ФИЛОСОФИЯ ПОЛИТИКИ

Вопросы к тексту, на которые необходимо ответить:

1) Почему конечный результат демократии Шпенглер видел в её самоуничтожении?

2) В чём видел Шпенглер причину усталости от выборов?

3) Почему Шпенглер называет демократию диктатурой денег?

4) В контексте всех исторических примеров, приведённым Шпенглером, подкуп избирателей на выборах – это исключение или правило?

5) Почему Шпенглер утверждал, что цезаризм вырастает на почве демократии?

_____________________________________________________________________________________

ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР (1880–1936) – немецкий историософ, философ культуры, один из главных представителей теории цивилизаций, которая изложена в его книге «Закат Европы», которую он писал с 1912 (первый том опубликован впервые в 1918 г. ) по 1922 годы. Как и Н. Я. Данилевский, Шпенглер убеждён, что роль цивилизаций в мировой истории чрезвычайно велика, что история человечества свершается в форме великих культур. Он убеждён, что каждая культура развивается подобно тому, как живёт отдельно взятый человек, проходя определённые возрастные ступени, у каждой есть своё детство, своя юность, своя возмужалость и своя старость. Цивилизация – последний этап развития культуры; к ней приходит каждая развитая культура. Шпенглер считал, что переход к цивилизации в античном мире произошёл в IV в., а на Западе – в XIX в. По его мнению, современная эпоха – это эпоха цивилизации, а не культуры. Для каждой культуры, её этап роста составляет продолжительность жизни в 1000 лет. Этап же цивилизации нисходящий, он может продолжаться столетиями и тысячелетиями, в качестве примеров чему по Шпенглеру являются цивилизации Китая, Индии, ислама.

В этом у него заключается смысл «заката» в истории, а именно – этапа завершённости, «доделанности», который ожидает любую культуру. И продолжаться этот закат может довольно долго. Применительно к европейской культуре начало «заката» Шпенглер обозначил началом XX в., а его завершение он отнёс к первым столетиям 3 тысячелетия, примерно определив срок в 5 столетий. Представленный ниже текствзят из книги:

Шпенглер Освальд. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории: В 2 т. Минск, 1999. Т. 2. (Глава IV. Государство. )

С. 590–615:

ФИЛОСОФИЯ ПОЛИТИКИ

Для политики ранних стадий всех культур руководящие силы четко определены. Все существование находится в строгой патриархальной и символической форме. Связь с родной землей очень велика, феодальный союз и сословное государство представляют для связанной ими жизни нечто само собой разумеющееся, так что политика гомеровского и готического периода просто ограничивается рамками заданных форм. Эти формы в определенной степени изменяются сами по себе. То, что это относится к задачам политики, никому не приходит в голову, даже если где-то свергают короля или аристократ попадает в вассальную зависимость. Существует только сословная политика, императорская, папская, вассальная. Все инстинктивные, полуосознанные начинания диктуются голосом крови и расы, так как даже священник, если он занимается политикой, действует как человек расы. «Проблемы» государства еще не пробудились. Власть и первичные сословия, весь ранний мир форм вообще даны от Бога, и только в их условиях борются друг с другом органические меньшинства – фракции [1].

Для фракции недоступна сама мысль о том, что порядок вещей может быть планомерно изменен. И это относится к ее существу. Она хочет завоевать свое место внутри этого порядка, власть и имущество, как все растущее в растущем мире. Фракции – это группы, в которых играют роль родство домов, честь, верность, какие-то мистические связи и совершенно отсутствуют абстрактные идеи. Так выглядят фракции в гомеровские и готические времена: Телемах и женихи на Итаке, «синие» и «зеленые» при Юстиниане, Вельфы и Вайблингеры[Гиббелины], дома Ланкастеров и Йорков, протестанты и гугеноты, а также движущие силы фронды и первых тираний. Книга Маккиавелли полностью основана на этом духе.

Поворот начинается в тот момент, когда с появлением больших городов руководство переходит в руки буржуазии. Теперь уже борьба ведется как раз за политическую форму, которая становится проблемой. До сих пор она созревала, а теперь ее необходимо создать. Политика пробуждается, она не только понимается, но и находит выражение в понятиях. Против крови и традиции поднимаются силы духа и денег. Место органичных групп занимают организованные, а место сословий – партии. Партия – это не расовое образование, а собрание умов, и поэтому она настолько же превосходит по духу старые сословия, насколько уступает им по инстинкту. Она является смертельным врагом любого сложившегося сословного деления, само наличие которого противоречит ее сути. Именно поэтому понятие партии постоянно связано с отрицающим, разрушающим общество понятием равенства. Признаются не сословные, а только профессиональные интересы[1]. Точно таким же отрицающим является и понятие свободы. Партии – это чисто городское явление. С полным освобождением города от деревни сословная политика повсюду уступает место партийной, знаем мы об этом или нет, будь то в Египте в конце Среднего царства, в Китае в период борющихся царств или в Багдаде и Византии времен Аббасидов. В столицах Европы создаются партии парламентского стиля, в городах-государствах античности – партии форума, а мавали и монахов Федора Студита мы знаем как партии магического стиля.

Те, кто выступают как партия, являются всегда не сословием, воплощением единства протеста против существа сословия вообще. Ее ведущим меньшинством являются «образование и собственность». Оно выступает с программой не прочувствованной, а определенной в понятиях, целью которой является отрицание всего того, что не может быть понято разумом. Поэтому в принципе имеется только одна партия – партия либерального городского населения, полностью осознающего это свое положение, – которая отождествляет себя с «народом». Ее мнение – это «голос народа», внушаемый народу всеми средствами партийно-политической обработки, речами на форуме, прессой Запада, а противники, прежде всего подлинные сословия – помещики и попы – это враги и предатели народа.

