшими сослуживцами Бахтеева.

Приятным добавком к усадебному барскому безделью стали отношения с соседями. Раз в неделю Бахтеевы отправлялись в гости, чтобы через несколько дней принять кого-то у себя. «По-простому». Что означало долгий, лишенный изысков обед с вином, пустые, не требующие напряжения разговоры о железных дорогах, политике, ценах на зерно. А после карты, в которые Бахтеев всегда весело проигрывал.

Он мог бы считать себя счастливым, если бы не странное отношение к жене. Лидия Александровна стала Бахтеева неприятно удивлять.

Началось это удивление июльским днем, когда Лидии Александровне вдруг стало плохо. На пруду, во время катания, на которое Бахтеев долго супругу уговаривал. Оказалось, на свою голову - жена ни с того ни с сего лишилась чувств. Уронив в воду зонт и ударившись щекой о борт лодки, мгновенно подчерпнувшей воды. Зонт утонул, платье было испорчено, щека посинела, а жена Бахтеева безмолвно лежала в зашторенной спальнев ожидании доктора. Лежала целый день, проигнорировав обед и чай.

Прибывший доктор выписал капли, но заверил, что ничего серьезного не было и быть не может, поскольку дурнота вызвана головокружением от движения лодки и особым состоянием Лидии Александровны.

- Каким? – спросил Бахтеев в кабинете, расплачиваясь за визит.

И доктор бегло, без подробностей объяснил, что жена его переживает тот неизбежный период, когда ее «материнские функции» угасают.

- Надеюсь, Алексей Иванович, вы поняли, что сии, так сказать, функции, подразумевают нечто большее, нежели…кхм, детоношение.

И доктор сделал неприятно-круглые глаза. И уехал, отказавшись от ужина и ночлега. А Бахтеев почти до полуночи выслушивал упреки жены за полученный синяк, ее «обезобразивший», французский зонтик, оказавшийся на дне «болота», за то, что происходило не здесь и очень давно.

Состояние жены, в которой что-то таким вот нервическим образом угасает, было Александру Ивановичу неприятно.

Вот с этого бесконечного дня, полного для Алексея Ивановича чувства вины и тревоги, последовала цепь событий, соединенных между собой естественным или коварно-случайным образом, и приведших в сентябре к своей страшной развязке.

Неделю после припадка жена Бахтеева с ним не разговаривала, ограничиваясь короткими, потухшими фразами: «Мне все равно», «Решай сам», «Для этого есть кухарка»…

После ужина, проходившего единственно под металлические звуки скребущих тарелки приборов, Лидия Александровна удалялась к себе в спальню. И запиралась.

Это было новым. Запираться на ключ, лишая Бахтеева возможности зайти. Поскольку «зайти» имело доселе свой особый деликатный смысл.

«Ничего, - успокаивал себяАлексей Иванович, - Подуется и, в конце концов, перестанет. Не специально же я ее затащил на этот пруд! »

Так оно и произошло – Лидия Александровна снова стала беседовать с мужем, опять взяла на себя роль главной распорядительницы, решающей, что готовить на обед, какие давать задания управляющему и прочее. Но дверь спальни за собой по-прежнему закрывала на замок.

- Я тебя не понимаю, Лида, - пытался выяснить Бахтеев причину. – Эти жесты… Неужели естественные отношения между супругами, их физическая сторона, к которой ты прежде относилась более, чем…

- Довольно! Не будем об этом, – лицо жены изобразило брезгливую муку, что Алексея Ивановича несколько задело.

- Да, но мы же с тобой пока еще не ветхие старички, довольствующиеся пасьянсами, беспрерывными чаепитиями и перестановкой с места на место фарфоровых безделушек!

- Какие безделушки, Алексей? О чем ты?

- О том, что мы… я во всяком случае, еще полны чувств и, так сказать, обетов целомудрия друг другу не давали.

- Неужели удовлетворение животных инстинктов для тебя так важно? Всему свое время.

Жена снова обидно для Бахтеева, чуть ли не с презрением на него взглянула.

- В каком смысле?

- Прошу тебя, не затрагивай эту, достойную лишь солдатского внимания тему. Пожалей меня.

Иногда онжалел, видя, что жене становится нехорошо – лицо ее краснело, искажалосьтоскливой гримасой и покрывалось мелкими капельками пота. После чего Лидия Александровна удалялась сменить платье.

По причине приступов дурноты она перестала ездить к соседям. А он продолжал. И нередко оставался там на ночь.

Как-то на террасе уименинника N, под далекое уханье совы и романтический свет усиливающей ночной мрак луны состоялся довольно занятный разговор. Уже без дам, с новыми бутылками вина и английскими папиросами, которыми угощал прибывший на праздникбрат хозяина.

Заговорили о влиянии культуры на потребности, различии образов жизни городского и усадебного, возможных хозяйственных изменениях, позволющих жить в деревне не хуже, чем в городе. После, с нарастающим оживлением коснулись вдруг женской привлекательности, которую кроме возраста сильно портит страсть следованию моде. От моды и естественной красоты перешли к молодости и свойственной ей глупости, женской глупости, порой пугливой. Кончилось крестьянскими девками, их «сговорчивостью».

- По сути, с отменой права мало что изменилось. Мы для крестьян по-прежнему господа. Это не благо и не порок. Во всяком случае, наш. Это в крестьянской крови. И если раньше моему деду для того, чтобы позабавиться с заинтересовашим его созданием достаточно было щелкнуть пальцами и указать, то сейчас щелчок пальцами заменяется купюрой или бусами. Или серебряными сережками. Только и всего. Крестьянские «девушки» отказывать барину не приучены. Это баре сейчас цивилизованные, не докучают крестьянкам. Да и с моралью у них там все проще – лишь бы муж или отец не засек. А то и на самом деле засечет, пардон за каламбур. Или сплюнет, утершись рубахой – ну и шут с тобой! И начнет кумекать, как бы подобное расположение баринаиспользовать. Крестьянская мораль – та же выгода. И вновь, господа, повторюсь – сие не грех и не добродетель, а традиция примитивного мышления. Что выгодно, то и хорошо. Что не разоряет, то и благо. Все, как было при князе Владимире Великом. С той разницей, что раньше только боялись, теперь не только боятся, но и торгуются.

Слушать подобное было Алексею Ивановичу неприятно. Не из-за самодовольного, исключающего возражения тона N. Он всегда так говорил, чего бы это ни касалось. Бахтеев внутренне кривился (приятное опьянение этому ничуть не мешало)от того, что пикантный предмет беседы касался его лично. Его состояния, его уже беспокоящего томления, вступившего в противоречие с исключающими близость настроениями жены.

«Да, моя дорогая, - подумал он, - для тебя это уже, видимо, миновало. Минует. А я? Что же делать мне? Брать тебя силой? Унижаться и умолять уступить? Или торговаться с тобой, как с крестьянкой? Если, конечно, N не заврался в ораторском порыве. Что делать? »

Утром, чувствуя некоторую неловкость от вчерашней болтливой ночи, Бахтеев уехал.

С полдороги пошел дождь. Набирая силу, сгущая небо, превращая дорогу в скользкие колеи. Когда промокший Алексей Иванович входил в дом, началась гроза, раскатисто и быстро отблиставшая, но оставившая после себя затяжной, не прекращающийся почти двое суток ливень.

И вот тогда Бахтеев вспомнил о привезенных книгах. Чемодан с ними так и стоял в затхлойузкой комнате, где кроме него находилось высокое кресло с порванной обивкой и шкаф, где хранились и накапливались никому ненужные «семейные реликвии», выбрасывать, которые считалось кощунством.

Первая книга, на которую упал взгляд Алексея Ивановича, оказалась романом Толстого «Анна Каренина». Толстым зачитывалась жена, Александру Ивановичумодный гений не нравился - он застрял на первой же главе «Войны и мира».

«Ну что ж, пора ознакомиться еще с одним перлом. Будет великолепный повод для разговора с Лидой, а там, глядишь и…»

В отличие от скучного, переполненного именами исторического романа текст «Карениной» увлек Бахтеева сразу. Он, того не замечая, стал испытывать сильную симпатию к изменившему жене Стиве Облонскому. Имелась между ними схожесть: черты характера, веселость… Аналогии простирались дальше. Если убрать сюжетное обрамление, выделив суть возникшей ситуации, то он – это пышущий здоровьем Облонский, его жена – замученная детьми Долли. Детьми Лидия Александровна уже не замучена, да никогда такой и не была. Но суть ситуации от этого николько не меняется и заключаетсяона в неразрешимом диссонансе их настроений и состояний. Но если Облонский смог себя - за что и поплатился -удовлетворить посредством гувернантки, то что делать ему? Приставать к Федосье (полнотелой, глупойвдове-кухарке, также перевезенной в имение), по ночам на цыпочках пробираясь в ее закуток? Закрутить тайный роман с горничной, служившей в этом бессменном звании чуть не у жениной матери? Что же, черт возьми, ему делать?!

