КРАСНЫЙ ТЕРРОР 14 страница

На пятом этаже Даша постучала – три раза и еще раз, – как ее учили. Послышались осторожные шаги, кто-то, дыша в скважину, рассматривал Дашу. Дверь отворила пожилая высокая дама с ярко-синими, страшными, выпуклыми глазами. Даша молча протянула ей картонный треугольник. Дама сказала:

– Ах, из Петербурга… Пожалуйста, войдите.

Через кухню, где, видимо, давно уже не готовили, Даша прошла в большие занавешенные комнаты. В полутемноте виднелись очертания прекрасной мебели, поблескивала бронза, но и здесь было что-то нежилое. Дама попросила Дашу на диван, сама села рядом, рассматривая гостью страшными, расширенными глазами.

– Рассказывайте, – сурово-повелительно приказала она.

Даша честно сосредоточилась, честно начала передавать те неутешительные сведения, о которых ей велел рассказать Куличек. Дама стиснула красивые, в кольцах, руки на сжатых коленях, хрустнула пальцами…

– Итак, вам еще ничего не известно в Петрограде? – перебила она. Низкий голос ее трепетал в горле. – Вам неизвестно, что вчера ночью был обыск у полковника Сидорова… Найден план эвакуации и некоторые мобилизационные списки… Вам неизвестно, что сегодня на рассвете арестован Виленкин… – Выпрямив судорожно грудь, она поднялась с дивана, отогнула портьеру, висевшую на двери, обернулась к Даше: – Идите сюда. С вами будут говорить…

– Пароль, – повелительно сказал человек, стоявший спиной к окну. Даша протянула ему картонный треугольник. – Кто вам передал это? (Даша начала объяснять. ) Короче!

Он держал левой рукой у рта шелковый носовой платок, закрывавший его смуглое или, быть может, загримированное лицо. Неопределенные, с желтоватым ободком глаза нетерпеливо всматривались в Дашу. Он опять прервал ее:

– Вам известно: вступая в организацию, вы рискуете жизнью?

– Я одинока и свободна, – сказала Даша. – Я почти ничего не знаю об организации. Никанор Юрьевич дал мне поручение… Я не могу больше сидеть сложа руки. Уверяю вас, я не боюсь ни работы, ни…

– Вы совсем ребенок. – Он сказал это так же отрывисто, но Даша настороженно подняла брови.

– Мне двадцать четыре года.

– Вы – женщина? (Она не ответила. ) В данном случае это важно. (Она утвердительно наклонила голову. ) О себе можете не рассказывать, я вас всю вижу. Я вам доверяю. Вы удивлены?

Даша только моргнула. Отрывистые, уверенные фразы, повелительный голос, холодные глаза быстро связали ее неокрепшую волю. Она почувствовала то облегчение, когда у постели садится доктор, блестя премудрыми очками: «Ну-с, ангел мой, с нынешнего дня мы будем вести себя так…»

Теперь она внимательно оглянула этого человека с платком у лица. Он был невысок ростом, в мягкой шляпе, в защитном, хорошо сшитом пальто, в кожаных крагах. И одеждой и точными движениями он походил на иностранца, говорил с петербургским акцентом, неопределенным и глуховатым голосом.

– Вы где остановились?

– Нигде, я сюда прямо с вокзала.

– Очень хорошо. Сейчас вы пойдете на Тверскую, в кафе «Бом». Там поедите. К вам подойдет один человек, вы узнаете его по галстучной булавке – в виде черепа. Он скажет пароль: «С богом, в добрый путь». Тогда вы покажете ему вот это. (Он разорвал картонный треугольник и одну половину отдал Даше. ) Покажите так, чтобы никто не видел. Он даст вам дальнейшие инструкции. Повиновение ему – беспрекословное. У вас есть деньги?

Он вынул из бумажника две думские ассигнации по тысяче рублей.

– За вас будут платить. Эти деньги старайтесь сберечь на случай неожиданного провала, подкупа, бегства. С вами может случиться все. Ступайте… Подождите… Вы хорошо поняли меня?

– Да, – с запинкой ответила Даша, складывая тысячные бумажки все мельче и мельче в квадратик.

