Лондонский мальчик

https: //ficbook. net/readfic/5147584

Направленность: Слэш
Автор: Mr. Leto (https: //ficbook. net/authors/244952)
Фэндом: EXO - K/M
Пейринг или персонажи: Сухо/Ким Чонин, Бэкхён
Рейтинг: NC-17
Жанры: Романтика, Ангст, Повседневность, POV, AU

Размер: Мини, 14 страницы
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
… 5 мая 18** года. Тогда мне было полных двадцать два года, ему — слегка за тринадцать, когда в тот день мне было суждено отдать всю свою жизнь в руки этого мальчика.

Публикация на других ресурсах:
Разрешено только в виде ссылки

Примечания автора:
Данная работа своего рода отсылка к фанфику " Мой юный незнакомец".
К прочтению не обязательно, но для понимания некоторых моментов лучше владеть текстом: https: //ficbook. net/readfic/4998807

Чёртик_В_Капюшоне, когда-то ты подкинула мне идею по этой паре, где Чонин принц, а Чунмён его слуга. Изначально это должна была быть история о них, но на основе этой пары, ушедшей на второй план, появился " Мой юный незнакомец".
Теперь пришло время задеть и их историю.
_____________________
Обложки к работе:
1. http: //images. vfl. ru/ii/1484580612/6f0265ed/15700322.jpg
2. http: //images. vfl. ru/ii/1484571148/5c67dc6d/15698056.jpg

Мне никогда не забыть тот день.
… 5 мая 18** года. Тогда мне было полных двадцать два года, ему — слегка за тринадцать, когда в тот день мне было суждено отдать всю свою жизнь в руки этого мальчика.
В белоснежной рубашке и светлых холщовых штанах на подтяжках, гордо вытянув спину, он встретил меня в богато отделанном холле немигающим взглядом. Что поразило меня больше при первой встрече — именно эти тёмные глаза, больше напоминающие влажный чернослив в холодное дождливое утро.
В тот ранний час май приносил острый запах сирени сквозь приоткрытую переднюю дверь, а от юного Нина Брауна пахло имбирём и шоколадом. Мне не стоило никаких усилий, чтобы глубоко поклониться этому на первый взгляд высокомерному мальчику.
— Моё имя — Мён Люмен, господин.
— Теперь вы будете нянчиться со мной?
— Если вы того пожелаете.
… И даже больше — вам я отдам всего себя и всю свою жизнь. Но об этом я совершенно не задумывался, как и о том, что назад, к прежней жизни, больше никогда не смогу вернуться.
Причиной, по которой меня в столь юном возрасте приставили к мальчику, послужило его положение в семье и мой характер. В свои двадцать два года я ощущал себя намного старше, был достаточно умён, начитан, собран и серьёзен, располагал небольшими знаниями в музыке и обладал хорошими манерами и красивой речью. Если всё это ценилось во мне, как в приближенном, то последнее имело меньшее значение.
Иногда казалось, что всё, что я должен был говорить, являлось простой краткой фразой, которой с каждым годом, сам того не замечая, я всё чаще придавал глубокое значение.
Этими словами являлась фраза: «Да, господин».
Перед приходом в дом семьи Браун я был основательно подготовлен: прежде чем приступить к обязанностям, мне пришлось выучить большой список вещей, которые любил и не любил Нин. Причем последних оказалось намного больше.
«Господин не любит остывший чай»
«Господин не любит, когда ему мешают во время занятий»
«Господин не любит носить носки»
«Господин не любит лето»
«Господин не любит… »
Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы этот неприступный мальчик смог доверять мне. И, в конечном счете, чем чаще я находился рядом с ним, тем сильнее он верил мне и научился не скрывать своих эмоций.
Тогда ещё в тринадцать он давал мне расчесывать свои волосы перед завтраком, долго разглядывая своё отражение: мягкие черты смуглого лица, пухлые постоянно сведенные губы и тёмные брови. Нин во многом считал себя лучших других своих сверстников, которые часто гостили в доме семьи Браун со своими родителями. Но я долгое время не мог разгадать взгляд этих глаз в зеркале.
Поначалу мне казалось, что он был одержим своей расцветающей красотой, но эти глаза смотрели на себя с какой-то непосильной и холодной ненавистью, ведь единственное, чего он не принимал в себе — это разницу со своим младшим братом — белокурым хрупким ангелом.
— Мён, скажи, а я красивый?
Его вопрос застал меня врасплох, но вызвал добрую улыбку — в его возрасте я часто задумывался о своей внешности, потому что не мог понять, отчего юная леди в батистовом платье, которая каждое утро покупала цветы на рынке, никогда не смотрела в мою сторону.
Я отложил в сторону расчёску и оправил его сверкающий белый воротник рубашки.
— Как вы могли усомниться в своей красоте, господин?
— Я не похож на истинного аристократа, — холодно выдал он, не отрывая взгляда от зеркала. — У моего брата Джозефа светлые кудри и белая кожа, почему же у меня…
Я мягко сжал его поникшие плечи сзади.
— Господин, соберитесь и взгляните в зеркало внимательней. Знайте, что через несколько лет вы станете намного красивее Джозефа, потому что он не умеет играть на фортепиано так, как умеете вы, он не способен двигаться в танце так, как ваше тело, и главное — у него нет таких глаз, как у вас. В один день вы станете ещё прекраснее.
— Если я стану таким прекрасным, ты влюбишься в меня?
Мои ладони невольно сжали мальчишеские плечи чуть сильнее, чем то положено, а его странное тепло на кончиках пальцев, дотронувшихся моих запястий, заставило тело напрячься.
— Простите?
— Ну, если бы ты был, например, леди Жозефиной, которая гостила у нас на прошлой неделе. Кажется, я ей не понравился…
Я испустил глубокий и расслабленный вздох, широко улыбнувшись.
— Да, я бы влюбился в вас, господин.
Влюбился бы совсем как…