Если аристократия и духовенство представляют собой первичные сословия, то первичной партией является партия денег и духа, либеральная партия большого города. Здесь проявляется глубокое различие аристократии и демократии, причем это относится ко всем культурам. Аристократия – это презрение к духу города, демократия – это презрение к крестьянству и ненависть к земле [2]. Это различие между сословной и партийной политикой, сословным сознанием и партийной убежденностью, расой и духом, бодрствованием и конструкцией. Завершенная культура относится к сфере аристократии, а зарождающаяся цивилизация больших городов – к сфере демократии. Это противоречие разрешается в форме цезаризма. Как аристократия всегда остается сословием, а третьему сословию никогда не удается действительно быть «в форме» сословия, так и у аристократии не только не получается организоваться в партию, но и даже почувствовать себя таковой.

Однако отказаться от партийной деятельности для нее не так-то просто. Все современные конституции отрицают понятие сословия и рассчитаны на партию как само собой разумеющуюся основную форму политики. XIX век, а также дохристианский III век были золотым периодом партийной политики. Их демократический дух требовал создания оппозиционных партий, и если в XVIII веке tiers организовалось по примеру аристократии, то теперь по примеру либеральной партии в качестве оборонительного образования создается консервативная партия[3], имеющая те же организационные формы и буржуазный дух, не будучи по сути буржуазной, использующая ту же тактику, те же методы и средства, что и либеральная. Ей остается только использовать эти средства лучше, чем противник, или потерпеть поражение, однако глубоко укоренившаяся сословная сущность не позволяет ей осознать эту ситуацию, и она борется не с противником, а с формой, что выражается в призыве к внешним силам, который в начале каждой цивилизации совершенно разрушает внутреннюю политику целых государств и отдает их на откуп внешним врагам. Стремление каждой партии выглядеть как буржуазная, достигает степени карикатуры, как только слои, находящиеся по образованию и имущественному положению ниже средних городских масс, пытаются также организоваться как партия. Марксизм, например, отрицающий по теории буржуазию, в качестве партии по позиции и руководству имеет абсолютно обывательский характер. Налицо продолжающийся конфликт между волей, которая с необходимостью выходит за рамки партийной политики и, таким образом, всякой конституции, – и то, и другое является исключительно либеральным феноменом, – которая по-честному может быть обозначена как гражданская война, и поведением, придерживаться которого считается должным и которое необходимо в том случае, когда речь идет о достижении какого-то длительного успеха. Однако поведение дворянской партии в парламенте так же неестественно, как и пролетарской. Лишь буржуазия чувствует себя здесь как дома.

В Риме патриции и плебеи, начиная с введения поста трибунов в 471 г. и вплоть до признания их законодательных полномочий в ходе революции 287 г., боролись между собой главным образом как сословия. Затем это противоречие приобретает чисто генеалогический характер и возникают партии, которые можно охарактеризовать как либеральную и консервативную: задающий тон на форуме populus[4] и знать, имеющая оплот в виде сената. В 287 г. сенат из, семейного совета старинных родов превращается в государственный совет административной аристократии. Ближе к народу стоят комиции центурий, организованные по имущественному принципу, и группы крупных финансистов, equites, а к знати – крестьянство, имеющее большое влияние в трибунских комициях. С одной стороны стоят Гракхи и Марий, с другой – Гай Фламиний. Достаточно лишь немного приглядеться, чтобы заметить совершенно изменившееся положение консулов и трибунов. Это уже больше не назначенные представители первого и третьего сословий, они представляют партии и переходят из одной в другую. Существует «либеральные» консулы, как, например, Катон Старший, и «консервативные» трибуны вроде Октавия [2], противника Тиберия Гракха. Обе партии выставляют на выборы своих кандидатов и пытаются всеми мыслимыми средствами демагогии привести их к власти. Если деньги не срабатывают в ходе выборов, то тем больший вес они имеют в отношении избранного кандидата.

В Англии тори и виги к началу XIX века сами организовались в партии, обуржуазились по форме, а по содержанию речей стали либеральными, в результате чего общественное мнение, как всегда, было удовлетворено. Благодаря этому умелому и своевременно проведенному повороту дело так и не дошло до создания партии, враждебной сословиям, как во Франции в 1789 году. Члены нижней палаты парламента превратились из посланников правящего слоя в представителей народа, оставаясь в финансовой зависимости от верхов. Руководство осталось в тех же руках, а партийные противоречия, для которых с 1830 года как будто бы сами собой возникли понятия «либеральный» и «консервативный», основывались теперь только на понятиях «больше» и «меньше», а не «или–или». Это были те же самые годы, когда литературные свободолюбивые настроения «Молодой Германии» начали оформляться в партийное сознание и когда в Америке при президенте Джексоне в противовес республиканской партии организовалась демократическая и был формально признан принцип, в соответствии с которым выборы – это бизнес, а все государственные посты – добыча победителя[5].

Однако форма правящего меньшинства развивается дальше от сословия через партию к свите лидера-одиночки. Конец демократии и переход к цезаризму проявляется в том, что исчезает не только партия третьего сословия, не только либерализм, но и вообще партия как форма. Умонастроение, популярные цели, абстрактные идеалы всякой подлинной партийной политики растворяются, и их место занимает частная политика, нескрываемая жажда власти немногих людей расы. У сословия есть инстинкты, у партии программы, а у свиты есть хозяин. Это путь от патрициата и плебса через оптиматов и популяров к полтеянцам и цезарианцам. Эпоха господства партий насчитывает едва ли два столетия и приходит в полный упадок после мировой войны. То, что вся масса избирателей выдвигает из своего состава представителей, которые должны проводить в жизнь их цели, как это наивно предполагается во всех конституциях, возможно было только поначалу, и то только при условии, что не существует даже предпосылок к организации определенных групп. Так было в 1789 году во Франции и в 1848 году в Германии. Но как только собирается парламент, начинается образование тактических единиц, чье существование основано на желании удержать однажды завоеванное положение и которые ни в малейшей степени не считают себя больше рупором своих избирателей, а наоборот, всеми средствами агитации стараются подчинить их себе и использовать в своих целях [3]. Направление в народе, которое уже самоорганизовалось, становится инструментом организации, и такая тенденция сохраняется до тех пор, пока и сама организация не станет инструментом вождя. Стремление к власти оказывается сильнее любой теории. Вначале в соответствии с программой возникает руководство и аппарат, затем стремление сохранить власть и добычу заставляет отстаивать эти посты, как это сегодня происходит уже во всех странах, где, тысячи людей живут за счет партии и создаваемых ею должностей, и в конце концов программа исчезает из памяти и организация начинает работать сама по себе.