– Ни слова о свидании со мной. Ни слова никому о том, что вы были здесь. Ступайте.

Даша пошла на Тверскую. Она была голодна и устала. Деревья Тверского бульвара, мрачные и редкие прохожие – плыли, как сквозь туман. Все же ей было покойно оттого, что кончилась мучительная неподвижность, и непонятные ей события подхватили ее чертовым колесом, понесли в дикую жизнь.

Навстречу, точно кинотени, прошли две женщины в лаптях. Оглянулись на Дашу, сказали тихо:

– Бесстыдница, на ногах не стоит.

Дальше проплыла высокая дама с полуседыми, собранными в воронье гнездо волосами, с трагически жалкими морщинами у припухлого рта. На лице, когда-то, должно быть, красивом, застыло величайшее недоумение. Длинная черная юбка заплатана, будто нарочно, другой материей. Под шалью, тащившейся концом по земле, она держала связку книг и вполголоса обратилась к Даше:

– Есть Розанов, запрещенное, полный Владимир Соловьев…

Дальше стояли несколько старичков, – наклонившись к садовой скамейке, они что-то делали; проходя, Даша увидела на скамье двух, плечо к плечу, крепко спавших красногвардейцев, с открытыми ртами, с винтовками между колен; старички шепотом ругали их нехорошими словами.

За деревьями сухой ветер гнал пыль. Прозвонил редкий трамвай, громыхая по булыжнику сломанной подножкой. Серые грозди солдат висели на поручнях и сзади на тормозе. У бронзового Пушкина на голове попрыгивали воробьи, равнодушные к революциям.

Даша свернула на Тверскую: со спины на нее налетело пыльное облако, закутало бумажками, донесло до кафе «Бом» – последнего оплота старой беспечной жизни.

Здесь собирались поэты всех школ, бывшие журналисты, литературные спекулянты, бойкие юноши, легко и ловко приспособляющиеся к смутному времени, девицы, отравленные скукой и кокаином, мелкие анархисты – в поисках острых развлечений, обыватели, прельстившиеся пирожными.

Едва Даша заняла в глубине кафе место под бюстом знаменитого писателя, как кто-то взмахнул руками, кинулся сквозь табачные туманности и шлепнулся рядом с Дашей, хихикая влажной, гнилозубой улыбкой. Это был давнишний знакомый, поэт Александр Жиров.

– Я за вами гнался по Лубянке… Уверен был, что это вы, Дарья Дмитриевна. Какими судьбами, откуда? Вы одна? С мужем? Вы помните меня? Был когда-то влюблен – вы знали это, правда?

Глаза его маслились. Ни на один вопрос он, очевидно, не ждал ответа. Он был все тот же – с ознобцем возбуждения, лишь одряблела нездоровая кожа; на тощем, длинном лице значительным казался кривоватый, широкий внизу нос.

– А я столько пережил за эти годы… Фантастика… В Москве недавно… Я в группе имажинистов: Сережка Есенин, Бурлюк, Крученых. Ломаем… Вы проходили мимо Страстного? Видели на стене аршинные буквы? Это мировая дерзость… Даже большевики растерялись… Мы с Есениным всю ночь работали… Богородицу и Иисуса Христа разделали под орех… Такая, знаете, космическая похабщина, – на рассвете две старушонки прочли – и из обеих сразу дух вон… Дарья Дмитриевна, я, кроме того, в анархической группе «Черный коршун»… Мы вас привлечем… Нет, нет, и разговору не может быть… У нас шефом – знаете кто? Знаменитый Мамонт Дальский… Гений… Кин… Великий дерзатель… Еще какие-то две недели – и вся Москва в наших руках… Вот начнется эпоха! Москва под черным знаменем. Победу мы задумали отпраздновать – знаете как? Объявим всеобщий карнавал… Винные склады – на улицу, на площадях – военные оркестры… Полтора миллиона ряженых. Никакого сомнения, – половина явятся голые… И вместо фейерверка – взорвем на Лосином острове артиллерийские склады. В мировой истории не было ничего подобного…