*
« — Всё пытаешься догнать Моцарта?
За клавесином, раньше всегда остававшимся свободным, сидел юноша. Если бы Мён не знал его, то отчетливо понял бы это по профилю, но со спины его, наверное, можно было бы перепутать с девушкой, будь у него, помимо узких плеч, длинные волосы.
— Здравствуй, мой друг.
Он не повернул головы и едва ли рассмотрел шагнувший к нему силуэт, когда Мён скромно опустился подле клавесина, чтобы послушать удивительную в своих тонких переходах музыку. Этим юношей оказался его восемнадцатилетний друг — восходящая звезда и гений музыки — Бэк Рене.
— Я очень рад тебя видеть.
На этих словах Бэк оторвал тонкие, женственные пальцы от клавесина.
В пустом особняке, в котором второй год гостил его парижский друг, не было никого… Мён имел смелость заглядывать сюда по четвергам, когда Бэк оставался в тишине и спокойствии наедине с любимым инструментом и мечтой однажды покорить своей музыкой всю Европу.
Но сегодняшнее утро было особенным.
—Хочешь чаю? — предложил Бэк, приподнимаясь со скамьи с легким смехом. — Я даже сам тебе лично его заварю.
Ответом была знакомая улыбка. Мён поднялся вслед за ним. Они были одного роста, и лица их были вровень – так, что дыхание с губ одного касалось губ другого. Так близко. Слишком близко, чтобы можно было заставить себя отступить, но…
— Почему ты молчишь? Почему так внимательно на меня смотришь?
— Пытаюсь разглядеть и… — прошептал Мён, — запомнить тебя.
Они встретились случайно на мостовой два года назад, когда Бэк впервые приехал в Лондон к брату отца брать уроки фортепианной музыки. Тогда его худая фигура в легкой рубашке с подвернутыми рукавами, чуть сгорбившись, сидела на скамье, а тонкие руки что-то быстро выводили на листах.
« — Ловите вдохновение?
— Ага, а вы как раз загораживаете мне его. Ну что вы, я же шучу! »
В то утро они сидели в кофейне, ковырялись вилками в вишневых штруделях и пили горячий шоколад, разговаривали о музыке и городе. Бэк много смеялся и порой остро шутил, задевая этим нового друга, но всегда торопился извиниться и загладить вину.
Они даже никогда не звали друг друга по именам… И им так редко удавалось оставаться вдвоём дольше, чем на несколько коротких часов — когда поместье пустовало или Бэк не просиживал всё время за инструментом. Его воля и желание к музыке были сильнее любых чувств, но при этом он ценил минуты рядом с Мёном, а тот… имел смелость невинно касаться его руки с каким-то щемящим чувством и не видеть в этом жесте ничего постыдного.
Их связь была крепкой с самой первой встречи.
Мён поддался ближе, пристально всматриваясь в глаза Бэка и незаметно касаясь пальцами его тонкой ладони. Они не говорили. Впрочем, они почти никогда не говорили. Что-то заставляло их понимать друг друга без слов. И даже в то утро Мён понимал, как музыка, которой был поглощён его друг, может вырвать их друг у друга.
— Сколько же теперь я тебя не увижу? — спросил Мён.
Такой же вопрос он задавал часто себе сам. Сейчас задал, дотрагиваясь кончиками пальцев до твердых выразительных скул и тонких губ.
— Не забывай писать мне.
— Я не могу просто так уехать.
Бэк подступил ближе, чувствуя, как тёплый воздух срывается с его собственных губ. Он обвил руками шею Люмена, тот не противился, и так — в этом объятии — прошло, кажется, полминуты. Чужие губы прижались к его губам. Отпуская ресницы и отвечая на робкий поцелуй, Мён нежно обнял друга и увидел за его спиной потёртый клавесин, который продолжал жить своей жизнью.
А спустя два года увидел Рене в заголовках газет «Двадцатилетний пианист из Парижа покорил всю Европу», а себя — в качестве слуги в белых перчатках рядом с тринадцатилетним мальчиком»