У Сципиона Старшего и Квинкция Фламинина встречаются еще упоминания о друзьях, сопровождавших их в военных походах, но уже вокруг Сципиона Младшего сформировалась cohors amicorum [ Свита друзей (лат. ) ], ставшая, пожалуй, первым примером преданной вождю организованной свиты[6], работавшей затем также и в суде, и во время выборов. Точно так же патриархальные и аристократические поначалу отношения верности патрона своим клиентам развиваются в направлении объединений по интересам, основывающихся на чисто материальных отношениях, и уже до Цезаря появляются письменные договоры между кандидатами и избирателями с четко определенным соотношением услуг и их оплаты. С другой стороны, появляются клубы и объединения избирателей, как и в сегодняшней Америке[7], трибулы, которые полностью подчиняют себе и даже запугивают массы в избирательных округах, чтобы, как сила с силой, налаживать деловые отношения с великими вождями, предшественниками Цезарей. Это не неудача, а смысл и неизбежный конечный результат демократии, и жалобы чуждых миру идеалистов на крушение их надежд только демонстрируют их слепоту по отношению к неумолимой двойственности истин и фактов и внутренней связности духа и денег.

Социально-политическая теория – одно из оснований партийной политики, причем самое необходимое. Плеяда персонажей от Руссо до Маркса имеет свои аналоги в античности от софистов до Платона и Зенона. В Китае можно проследить основополагающие черты соответствующих учений из конфуцианской и даосской литературы. Достаточно назвать имя социалиста Мо-цзы. В византийской и арабской литературе времен Аббасидов, где радикализм выступает в строго правоверном виде, люди такого склада встречаются часто и играют роль движущих сил во всех кризисах IX века. В Египте и Индии их существование доказывается духом событий во времена Будды и гиксосов [6]. Им не обязательно распространять свои воззрения в письменном виде. Устные проповеди и пропаганда в сектах и союзах точно так же действенны, как мы видим поначалу в пуританских объединениях ислама и англо-американского христианства.

Необходимо в очередной раз подчеркнуть, что вопрос об «истинности» или «ложности» этих учений не имеет смысла для мира политической истории. «Опровержение», например, марксизма – это дело академических или общественных дебатов, где каждый считает себя правым, а всех остальных заблуждающимися. Главный вопрос заключается в том, насколько они эффективны, с каких пор и насколько долго вера в то, что действительность можно изменить с помощью системы взглядов, может оставаться силой, с которой приходится считаться политике. Мы живем во времена безграничного доверия всемогуществу разума. Великие общие понятия свободы, права, человечества, прогресса для нас святы. Великие теории становятся Евангелиями. Их сила убеждения основывается не на доводах, поскольку партийная масса не располагает ни критической энергией, ни дистанцией, чтобы серьезно исследовать ее, а на священных лозунгах. Правда, эта магия оказывает влияние только на население больших городов в эпоху рационализма, этой «религии образованных людей». На крестьянство она не оказывает никакого воздействия, а на городские массы только в течение определенного времени, но с мощью нового откровения. Люди обращаются, они с жаром впитывают слова и привязываются к их глашатаям, они идут за них на баррикады, на поля битв и на виселицы. Перед их взорами раскрывается политический и социальный потусторонний мир, а трезвая критика представляется низкой и недостойной.

Таким образом, произведения типа «Общественного договора» или «Манифеста Коммунистической партии» [7] становятся мощными средствами в руках людей, выдвинувшихся из среды партийной жизни и умеющих подчинять себе массы и использовать в своих интересах их веру.

Между тем эти абстрактные идеалы имеют силу на протяжении всего двух столетий – в эпоху партийной политики. В конце концов их даже не опровергают, они всем надоедают. Руссо уже давно скучен, а Маркса это ожидает в ближайшем будущем. В конечном итоге происходит отказ не от той или иной теории, а от веры в теорию вообще и от романтического оптимизма XVIII века с его попытками изменить непреложные факты с помощью понятий. Когда Платон, Аристотель и их современники давали определения различным видам конституций и перемешивали их, выбирая самые мудрые и прекрасные, к ним прислушивался весь мир, и именно Платон, пытаясь преобразовать Сиракузы в соответствии с идеологическим рецептом, уничтожил этот город[8]. Я уверен в том, что южные государства Китая в результате подобных философских экспериментов «вышли из формы» и тем самым попали под власть циньского империализма. Якобинские фанатики свободы и равенства времен директории навсегда отдали Францию во власть армии и биржи, а любой социалистический переворот пробивает новые пути для капитализма. Однако, когда Цицерон сочинял для Помпея свой труд о государстве, а Саллюстий писал предостерегающие письма Цезарю, никто не обращал на это внимания. В деятельности Тиберия Гракха еще можно найти, пожалуй, влияние романтически настроенного стоика Блоссия, который позднее покончил с собой после того, как погубил также и Аристоника из Пергама[9] [8], но в последнее дохристианское столетие теории стали затасканной школьной темой и речь идет уже только о власти.