***

Старуха Матвеева хотя и жила теперь у старшего сына Петра, лежа в особой коморке и все никак не помирая, но над Егором властвовать не переставала, обязав носить себе «гостинцы» - блинов, яблочков, лесных ягод, квасу, а то и тряпку из своего сундука, никому не нужную.

Мучила злобная старуха не только рабски послушного Егора. Его появлениешибко обижало Петрову жену – чем ее блины хуже Елизаветиных? Чем квас Егора слаще ихнего кваса? И каждый раз, а это бывало почти каждую неделю, когда Егор появлялся в доме, она с Егором обязательно ругалась, вымещая таксвое огорчение-обиду.

Поэтому к старухе вместо Егора принялась ходить Елизавета. Зимой и холодами он, с весны до осени - жена, которая и старухи не боялась и золовке знала, что ответить.

В этом году, после Рождества Елизавета с мужем ездила к своей средней сестре (у старосты дочерей было три) в Дмитриевское - крупное, обступившее Орловский тракт село. Весь путь дул снежный колючий ветер, поэтому когда сели за стол и предложили продрогшему Егору выпить, он не отказался.

После стопки водки Матвеев раскраснелся, потом стал зевать и подпирать голову руками. А затем и вовсе уронил ее на стол, что вызвало общий громкий смех. Егора перенесли на лавку, где он тихо и беспробудно, словно не уснул, а помер, проспал до следующего дня.

Праздник продолжался без Егора, из чинного застолья превращаясь в шумную беспорядочную гулянку. Елизавета пила сладкую брагу, плясала, пела частушки, хохотала и снова прикладывалась к бражке, которую ей подливал красивый чернявый мужик по имени Васька.

- Христа заради, - улыбался Васька и смотрел на Елизавету черными наглыми глазами, прожигающими ее нутро. А под столом рука его тискала ногу Елизаветы, что было очень приятно.

Васька овладел ею во дворе, на приготовленном для скотины сене, брошенном крупнойохапкой у хлева. Соитие длилось долго и страсто: Васька рычал, кусал Елизавете губы, мял грудь, она же под ним стонала от наслаждения и тоже впивалась губами в его бородатое лицо.

Никаких угрызений совести у Елизаветы после не было. Только воспоминание, вызывающее жаркое желание снова пережить подобное. И мечты, что рано или поздно она опять Ваську встретит.

«Грех» с Васькой последствий не имел.

***

На Ильин день в имение Бахтеевых приехали гости. Много гостей, среди которых был, конечно N, а также некая Мария Степанова с дочерью, вернувшаяся из-за границы и которую Алексей Иванович знал еще в молодости, в шутку называя ее «Марья-краса-долгая коса». От прежней красы и великолепных волос Марии Степановны мало что осталось, но Алексея Ивановича поразила ее дочь -невысокаясветловолосая девушка с развитой грудью, по-женски покатыми плечами и голубыми умными глазами. Девушку звали Наденька, она кусала губки и была со всеми подчеркнуто молчалива.

Алексей Иванович обратил особое на нее внимание за обедом – на эту, как он оценил, «жеманную» манеру двигать ротиком и Наденькины чудесные глаза. Она мало ела, к вину не притронулась и иногда морщилась. Случалось это, когда кто-нибудь разражался длинной речью.

Псле обеда все перебрались в залу, а Наденька через распахнутые двери залы вышла на веранду, где села в кресло. И тогда Бахтеев понял, что девушке просто скучно. Выбрав момент, он и сам вышел на воздух. Наденька взглянула на него и улыбнулась. Алексей Иванович, волнуясь от своей смелости, спросил:

- Скучаете?

- Невыносимо, - очень просто и искренне ответила она.

- Я вас прекрасно понимаю. Оказаться в обществе нудных стариков – невеселое испытание. Я и сам раньше страшно изнемогал, когда к моим родителям наезжали их ровесники.

- А вы не старик.

- Вот как?! Польщен. Но почему же вы не отказались от этой поездки?

- Чтобы не расстраивать маман. Последнее время она имеет склонность огорчаться и расстраиваться по любому поводу.

«Совсем, как Лида», - подумал Бахтеев и предложил:

- А хотите, я принесу вам старые журналы времен еще царя Гороха? Там очень смешные картинки. А потом мы будем пить чай. С пастилой, пирожками и шоколадными конфетами, из которых обернутые фольгой - с ромом. Я тайком уже отведал. Настоятельно рекомендую для поднятия настроения!

Наденька засмеялась. Бахтеев принес ей журналы.

А незадолго перед тем, как гости начали разъезжаться, он вдруг увидел жену. Такою, какой никогда до этого ее не видел. Она и Мария Степановна стояли у лампы и о чем-то оживленно разговаривали. Платья их атласно переливались, сережки превратились в огоньки, на руке жены (она что-то объясняла) бросал тонкие зеленые лучи браслет с изумрудами.

Когда к матери подошла Наденька, все изменилось. «Дамы» утратили окутывающий их призрачный блеск, превратившись в увядших женщин, по сравнениюс Наденькой чуть ли не старух, затянутых в корсеты тесных им платьев, с дряблыми шеями, вислыми щеками и мертвой от пудры кожей лиц.

Алексей Иванович был поражен, увидев так свою супругу.

«А ведь я назвал нас «старичьем», лукавя. А оказалось, нет. Оказалось – назвался груздем, полезай в кузов. Но девушка сказала, что я не старик. Или тоже слукавила? »

Ночью Бахтеев не спал. Он отбивался от желания, еще больше его усиливая, запретно-навязчивыми представлениями себя и Наденьки, которую раздевает, целует, гладит…

Следующей ночью происхлодило то же. И Алексей Иванович с собой уже не боролся. А потом заметил, что снедающее его влечение к молодой женщине - не Наденьке, а какой Наденька через несколько лет непременно станет - заслонило собой влечение к вялой жене. И теперь ему было все равно, запирается она в спальне или нет. После ужина Лидия Александровна уходила, в разных вариациях повторяя теперь уже обычное:

- Сегодня я особенно устала. Спокойной ночи.

- И тебе, Лида, добрых снов. Отдыхай.

И он шел читать. «Анну Каренину», в которой многие страницы пролистывал, особенно те, где Левин рассуждал о хозяйстве. Его (придуманного Толстым Левина) заботы о посевах, молотилках и клевере Бахтеева стыдили. Собственное участие в имении было ему скучно и тягостно: «Для этого есть не мной заведенный порядок, опытный управляющий и практичный ум жены. Я же насквозь городской человек, неисправимый канцелярский чиновник. Да и зачем себя исправлять? »

Алексей Иванович был отчасти прав – с мужиками он разговаривать не хотел и неумел, когда они низко клянялись, ему становилось неловко; в хозяйственной книге он разобраться не мог, сколько бы ему не объяснял значение тех или иных цифр управляющий.

Но вот беспечный Стива… Все написанное о Стиве, доставляло Алексею Ивановичу почти наслаждение, усиливая возникшее вначале чтения чувство, что Облонский – это он. Когда в ходе повествования Степан Аркадьевич с удовольствием отправился на охоту, с удовольствием охотился, а после с еще большим удовольствием обедал, Бахтееву тоже захотелось побродить с ружьем. Тем самым, подаренным вместе с патронташем и сумкой для дичи, ружьем.

«Анну Каренину» Алексей Иванович не дочитал – в лесу, очень скоро в нем (в свою «первую» охоту заблудившись, он столкнулся с Елизаветой…

***

Елизавета носила перадачки свекрови без радости. Но не противилась, не ругалась с Егором - отлучки из дома были для нее передыхом в скучной домашней работе. К тому же, ходить по лесу (Бахтееву бору, где заблудился Бахтеев) Елизавете нравилось: тишина, особый, не пахнущий скотиной лесной дух, мягкость усыпанной бурыми иглами тропки. Птицы, не имеющие забот и капризной свекрови – только щебет и порханье, после которого еще долго качаются ветки кустов. Нравились блестящие от солнца поляны, покрытые густым упругим брусничником, и высокий шум скрипучих сосен, вызывающий покой, а не тревогу.