За эти дни это была уже третья политическая система, с которой знакомилась Даша. Сейчас она просто испугалась. Даже забыла про голод. Довольный произведенным впечатлением, Жиров пустился в подробности:

– Разве вас не рвет кровью при виде пошлости современного города? Мой друг, Валет, гениальный художник, – да вы помните его, – составил план полного изменения лица города… Сломать и заново построить – мы не успеем к карнавалу… Кое-что решено взорвать, – конечно, Исторический музей, Кремль, Сухареву башню, дом Перцова… Вдоль улицы ставим, во всю вышину домов, дощатые щиты и расписываем их архитектурными сюжетами новейшего, небывалого стиля… Деревья, – натуральная листва недопустима, – деревья мы окрашиваем при помощи пульверизаторов в различные цвета… Представляете – черные липы Пречистенского бульвара, жутко-лиловый Тверской бульвар… Жуть!.. Решено также всенародное кощунство над Пушкиным… Дарья Дмитриевна, а вспоминаете «великолепные кощунства» и «борьбу с бытом» на квартире Телегина? Ведь над нами тогда издевались.

Мелко, будто зябко, посмеиваясь, он вспомнил прошлое, ближе подсунулся к Даше и уже несколько раз, жестикулируя, задел ее едва выпуклую грудь…

– А вы помните Елизавету Киевну – с бараньими глазами? Еще до одури была влюблена в вашего жениха и сошлась с Бессоновым. Ее муж – виднейший анархист-боевик, Жадов… Он да Мамонт Дальский – главные наши козыри. Слушайте, и Антошка Арнольдов здесь! При Временном правительстве ворочал всей прессой, два собственных автомобиля… Жил с аристократками… Одна у него была, – венгерка из «Вилла Родэ», – такой чудовищной красоты, он даже спал с револьвером около нее. Ездил в Париж в прошлом июле, – чуть-чуть его не назначили послом… Осел!.. Не успел перевести валюту за границу, теперь голодает, как сукин сын. Да, Дарья Дмитриевна, нужно идти в ногу с новой эпохой… Антошка Арнольдов погиб потому, что завел шикарную квартиру на Кирочной, золоченую мебель, кофейники, сто пар ботинок. Жечь, ломать, рвать в клочки все предрассудки… Абсолютная, звериная, девственная свобода – вот! Другого такого времени не случится… И мы осуществим великий опыт. Все, кто тянется к мещанскому благополучию, – погибнут… Мы их раздавим… Человек – это ничем не ограниченное желание… (Он понизил голос, придвинувшись к Дашиному уху. ) Большевики – дерьмо… Они только неделю были хороши, в Октябре… И сразу потянули на государственность. Россия всегда была анархической страной, русский мужик – природный анархист… Большевики хотят превратить Россию в фабрику – чушь. Не удастся. У нас – Махно… Перед ним Петр Великий – щенок… Махно на юге, Мамонт Дальский и Жадов в Москве… С двух концов зажжем. Сегодня ночью я вас сведу кое-куда, сами увидите – какой размах… Согласны? Идем?

Вот уже несколько минут, как за соседний столик сел бледный молодой человек с острой бородкой. Через пенсне пристально, из-за газеты, он глядел на Дашу. Оглушенная фантазией Жирова, она не пыталась протестовать: в табачных облаках, казалось ей, рождались, как молния, эти сверхъестественные замыслы, плавали странные лица с закушенными папиросками и расширенными зрачками… Что она могла возразить? Пропищала бы жалобно о том, что ее сердчишко трепещет перед этими опытами, – и, конечно, в грохоте дьявольского хохота, улюлюканья, гоготанья потонул бы ее писк.

Глаза человека с острой бородкой все настойчивее ощупывали ее. Она увидела в его пунцовом галстуке маленький металлический череп – булавку, – догадалась, что это тот, с кем ей нужно встретиться, приподнялась было, но он коротко мотнул головой, приказывая сидеть на месте. Даша наморщилась, соображая. Он показал глазами на Жирова. Она поняла и попросила Жирова принести ей поесть. Тогда человек с бородкой подошел к ее столу и сказал, не разжимая губ:

– С богом, в добрый путь.