Я не думал, что он вырастет так скоро… Нин любил музыку и не мог жить без балета. Казалось, ещё вчера его детское, ещё не до конца сформировавшееся тело было гибким и лёгким, а сегодня в пустом зале над полом порхал превосходный юноша, похожий на чёрного лебедя.
— Мён, посмотри, насколько высоко я прыгну в этот раз!
— Очень высоко, мой господин.
— Мён, а я нравлюсь тебе?
— Иначе быть не может, мой господин.
Я слишком долго спал…
Каждый пройденный год красил его, а взамен забирал ту детскую мягкость и любопытство. В шестнадцать он со всей страстью отдавался танцам, когда его младший брат Джозеф владел этикетом и иностранными языками, а искусству предпочитал науку и военную литературу.
Сам господин Браун, отец мальчиков, поощрял увлечения и труды второго, находя танцы Нина — позорным делом для юноши его статуса. Но я никогда не видел его таких глаз, полными огня и страсти, когда он взлетал, падал и поднимался.
— Позвольте, я помогу вам.
Юношеские пальцы крепко вцепились в мою руку. Нин попытался встать на ноги, но чуть отшатнулся в сторону, когда ушибленная нога вновь подвернулась. Тогда мне не оставалось выбора, как поднять это мальчишеское тело на руки и донести до софы.
Помню, череда этих дней, когда господин пролеживал в своей постели или в гостиной с книгой, были одни из самых теплых дней. Я мог часами просиживать рядом и иметь смелость разговаривать с ним. Мои рассказы не всегда были интересны для него, и он всегда пытался казаться холодным, иногда грубил, но без меня будто пропадал и терялся, до конца не признавая это.
— Мён, ты же никогда не уйдешь, обратно к своей семье? — вдруг спросил он, пальцами обнимая пузатую белую чашку, полную горячего шоколада.
Я был в растерянности. Однажды я всё же мечтал вернуться к семье: к матери и сёстрам, но всё, что я мог сделать для них — получать хорошее жалование и большую часть отправлять им.
— Хотя не отвечай! Буду думать, что ты никогда не уйдешь.
В шестнадцать Нин стал более агрессивен и шумен, за что получал грубые пощечины от отца. В отличие от своего тихого и покорного брата, просиживающего дома за книгами, он казался мне живым и настоящим. В пятнадцать Джозеф был действительно похож на ангела — голубые глаза, русые курчавые волосы и белоснежные кружевные воротники. Он был похож на истинного аристократа с живой бледностью, передавшейся от матери, пока Нин прятался летом от солнца, боясь, что кожа станет ещё темнее.
В этом доме ему не суждено было стать счастливым.
Все в поместье, в том числе я знали о его происхождении. Господин Браун отзывался о его родной матери: «Она превосходно танцевала», но не добавлял главного — она была проституткой. Поэтому когда он скользь смотрел на своего сына, то отчетливо видел ту смуглую и страстную шатенку, которая шагает к нему плавной и гибкой походкой, и находил в этих скользящих и грациозных движениях своего сына.
Об этом Нин узнал в тот год, когда они вместе с Джозефом ели вишню из глубоких бокалов в саду. Находясь неподалеку от них, я читал Гёте, сидя на массивной лестнице дома и слышал лишь часть их разговора:
— Отец сказал, что завещает мне фабрику, — напыщенно выдал младший, откусывая тёмную ягоду от веточки. — И всё поместье, если я добьюсь расположения семьи Жозефины. Она так похорошела за этот год! Тебе она нравится?
— Да, очень нравится.
— А вот ты мало её интересуешь, — усмехнулся Джозеф, поднимаясь с травы. — Хотя конечно, кому может понравиться такой бескровный приёмыш как ты. Отец говорит, от тебя никакой пользы, и что когда тебе исполнится двадцать, он отдаст тебе часть своего капитала — большего ты не получишь.
Осень 18** года. Мне было уже двадцать шесть, Нину — семнадцать, когда он впервые напился и залез в драку, когда письма от Рене, которые он слал на протяжении долгих и мучительных шести лет, стали редкими, а зимой того же года и вовсе прекратились.
В последнем послании от него я узнал, что в следующем году он едет в Вену с концертом, а позже возвращается домой, где женится на какой-то актрисе.
Действительно, его слава росла с каждым днём, а я все эти годы мечтал просто подержать его за руку и отведать в кофейне вишневый штрудель с горячим шоколадом. Признаться, весть о грядущей свадьбе всколыхнула моё сердце, но я всегда отчетливо понимал, что никогда бы не смог быть с Рене постоянно где-то рядом.
Как с тем человеком, которого я видел каждый день…
В тот глубокий вечер, когда Джозеф в сопровождении родителей был на ужине у леди Жозефины, и поместье пустовало без хозяев, я сидел в кресле и в который раз перечитывал письмо Рене, которое он, совсем юный и счастливый, написал после грандиозного дебюта.
Тогда ему было двадцать лет.

« Мой нежный друг!

Пишу тебе восторженный и опьяненный. Вероятно, ты уже знаешь, что спешу поделиться с тобой своими успехами и грандиозным прорывом в мир музыки. Мой друг, большего в жизни я никогда не желал и шёл к этому долгие годы! Музыка — всё, что у меня сейчас есть. Но как жаль, что ты, мой единственный и милый мальчик, не можешь разделить со мной это счастье.
Ты же знаешь, я не люблю много писать. Поэтому ты напиши мне в ответ долгое и трогательное письмо вскоре как получишь это послание.
Надеюсь на нашу скорую встречу!

Нежно обнимаю.
Твой гений, Бэк Рене

Май, 18** г. »

Это было так давно — целых пять лет назад, а с нашей последней встречи прошло и того больше — шесть. Все эти года во мне теплилось желание обнять его, прижать к себе и по возможности уехать к нему — в Париж. Но из Англии меня не отпускало многое, в том числе и Нин, который без меня мог остаться здесь совершенно покинутым и забытым. Именно поэтому старые чувства больше не сходили на нежный характер.
Я пытался забыть… Я отпустил Рене с легкой душой именно в тот вечер, когда…
… Нин появился на пороге моей комнаты уже после того, как я успел убрать письмо в ящик стола. Юноша был сильно пьян, а его мокрое от дождя пальто сползало с широких плеч и никогда не падало, будто постоянно ожидая моих рук.
— Господин, вам плохо?!
— Мён, — он тихо застонал, обессиленно падая в мои руки, но я ощутил, как цепкие холодные пальцы впиваются в мою рубашку с невероятной силой. — Мён, скажите, вы нуждаетесь во мне? Я вам хоть немного нужен… Почему вы молчите? — он не переставал шептать мне в шею, почти касаясь кожи тёплым губами. — Отвечай же!
— Как никто другой, господин.
— Тогда…
Его тёмные глаза странно блеснули в вечерней темноте, разбавленной легким светом свечей, а губы с запахом вина отчаянно поддались навстречу, что наше дыхание плотно столкнулось вместе с телами.
Он прошептал:
— Тогда поцелуйте меня.
— Простите, но я не могу этого сделать.
— Почему? — На его глазах собрались слёзы, и он сильней вжался в моё тело, скрутив пальцами ткань ворота. — Потому что я вам не нравлюсь?
— Господин…
Он резко отстранился от меня, утирая рукавом пальто слёзы.
— Не надо меня успокаивать, я… — Нин тяжело сглотнул ком, и его голос приобрел тот же холодный оттенок. — Я справлюсь. Только ты, Мён, должен быть всегда рядом со мной! Это моё распоряжение как твоего господина!
От неожиданности пальцы сжались так крепко, что ногти впились в деревянную спинку кровати, когда я покачнулся на месте. Очнувшись, убрал руку. Странно… я не мог и до сих пор не могу объяснить себе, что всколыхнули во мне эти слова. Слова, сказанные юнцом, которому едва исполнилось семнадцать лет, которого я…
Я глубоко поклонился, прикладывая дрожащую руку плотно к самому сердцу. И в тот момент, именно в тот вечер в эту фразу я вложил иное значение:
— Для вас, всё что угодно, мой господин.