Можно быть уверенными в том, что эпоха теорий заканчивается и для нас. Великие системы либерализма и социализма были созданы между 1750 и 1850 годами. Теории Маркса сегодня уже почти 100 лет, и она осталась последней. По своей внутренней сути и материалистическому пониманию истории она является крайним следствием рационализма и поэтому его завершающим этапом. Точно так же как вера в права человека Руссо умерла в 1848 году, так и эта теория потеряла свою силу после мировой войны. Тот, кто сравнит самоотречение вплоть до смерти, описанное Руссо, во времена Французской революции, с позицией социалистов в 1918 году, поддерживавших несуществующую убежденность перед лицом своих сторонников не ради идеи, а ради власти, от которой они зависели, тот сможет предугадать крушение любой программы, так как она только мешает борьбе за власть. Вера в теорию была характерна для дедов, а для внуков это всего лишь доказательство провинциализма. На ее месте уже сегодня из духовной скудости и мук совести вызревает новое отрешенное благочестие: оно отказывается от обоснования новой посюсторонности, занято вместо ярких понятий поисками тайны, которые в конце концов будут найдены в глубинах второй религиозности.

Это лишь одна, языковая сторона великого факта демократии. Остается рассмотреть ее вторую и решающую, расовую сторону. Демократия так и осталась бы в умах и на бумаге, если бы среди ее приверженцев не попадались подлинно властные натуры, для которых народ представляет собой только объект, а идеалы – средство, даже если они сами и не осознают этого. Все, даже самые незначительные методы демагогии, по внутренней сути своей схожие со старой дипломатией ancien regime, но направленные не на князей и послов, а на народные массы, не на избранные умы, а на беспорядочные мнения, голоса, вспышки воли и представляющие собой не старый камерный ансамбль, а духовой оркестр, создавались честными, но практичными демократами, а традиционные партии лишь переняли их.

Однако демократический путь характеризуется тем, что создатели народных конституций, будь то «Сервиева» конституция в Риме [9] или Национальное собрание в Париже, никогда не предполагали, каким окажется фактическое влияние их проектов. Поскольку все эти формы не выросли естественным путем, как, например, феодальные отношения, а были выдуманы, причем не на основе глубокого знания людей и вещей, а на абстрактных представлениях о праве и справедливости, возникает зияющая пропасть между духом законов и их практическим исполнением, в тишине формирующаяся под их давлением, чтобы приспособить их к такту действительной жизни или изолировать от нее. Лишь опыт, полученный в самом конце громадного периода развития, учит нас, что права народа и влияние народа суть разные вещи. Чем более общим является избирательное право, тем меньшую власть имеет электорат.

На начальном этапе демократии главенствующим является дух. Трудно найти более благородное и чистое событие в истории, чем ночное заседание 4 августа 1789 года и клятва в зале для игры в мяч или настроение, господствующее во франкфуртской церкви святого Павла, где участники, имея власть в руках, рассуждали об общих истинах до тех пор, пока не собрались реальные силы и не отодвинули мечтателей в сторону [10]. В скором времени, однако, на поверхности объявляется еще один демократический фактор, который напоминает о том, что использование конституционных прав возможно только при наличии денег [10]. Если избирательное право хотя бы отдаленно напоминает представления идеалиста, то это означает лишь то, что пока нет организованного руководства, которое в своих интересах и рамках имеющихся денег оказывает влияние на избирателей. Как только оно появляется, выборы превращаются в цензуру, отдающую массы на откуп отдельным организациям, на которые они уже не оказывают никакого воздействия. Поэтому идеальное основное право, заложенное в западноевропейских конституциях и предусматривающее для масс возможность свободно избирать своих представителей, остается пустой теорией, так как каждая развитая организация в действительности дополняет сама себя. Постепенно появляется чувство, что во всеобщем избирательном праве, даже в праве выбирать себе партию, вообще не содержится никакого права, даже в отношении выбора между партиями, потому что строящееся на его основе здание власти с помощью денег контролирует все устные и письменные средства выражения и, таким образом, мнение отдельного человека о партиях и формирует его по своему усмотрению. В то же время путем раздачи должностей, влияния и издания законов оно создает круг постоянных сторонников, «Caucus», против которых остальная масса электората бессильна, что приводит к усталости от выборов, которая не может быть окончательно преодолена даже во время самых крупных кризисов.

На первый взгляд существует колоссальное различие между западноевропейской парламентской демократией и демократией египетской, китайской, арабской цивилизаций, которым была чужда сама мысль всеобщих народных выборов. Но для нас и в эти века, и в наше время масса как электорат «в форме», с тем же самым значением, в каком она была прежде как союз подданных, остается объектом для субъекта, какой она оказывалась в Багдаде и Византии в качестве секты или монашеств или где-то в других местах как правящая армия, тайный союз или особое государство в государстве. Свобода всегда проявляется в виде отрицания: отрицания традиций, династии, олигархии, халифата. Однако исполнительная власть немедленно находит новые и не менее действенные способы угнетения в виде партийных лидеров, диктаторов, претендентов, пророков и их окружения, по отношению к которым массы по-прежнему остаются безусловным объектом[11]. «Право народа на самоопределение» – это всего лишь эвфемизм. На самом деле с появлением неорганического всеобщего избирательного права очень скоро исчезает сам смысл выборов. Чем основательнее уничтожается традиционное деление по сословному и профессиональному признаку, тем беспомощнее в политическом плане становится электорат, тем безусловнее оказывается он отданным в руки новых сил, партийных верхушек, которые всеми методами духовного принуждения диктуют народу свою волю и борются между собой за власть всеми возможными средствами, методами, остающимися как незримыми, так и непонятными для толпы, и которые используют общественное мнение как выкованное своими же руками оружие друг против друга. Именно поэтому любая демократия неизбежно, следуя неумолимой тяге, проходит этот путь, в конце которого ее ожидает самоуничтожение [12].