Вовращаясь от свекрови назад, Елизавета мечтала. Вот из-за дерева выходит Васька. Улыбается, буравит ее черными глазами, подмигивает. После они лежат на прогалине-полянке и повторяется, как тогда. И не в вонючей темноте двора, а на свету, на мягкой подстилке – сверху их одёжа, под нею пружинят и щекочут кусты брусники. И видеть такой себя и Ваську бесстыже сладко.

В августе, через день после начала Успенского поста, женские мечтания Елизаветы исполнились. Но вовсе не так, как она себе представляла.

Когда Елизавета, сознательно медля и оттягивая свое полявление у Петра, несла узелок с квасом и свежим, из вчерашней печи хлебом, из-за деревьев вдруг вышел человек…

- Ой! – вскрикнула она и выронила ветку, которой отгоняла комаров.

***

Алексей Иванович и обрадовался и смутился.

Обрадовался тому, что эта случайная баба, наверняка, укажет ему дорогу в имение – он устал, хотел пить и изнемогал от жары. И проклинал себя за то, что так наивно поддался воображению, решив Стиве Облонскому подражать. Через час блуждания по лесу ружье стало вдвое тажелей и мешало продираться сквозь елки и кусты; ягдаш, как он его ни поправлял, продолжать бить по бедру и не давал перешагивать через поваленные стволы. Оьбязательно цепляясь за какой-нибудь сук; патронташ давил грудь и натер вспотевшую шею. Также Бахтееву сильно докучали мошки, неслышно впивающиеся в руки и шею. Поэтому он очень хотел оказаться дома, и вот такя удача!

Смутился же Алексей Иванович от того, что встретил он не мужика. А довольно симпатичную «молодуху», как таких называют в деревнях – в платочке, рубахе и сарафане; румяную, щекастую, лет двадцати, не старше. Со светлыми, расширенными испугом глазами.

Вызывала смущение и «декорация» (это слово Алексей Иванович подобрал потом, когда обдумывал свою неожиданную встречу): бескрайний дремучий лес, и они. Ноне барини крестьянка, а мужчина и женщина, которых абсолютно никто не видит и не слышит. Бахтеев сразу, как только увидел Елизавету, ощутил именно это между ними отличие – мужчина и женщина.

«Довел себя, дожил до одержимости… И как себя вести? Как же к ней обращаться? »

- Испугал? – начал он, соображая, сможет ли обойтись без господского «ты».

- Испугали, барин! Подумала, зверь. А теперь прошло.

- Я вот тоже за зверем пошел, да заплутал. И уж не знаю, в какую сторону идти. Мне в имение надо. Я…кхм… Бахтеев.

- Наш, значит! – голос девки был веселый. - А чего в лес тогда сунулись? Коли не знаете?

- Ну…

Алексей Иванович был удивлен такой бойкостью: « А N уверял, что они нас по-прежнему рабски боятся. Чушь! И очень хорошо. И девица хороша, черт возьми! »

Елизавета же, видя, что барин вовсе «не злой», продолжала:

- Коли лес не знакомый, в нем и пропасть можно. У нас мальчонка Патаповых так и сгинул. А хочите, а вас провожу до дороги? По ней прямо в усадьбу. Версты две, почитай.

- Хорошо бы. Куда?

- Идем!

Пока они петляли, Алексей Иванович смотрел на спину Елизаветы, ее легкие ноги в смешных опорках, и снова впомнил разгвор у N о том, что деревенские девки легко свою любовь продают. «Вот оно и произошло. Может произойти. А как бы вел себя в такой ситуации Стива? Обязательно воспользовался бы. Начав шутить и смешить. И запретив называть себя барином, при этом не чувствуя, что уронил свое достониство. Ас крестьянской девкой непременно на «ты». Она, все же, не Наденька. Но чем-то они очень похожи…»

У дороги, на которую вывела упершаяся в крупный валун тропинка, Бахтеев сказал:

- Не угнаться за тобой. Давай-ка посидим. Я покурю, а тебе вот! - и он вынул из куртки жестяную коробку с леденцами. - Люблю сладкое. Угощайся. Да что угощайся? Забирай! Я себе еще куплю!

И он залихватски ей подмигнул.

- Еще больше!

Девка рассмеялась:

- Ой, барин, разоряю я вас!

- А и ладно! – и он тоже засмеялся.

Они сели на горячий песок наклонной обочины, спинами к уползаюшему за бор солнцу (в лес примеряющий на себя роль охотника Бахтеев отправился после обеда). Она по-детски сложив и выпрямив ноги и устроив на них свою поклажу. Он, сбросив ружьеи обронив задетую ремнем нелепую шапку с пером, несколько для себя неудобно, устроился рядом. Очень близко. Так, что его согнутое колено едва не касалось сарафана.

- А мы ведь не познакомились. Как зовут тебя? – спросил Алексей Иванович. «Курить не буду, сейчас это лишне»

- Елизаветой. Матвеевы мы, - ответила девица, пытаясь открыть коробку с конфетами.

- А меня звать Алексеем Ивановичем. Не только «барином». Баре, они знаешь, тоже ведь человеческие имена носят. Давай помогу, - он открыл слипшиеся от жары леденцы, - Вот, даже им тяжело.

Пока веселая и разговорчивая Елизавета грызла конфеты, Бахтеев узнал, что живет она в Горках с мужем, но детей бог им пока не дал, и шла она к «злыдне-свекровке». С хлебом и квасом.

- Ой! Вы, чай, умотавшись, пить хочите? Вот! Но, чур, не всю бутыль.

Елизавета, аккуратно закрыв и сунув жестянку в складку сарафана, развязала свой узел.

- Сама готовила. Броженый, кислый. Испейте. И хлеб сама пекла.

Выдернув из пузатой бутылки затычку, Алексей Иванович, стараясь не выдавать брезгливость, сделал осторожный глоток. Мутная, полная хлебных крошек теплая жидкость неожиданно оказалась очень вкусной.

- Да ты мастерица!

- Муж научил. Пейте, вона, вы весь взапревший!

Бахтеев выпил еще:

- Все! А то свекрови не останется.

- А я скажу что пролила. Пейте, барин.

- Нет уж.

Елизавета, приняв от него бутыль, и сама несколько раз глотнула.

- Чегой-то вы на меня так смотрите?

- Смелая ты оказывается. Вот чегой. И к… - он поперхнулся. - И красивая.

Она густо зарделась, хихикнула и смущенная похвалой, опустила голову.

- Я-то смелая, а вот мужик мой рохля. Мамаши своей боится, точно бешеной собаки. Да так и есть.

И она стала поправлять на голове платок, от чего на Бахтеева пахнуло ее потом. Этот терпкий, но какй-то чистый запах вызвал у Бахтеева сердцебиение. Ему захотелось Елизаветы коснуться.

Вновь упрятав в грязную холщевую тряпку квас и подгорелый карай, она вскочила.

- Ну, мне пора. Надо до заката обернуться, намеще снопы возить.

Поднялся и Бахтеев с недовольством перекидывая через плечо ружье. Встали на дороге.

- Вам прямо до развилки, а на ней направо. А я побежала.

Елизавета согнулась перед ним в поклоне:

- Бог даст, больше не заплутаете.

Бахтеев схватил ее за руку…

«Выдернет или нет? Или, еще хуже, кричать начнет? »

Руки Елизавета не выдернула.

- Постой. А я ведь тоже смелый.

И Алексей Иванович, забыв о Стиве, не думая о том, как тот стал бы предлагать деревенской бабе недвусмысленное свидание, такое свидание Елизавете предложил. Сбивчиво, задыхаясь, дрожа от волнения, не замечая того, все крепче сжимает Елизавете запястье. На нее не глядя и сумбурно говоря о своем положении, о том, что он человек не плохой, даже нежный и ласковый, если об этом, но вот так все получилось… что не настаивает, но просит, оставив выбор за ней. И денег он, конечно, ей даст. Но дело не в деньгах, а в том, что не может он больше терпеть, а что делать, не знает.

- Поняла?! Не отвечай! И не важно! А подумай. И если согласишься, то приходи сюда через два дня. К этому камню. Приходи днем, а я буду ждать. Долго буду ждать. Не придешь, так тому и быть. Не придешь, знай - меня ты не обидишь и не разозлишь. Мстить тебе за это я никак не буду, клянусь! Запомни это. Через два дня!