Даша раскрыла сумочку и показала половину треугольника. Он приложил ее к другой половине, разорвал их в мелкие клочки.

– Откуда вы знаете Жирова? – спросил он быстро.

– Давно, по Петербургу.

– Это нас устраивает. Нужно, чтобы вас считали из их компании. Соглашайтесь на все, что он предложит. А завтра, – запомните, – в это самое время вы придете к памятнику Гоголя на Пречистенский бульвар. Где вы ночуете?

– Не знаю.

– Эту ночь проводите где угодно… Ступайте с Жировым…

– Я ужасно устала. – У Даши глаза наполнились слезами, задрожали руки, но, взглянув ему в недоброе лицо, на булавочку с черепом, она покорно потупилась.

– Помните – абсолютная конспирация. Если проговоритесь, хотя бы нечаянно, – время боевое – вас придется убрать…

Он подчеркнул это слово. У Даши поджались пальцы на ногах. К столу проталкивался Жиров с двумя тарелками. Человек с булавочкой подошел к нему, кривя улыбкой тонкий рот, и Даша услышала, как он сказал:

– Хорошенькая девочка. Кто такая?

– Ну, это ты, впрочем, оставь, Юрка, не для тебя приготовлена. – Улыбаясь, не то грозясь, Жиров показал ему вдогонку осколки зубов и поставил перед Дашей черный хлеб, сосиски и стакан с коричневой бурдой. – Так как же, сегодня вечером вы свободны?

– Все равно, – ответила Даша, с мучительным наслаждением откусывая сосиску.

Жиров предложил пойти к нему, в номер гостиницы «Люкс», наискосок через улицу.

– Поспите, помоетесь, а часов в десять я за вами приду.

Он суетился и хлопотал, все еще по старым воспоминаниям несколько робея Даши. Постель у него в комнате, – с парчовыми занавесами и розовым ковром, – была настолько подозрительная, что он и сам это понял, – предложил Даше устроиться на диване; убрав газеты, рукописи, книги, постелил простыню, черный ильковый мех, выпоротый из чьей-то дорогой шубы, хихикнул и ушел. Даша разулась. Поясницу, ноги, все тело ломило. Легла и сейчас же уснула, пригретая глубоким мехом, слабо пахнущим духами, зверем и нафталином. Она не слышала, как входил Жиров и, наклонившись, разглядывал ее, как в дверях пробасил рослый бритый человек, похожий на римлянина: «Ну, что же, своди ее туда, я дам записку».

Был уже глубокий вечер, когда она, вздохнув, проснулась. Желтоватый месяц над крышей дома ломался в неровном стекле окна. Под дверью лежала полоска электрического света. Даша вспомнила наконец, где она, быстро натянула чулки, поправила волосы и платье и пошла к умывальнику. Полотенце было такое грязное, что Даша подумала, растопырив пальцы, с которых капала вода, и вытерлась подолом юбки с изнанки.

Ее охватила острая тоска от всего этого бездолья, отвращением стиснуло горло: убежать отсюда домой, к чистому окну с ласточками… Повернула голову, взглянула на месяц, – мертвый, изломанный, страшный серп над Москвой. Нет, нет… Возврата нет, – умирать в одиночестве в кресле у окна, над пустынным Каменноостровским, слушать, как заколачивают дома… Нет… Пусть будет что будет…

В дверь постучались, на цыпочках вошел Жиров.

– Достал ордер, Дарья Дмитриевна, идемте.

Даша не спросила – какой ордер и куда нужно идти, надвинула самодельную шапочку, прижала к боку сумочку с двумя тысячами. Вышли. Одна сторона Тверской была в лунном свету. Фонари не горели. По пустой улице медленно прошел патруль, – молча и мрачно пробухали сапогами.

Жиров свернул на Страстной бульвар. Здесь лежали лунные пятна на неровной земле. В непроглядную темноту под липы страшно было смотреть. Впереди в эту тень как будто шарахнулся человек. Жиров остановился, в руке у него был револьвер.

Постояв, он негромко свистнул. Оттуда ответили. «Полундра», – сказал он громче. «Проходи, товарищ», – ответил лениво отчетливый голос.