Основные права античных народов (demos, populus) сводятся к праву занятия высоких государственных должностей и к обеспечению правосудия[13]. Для этого нужно быть «в форме» на форуме, совершенно в евклидовом духе, когда телесно присутствующая масса людей собиралась в данное время и в данном месте и становилась объектом обработки в античном стиле, с помощью простых и доступных средств: риторики, непосредственно воздействующей на зрение и слух, других, уже не приемлемых для современного человека средств, таких как фальшивые слезы, разодранные одежды[14], беззастенчивая лесть в адрес присутствующих, бессовестная ложь о противнике, набор заученных словосочетаний и благозвучных каденций – возникшие именно здесь и теперь. Использовались при этом также игры и подарки, угрозы, побои и прежде всего деньги. Начальную стадию этого процесса мы наблюдаем в Афинах в 400 году[15], а заключительную в ужасающих масштабах в Риме времен Цезаря и Цицерона, Все было как и везде: выборы из назначения представителей сословий превратились в борьбу между партийными кандидатами. Но тем самым была создана арена, на которую выступили деньги и с тех пор, а именно начиная с Замы, стали играть все более колоссальную роль. « Чем больше становилось богатство, сконцентрированное в руках отдельных людей, тем больше борьба за политическую власть превращалась в вопрос денег »[16]. Этим все сказано. И все же неправильно было бы говорить о коррупции в полном смысле этого слова. Дело не в вырождении нравов, а в том, что такие формы нравы зрелой демократии с неизбежностью принимают сами по себе. Цензор Аппий Клавдий, бывший, без сомнения, убежденным эллинистом и идеологом конституции…, проводя свои реформы, думал, очевидно, только об избирательном праве, а не об искусстве проведения выборов, но любое избирательное право лишь прокладывает путь для такого искусства. Лишь в нем проявляются и пробивают себе дорогу расовые черты. В рамках диктатуры денег работа этих самых денег не может быть признана упадком.

Карьера римских чиновников, поскольку она протекала в форме народных выборов, требовала от них наличия капитала, который делал политика должником всего своего окружения. Прежде всего это касалось эдилов, которые размахом общественных зрелищ должны были превзойти своих предшественников, чтобы обеспечить себе голоса зрителей. Сулла, претендовавший на должность претора, провалился на первых выборах, поскольку не был эдилом. Кроме того, претендент должен был иметь блестящую свиту и ежедневно появляться с ней на форуме, чтобы угодить праздной толпе. Законом запрещалось оплачивать свиту, но обеспечение себя обязательствами со стороны видных лиц, получение ссуд, рекомендаций для назначения на должности и видные сделки, а также защита своих сторонников перед судом, что обязывало этих людей сопровождать претендента и посещать его каждое утро, стоило недешево. Помпей был патроном чуть ли не половины мира, начиная от нищего крестьянина и кончая восточными царями, он представлял и защищал всех. Это было его политическим капиталом, который он противопоставлял беспроцентным займам Красса и «озолочению»[17] всех честолюбцев покорителем Галлии. Избирателям по округам подавались завтраки[18], выделялись бесплатные места на бои гладиаторов, а то и, как в случае Милона [11], просто посылались домой деньги. Цицерон называет это уважением обычаев отцов. Предвыборный капитал принял просто американский размах и составлял порой сотни миллионов сестерций. Во время выборов 54 года процентная ставка выросла с 4 до 8%, потому что большая часть невероятной суммы наличных денег, имевшихся в Риме, была вложена в агитацию. Цезарь, будучи эдилом, израсходовал так много, что Крассу пришлось дать свое личное поручительство на 20 миллионов, чтобы кредиторы позволили ему выехать в провинцию, а при выборах в великие понтифики он еще раз так сильно перенапряг свой кредит, что его противник Катул предложил ему отступные, так как в случае поражения его ожидал полный крах. Однако предпринятое также и по этой причине завоевание и разграбление Галлии сделало Цезаря самым богатым человеком в мире, им и была одержана победа при Фарсале[19]. Эти миллиарды нужны были ему ради власти, как и Сесилю Родсу, а вовсе не из стремления к богатству, как Верресу [12] и, по сути, Крассу, которые были дельцами, а политикой занимались как чем-то побочным. Он понимал, что на почве демократии любые конституционные права имеют вес только при наличии денег. Когда Помпей еще только мечтал о том, чтобы иметь возможность лепить свои легионы из земли, Цезарь с помощью своих денег уже превратил мечты в реальность. Он застал эти методы уже готовыми; он владел ими, но не идентифицировал себя с ними. Начиная со 150 года, и это следует ясно понимать, партии, образовавшиеся вокруг принципов, превратились в личные свиты людей, имевших частные политические цели и умевших добиваться их средствами своего времени.

Наряду с деньгами к ним относилось и влияние, оказываемое на суды. Поскольку античные народные собрания могли только голосовать, но не имели права обсуждения вопросов, то судебные процессы перед рострой становились формой партийной борьбы и подлинной школой политического красноречия. Молодые политики начинали свою карьеру с попытки обвинения и, по возможности, уничтожения какой-либо видной личности[20]. Так поступил, например, девятнадцатилетний Красс по отношению к знаменитому Папирию Карбону, другу Гракхов, перешедшему впоследствии в ряды оптиматов. По этой причине против Катона 44 раза выдвигались обвинения, которые постоянно заканчивались оправданием. Правовая сторона вопроса при этом совершенно отходила на задний план[21]. Партийная позиция судьи, количество покровителей и величина свиты оказывались решающими факторами, а свидетели вызвались лишь для того, чтобы подчеркнуть политическое и финансовое могущество обвинителя. Все красноречие Цицерона, направленное против Верреса, под маской высокоморального пафоса имело целью убедить судей, что осуждение обвиняемого отвечает их сословным интересам. По всеобщему античному обыкновению считалось само собой разумеющимся, что должность судьи должна служить его личным и партийным интересам. Демократические обвинители в Афинах обычно в конце своей речи обращали внимание выбранных из народа присяжных на то, что, оправдав богатого обвиняемого, они лишаются права на причитающуюся им сумму судебных издержек[22]. Подавляющая власть сената основывалась главным образом на том, что он, распоряжаясь назначением судей, держал в своих руках судьбы всех граждан. Это обстоятельство позволяет оценить всю важность закона Гракхов от 122 года, который передал суды в руки рыцарского сословия и тем самым выдал крупных должностных лиц из числа знати на откуп финансовому миру[23]. В 83 году Сулла одновременно с проскрипциями для крупных финансистов принял закон о возвращении судов в ведение сената, как это становится понятно, в качестве политического оружия, и в дальнейшем решающие схватки между правителями выражались в постоянной смене принципов отбора судей.