Он выпустил ее руку и, не оборачиваясь, быстро зашагал по дороге.

***

Бахтеев шел по пыльной траве между колесными колеями, курил одну папиросу за другой и думал о том, какую глупость он сделал. Как себя смешно перед деревенской бабой только что вел. Но вместе со стыдом, стыд смягчая, была в груди надежда - а вдруг Елизавета придет?

Когда Алексей Иванович вернулся в имение, ему показалось, что он не был здесь несколько лет. И еще показалось, что жена все о нем знает. «И что это «все»? Чепуха. Слова – не дела. А если бы и дела, сама, дорогуша, виновата! И хорошо бы… А вдруг все-таки придет? Нет, такие сожетики лишь в книжках и россказнях N. Это он меня подбил. Как меня угораздило?! »

- Странно, - встретила БахтееваЛидия Александровна и подозрительно на негопосмотрела.

Она подошла к Алексею Ивановичу, топтавшемуся у гардеробной.

- Да ты весь в иголках! - Лидия Александровна стала стряхивать с куртки лесной сор. - Нет, лучше щеткой. И не здесь. Ты вроде бы в лес ходил, а насквозь пропах табаком. Фу! Словно был не в сосновом бору, а в сельском кабаке. Ну? Как перепелки? Или ты на зайцевтак долго охотился?

Алексей Иванович смог выдержать долгий взгляд супруги. И даже возмутился – естественное любопытство жены он воспринял, как начавшийся допрос.

- Не на зайцев. И не соболей. Я медведя… как там… завалил. Уложил. Во всяком случае, наповал. Вечером, Лида, поедем грузить. Надеюсь, ты мне поможешь. Поэтому заранее обдумай, во что одеться. Ты же любишь отдавать этому важному занятию по нескольку часов.

- Медведя?!

- Белого.

- Ну и шутки у тебя, Алексей.

- Да, такие у меня шутки. Прости, я очень устал, немедленно хочу умыться и выпить вина.

Вино Бахтеев пил на веранде. Рассеянно глядя на покрытую вечерним паром клумбу, за которой бесформенно темнел сад. Хмельное действие растворило недавний стыд и некий страх перед женой, оставивв голове приятные образы: Елизавета поправляет платок, смеется, показывая блестящие зубы, пьет после него из бутылки. Это было особенно Бахтееву «щекотливо», такая ее непосредственность – коснуться губами горлышко, только что бывшее у него во рту. «Значит, я ей не противен. И руку не отняла. И хорошо, что я не стал добиваться немедленного ответа. Сейчас бы себя не тешил. Иллюзии обязательно должны быть сладкими. А вдруг не иллюзии, и послезавтра она и в самом деле придет? Даже если ничего не произойдёт, то просто ее увижу. Уже славно. Она, как глоток воздуха, после душного вагона. Господи, какое счастье быть молодым и свободным! »

В кресле на веранде Алексей Иванович и уснул…

***

Егор заметил сразу, что Елизавета прибежала домой необычно веселой. И словно воды в рот набравшей. Обычно уже с порога она, передразнивая и кривляясь, начинала рассказывать, что было у брата. Но сейчас молчала. Или что-то тихо напевала. Это Егор не понимал, потому как вернуться от мамаши веселой было нельзя.

Матвеев по своему обыкновению с Елизаветой разговаривал мало, а разговаривая обсуждал дела хозяйства – что и когда им нужно сделать. Если она начинала перечить, он хмурился и снова надолго умолкал.

Он сидел на лавке и насаживал на новую палку вилы. Елизавета вертелась у печи. Иногда роняя кочергу и громко стукая чугунками. По-прежнему ничего Егору о доме брата не говоря.

- Чтой-то ты нынче как без рук?

- Ась?

- Говорю, как у братца?

- Все живы-здоровы, слава богу. Мамаша тоже. Лежит и командовает. У них кобель сдох.

- А ты чего? Будто с праздника какого или с базара? Чего лыбишься?

- Зайца в лесу увидала! Смешной дурак, в дупло залез.

- Зайца…

До ночи они возили с поля снопы, потом в молчании ужинали, после Егор стал молиться, а Елизавета легла.

Утром в дровняке Егор нашел банку с конфетами. Банку мудреную, с разряженой барыней в шляпе и золотыми буквами по кругу. В животе у Егора стало холодно, он почуял, что эта чудная банка с похожими на стеклышки «конфектами» крепко связана со вчерашним Елизаветиным веселым настроем. И чтобы все правильно уразуметь, надо для начала присмотреться.

Днем, когда они работали на поле и потом долго поливали брюкву, Егор о находке забыл.

Вечером, ложась, Елизавета вдруг сказала:

- Назавтра опять пойду к Петру.

- Это зачем?

Егору вдруг стало тоскливо, и сразу вспомнились конфеты в железной банке.

- Квасу мамаше отнести. Хлеб давеча передала, а квас разлился. Споткнулась о корень, шлепнулась, он и утек. Обещалась сегодня, да когда! Спину ломит от нагибов. Хорошо успела все пожать. Она ж не отцепится, пока свое не получит. Неси, говорит! Меня от Петрова животом крутит. И кулачонки свои костяные сжимает. Назавтра вот и сбегаю.

- А чего не говорила?

- Боялась. Ты же изведешься из-за мамаши. Господи! Кваску моего не испила! Беда-то какая. Ты же в рабах у ней! Хочит квасу – подай ей квасу! По блинам заскучала – тащи блины. Завтра сам неси! Чай, не моя родительница.

Егор засопел. Низкие сумерки избы не давали ему видеть, что Елизавета улыбается.

- Когда?

Он прошлепал к кадке с водой, хлебнул. Снова лег:

- Когда, спрашиваю, итти собираешься?

- Да хочь, поутру. Когда ты на покос уедешь. Али днем, когда управлюсь с хлевом.

- На покос вместе пойдем, травы телке больше притащим.

К их телушке стал приставать бык, и в общее стадо ее пока неотпускали – выпасалиоколо дома или, чтобы не донимали слепни, бросали в хлев накошенной травы, никуда скотину не выгоняя.

- Тогда днем и сбегаю. Намаялась я, спать давай!

И она повернулаксь к Егору спиной.

То, что предложил барин, Елизавету ничуть не смутило. Когда до нее дошло, что он хочет, она согласилась сразу. И умом, смекнувшимвыгоду от возможного сожительства с барином; и телом, которое обдало жаром, когда тот схватил ее за руку. Прошла по ней волна, какой не бывало при ласках бессильного Егора, его попытках совершить. А вот с Васькой волна такая имелась. И смотрел на нее барин вточь, как Васька – жадно и огненно. Только Васька навалился с пьяным бешенством, а господин смог себя укротить. Говорил «я нежный». Хочет она этой нежности! И силы хочет. Той самой, которой нету у Егора. И барин ей приятен, хочь и пожилой. Лицо чистое, со своей красотой, которой нету ни у кого из мужиков. А сравни с косматым Петром, так тот сам барину в отцы сойдет…К тому ж барин! Сказать кому – она и помещик, перед которым шапки ломают. «Просит» ее. Вот смех. А не молод, кому знать! Вона, кузнец. Старик уже, а силищи на пятерых и со снохой еще живет, сестра сказывала…Деньги обещал. Такой не обманет. А без денег хозяйство правильно не удержишь. С деньгами много чего можно.

***

Почти сутки Алексей Иванович не выходил из дома. Большую часть времени он сидел в зашторенной от солнца торцевой комнате. Так называемой «диванной», где раньше его отец после обеда дымил чубуком, читал журналы и там же благополучно засыпал, никому свом храпом не мешая. Теперь же Бахтееву мешали звуки жены: ее ходьба, разговоры с горничной, какой-то непонятный частый стук там, где Лидия Александровна находилась.

Супруга его не беспокоила - за завтраком Бахтеев что-то сказал, повысив голос, и это ее обидело.

Но один раз она к нему заглянула:

- Что это ты, Алексей? То не заходишь сюда неделями, то безвылазно сидишь? Сколько же здесь пыли!

- Я не сижу, я отдыхаю. У меня от вчерашнего болят ноги.

- Так иди приляг.

- Я, пожалуй, сам разберусь, в какой позе мне находиться и где.

- О да! Безусловно. Прости, что побеспокоила.

Жена покраснела и ушла.

«И ладно. Чем меньше мы вместе, тем легче обоим. По крайней мере, сейчас, когда я борюсь»

Но он уже не боролся, он сдался. И только раздражал себя не имеющими убедительности резонами и доводами: «подхватить болезнь», «быть неминуемо разоблаченным», «предать жену» и так далее.