Они свернули на Малую Дмитровку. Здесь, навстречу им, быстро перешли улицу двое в кожаных куртках. Оглянув, молча пропустили. У подъезда Купеческого клуба, – где со второго этажа над входом свешивалось черное знамя, – выступили из-за колонн четверо, направили револьверы. Даша споткнулась. Жиров сказал сердито:

– Ну вас к черту, в самом деле, товарищи! Чего зря пугаете. У меня ордер от Мамонта…

– Покажи.

При лунном свете четверо боевиков, спрятавших безбородые щеки в поднятые воротники и глаза – под козырьки кепок, осмотрели ордер. Лицо Жирова, как неживое, застыло, растянутое улыбкой. Один из четверых спросил грубо:

– А для кого же?

– Вот, для товарища, – Жиров схватил Дашину руку, – она артистка из Петрограда… Необходимо одеть… Вступает в нашу группу…

– Ладно. Заходи…

Даша и Жиров вошли в тускло освещенный вестибюль с пулеметом на лестнице… Появился комендант – низенький, с надутыми щеками студент в форменной куртке и феске. Он долго вертел и читал ордер, ворчливо спросил Дашу:

– Что из вещей нужно?

Ответил Жиров:

– Мамонт приказал – с ног до головы, самое лучшее.

– То есть как – приказал Мамонт… Пора бы знать, товарищ: здесь не приказывают… Здесь не лавочка… (У коменданта в это время зачесалось на ляжке, он ужасно сморщился, почесал. ) Ладно, идемте.

Он вынул ключ и пошел впереди в бывшую гардеробную, где сейчас находились кладовые Дома анархии.

– Дарья Дмитриевна, выбирайте, не стесняйтесь, это все принадлежит народу…

Жиров широким размахом указал на вешалки, где рядами висели собольи, горностаевые, чернобурые палантины, шиншилловые, обезьяньи, котиковые шубки. Они лежали на столах и просто кучками на полу. В раскрытых чемоданах навалены платье, белье, коробки с обувью. Казалось, сюда были вывезены целые склады роскоши. Комендант, равнодушный к этому изобилию, только зевал, присев на ящик.

– Дарья Дмитриевна, берите все, что понравится, я захвачу; пройдем наверх, там переоденетесь.

Что ни говори о Дашиных сложных переживаниях, – прежде всего она была женщиной. У нее порозовели щеки. Неделю тому назад, когда она увядала, как ландыш, у окна и казалось, что жизнь кончена и ждать нечего, – ее не прельстили бы, пожалуй, никакие сокровища. Теперь все вокруг раздвинулось, – то, что она считала в себе оконченным и неподвижным, пришло в движение. Наступило то удивительное состояние, когда желания, проснувшиеся надежды устремляются в тревожный туман завтрашнего дня, а настоящее – все в развалинах, как покинутый дом.

Она не узнавала своего голоса, изумлялась своим ответам, поступкам, спокойствию, с каким принимала закрутившуюся вокруг фантастику. Каким-то до сих пор дремавшим инстинктом самосохранения почувствовала, что сейчас нужно, распустив паруса, лететь с выброшенным за борт грузом.

Она протянула руку к седому собольему палантину:

– Пожалуйста, вот этот.

Жиров взглянул на коменданта, тот тряхнул щеками. Жиров снял палантин, перекинул через плечо. Даша наклонилась над раскрытым кофром, – на секунду стало противно это чужое, – запустила по локоть руку под стопочку белья.

– Дарья Дмитриевна, а туфельки? Берите уж и башмаки для дождя. Вечерние туалеты – в том гардеробе. Товарищ комендант, дай ключик… Для артистки, понимаешь, туалет – орудие производства.

– Наплевать, берите чего хотите, – сказал комендант.