«Свежий воздух лета наполнил светлую гостиную. Нин расположился у самого окна на мягкой софе с толстой книгой французского романа и шоколадом. Он уже не читает, только задумчиво смотрит в окно, слегка слеповато щурясь холодному полуденному солнцу. На нём надета чёрная кофта с длинными рукавами и высоким горлом и светлые брюки, низы которых Мён подгибал, сидя рядом и касаясь обнаженных юношеских стоп.
— Ваши ноги опять холодные. Когда-нибудь эта привычка ходить босиком сыграет с вами злую шутку и заставит надевать обувь.
—А тебе, что, не нравятся мои ноги? — Нин возмущенно откликается на очередное замечание, коснувшись изящно вытянутыми пальцами ног бедра слуги.
— Нравятся, господин.
— Тогда займись тем, чтобы согреть их.
— Да, господин.
В такие моменты Нин казался по-особенному домашним с всклоченными тёмными волосами и голыми стопами. В это лето, когда Брауны уехали к родственникам госпожи, Нин остался в поместье вместе с Мёном и ещё парой прислуг — кухаркой и уборщицей.
Мён осторожно проводит ладонью по стопам юноши и бросает взгляд в сторону его смуглых рук.
— Что вы читаете, господин? Каждое утро вижу вас с этой книгой.
— Не знаю, какой-то французский роман.
— О чем он?
— Да как я могу знать, если я ещё даже не открывал его!
— Вы удивительный человек, господин Нин!
Улыбка очеркнула губы Мёна, и юноша, взглянув на мужчину, тихо начал смеяться в ответ.
— В наше время скучно быть романтичной натурой.
— С чего вы это взяли?
Нин скучающе подпер подбородок и склонил голову:
— Разве тебе ещё не надоело нянчиться со мной?
— А вы находите моё положение романтичным? — Мён смущено улыбается, ощущая под ладонями теплую гладкую кожу стоп, вымученную танцами.
— Ну, ты же согреваешь мои ноги. Чем не романтика? А я считаю её скучной… Никому бы не хотел согревать ноги.
— Для этого у вас есть я».

Вся моя жизнь была посвящена ему.
Наверное, это была самая странная жизнь, которую мне суждено было прожить.
Ближе к двадцати годам Нин полностью расцвел — его красота была опасной. Опасней, чем я ожидал, когда пророчил об этом тринадцатилетнему мальчику. Я не успел заметить, как он стал смотреть свысока — Нин стал выше меня и даже крупнее в плечах, так что поднимать его на руки, как прежде я уже не мог.
На самом расцвете своей юности благодаря этим манящим глазам, тем же пухлым губам и необычайному очарованию, в городе о нём отзывались как о первой повесе Лондона, на чьи плечи вешались женщины с легкими головами. В то время как младший из семьи Браун — белокурый Джозеф блистал большими познаниями в науке и через год должен быть помолвлен с леди Жозефиной.
Его репутация и прекрасные перспективы интересовали общество сильнее, чем старший и распутный Нин, в сторону которого только качали головами. Сам господин Браун не пытался бороться — всё их внимание с супругой было отдано младшему сыну, который — надежда и будущее. О Нине говорили, пускали слухи, надсмехались, а он…
Он возвращался домой под утро — от знакомых замужних леди или из публичного дома. И всегда почти на его широкой смуглой спине виднелись следы горячих любовных забав. Его манеры становились всё легкомысленней, слова — грубее, а отношение к людям — бездушнее.
Однажды на обеде, когда сама Жозефина, полностью плененная его статной и тёмной красотой, протянула руку в длинной перчатке, он спрятал ладони в карманы брюк и засмеялся:
— Я очарован. Я очарован и полон отвращения!
Иногда мне казалось, что он подражает Бэку — ещё задолго до свадьбы о нём в Париже твердили подобное, даже приписывали легкомысленные романы с юношами. Но наличие слухов не всегда было показателем весомости, может для Рене оно и было так при своем статусе и известности, но не для Нина.
И я не знал, в каком месте именно потерял его.
Но что о нём могли знать те люди, осуждающие это неблагочестивое поведение?
Они не знали ничего, из того, что знал я.
Но он был и оставался красивейшим из всех, кого я знал. И распутнейшим из всех, кого я знал.