Сколько Бахтеев себе ни говорил «Не пойду! », пытаясь превратить решительную фразу в точку опоры, он знал, что пойдет. И боялся лишь одного - что Елизаветы небудет. А он хочет, чтобы она на свидание пришла.

«Седина в ребро, бес в бороду! Она мне в дочери годится! В невесту сыновьям. Но она не невеста, у нее есть муж. А это уже не наивная девочка, которую я совращаю. Это уже женщина. К тому же, кто их разберет…»

Алексей Иванович помял подбородок. Пальцы колко царапнула отросшая щетина.

«Встану пораньше и хорошенько побреюсь. И прысну себя Кельнской водой». А что в этом особенного? Я просто сделаю то, что делаю всегда. Снова ложь – я собираюсь сделать то, чего никогда не делал! »

Ужинать Бахтеев не стал. Переместившись в кабинет, он пил там чай, курил, представлял «завтрашнее» и думал, сколько с собой взять денег, исходя из содержимого бумажника. Чтобы сумма была идеальной: не слишком мало и не чересчур. И как объяснить жене его новый поход в лес.

Следующим утром Лидия Александровна к завтраку почему-то не вышла…

«Это судьба…»

Около полудня Бахтеев (с ненужными ружьем и патронташем) сидел у камня, решив что ждать Елизавету будет до трех. Или, пока не пойдет дождь – солнечное утро, пока он собирался, превратилось в пасмурный душный день, с каждым часом которого небо становилось все страшнее. Даже чуть-чуть покапало, но подул ветер и сдвинул тучи за бор, а вместе с ними отогнал докучавших Бахтееву комаров.

Ивану Алексеевичу хотелось курить. Но он стойко не курил, сохраняя свежесть рта, куда время от времени засовывал приготовленные для Елизаветы мятные шарики.

«Интресно, что для крестьян означает «днем»? Надо было назначить точный срок. А есть ли у них в избе часы? Может, она уже была? Идиотское положение! »

Снова начало капать. Опять не сильно, но с каждой минутой чаще.

«Уходить? Пожалуй. Сейчас покурю и уйду! Какой я все-же дурак! »

Бахтеев вынул папиросу. Но зажечь спичку не успел – послышался громкий, отличный от прежних звуковхруст, и совершенно не стой стороны, какую он себе представлял, на дорогу поднялась Елизавета.

***

Егор, спрятавшийся в густом ельнике, видел, как она подошла к охотнику. Прижимая к себе бутыль, ему поклонилась, и что-то сказала. Он ответил, она засмеялась и указала рукой на небо. Затем они спустились с дороги – Елизавета впереди, барин-охотник сзади – и скрылись в бору. Должно, их барин, которого Егор видел проезжающим по Дмитриевскому на коляске.

Егор стал красться за ними, быстро и бесшумно ступа; невидимо для Елизаветы и барина, находясь от них совсем близко. О чем они говорили, он не слышал – мешал шум начавшегося дождя.

Вначале они шли по тропке, но после обоженной разбитой молнией старой березы, с тропинки свернули и пошли лесом. Егор уже знал, куда.

Возле обломанной березы, торчащей в центре уже начинающей жухнуть поляны, они немного постояли, и барин пил его квас. И все время улыбался. И Елизавета тоже улыбалась. От их улыбок было Егору больно. И от кваса «для мамаши», окончательноставшего обманом, и то, что ни барин, ни жена дождя совсем не замечают. А Егору от быстрых капель, делавших его голову и плечи мокрыми, становилось холодно.

Проследить за женой Егор решил утром, когда на рассвете, встав прежде нее, молился перед иконой. Косить траву для телки в этот день можно было и не выходить – день будет дождливым, без мух и слепней. Но они пошли. Потому что настояла жена:

- Так хочь скосим. А коли дождь припустит на несколько дней?

Вернувшись, они похлебали щей, и Егор ушел под навес чинить телегу. Но только делал вид, что возится с колесом. Он украдкой за Елизаветой наблюдал. Как она сбегала на ручей, где, должно быть, мылась, потом собиралась, первым делом спустившись в погреб, где стояла квасная бочка. Будто за веревкой зайдя в избу, Егор заметил, что Елизавета вплетает в косу ленточку, делая это обычно по праздникам, когда они ходили на люди в церковь.

- Ну я побёгла, - сказала Елизавета, войдя под навес. Была она замотана платком, под который убралась украшенная лентой коса, к груди прижата бутылка с квасом.

- Может, завтра? Неровен, ливанет. А мамаша, чай не помрет без нашего квасу. У Петра тоже хозяйство есть.

- Я быстро, до дождя успею. Или у них пересижу. Чего дома зря околачиваться.

И она ушла. Егор следом за нею.

Повела Елизавета барина к старой землянке–захоронке, которую когда-то сделал отец Егора, не поленившийся положить в чащобе несколько венцов и сделать над ними плетеную крышу из веток. Теперь венцы ушли в мох, крыша поросла травой, но землянка не развалилась. Еще недавно, когда Егор и Елизавета ходили в бор за черникой, они в ней сидели, не успев до грозы оказаться дома. Яма была плотно устлана сухими листьями итравой.

Увидев, что Елизавета забралась в землянку, а барин, озираясь, снимает с себя ружье, Егор заплакал и побежал домой…

- Чего так долго? – хмуро спросил он, когда Елизавета вернулась и поставила пустую бутылку (бутылка была особая и единственная – носить мамаше квас) на стол.

- Дождик пережидала.

- Как мамаша?

- Жива. Что ж сней станется? Просила принести ей исподнюю рубаху. Сказывала, у ней в сундуке. Хлеба и рубаху.

- Я сам теперя пойду.

- Иди, мне легче будет.

- А ты стерва!

- А ты дурак подкаблучный!

Тем для Егора и закончилось. До поры.

***

После близости с Елизаветой на Алексея Ивановича обрушилось раскаяние, жалость к жене и укоры. Несколько дней он не мог поднять на Лидию Александровну глаз. И старался, ей в лицо не глядя, быть с нею ласковым и угодливо-предупредительным, бросаясьза шалью, книгой или чем-то иным, в ту минуту Лидии Александровне необходимым.

- Признаюсь, меня удивляет твоя прыть, Алексей. То ты хамишь под стать городовому, то вдруг летишь сломя голову за моими туфлями. Я не нуждаюсь в подобной опеке.

- Зато я нуждаюсь, Лена. И хочу извиниться за то, что последние дни был с тобой несправделиво груб.

- А можно быть грубым «справедливо»?

- Прости! Если тебя обидел. Тогда в диванной. И за завтраком, помнишь?

- Помню, но прощаю. И хочу добавить, что ты меня порой очень удивляешь. Твоя бутафорская охота, твое лицо, твои сидения в одиночестве. Что-то случилось, о чем я не знаю?

- Ровным счетом, ничего. У тебя сложилось неверное впечатление. Да! Мои хождения с ружьем оказались спектаклем, теперь я это признаю. И неудивительно, что тебя смутило, что я снова ходил в лес. Но, как я уже говорил, ты меня оскорбила. Нет, извини, не оскорбила, а задела самолюбие. И я решил тебе доказать, что способен убить хотя бы зайца. Но увы, оказалось, что не способен. Больше в лес я ходить не буду! А хочешь, поедем кататься? Домчу тебя до станции, вдруг там для нас почта? Или пригласим к себе соседей?

Снова встречаться с Елизаветой Иван Алексеевич не собирался. «Никогда! » Так ему казалось. Казалось по утрам, когда любовная встреча выглядела особенно гадкой, днем и вечером. До ужина, после которого Елена Александровна уходила в спальню, а он оставался.

Наступала ночь, и часть ее Алексей Иванович лежал в кабинете, смотрел на свечу, курил и, чувствуя себя подлецом, вспоминал. Жадную страстность Елизаветы, ее поцелуи, стоны удовольствия, которое он ей доставлял. Не только себе, но и ей! Вот что важно, им обоим.

«Довольно! Было и миновало. Без рецедивов! »

Тогда, выбравшись из тесной землянки и краснея, с Елизаветой расплачиваясь, назначать новую встречу он не стал - «Никогда! Один раз уступил вожделению, и довольно! Никогда! »

Но случилось то, что Бахтеев предположить не мог.