Даша и за ней Жиров с вещами поднялись во второй этаж, в небольшую комнату, где было зеркало, пробитое пулей. Среди паутины трещин в туманном стекле Даша увидела какую-то другую женщину, медленно натягивающую шелковые чулки. Вот она опустила на себя тончайшую рубашку, надела белье в кружевах. Переступая туфельками, отбросила в сторону штопаное. Накинула на голые худые плечи мех… Ты кто же, душа моя? Кокоточка? Налетчица? Воровка?.. Но до чего хороша… Так, значит, – все впереди? Ну, что ж, – потом как-нибудь разберемся…

Большой зал ресторана в «Метрополе», поврежденный октябрьской бомбардировкой, уже не работал, но в кабинетах еще подавали еду и вино, так как часть гостиницы была занята иностранцами, большею частью немцами и теми из отчаянных дельцов, кто сумел добыть себе иностранный – литовский, польский, персидский – паспорт. В кабинетах кутили, как во Флоренции во время чумы. По знакомству, с черного хода, пускали туда и коренных москвичей, – преимущественно актеров, уверенных, что московские театры не дотянут и до конца сезона: и театрам и актерам – беспросветная гибель. Актеры пили, не щадя живота.

Душой этих ночных кутежей был Мамонт Дальский, драматический актер, трагик, чье имя в недавнем прошлом гремело не менее звучно, чем Росси. Это был человек дикого темперамента, красавец, игрок, расчетливый безумец, опасный, величественный и хитрый. За последние годы он выступал редко, только в гастролях. Его встречали в игорных домах в столицах, на юге, в Сибири. Рассказывали о его чудовищных проигрышах. Он начинал стареть. Говорил, что бросает сцену. Во время войны участвовал в темных комбинациях с поставками. Когда началась революция, он появился в Москве. Он почувствовал гигантскую трагическую сцену и захотел сыграть на ней главную роль в новых «Братьях-разбойниках».

Со всей убедительностью гениального актера он заговорил о священной анархии и абсолютной свободе, об условности моральных принципов и праве каждого на все. Он сеял по Москве возбуждение в умах. Когда отдельные группы молодежи, усиленные уголовными личностями, начали реквизировать особняки, – он объединил эти разрозненные группы анархистов, силой захватил Купеческий клуб и объявил его Домом анархии. Советскую власть он поставил перед совершившимся фактом. Он еще не объявлял войны советской власти, но, несомненно, его фантазия устремлялась дальше кладовых Купеческого клуба и ночных кутежей, когда во дворе Дома, стоя в окне, он говорил перед народом, и, вслед за его античным жестом, вниз, во двор, в толпу, летели штаны, сапоги, куски материи, бутылки с коньяком.

Этого человека, – мрачное, точно вылитое из бронзы, лицо, на котором страсти и шумно прожитая жизнь, как великий скульптор, отчеканили складки, морщины, решительные линии рта, подбородка и шеи, схваченной мягким грязным воротничком, – Даша увидала первого, когда вошла вместе с Жировым в кабинет «Метрополя».

Крышка рояля была поднята. Щуплый, бритый человечек в бархатной куртке, закинув голову, закусив папиросу, занавесив ресницами масленые глаза, брал погребальные аккорды. За столом, среди множества пустых бутылок, сидело несколько мировых знаменитостей. Один из них, курносый, подперев ладонью характерный подбородок, отчего мягкое лицо его сплющилось, пел тенорком за священника. Остальные – резонер, с кувшинным лицом; мрачный, с отвисшей губой, комик; герой, не бритый третьи сутки и с обострившимся носом; любовник, пьяный до мучения; великий премьер, с пламенным челом, глубоко перерезанным морщинами, и на вид совершенно трезвый, – вступали, когда нужно, хором.

Архидьякон от «Христа-спасителя», седеющий красавец в золотых, полтора фунта весом, очках, поднесенных ему московским купечеством, похаживал по ковру, помахивая рукавом подрясника, и подавал возгласы. От зверино-бархатного баса его дребезжал хрусталь на столе. Кабинет был затянут темно-красным шелком, с парчовыми портьерами и трехстворчатыми ширмочками у входной двери.

Облокотясь об эти ширмы, стоял Мамонт Дальский. В руке он держал колоду карт. На нем был полувоенный костюм – английский френч, клетчатые, с кожей на заду галифе и черные сапоги. Когда Даша вошла, он злобно усмехнулся, слушая панихиду.

– С ума сойти – какой красоты женщина! – проговорил человек у рояля.