*
«Его губы совсем не как у супруги. Немного жёсткие и сухие, от них не пахло ни вином, ни табаком. Да и поцелуй вышел как легкое прикосновение знакомых губ, чтобы успеть уловить что-то из этого. Почти незаметное и мимолетное за чужими спинами.
Мужчины вышли на внутренний балкон дома, один из них скромно улыбнулся.
— Всё пытаешься догнать Моцарта?
Рене медленно отстранился, закуривая сигарету и опуская голову, давая прядям упасть на лоб.
— Прости, мой друг, что перестал писать.
Мён хотел найти ободряющие слова, но ответом была знакомая Рене улыбка — вместо тысячи слов и извинений, согревающая изнутри, как лучшее лекарство. Улыбка, невольно заставляющая почувствовать себя виноватым.
— Так вот какой он — этот Нин Браун, о котором ты писал мне в письмах.
Взгляд Бэка быстро скользнул по стоящей внизу огромной залы высокой фигуры юноши, которая с упоением придавалась общению с мадам и месье. Бэк подался вперёд телом, переваливаясь слегка через балкон, чтобы лучше рассмотреть его.
— Его семья неожиданно решила приехать в Париж. Знаешь, он всегда восхищался тобой и надеялся на встречу. Но не думаю, что нужно будет ему давать твоё внимание и покровительство.
— Этот мальчик будет при мне, — как-то резко сказал Рене, выпрямляя спину и натягивая на руки белые перчатки. — Его напыщенный отец навязывает мне младшего сына, но как музыкант я далёк от науки.
— Ты ведь делаешь не только ради этого.
Странный взгляд с примесью решительности очертил лицо Мёна, а рука, скользнувшая по перегородке балкона, остановилась рядом с пальцами мужчины, крепко сжимавшую её.
— Ты ведь понимаешь, я только так могу извиниться перед тобой за последние годы.
— Но я не держу зла.
— Мён, ты изменился, — легкая улыбка скользнула по тонкому лицу. Рене покачал головой. — Только слегка постарел и стал ещё серьезнее. Думаешь, если бы я не уехал из Лондона, то у нас с тобой…
— Ты бы не стал тем, кем являешься сейчас.
— Да, я понимаю. И я безмерно рад, что ты принимаешь это как настоящий мужчина. Но что с твоей жизнью?
Мён Люмен взглянул вниз: под блестящим парижским светом мелькала тёмная макушка густых волос, в легком танце мелькала высокая статная юношеская фигура, мелькали тёмные глаза, с которыми он встретился и задержал свой взгляд намного дольше, чем на то позволяли приличия.
— Я уже давно решил, кому она принадлежит».

Париж испортил его.
Здесь Нин чувствовал себя намного свободнее, но влияние Бэка не одёрнуло его от развратных деяний. И в Париже о нём не переставали говорить как о лондонской повесе и самонадеянном распутнике. Сам он, кажется, никогда не был против, наоборот — упивался этой распущенной славой и сам источал слухи о некоторых влиятельных мадам и месье довольно пикантного характера.
С каждым днём Нин все чаще хватался за Бэка, позволял себе вальяжно повиснуть на его плече и надеялся только на него. Ещё раньше — в детстве — если я помогал Джозефу разобраться в шахматах, Нин непременно приказывал мне остановиться и обратить на него внимание, в Париже он смел ревновать одного человека — Бэка Рене к какому-то скромному и талантливому юноше, которого Бэк, казалось, всегда держал при себе намного ближе, чем Нина.
Я оставался незамеченным им. И значило ли это то, что больше Нин во мне не нуждался?
Да, тогда это было именно так.
— Да кто этот Чондэ Венсан?!
— Господин, успокойтесь, — сказал я и наклонился, чтобы поднять его рубашку с пола.
Нин нервно заходил по комнате, застёгивая лихорадочными движениями пуговицы на тёмном жилете, но руки, будто не слушались хозяина, и тогда я, оставляя всё, принялся помогать ему.
— Меня тошнит от одного его вида!
— Он преподает пение сыну семьи Рене. Не стоит воспринимать этого юношу в штыки.
— Ты видел, как он на него смотрит? — воскликнул Нин, делая ударение на слове «как».
— Не могу знать, господин.
Мне оставалась одна пуговица, но смуглые пальцы отдёрнули моё запястье резким движением — перед этим он ударил меня по рукам, а затем очень близко подался к моему лицу со странным взглядом. Его дыхание опалило моё лицо, когда он прошептал:
— Так, как ты смотришь на меня…
— Простите?..
Я невольно напрягся всем телом, а он поспешил отстраниться с легкой улыбкой.
— Ну, если бы ты был леди Жозефиной, которой, как оказалось, я даже очень нравился.
— Теперь я понимаю вас. И еще, господин… будьте осторожны.
— Надоел ты уже со своими наставлениями. Отстань!

« — Мён, как думаешь, моя мать красиво танцевала?
Нин укладывает голову на мужские колени и прикрывает глаза, раз за разом пытаясь представить её образ.
— Вероятно, не только красиво танцевала, но и была красивой женщиной.
Мужские пальцы коснулись тёмных юношеских волос. Парень поджал босые ноги на кровати и взглянул на мужчину.
— Ты хотел сказать распутной.
— Нет, я так не сказал.
— В любом случае я её ненавижу. Мне восемнадцать, я там был. И эти женщины — такие отвратительные. И я такой же — отвратительный.
— Не смейте говорить так.
В ту минуту Мён особенно остро хотел видеть его смуглое лицо с тёмными глазами, что оно выражало, и как были нахмурены брови. Юноша, будто предугадывая чужое желание, сжимает кисть руки слуги, и та мягко скользит к его груди и там, где она касается, тело перестаёт быть ледяным. Нин привстает и оборачивается, медленно забираясь к мужчине на колени. Пальцы другой руки ласково водят по скуле.
— Господин, вы вновь хотите?..
— Не смей мне перечить.
Кроткий поцелуй — и Мён ощутил, что его губы прижались к его шее, под подбородком, что заставило мужчину лихорадочно выдохнуть, покорно откинуть голову. Обе руки скользят по его телу — одна комкает ткань рубашки на груди, другая спустилась чуть ниже живота. Внутри у обоих разливается новый жар, но осознание происходящего приходит намного быстрее. Главное не забыть об этой опасности, которая может их выдать…
Нин обжигает быстрыми настойчивыми поцелуями шею, расстегивает пуговицы брюк, беззастенчиво трётся сильными бедрами о чужой пах. И Мён плавно оголяет его плечи, легонько поглаживая их ладонями, и только потом скользит дальше ― до момента, когда Нин распростертый на кровати в нетерпении раздвигает свои стройные сильные ноги и ближе притягивает его к себе. Нин шепчет со своей обычной интонацией:
― Сделай это так, как делаешь только ты.
Мён позволяет себе испугано улыбнуться, склонившись к смуглому лицу совсем близко и вкрадчиво спросив:
― Это приказ, господин?
― Не заставляй меня ждать».