Несколько раз за лето – в самом начале усадебной жизни, перед Троицей и в конце августа в имение приходили нанятые управляющим бабы. Приходили они мыть в доме полы и окна. Но если в такие суетные дни, Алексей Иванович, чтобы лишний раз не раздражаться, уезжал, то в этот приход уборщиц, он остался. Вернее, уехал кататься на коляске значительно позже.

Среди баб-поломоек была Елизавета…

Случайно так получилось, или каким-то образом Елизавета напросилась, Бахтееву было все равно. Это уже не имело значения.

Заметив ее (девкигурьбой стояли в прихожей, выслушивая требования Лидии Александровны), Алексеей Иванович почувствовал, как застучало сердце, и что он хочет снова с Елизаветой быть. Вопреки своим клятвам, недавнему раскаянию, жалости к жене. Где угодно: в душной, усыпанной листьями яме, в стогу, на колокольне (в умепочему-то возникла колокольня), на лесной поляне. Где угодно!

Елизавета его увидев, смутилась и порозовела.

Унеся свое волнение в столовую, где в буфете имелось вино, Алексей Ивановия решил дождаться «момента». И, вслушиваясь в голоса занятых мытьем баб, его дождался.

- А хорошо бы еще кваску, - сказал он Елизавете, быстро входя в залу, в которой никого кроме нее не было. Пока.

- Кваску? – тихо хихикнула она. – Можно и кваску, барин. Неужто, так понравился?

- Все понравилось. Я сейчас уезжаю и, сама понимаешь, говорить нам здесь нельзя. Когда ты сможешь?

- Да хочь… Да хочь, в пятницу. В пятницу. Куда итти?

- Лучше у камня. И лучше под вечер. У тебя часы дома есть?

- Часов нету.

-Тогда в то же время, как прошлый раз. Сможешь?

- Смогу.

- А я…

Бахтеев не досказал – где-то стукнуло ведро.

Он оглянулся и быстро пошел по чистой, еще влажной полосе на веранду, оттуда сразу направившись к конюшне…

***

Пятницу Елизавета назвала потому, что в этот день она собиралась идти к сестре. Об этом знал Егор.

Ставший еще большим молчуном, иногда подолгу на Елизавету сумрачно смотрящим.

- Ты чего это, Егор? Вшей на мне ищешь?

Он не отвечал. Но отворачивался. И продолжал молчать.

Молчал Егор и в день ее новой встречи с барином. Молчал, пока Елизавета переодевалась в чистое, пока заплетала и укладывала волосы. Но когда она взяла бутылку и пошла за квасом, Егор не выдержал:

- Ты куда?

- Не видишь, квасу хочу налить.

- Зачем? Ты чего, к мамаше собралась? Я же говорил, что сам теперя ходить к ней буду.

- И ходи! У меня что, нет забот, кроме к Петру таскаться и старуху твою ублажать? Я себе квасу налью. Вона, солнце какое жарит! Дорогой и попью. Али жалко?

Она ушла.

И печальный Егоротправился следом.

И увидел, как барин, оставивший свою коляскувозле камня, брал его Елизавету. Делал он это в лесу, на сером от кукушкина льна пригорке, почти под кустом рябины, на который они бросили одежку. Елизавета скинула всю. Барин жилетку, рубашку и шляпу. Куртку свою он бросил на мох под голую Елизавету.

Егор кусал до крови губы и смотрел… До самого их расставания, при котором Елизавета прижалась к барину и его обняла. Когда барин одевался, он снова пил квас Егора. Так же жадно, как только что любил его жену.

Увидев это, Егор пошел к Петру, к матери. Иногда он останавливался, чтобы вздохнуть воздуха или, царапая себе грудь, взвыть.

Мать Егор не видел уже давно. Когда он вошел в тесную, пропахшую отхожим местом комнатенку, старуха не улыбнулась, а строго взглянула на сына:

-Неужто, вспомнил? Неужто, совесть проснулась? Чего принес?

От слабости мать Егора почти все время лежала, но голос у нее был сильный и властный. И глаза были полны силы и соображения.

- Да вот, маманя, ничего я не принес. Поговорить надо.

- Поговорить… А я чаяла, ты на Успенье ко мне заглянешь. Нет! Не нужна ему мать, все свою девку шлет. Как пост провел, блюл?

- Я-то блюл. Да вот Лизка моя…

Егор всхлипнул. Высохшее лицо старухи стало злобным.

- Не ной! Не люблю! И с кем она?

- С барином.

- Чем же она барина приманила, твоя дура хохотушная? Рожей? Рожей! А я тебя учила – не на рожу гляди, а на сердце! А ты?

- Чего я?

- Отходил ее возжами? А лучше, кнутом, чтобы знала порядок?

- Нет.

- Дурак! Чем больше жену бьешь, тем больше она мужа любит. А тут сам бог велел. Не попускай! Богу-то молишься или перестал?

- Молюсь.

- А жену высеки. А то жди – принесет барчонка, и будешь его растить. Или хочешь? Коль своих сделать не могете. Хочешь?

- Нет, маманя.

- Что ты? «Маманя» да «маманя»? Своим умом живи! Маманя… Отдери ее до крови, сразу барина забудет. Так, чтоб лежать не могла. А как смогет, снова!

Она замолчала и махнула Егору рукой. Егор сел рядом на низкую кривую скамеечку.

- Ишьты, барин… Честь тебе выпала, а ты плачешь. Барин, он деньги имеет.

- Он мой квас пьет.

- Чего?

- Ничего. Горько мне.

- Барин… Ишь… С барином расправы нет. А с женой законной и венчаной есть. Учи, пока не загуляла. Тут, лишь начни. А ты ее розгой!

- Не буду.

- Это как? Прощаешь, как Господь велел?

- Можно и так, да и моей вины не мало. В писании как сказано?

И Егор понес околесицу о подобии и образе Царицы Небесной.

- Ты писание не трожь! А сдери с бабы кожу. И ей будет польза, и тебе полегчает. И позору меньше. И в кого ты такой?

Онаснова замолкла. Скоро потухшие глаза старухи заблестели:

- Чего ты про квас-то? Хороший у тебя квас, лучше, чем у Петра. Но не то. Что говорил?

- Я говорил, барин квас мой пьет. А мне видеть тошно! Всем моим пользуется. Где правда, маманя? Ему еще осталось на моей кобыле кататься.

- И будет, погодь. И спать на твоей лежанке будет!

- Нечсего мне душу травить! Хватит, пойду я.

- Тогда вот что. Ты барина отвадь от своей бабы! И греха меньше будет. Надо ж, не брезгует… А коли не брезгует, угостим. Ты, когда женка твоя снова под барина ложиться соьерется, в квасок ему травки подбавь. Она и отвадит, как я твоего отца отвадила.

- Травкой?

- Да, зельем-травой особой. У меня в сундуке лежит, в берестянке.

- А коли он пить не станет?

- Станет. Квасок вкусный, а после бабы особливо. Когда Лизка пойдет к нему, сам квасок ей и подсунь. Мамане, скажешь, снеси. Как со двора баба шмыгнуть собралась, так ты ей квасок – мамане заодно отнеси.

- А вдругона больше не побежит?

- Тогда пляши! Ишь захотел! Чтоб девка от барина отказалсь! Нет, раз легла, так оно и будет. Покуда барину не надоест или тебе в подоле не принесет. Здесь гадать не надо, с чего ей не бегать?

Бабка вздохнула и сжала кулачки:

- А ты?! Сопли пускать… Тьфу! - она закрыла глаза и, больше их не открывая, стала его учить:

- Сделаешь так…

***

Двадцать первого сентября Алексей Иванович поехал на почту.

Так он сказал жене, уже не страдая от того, что ей изменяет, и намерен опять изменить. Лидию Александровну Бахтеев не обманул – сначала на почту, потом на свидание с Елизаветой. Уже третье и, видимо, далеко не последнее.

…То, что происходило в лесу на свету, не смутило, а лишь добавило возбуждения своей «первобытностью». Елизавета его не стеснялась и отдавалась ему так темпераментно и бесстыдно, что Иван Алексеевич от блаженства задыхался. Блаженство усиливало самодовольство.

И он, оглушенный, уставший, все еще «под впечатлением», забыл Елизавете дать купюру. А она на деньги не намекнула. Только сказала:

- Жаль, что ты барин!

-И мне.

Он хотел добавить «что ты крестьянка», но не стал. И погладил Елизавету по голове.

- Когда увидимся снова? – спросил он, едва они выбрались на тропинку.

- Да хочь, завтра!

- Завтра?! – изумился Бахтеев.

Она засмеялась.