Даша заробела. Остановилась. Все поглядели на нее, кроме Дальского. Архидьякон сказал:

– Чисто русская красота.

– Девушка, идите к нам, – бархатно проговорил премьер.

Жиров зашептал:

– Садитесь же, садитесь.

Даша села к столу. У нее стали целовать руки, с подходами и торжественными поклонами, как у Марии Стюарт, после чего пение продолжалось. Жиров подкладывал икорки, закусочек, заставил выпить чего-то сладкого, обжигающего. Было душно, дымно. После тягучего напитка Даша сбросила мех, положила голые руки на стол. Ее волновали эти мрачные аккорды, древние слова пения. Она не отрываясь глядела на Мамонта. Только что, по дороге, Жиров рассказывал о нем. Он продолжал стоять в стороне у ширмы и был не то взбешен, не то пьян до потери сознания.

– Так что же, господа, – сказал он басом, наполнившим комнату. – Никто не хочет?

– Никто, никто не хочет с тобой играть, и так нам весело, и отстань, успокойся, – скороговоркой, тенорком проговорил тот, у кого было сплющенное лицо. – Ну-ка, Яшенька, подмахни глас седьмый.

Яша у рояля, совсем закинув голову, зажмурясь, положил пальцы на клавиши. Мамонт сказал:

– Не на деньги… Плевал я на ваши деньги…

– Все равно не хотим, не подыгрывайся, Мамонт.

– Я хочу играть на выстрел…

После этого с минуту все молчали. Герой с обострившимся носом провел ладонью по лбу и волосам, поднялся, стал застегивать жилетку.

– Я играю на выстрел.

Комик молча схватил его, навалился восемью пудами, усадил на место.

– Я ставлю мою жизнь, – закричал герой, – у подлеца Мамонта крапленые карты… Наплевать, пусть мечет. Пустите меня…

Но он уж обессилел. Резонер с расширяющимся книзу лицом сказал мягко:

– Ну вот, и вина нет ни капли. Мамонт, это же свинство, голубчик…

Тогда Мамонт Дальский бросил на телефонный столик колоду карт и большой автоматический пистолет. Чеканно-крупное лицо его побледнело от бешенства.

– Отсюда никто не уйдет, – произнес он по буквам. – Мы будем играть, как я хочу… Эти карты не крапленые.

Он сильно потянул воздух широкими ноздрями, нижняя губа его выпятилась. Все поняли, что настала опасная минута. Он оглянул лица сидящих за столом. Яша у рояля одним пальцем заиграл «чижика». Вдруг черные брови у Мамонта поднялись, в непроглядных глазах мелькнуло изумление. Он увидал Дашу. У нее поспешно стало холодеть сердце под этим взглядом. Не шатаясь, он подошел к ней, взял кончики ее пальцев и поднес к запекшимся губам, но не поцеловал, только коснулся.

– Говорите – нет вина… Вино будет…

Он позвонил, продолжая глядеть на Дашу. Вошел татарин-лакей. Развел руками: ни одной бутылки, все выпито, погреб заперт, управляющий ушел. Тогда Мамонт сказал:

– Ступай. – И пошел, как под взглядом тысячи зрителей, к телефону.

Вызвал номер. «Да… Я… Дальский… Послать наряд. „Метрополь“… Я здесь… Экстренно… Да… Четырех довольно…»

Он медленно положил трубку, прислонился во весь рост к стене и сложил на груди руки. Прошло не больше пятнадцати минут. Яша у рояля тихо наигрывал Скрябина. Закружилась голова от этих знакомых звуков, летевших из прошлого. Время исчезло. Серебряная парча на груди Даши поднималась и опускалась, кровь приливала к ушам. Жиров что-то шептал, она не слушала.

Она была взволнована, чувствовала счастье освобождения, легкость юности. Казалось ей – она летела, как оторвавшийся от детской колясочки воздушный шар, – все выше, все головокружительней…

Премьер погладил ее голую руку, пробархатил отечески:

– Не смотрите так нежно на него, моя голубка, ослепнут глазки… В Мамонте несомненно что-то сатанинское…

Тогда неожиданно раскинулись половинки входной двери, и за ширмами появились четыре головы в кепках, четыре в кожаных рукавах руки, сжимавшие ручные гранаты. Четыре анархиста крикнули угрожающе:

– Ни с места! Руки вверх!