Но если античность с римским форумом во главе сплачивала народ в единую и обозримую массу, чтобы заставить его пользоваться своими правами в нужном направлении, то европейско-американская политика «одновременно », благодаря прессе, создала распространившееся на всю планету силовое поле духовной и денежной напряженности, в сферу влияния которого попадает каждый человек, даже не осознавая этого. Он вынужден думать, желать и действовать так, как полагает целесообразным сидящий где-то вдалеке правитель. В этом выражается различие динамики и статики, фаустовского и аполлонического мироощущения, пафоса третьего измерения и голой чувственной современности. Информация передается не от человека к человеку, а пресса и электрические средства передачи новостей день за днем, год за годом обрабатывают бодрствование целых народов и континентов оглушающей барабанной дробью фраз, лозунгов, мнений, сцен, чувств, так что любое Я становится всего лишь функцией колоссального духовного нечто. Деньги проделывают свой путь в политике, не в качестве металла переходя из рук одного человека в другие. Они не превращаются в игры и вино, а преобразуются в силу и определяют интенсивность обработки людей.

Порох и книгопечатание – это явления одного порядка. И то, и другое было изобретено во времена высокой готики, стало порождением германского технического мышления, будучи двумя великими средствами фаустовской техники дальнодействия. Реформация к началу позднего времени увидела первые листовки и полевые орудия. Французская революция на заре цивилизации пережила первые массированные атаки брошюр осенью 1788 года и первый массированный огонь артиллерии при Вальми [13]. Тем самым печатное слово, распространяемое громадными тиражами на бесконечном пространстве, становится страшным оружием в руках людей, знающих в них толк. Во Франции в 1788 году речь еще шла о выражении личных убеждений, а в Англии уже приступили в то время к планомерной обработке читателей. Война, которая велась против Наполеона на французской земле из Лондона с помощью статей, листовок, фальшивых мемуаров, стала первым великим примером. Разрозненные листки периода Просвещения превращаются в «прессу», как ее называли, с примечательной анонимностью[24]. Наступление в прессе становится продолжением – или подготовкой – войны другими средствами, и на протяжении XIX века формируется стратегия этой войны с авангардными стычками, отвлекающими маневрами, нападениями врасплох, атаками, достигая в конце концов такой степени, что реальной становится возможность проиграть войну еще до того, как прозвучит первый выстрел, потому что ее уже выиграла пресса.

Сегодня мы настолько беззащитны под обстрелом этой духовной артиллерии, что вряд ли кто-нибудь в состоянии понять всю грандиозность этого спектакля. Воля к власти в чисто демократическом обличье достигла уже такого совершенства, что чувство свободы в объекте удовлетворяется уже самым изощренным угнетением, какое только существовало в истории. Либеральная буржуазия гордится отменой цензуры, последнего барьера, в то время как диктатор прессы (Нортклиф! ) [14] хлещет рабов-читателей плеткой своих передовых статей, телеграмм и иллюстраций. Демократия с помощью газет полностью вытеснила книгу из духовной жизни народных масс. Мир книги с его богатством мнений, побуждающих ум к избирательной критике, остался действительным достоянием узкого круга людей. Народ читает одну, «свою» газету, проникающую в миллионах экземпляров ежедневно в каждый дом, порабощающую умы с раннего утра в определенном русле, предающую забвению книги, а если та или иная книга всё же однажды попадает в поле зрения, ее влияние на людей исключается путем заблаговременной критики.

Что есть истина? Для толпы это то, что она постоянно читает и слышит. Пусть даже какой-то умник сидит и собирает основания для утверждения «истины» – она все равно остается лишь его истиной. Другая же, общественная истина на данный момент, которая только и имеет значение в фактичном мире действий и успехов, является сегодня продуктом прессы. Чего она хочет, то и истинно. Ее повелители производят, видоизменяют, подменяют истины. Достаточно трех недель работы прессы, чтобы весь мир уверился в новой истине [25]. Ее невозможно опровергнуть до тех пор, пока имеются деньги для ее непрестанного повторения. Античная риторика тоже была рассчитана на производимое впечатление, а не на содержание (Шекспир в надгробной речи Антония [15] блестяще продемонстрировал это), но она ограничивалась кругом присутствовавших и конкретным моментом. Динамика прессы стремится к продолжительному воздействию. Она постоянно должна оказывать давление на умы. Ее доводы могут быть опровергнуты, как только появляется еще большая денежная сила, заинтересованная в противоположных доводах, которые она начинает повторять во всеуслышание еще чаще. В тот же самый момент магнитная стрелка общественного мнения поворачивается к более сильному полюсу и каждый тут же убеждается в справедливости новой истины. Все внезапно прозревают и избавляются от заблуждений.

С политической прессой связана потребность во всеобщем школьном образовании, что было совершенно несвойственно для античности. Это совершенно неосознанное стремление к тому, чтобы подвести массы как объект партийной политики к такому средству власти, как газета. Идеалистам на ранних стадиях демократии это представлялось просвещением без всяких задних мыслей, да и сегодня еще кое-где встречаются глупцы, которых радует свобода прессы, но именно они прокладывают дорогу для будущих Цезарей мировой прессы. Научившийся читать человек попадает в сферу их власти, и поздняя демократия подменяет самоопределение народов радикальным определением их судьбы теми, кому принадлежит печатное слово.