- А когда сможете?

- Я… Мне… Давай через неделю. Ровно через неделю, в следующую пятницу.

Вечером Иван Алексеевич осознал, что влюблен. От влюбленности дни и ночи растянулись. А все часы в доме замедлили свой ход.

И на почту, как он ни погонял, лощадь скакала медленно. Солнце успело спрятаться за тучи, и приятно похолодало. Уже, нагоняя дождь, дул ветер, а Бахтеев все еще до почтовой станции не доехал.

Но доехал. Писем не было, но Алексей Иванович купил газету.

На обратном пути стало моросить. Пришлось останавливаться и поднимать верх коляски.

Елизавета уже его ждала. Накинув на себя холщину, которую издалека Алексей Иванович принял ее за муравейник, возникший на месте их встречи за неделю.

- Что это?

- Скатерку вот взяла, - она хихикнула, - В землянке дюже нечисто. И колко.

Кроме холщины у Елизаветы была корзинка, в ней квас и хлеб:

- Меня мой мужик опять к матери послал. А мне что? Пусть думает, пошла.

- А ты пойдешь?

Ивану Алексеевичу стало неприятно от упоминаия о Елизаветином муже.

- Больно надо! Пущай сам таскает.

Сегодня Елизавета сказала Егору, что идет за грибами. Егор увидел ее сияющие глаза и кивнул:

- Иди. Токмо прежде к мамаше загляни. Гостинца передашь.

- Ты же сам теперя к ней обещался ходить! Много мне радости твою старуху видеть!

- Обещался. Да лошадь захромала. В кузню ее поведу, ужо с Захаром договорено, ждет. А ты снеси, долг мой сыновий исполни.

- У!

Елизавета вышла - Егор понял, мыться на ручей.

Сбегав к кадке с квасом, он наполнил бутыль и бросился к сундуку. Как старуха и говорила, «зелье-трава» лежала под заготовленным на похороны саваном. В берестяной, теврдойкак камень коробке с крышкой, все еще пахучая и зеленая, с крупными горошкамисемян.

Запнувшись о половик, Егор с коробкой метнулся к столу. Размяв траву в труху, зачерпнул полную ложку и, роняя мимо, сыпанул ее в бутыль. Посопев, сыпанул еще одну ложку. И взболтал.

Смахнув со столатравяной мусор и спрятав в сундук берестянку, Егор сразу успокоился. И уже не торопясь, выбрал из разложенных на полке хлебов самый румяный. И определил бутыль и хлеб на лавке рядом с козиной – бери!

Взяв с сенях узду, Егор вышел из избы…

***

Они долго лежали в землянке. Остывая, отдыхая, не желая друг от друга оторваться. «Отклеиваться», как назвал их позы Бахтеев – он Елизавету обхватил рукой, она положила голову ему на грудь. На полное нежности сердце Алексея Ивановича, еще продолжающее сильно стучать.

Сверху на травяную крышу землянки мягко капала вода. Но дождь, быстро и сильно отдав всю воду, уже кончился. И даже появилось солнце. Его косые низкие лучи сквозь стволы попадая в логово, золотисто-розовым светом осторожно освещали их ноги, скомканную одежду, корзинку, в которой блестело высокое бутылочное горло.

- А вот это кстати! - Бахтеев шевельнулся.

- Чего?

- Твой любовный напиток. Твой замечательный мамашин квасок.

Елизавета, пригибаясь, юркнула к корзине, и через несколько секунд Алексей Иванович с наслаждением пил. И все никак не мог напиться.

- И мне!

Елизавета тоже долго пила квас, а потом выкинула пустую бутылку наружу.

- И не страшно?

- Чего?

- Улики.

- Как?

- Это я глупость сказал.

- А мне теперича ничего не страшно! Ничего я теперича не боюсь. Господи Исусе, как же бывает хорошо! Так бы здесь и лежала!

- Но…не пора ли?

- Ай и правда. Хозяйство надолго не оставишь, слуг у нас нету!

- Тогда я уйду первым.

Он выбрался из землянки, оделся и протянул Елизавете бумажку:

- Это тебе не за любовь. Это на хозяйство, деньги – те же слуги. Встретимся опять…через неделю?

- Да, хочь завтра!

Она засмеялась. Засмеялся и Бахтеев, хотя ему было в этот момент грустно.

Когда Алексей Иванович подъезжал к воротам усадьбы, до него донеслись странные звуки. Какой-то звон, ставший, когда Бахтеев прислушался, музыкой. В доме играли на фортепиано! Это было странным: бравурная, судорожная и бестолковая игра, непонятным образом связанная с его самочувствием – Алексея Ивановича слегка подташнивало, а во рту появился неприятный горький вкус.

Оставив коляску сразу за воротами на аллее, Бахтеев направился к дому.

Дом тоже его удивил. Пока он отсутствовал, его успели отремонтировать! Колонны главного подъезда и треугольник фронтона сияли свежей побелкой, стены резали глаза желтизной – их тоже покрасили, и краска отвратительно блестела.

Музыка усилилась, но застряла на одной фразе, которую под многоротый хохот упрямо повторял пианист.

«Кто бы это? И на чем играет, у нас же здесь нет инструмента? »

И тут Алексей Иванович заметил фигуру. Некто, пока он поднимался по ступеням, быстро выглянул из-за угла дома и мгновенно спрятался. Бахтеев остановился перед дверью. И снова кто-то высунул голову и тотчас ее убрал.

Музыка сию же секунду затихла. Наверху хлопнуло окно, и в растущей вдоль бокового фасада сирени захрустело. За спиной Бахтеева раздалось гнусное хихиканье. Он оглянулся – никого. Разве что вдалеке, мимо распахнутой «каретной» быстро прошел человек во фраке.

И тогда Алексей Иванович все понял! И почувствовал, как ноги его отяжелели от ревности. Все встало на свои места. Вся комедия оказалась теперь постигнутной полностью.

«Ах вот оно как! »

Понял Бахтеев следующее: пока он отлучался из имения, покидая его по разным нуждам, его жена, эта блудливая тварь, принимала гостей и устраивала оргии! Еще тогда на пруду умело притворившись недужной и таким простым способом его от себя отстранив. Чтобы отдать свой не угасший пыл любовнику! Ловко. Иногда по ночам любовник по леснице забирается к жене в запертую спальню. Он даже знает, кто этот любовник. Это Лавров из его бывшего департамента. Молодой, наглый хлыщ, которого он имел неосторожность неколько раз приглашать в гости. И сговорились они еще в Орле! Теперь Лавров тайно сюда приезжает, по ночам забираясь по лестнице к жене. И с ним приезжает вся его компания, таких же наглецов и жадных до танцев акробатов. Они пют его вино, курят его папиросы, безобразно пляшут, нарядившись в его мундир, фрак, бархатный сюртук и халат, над ним при этом всячески потешаясь. И жена с Лавровым над ним смеются и потешаются. Там, в спальне, где эта мерзавка Лаврову отдается… Ну ничего, сейчас он этой шушере укажет, кто хозяин имения!

Алексей Иванович облизнул сухие губы, решительно взялся за дверную ручку, но передумал.

Стараясь не шуметь гравием дорожки, он на цыпочках пошел к веранде. Иногда замирая и прислушиваясь. Наверху, на втором этаже шептались, очевидно, за ним наблюдая. А чтобы он не слышал их шепот, они начали звенеть.

На перилах веранды лежала мужская шляпа. На полу, перед сткелянными дверями в залу белел скомканный носовой платок. Платок жены, по неосторожности его обронившей. А вот это неопровержимая улика! Когда Алексей Иванович за платком нагнулся, платок исчез.

Зал был пуст. В углу стоял раскрытый рояль, оказавшийся камином и вазой с цветами. В коридоре, ведущем к кабинету, высоко задрав подол и спрятав в нем физиономию, от бесшумного смеха тряслась деревенская баба. В конце коридора мелькнула горничная.

И тут сверху, из жениной спальни раздался сочный смех. Смеялся Лавров, который вовсе не Лавров, а Стива Облонский. И сейчас он… Алексей Иванович это прекрасно видел - теперь он мог видеть через стены - как жена обхватила навалившегося на нее Облонского своми толстыми голыми ногами и руками, на которых сияли браслеты.

От злобы и отвращенияБахтеева стало тошнить. Рвота быстро подступала к горлу. Но Алексей Иванович смог, ее сдерживая, добраться до кладовой, где хранилось ружье и аммуниция. Он взвел курки - ружье оказалось заряженным.