Париж сломал меня.
Это я отчетливо понял, когда при встречах Рене всегда с особой нежностью пожимал мою руку, как никому другому, и с таким же чувством смотрел в глаза. Мои ответы были такими же нежными, только в груди что-то колыхало странными чувствами. Вероятно, это было сердце, которое билось не в сторону Рене, а в сторону юноши, который всегда пах шоколадом и лондонским дождём.
— Видимо ты сильно к нему привязался? — спросил Рене, и в ответ я кивнул ему. — И даже если бы предложил тебе сейчас сбежать, ты бы отказался?
— Бэк… — Этот вопрос вызвал у меня горькую улыбку. — Мы оба знаем, что ты бы не предложил этого. Но я бы действительно отказался.
— Спасибо, Мён. — Я вопросительно взглянул на него. — За то, что так же нежно и трепетно относишься ко мне. И ты единственный, кому я действительно могу доверять.
И больше с Бэком к этой теме мы не возвращались никогда.
Наша юность была краткой, полной трепетных минут, но мы оба знали, что когда-нибудь дороги разведут наши пути, а крепкая связь… она не рухнула спустя столькие годы. На Бэка я смотрел, как на прошлого юношу — легкого и влюбленного в музыку, а на Нина…
А как я смотрел на него все эти годы?

― «Этот мальчик… такой беспомощный. Хочу, чтобы этот ребёнок просто чаще улыбался, ведь за его улыбки я буду получать жалование».

― «Я убираю за ним, по утрам расчесываю волосы и утюжу одежду; занимаюсь с ним литературой и готовлю чай с гречишным мёдом. Я всё ещё получаю хорошее жалование, а ещё я ― единственный, кто радуется его успехам. Ему нужна моя поддержка и забота. Кажется, он доверяет мне».

― «Сегодня 14 января. Ему исполнилось шестнадцать. Красивей и отчаянней юноши я никогда не встречал. На ужин приезжают знакомые семьи Браун с двумя прелестными дочерями. Надеюсь, наш Нин сможет произвести на них должное впечатление».

― «Он незаметно взрослеет… Вчера Нин впервые напился и попросил поцеловать его. Кажется, сейчас я нужен ему как-никогда».

― «В свои восемнадцать господин так умело играет мной. Я не имею права перечить. Но ведь это… неправильно».

― «Возможно ли подойти к нему на шаг ближе? Он кажется холодным и отстраненным, а я раз за разом одёргиваю себя, когда желание приблизиться становится слишком сильным. Но всё, что я могу, — быть рядом, пока он позволяет мне это».

― «Кажется, я хочу остаться рядом с ним».