– Отставить, все в порядке, – спокойно пробасил Дальский. – Спасибо, товарищи. – Он подошел к ним и, перегнувшись через ширмы, что-то стал объяснять вполголоса. Они кивнули кепками и ушли. Через минуту послышались отдельные голоса, заглушенный крик. Глухой удар взрыва слегка потряс стены… Мамонт сказал:

– Щенки не могут без эффектов. – Он позвонил. Мгновенно вскочил в кабинет бледный лакей, зубы у него стучали. – Убери все, поставить чистое для вина! – приказал Мамонт. – Яшка, перестань мучить мои нервы, играй бравурное.

Действительно, не успели накрыть чистую скатерть, как анархисты снова появились со множеством бутылок. Положив на ковер коньяки, виски, ликеры, шампанское, они так же молча скрылись. За столом раздались восклицания изумления и восторга. Мамонт объяснил:

– Я приказал произвести в номерах выемку только пятидесяти процентов спиртного. Половина оставлена владельцам. Ваша совесть может быть покойна, все в порядке.

Яша у рояля грянул туш. Полетели шампанские пробки. Мамонт сел рядом с Дашей. Освещенное настольной лампой, его лицо казалось еще более скульптурно-значительным. Он спросил:

– Сегодня в «Люксе» я вас видел, вы спали… Кто вы такая?

Смеясь от головокружения, она ответила:

– Никто… Воздушный шарик…

Он положил ей большую горячую руку на голое плечо, стал глядеть в глаза. Даше было хоть бы что, – только тепло прохладному плечу под тяжестью руки. Она подняла за тоненькую ножку бокал с шампанским и выпила до дна.

– Ничья? – спросил он.

– Ничья.

Тогда Мамонт с трагическим напевом заговорил над Дашиным ухом:

– Живи, дитя мое, живи всеми силами души… Твое счастье, что ты встретила меня… Не бойся, я не обезображу любовью твою юность… Свободные не любят и не требуют любви… Отелло – это средневековый костер, инквизиция, дьявольская гримаса… Ромео и Юлия… О, я знаю, – ты тайно вздыхаешь по ним… Это старый хлам… Мы ломаем сверху донизу все… Мы сожжем все книги, разрушим музеи… Нужно, чтобы человек забыл тысячелетия… Свобода в одном: священная анархия… Великий фейерверк страстей… Нет! Любви, покоя не жди, красавица… Я освобожу тебя… Я разорву на тебе цепи невинности… Я дам тебе все, что ты придумаешь между двумя объятиями… Проси… Сейчас проси… Быть может, завтра будет поздно.

Сквозь этот бред слов Даша всей кожей чувствовала рядом с собой тяжелую закипающую страсть. Ее охватил ужас, как во сне, когда не в силах пошевелиться, а из тьмы сновидения надвигаются раскаленные глаза чудовища. Опрокинет, сомнет, растопчет… Еще страшнее было то, что в ней самой навстречу поднимались незнакомые, жгучие, душащие желания… Ощущала всю себя женщиной… Должно быть, она была так взволнована и хороша в эту минуту, что премьер потянулся к ней, чокаясь, и проговорил с завистью:

– Мамонт, ты мучаешь ребенка…

Как от выстрела в упор, Дальский вскочил, ударил по столу, – подпрыгнули, повалились бокалы.

– Застрелю! Коснись этой женщины!

Он устремился к телефонному столику, где лежал револьвер. Роняя стулья, вскочили все сидевшие за столом. Яша кинулся под рояль. Тогда, сама не понимая как, Даша повисла у Мамонта на руке, сжимавшей револьвер. Она молила глазами. Он схватил ниже лопаток ее хрупкую спину, приподнял и прижался ко рту, касаясь зубами зубов. Даша застонала. В это время зазвонил телефон. Мамонт опустил Дашу в кресло (она закрыла глаза рукой), сорвал телефонную трубку:

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