«Ну вот, будет угощенье на десерт! Зайца она захотела! »

Он не успел. «Застать» момент соития и Облонского убить – жена, уже одетаяи причесанная, стояла внизу перед лестницей, загораживая ему путь в спальню:

- Что с тобой?!

Слово «тобой» стало повторяться громким эхом, переходящим всосредоточенный под потолком звон:

- тобой… обой… обой… обой…

Где-то снова засмеялись.

Смеялась кухарка, а вопрос был задан для того, чтобы оттянуть время, необходимое для исчезновения Облонского, который, как Алексей Иванович опятьувидел, уже растворял в спальне окно. При этом улыбаясь.

- Напрасно. Вам не удасться меня обмануть…- прошептал Алексей Иванович и плюнул на паркет густой горькой слюной - отойди, потаскуха!

- Господи…Да что с тобой, Алексей?!

Лидия Александровна, увидев перекошенное, безумное лицо мужа, почувствовала дрожь. Холодный страх не давал двигаться, и она оцепенело стояла, пытаясь закричать онемевшим от ужаса ртом.

Но Бахтееву показалось, что жена, его дразня, высунула язык.

- А вот, что, сс-с-сволочь!

Иван Алексеевич подошел почти вплотную, и пока жена окончательно не окуталась звенящим туманом, поднял ружье и выстрелил ей в грудь…

***

Елизавета напрасно сказала барину, что ничего «теперича не боится». Она боялась. Дюже боялась, до схваток в животе. Пугал ее волк, вдруг появившийся, когда она шла по тропке. Волк бурый, громадный, как кабан, бесшумно перебежал ей путь…

Все кругом было бесшумным: качающиеся от дождевых капель ветки, ее шаги по сучкам и шишкам, стайка крупных птиц, которых Елизавета спугнула. Такая тугая тишина бывала, когда в уши попадала вода.

Волк опять появился на тропке и исчез…

Но очень скоро уже не исчезал, а выскакивал и, ощерив пасть, пытался схватить Елизавету за лодыжку или подол сарафана. Она побежала. И тогда плотная, съевшая все звуки тишина, превратилась в звон.

Волк не отставал: он то бросался сбоку, то кружился вокруг, не давая ей выйти из леса. Потом пропал…

Бежать Елизавета больше не могла – толчки ног сильно отдавались голове, а мокрый от дождя брусничник и стволы так ярко и радужно блестели, что в глазах у Елизаветы порой темнело. И тогда она останавливалась, чтобы понять, куда нужно идти.

На краю леса из канавы, за которой была деревенская дорога, снова выскочил волк. Уже не один, а стая - оскаленных, сдлинными высунутыми языками, белыми глазами и прижатыми к вздыбленной холке ушами. Они Елизавету в деревню не пустили, а погнали ее к балке, к ручью.

Вода в ручье была серебряной. И волки остались на его берегах, следуя за Елизаветой, бредущей по колено в этой чудной серебряной воде в сторону дома. Волки тоже были чудные. Страшные, но чудные – они, стоило на них взглянуть, пропадали и сразу появлялись, когда она отворачивалась.

Очень скоротащиться по воде, спотыкаясь о коряги и камни, Елизавета не могла - не было никаких сил. Несколько раз она падала. А поднявшсь, долго качалась, пытаясь унять головокружение.

Когда она, задыхаясь и раскачиваясь, дошла до старой запруды (дальше ручей бежал уже через деревню, в лощине, образованной холмами, на которых стояли избы) ей пришлось зажмуриться. Зажмурилась Елизавета из-за верхнего бревна плотины, светящегося поймавшим солнечный луч зеркалом.

И тут, сквозь звон раздался голос отца:

- Вылезай из воды! Я волков отогнал. Вылезай, нету их больше!

Она открыла глаза. Волков не было.

Елизавета выбралась на берег и кое-как засеменила по скользкой тропке, «задами» приведшей ее к избе.

Егора на дворе не было. Но незнакомый Елизавете сутулый мужик вышел из сарая и, быстро перемахнув через жерди, спрятался в лопухах…

Елизавета кинулась в избу, заперев на засов сени. От страха ей хотелось по нужде, но больше пить – рот был настолько сухим и горьким, что от горечи распух язык. Зачерпнув воды, Елизавета сделала несколько глотков, но уронила ковши зарыдала - у освещенной закатным солнцем двери лежал волк. Еще один спрятался под лавкой.

- Пали огнем! – крикнул ей сквозь звон отец. – Зверь огня боится! Пали! И не гляди на них ни в коем разе. Пока не смотришь, оне не тронут. Пали живее!

Не глядя на дверь и под лавку, Елизавета нашла спички, схватила из лукошка бересту и ее зажгла. И бросила к двери, на волка. И снова зажгла коры, чтобы, дав ейхорошенько разгореться, швырнуть огонь под лавку. Потом, когда из печной дверцы высунулась зубастая волчья морда, Елизавета, подожгла и лукошко, поставив его передтопкой.

И легла на пол, потому что от тошноты и головокружения стоять уже не могла…

***

- Пожар! Пожар, силы небесные! – орал прискакавший к кузнице (она была устроена за околицей, среди груды оставшихся от древней часовни камней) мужик Елисеев. – Твой двор горит, Егор! Бежи тушить! Пожар, люди добрые!

И Елисеев умчался.

Лошадь Егора была без подковы. И хромала, брыкаясь и пытаясь Егора укусить, когда он гнал ее к дому. Поэтому свою кобылу Егор бросил. И побежал в сторону черного густого дыма, клубами валившего оттуда, где находилась его изба, самая последняя с этого края деревни. Кто-то колотил в железо, кто-то, опережая Егора бежал в ту сторону с ведром.

- Горим! Горим! – кричало и надрывалось все кругом. – Матвеевыхизба горит!

Когда Егор сквозь поглотившую деревню серуюпелену, добрался до дома, дома уже не было. Изба уже сгорела, но из-за жара и близко к себе пока не подпускала. Егор увидел ракаленные угли, дымящиеся обугленные бревна и окутанный чадным облаком дымоход. От чада текли слезы, и жгло грудь. Но Егор ни слез, ни жжения не замечал.

И не замечал никого из обступивщих еще живое пожарище. И не слышал обращенных к нему вопросов, истошного рева обезумевшей от страха телки, бьющейся в чудом уцелевшем хлеву.

Для Егора была лишь одна, самая главная забота – где Елизавета?

- Чего стоишь?! – крикнул ему кто-то. – Таскай воду! Гасить все одно надо. Таскай!

Он таскал, плескал на угли, отвечающие воде шипеньем и новым дымом, сидел, откашливаясь, у забора:

-Где Елизавета? В лесу с барином? Или…

Разошлись ночью. А Елизавета так и не появилась. Тесть Егора тоже гадал, где дочь. Чтобы не разводить бесед, Егор ответил: «У Петра».

- Иди со мной, - позвал тесть. - У нас заночуешь.

- Не. Буду здесь. Вдруг Лизка прибегет на слухи. Буду ждать.

Тесть ушел. Егор лег в телегу, которую успели вытолкать за ворота. И лежал в ней до рассвета, нюхая гарь и смотря в небо.

Утром, при бледном, смешанным с остатками дыма свете Егор ходил по горячему пеплу, в нем ковыряясь и откидывая вилами остатки бревен, под которыми еще пряталосьсинее пламя. И увидел… То, что от Елизаветы осталось.

И снова лег в телегу. И лежал до тех пор, покаопять не пришел тесть и с ним люди, Петр с женой… и не приехалстановой.

Становой Егора спрашивал: где он был до пожара? пила ли сгоревшая жена водку? не сам ли он поджег избу? Егор отвечал.

Когда становой уехал, тесть заплалкал и спросил:

- Как же? Как хоронить-то будем? Хоронить-то чего, а, Егор? А отпевать? Как такое отпевать?!

Егор ответил:

- Ухожу я.

- А хоронить?

- Ухожу. Навсегда.

- В монастырь что ль? Оно конечно, молиться заня…

Но Егор перебил:

- Нет бога.

И ушел. Грязный, вымазанный сажей, без шапки и кафтана. За ночь похудевший от горя и усталости.

Покинув деревню тою же тропинкой, которой Елизавета поднималась к дому от руья.

Ушел, оставив растерянного тестя, уставшую мычать телушку, хромую лошадь, щиплющую траву возле кузни, своих овец на склоне, и избежавший огня скарб, который еще долго будут растаскивать соседи…

февраль 22