Противоборствующие стороны воюют сегодня, пытаясь вырвать это оружие из рук противника. В начале пути газетной власти этого удалось достичь путем запрета цензуры, с помощью которой сторонники традиционных сил пытались защищаться, а буржуазия кричала при этом, что свободе духа грозит опасность. Теперь людские массы спокойно следуют по предначертанному им пути, они окончательно завоевали эту свободу, а на заднем плане невидимо борются друг с другом новые силы, покупающие прессу. Читатель и не замечает, что газета, а вместе с ней и он сам меняют своего повелителя[26]. И здесь тоже победу одерживают деньги, привлекая к себе на службу свободолюбивые умы. Ни один дрессировщик животных не руководит своими подопечными с таким мастерством. Начитавшаяся газет толпа выходит на улицы, штурмует указанные ей цели, угрожает и бьет окна. По мановению руки из газетного штаба она успокаивается и расходится по домам. Пресса сегодня представляет собой армию с хорошо организованными родами войск, в которых журналисты играют роль офицеров, а читатели – солдат. Но здесь, как и в любой армии, солдаты слепо подчиняются, а смена военных целей и планов операций происходит без их ведома. Читатель ничего не знает о планах, которые создаются в отношении его, не знает, да и не должен знать роли, которую он при этом играет. Не существует более ужасной сатиры на свободу мысли. Сначала люди не могли и подумать о свободной мысли, теперь об этом разрешено думать, но никто на это больше не способен. Все хотят думать только то, что должны хотеть думать, и именно это воспринимается как собственная свобода.

Другая сторона этой поздней свободы заключается в том, что каждому разрешено говорить все, что он хочет, однако пресса по своему усмотрению принимает эти высказывания к сведению. Она может приговорить к смерти любую «истину», не выпуская ее в мир. Эта ужасная цензура замалчивания сильна тем, что масса рабов среди читателей газет даже не замечает ее существования[27]. И здесь, как и повсюду при рождении цезаризма, вновь проявляются черты давно забытого раннего времени. Круг событий замыкается. Как в зданиях из бетона и стали вновь просматриваются черты ранней готики, только более холодно, сдержанно, цивилизованно, так и несгибаемое стремление к власти готической церкви опять начинает оказывать влияние на умы под видом «свободы демократии». Время «книги» сменяется проповедями и газетами. Книги являются личным выражением, а проповеди и газеты служат безличным целям. Годы схоластики являют собой единственный в мировой истории пример духовного отбора, который ни в одной стране не давал ходу ни одной книге, ни одной речи, ни одной мысли, которые противоречили желательному единству. Это духовная динамика. Люди античности, индийцы, китайцы с ужасом наблюдали бы за этим спектаклем. Однако именно эта динамика вновь возвращается как неизбежное следствие западноевропейско-американского либерализма. Робеспьер называл это «деспотизмом свободы, направленным против тирании». Место костров занимает великое умолчание. Диктатура партийных лидеров опирается на диктатуру прессы. С помощью денег она пытается оторвать массы читателей и целые народы от враждебного влияния и привить всем собственное взращивание мыслей. Они узнают только то, что им положено знать, и картина их мира формируется высшей волей. Теперь уже не требуется принуждать подданных к военной службе, как это делали князья периода барокко. Их умы подхлестываются статьями, телеграммами, иллюстрациями (Нортклиф! ) до тех пор, пока они не начинают требовать оружия и принуждать своих лидеров к борьбе, к которой те хотели быть принуждены.

Это уже конец демократии. Если в мире истин все решает доказательство, то в мире фактов решающую роль играет успех. Успех означает триумф одного потока существования над другими. Жизнь утвердила себя. Мечты усовершенствователей мира становятся инструментами в руках властных натур. На позднем этапе демократии ярко проявляются расовые черты, которые подавляют и осмеивают идеалы, отбрасывая их в пропасть. Так было в египетских Фивах, в Риме, в Китае, но ни в одной другой цивилизации стремление к власти не принимало таких непримиримых форм. Мысли и тем самым действия масс находятся под жестким контролем. Поэтому и только поэтому человек находится в двойном рабстве, будучи читателем и избирателем, в то время как партии становятся послушными свитами немногих личностей, на которых уже ложится первая тень цезаризма. Так же как английское королевство в XIX веке, парламенты XX века медленно становятся торжественным и пустым спектаклем. Там к народу торжественно выносили скипетр и корону, а здесь – права человека. Их чтут тем больше, чем меньше значения в них сохраняется. Именно поэтому мудрый Август не упускал ни одной возможности, чтобы подчеркнуть древние и святые обычаи римских свобод. Но власть сегодня для нас, как когда-то в Риме, уже перемещается из парламентов в частные круги, а выборы неминуемо низводятся до уровня комедии. Все решают деньги в интересах тех, у кого они есть[28], а процесс выборов превращается в игру с заранее предрешенным исходом, в инсценировку самоопределения народа. И если первоначально выборы были революцией в законных формах, то теперь эти формы исчерпали себя и люди «выбирают» свою судьбу снова привычными средствами кровавого насилия, когда политика денег становится для них невыносимой.

С помощью денег демократия уничтожает самое себя после того, как деньги уничтожили дух. Но именно потому, что улетучиваются все мечты об улучшении действительности посредством идей какого-нибудь Зенона или Маркса и люди начинают понимать, что в царстве реальности стремление к власти одной личности может быть уничтожено только точно таким же стремление другой – об этом свидетельствует великий опыт эпохи борющихся царств, – просыпается старая глубокая тяга ко всему, что связано со старыми благородными традициями. Народ устает от денежной экономики вплоть до отвращения. Все ждут избавления откуда-нибудь, честности и рыцарства, внутренней аристократичности, самоотверженности и долга. И тут наступает время, в глубине которого вновь просыпаются никак не оформленные силы крови, вытесненные рационализмом больших городов. Все, что человечество накопило из династических традиций, из старой аристократичности, стоящих выше денег благородных нравов, – все, что само по себе является достаточно могучим, чтобы, по словам Фридриха Великого, быть слугой государства в тяжкой, полной самоотверженности и забот работе, обладая при этом безграничной властью, все, что я в противоположность капитализму называю социализмом[29], становится внезапно центром, вокруг которого скапливаются могучие жизненные силы. Цезаризм вырастает на почве демократии, но его корни долетают до глубин крови и традиции. Своей властью античный Цезарь обязан трибунату, а своим достоинством, а тем самым и долговременностью, он обладает как принцепс. Здесь вновь просыпается душа ранней готики: дух рыцарских орденов побеждает жажду добычи викингов. И если даже властители будущего после окончательного распада великой политической формы культуры будут рассматривать весь мир как свое частное владение, то все же в этой бесформенной и безграничной власти содержится задача постоянной заботы об этом мире, представляющая собой противоположность всем интересам эры господства денег и требующая проявления высокой чести и сознания долга. Однако именно поэтому разгорается теперь последний бой между демократией и цезаризмом, между ведущими силами диктаторской денежной экономики и чисто политическими стремлениями к порядку Цезарей…