Нин не любил Лондон за постоянные хмурость и серость, вечно сведённые грифельные тучи и пасмурную прохладу. Ещё за абсолютно безвкусный и не несущий аромата ветер. Тогда, когда мы еще не покинули Англию, пальто подбитое мехом верно сползало с плеча хозяина, но не падало — застывало, ожидая мои рук.
Я не мог удержаться, чтобы не оправить его.
— Вам не холодно, господин?
— Знаешь, если когда-нибудь мы покинем этот город, я не стану за ним скучать.
Тогда Нин неожиданно развернулся ко мне, сомкнув руки на моих лопатках, и я неосознанно прижался лицом к его плечу, ища для него защиты от снега и ветра. Осознание моей поддержки заставило его затихнуть в моих руках, а чувство страха, что при малейшем движении, будто я выпущу его, было намного сильнее.
Зимой, когда незадолго в январе ему исполнилось двадцать три года, мне было тридцать два, я стал замечать за Нином его непреодолимую тоску, застывшую в тёмных глазах.
В тот зимний парижский вечер я нашёл его хмельного на снегу возле дома, когда незадолго до этого случая он приказал мне не таскаться за ним. Эта парижская жизнь вскружила ему голову: он считал себя кем-то значимым и важным, когда через его руки проходили десятки девушек, а через губы — горячительные напитки в баре с Рене, который всё холодней относится к этому миру и окружающим его людям.
Он обещал, что справится.
До поместья было далеко, поэтому мы решили согреться в ближайшем баре. В ранний час здесь было пусто, и только сонный бармен с рыжим отливом волос на голове скрипел тряпкой в чистых бокалах и не обращал на нас никакого внимания, даже когда Нин запел в полголоса:
— On se retrouvera tous les deux. Mon grand Paris! *
Его щеки чуть разгорелись пылким румянцем, дорогой плащ покоился на одном расслабленном плече, желая вот-вот сорваться вниз. Но я постоянно подтягивал его, покорно оправляя одежду и не давая окончательно замерзнуть этому хрупкому человеку.
— Господин, достаточно.
Я попытался одернуть его от новой порции вина, мягко схватывая смуглые холодные пальцы в свои ладони. В ответ юноша дёрнул рукой.
— Как говорит Рене: может быть довольно, но достаточно – никогда.
Его красивое смуглое лицо исказилось в боли, которая пролегла в кривой ухмылке пухлых губ. Он привык страдать громко, напоказ, выдавая свою беду за первую новость, но я не понимал, что могло произойти, пока его губы вновь не выдали хмельную улыбку:
— Они всё знают обо мне, — его холодный голос и почти смеющейся взгляд заставили меня напрячься. Брови невольно нахмурились. — Париж знает обо мне. Знает, что я изначально беден и рожден от женщины, которая… Париж знает, и я ему тоже не нравлюсь. Не нравлюсь и Рене, который больше не желает меня видеть. А тебе, Мён… тебе это тоже не нравится?
— В вас мне нравится всё, господин.
И что о нём могли знать те люди, осуждающие это неблагочестивое поведение?
Они не знали ничего, из того, что знал я.
Он бы желал, чтобы о нём говорили как о распутнике и повесе, нежели обсуждали его неблагочестивую мать, сгнившую где-то на распутных улицах, и богатом отце, чьё наследство никогда ему бы не досталось.
Я осторожно взглянул на него и поймал болезненный взгляд:
— Вы хотите уехать? Обратно, в Лондон…
Браун напрягся, хватая упрямо пальцами, унизанными дорогими перстнями, кисть моей сильной руки.
— А вы поедете за мной?
— Господин, — слова дались мне с трудом, после них я медленно снял очки и чуть поклонился: — Я смогу стерпеть свою боль, но боюсь, смотреть на ваши страдания мне не под силу.
В тот вечер после бара Нин что-то шептал встревоженным пьяным голосом, руками сжимая мой пояс. Когда мы поднимались по ступеням дома, я всё еще не мог понять его речи, только когда захлопнулась дверь его спальни, на его смуглом лице выступили слёзы. Он почти рыдал, падая и крупно вздрагивая, но… мои руки крепко сжимали его плечи, легонько встряхивая:
― Господин… Господин!
Ответа не следовало, слышались только судорожные всхлипы и что-то разбившееся о пол, кажется, это была ваза.
С самого детства Нин страдал напоказ. Страдал так, чтобы все окружающие переживали это чувство с ним. Эта привычка — показать всем, как ему больно с возрастом не только осталась, но и стала сильнее, поэтому о нём складывалось скверное мнение, но я-то знал…
Даже за ужином я не спросил, как он чувствует себя после этого. Больше меня пугали его грустные глаза, уцепившиеся взглядом в невидимую точку на холодном стекле. Дом был пуст — вся семья Браун придавалась отдыху на очередном вечере.
— Как я мог обмануться… — хриплый голос. — Мён, почему ты ещё со мной?
— Потому что без меня вы пропадёте, господин.
— Я настолько беспомощен?
Он взглянул на меня, когда я потянулся, чтобы накрыть его пледом.
— Нет, это не так.
Его пальцы схватили моё запястье, стиснули и оставили покоится на его вздымающейся груди. Нин не предпринял и попытки ослaбить хвaтку.
— Что во мне тебе не нравится?
— В вас мне нравится всё, господин.
— Тогда… — Нин был очень близко. Так, что он, откинувшись назад, коснулся лопатками моей груди и развернул голову, потягиваясь пальцами к подбородку, чуть опуская его. — Тогда поцелуйте меня…

«Одна его ладонь легла на затылок, зарылась в волосы, заставляя прижаться Мёна теснее. Дыхание мужчины обожгло кожу, слегка коснулось виска и вскоре встретилось с губами. Его губы прикоснулись к губам юноши, ласкали их, и это мгновение хотелось удержать, потому что оно было не похоже ни на одно из подобных…
Снова и снова они прикасались к тёплым губам друг друга, ощущая неприкрытое ничем желание. Нин чувствовал, как подрагивающие руки слуги возятся с пуговицами на их одеждах. На секунду он дрогнул и тут же продолжил оглаживать спину мужчины под приподнятой, смятой, мешающейся рубашкой, иногда позволяя себе переместиться к груди. Ладонь коснулась кожи, накрыла пах. Уже через мгновение с вожделением сжалась вокруг плоти. Мгновение — и мучительная дрожь пробила тело Мёна. Испустив рваный вздох, он упёрся рукой в спинку дивана, когда ласки стали всё откровеннее, и наконец Нин опустился перед ним на колени, обхватывая высвобожденную плоть губами.
— Господин, — тяжелый вздох, большего не хватило, чтобы продолжить.
Мён подался навстречу, наклоняя голову и стискивая зубы. Это сводило его с ума — влажный рот, осторожное касание языка и то, как невинно опущены ресницы. Волосы упали на лицо Нина, но тёмные глаза так же блестели. Мён встретил обжигающий, наглый взгляд, наблюдая, как губы раз за разом вбирали пульсирующую, отяжелевшую плоть, скользившую в расслабленное горло. Но он не позволил господину оставаться долго перед ним на коленях — потянул за запястье к себе и вновь прижался в коротком поцелуе к раскрытым пухлым губам.
Ладони поглаживали вскоре обнажившиеся юношеские бёдра и ягодицы. Ощущая жар твердой плоти, они сами бесстыдно тёрлись об неё, прося о большем.
И даже сейчас...
Он был и оставался красивейшим из всех, кого я знал. И распутнейшим из всех, кого я знал.
Нин выгнул спину и чуть шире раздвинул ноги, чувствуя, как Мён входит в него с хриплым дыханием, не позволяя себе войти на всю длину. Не смотря на то, что собственное тело требовало быть резче, он двигался осторожно, чувствуя, как тугие мышцы сжимаются вокруг плоти, обостряя и без того сумасшедший бег крови в жилах.
Мён сжал его в объятиях, прежде чем обжечь дыханием смуглое плечо и позволить себе ускорить темп. Жаркий и короткий стон вылетел из груди Нина. Он почти задохнулся от наслаждения, протягивая кисти рук и обвивая их вокруг чужой шеи в податливой нежности, почти покорной, которая сводит Мёна с ума от обладания этим юношей.
Неправильное, запретное, скверное… опьяняющее чувство.
И не остаётся больше ничего, кроме короткой ночи, скрытой от чужих глаз, позволившей им раствориться в нежности и страсти.
Нин всегда был непредсказуем и всегда требовал большего. Он жарко стонал, почти скулил, пригибая голову Мёна к своей шее, гладя и слегка царапая спину, нетерпеливо оплетая ногами поясницу.
Мён ощущал, что рядом с ним теряет способность дышать, когда видит перед собой Нина — растрепанного и раскрасневшегося, с лихорадочно сверкающими глазами и вздымающейся грудью, гибкого и почти обжигающего изнутри. Он совершает несколько особенно резких, глубоких толчков, когда ловит губами его сбивчивое дыхание и ощущает под ладонями напряжение смуглой кожи, под которой внутри разгорался почти нестерпимый жар.
Волна дрожи накрыла их одновременно, охватила полностью. Нин застонал и содрогнулся, откидывая голову и застывая так на одно мгновение, будто разрешая любоваться собой, как настоящим произведением искусства: влажные волосы липли к лицу, губы приоткрыты и издавали немой стон истинного наслаждения, а влажная смуглая грудь — замерла на глубоком вздохе.
Привлеченный Мёном в крепкие объятия, Нин ещё чувствовал непреодолимое исступление от удовольствия во всем теле. Некоторое время Мён целовал его, гладя по влажной спине и сильным бёдрам, а он не торопился высвободиться из хватки мужских рук, крепко прижимающих его к дивану».

Нин лежал неподвижно и смотрел на замерший перед ним силуэт в лучах утреннего света с букетом свежих цветов в руках. Я не мог долго оставаться на месте, бесстыдно любуясь гибким и сильным телом, слегка прикрытым тяжелым пледом. Поэтому поймав его сонный взгляд из-под густой, надвинувшейся челки на глаза, поспешил опустить цветы в вазу.
— Доброе утро, господин.
— Знаешь, что самое странное? — спросил Нин и подозвал меня ближе к себе. Вскоре я подошел и склонился над ним, отчего-то почувствовав запах имбиря и шоколада. — Мне впервые так хорошо спалось с приезда в Париж.
Нин слабо улыбнулся.
Моя ладонь легла на сложенные у груди кисти юноши, отросшие тёмные волосы опять упали на его глаза. Я спокойно стоял рядом на коленях, любуясь его мягким очарованием.
— Ты смотришь на меня дольше, чем позволяют на то приличия.
— Но мне показалось, что вы совсем не против, — тихо ответил я, медленно отстраняя руку от его тёплой груди и приподнимаясь на ноги.
Нин улыбнулся, не раскрывая глаз, и перехватил моё запястье.
— Я тебя ещё никуда не отпускал.
— Мне нужно готовить вам завтрак и собирать вещи в дорогу.
— Мён, — ресницы дрогнули и приоткрылись, предоставляя возможность заглянуть в тёмные глаза, большие похожие на влажный чернослив в лондонское пасмурное утро. — Я же сказал: никуда тебя ещё не отпускал.
Нин присел на кровати и высоко задрал подбородок.
— Ты нуждаешься во мне? — тихо спросил он.
— Как ни в ком другом, господин.
— Тогда оставайся со мной навсегда.
— Даже если вы будете бедным, останусь, если будете при болезни, останусь, когда вы женитесь и заведёте семью. Я останусь с вами, господин Браун.
Его теплая смуглая щека прильнула к моей ладони, затем пальцы скользнули выше в шелк его густых волос. Нин слабо улыбался, прильнув к моей груди и обвив руками за пояс.
Я знал, что он пытался сказать все эти годы — «ты нужен мне», но эти слова никогда не звучали из его уст с самого детства, когда он всегда хотел быть уверенным, что именно я, а не он нуждаюсь в нём.
Темная макушка зашевелилась под моими пальцами. Нин отстранился и запахнул поданный мной халат, пояс которого я поспешил завязать на талии и взял с комода расческу, принявшись расчесывать его всклоченные густые волосы.
— Приготовь мне чай с гречишным мёдом, как ты делал это в Лондоне.
Я незаметно и улыбнулся и поклонился, осознав, что вкладываю в последующие слова глубокий смысл.
— Для вас, всё что угодно, господин.

Мне никогда не забыть тот день.
… 5 мая 18** года. Тогда мне было полных двадцать два года, ему — слегка за тринадцать, когда мне было суждено отдать всю свою жизнь в руки этого мальчика.
Сейчас идёт новая весна 18** года. На улице тёплый март, и он стоит в одних брюках и полу расстегнутой рубашке на балконе своего собственного дома в Лондоне. Ест крупные тёмно-бардовые ягоды вишен, ломая и покручивая губами тонкие веточки.
Нину уже двадцать шесть, и он пока не задумывается о женитьбе и отдаёт всего себя танцам; мне — тридцать пять, и я до сих пор глажу его вещи, готовлю завтраки и по утрам расчесываю волосы. И мысли о том, что вернуться к прежней жизни таки и не удастся, больше не посещали меня. Какая была моя прежняя жизнь? Находясь рядом с ним, кажется, её не было и совсем, будто я всегда был где-то поблизости и ничего более.

Ему я отдал всё, что у меня было.
И отдам всё, что у меня есть.
… И даже больше — отдам всего себя и всю свою жизнь.

Примечание к части

* с фр. Мы когда-нибудь увидимся с тобой, мой большой Париж.

Не забудьте оставить свой отзыв: https: //ficbook. net/readfic/5147584