Примечания

(Примечания ко 2 тому Шпенглера составила О. Н. Шпарага, см.: Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории: В 2 т. Минск, 1999. Т. 2. С. 673–706. Курсивом выделены примечания С. В. Зубова).

1. Шпенглер использует здесь понятие Faction, являющееся, по-видимому, немецким эквивалентом английского faction – клика, фракция.

2. Народный трибун 133 г. до н. э., вначале поддерживавший Тиберия Гракха, бывшего трибуном тогда же, затем боролся против его аграрной реформы. Однако последнему удалось добиться в народном собрании отстранения Марка от власти.

3. Сравни с Победоносцевым: Великая ложь нашего времени.

4. Вначале общеамериканское, затем – нью-йоркское общество, основанное в 1789 г.; организовано по образу индейского племени. Вначале преследовало благотворительные, затем политические цели (антифедералисты и сторонники демократов, помогли Т. Джефферсону стать президентом США в 1800 г., в 1836 г. один из лидеров общества М. Ван Бурен стал президентом) и приобрело широкое политическое влияние. Сильно коррумпировалось. Проигрыши на выборах привели к распаду к середине XX в.

5. Закрытое собрание политической организации или фракции, решения которой обязательны для всей партии.

6. Будда жил в VI–V вв. до н. э.; гиксы (гиксосы) – кочевые азиатские племена, которые около 1700 г. до н. э пришли из Передней Азии в Египет и завоевали его. В начале XVI в. до н. э. Были изгнаны египтянами.

7. Сочинение «Общественный договор» принадлежит Ж. Ж. Руссо, «Манифест Коммунистической партии» Карлу Марксу.

8. Блоссий – философ-стоик П в. до н. э., друг и сподвижник Тиберия Гракха, после гибели которого бежал в Малую Азию и примкнул к восстанию Аристоника. После поражения покончил жизнь самоубийством. Аристоник из Пергамы – претендент на наследство пергам-ского царя Аттала III, завещавшего свое царство Риму в 133 г. до н. э. В течение пяти лет оспаривал провинцию у Рима, опираясь на силы освобожденных им рабов. Восстание потерпело поражение.

9. Составлена Сервием Туллием, римским царем (578–534), согласно ей римляне были разделены по имущественному цензу.

10. Ночное заседание Национального учредительного собрания известно тем, что на нем был провозглашен конец феодализма во Франции, многие его участники из знати и духовенства отказались от своих привилегий перед «третьим сословием». Клятва в зале для игры в мяч была дана 1200 представителями Национального собрания, что они не разойдутся, пока не будет принята Конституция Франции. Франкфуртский парламент (1849 г. ) – первое избранное всеобщим голосованием законодательное собрание в Германии, пользовавшееся значительным авторитетом, но было парализовано столкновениями сторонников так называемых «Великой Германии» и «Малой Германии» (без Австрии), а затем распущено.

11. Политический деятель в Древнем Риме, сторонник оптиматов, создал вооруженные отряды, разогнавшие отряды приверженца Цезаря Клодия Пульхра, и убил Цезаря, за что был изгнан, несмотря на защиту Цицерона. Убит при попытке вернуться в Рим.

12. Римский сенатор I в. до н. э., типичная фигура римского губернатора, грабившего покоренные провинции. Привлечен к суду во время движения против суллианской реформы, обвинителем выступал Цицерон. Предпочел сам уйти в изгнание. Пал жертвой проскрипций.

13. Населенный пункт во Франции, южнее города Сен-Мену, рядом с которым 20 сентября 1792 г. французская армия номинально победила прусскую (поскольку последняя отступила), битва ограничилась артиллерийской перестрелкой при минимальных потерях с обеих сторон.

14. Английский издатель, организатор издательства, еженедельника «Вопросы», ставшего вместе с некоторыми другими основой крупнейшего в мире газетно-журнального концерна. С 1908 г. контролировал «Таймс». Реформировал управление газетным делом.

15. Шекспир У. Юлий Цезарь. Акт III, Сцена 2.

[1] Поэтому на почве буржуазного равенства деньги сразу же занимают место генеалогического ранга.

[2] Для демократии в Англии и Америке существенным является тот момент, что в одной стране крестьянство отмерло, а в другой никогда не существовало. Фермер – это горожанин в душе, для которого сельское хозяйство представляет собой отрасль промышленности. Вместо деревень здесь фрагменты больших городов.

[3] И повсюду, где между первичными сословиями возникают политические противоречия, как, например, в Египте, Индии и Западной Европе, создается клерикальная партия, представляющая не религию, а церковь, не верующих, а духовенство как партию.

[4] Плебс соответствует здесь tiers XVIII века, a populus – городской «массе» XIX века. Разница состоит в позиции по отношению к вольноотпущенным рабам большей частью неиталийского происхождения, которых plebs, как сословие, старается загнать в небольшое число триб, между тем populus, объединенный в партию, вскоре начинает играть решающую роль.

[5] Втихомолку и католическая церковь перешла от сословной к партийной политике, причем с такой стратегической уверенностью, которая достойна восхищения. В XVIII веке она была абсолютно аристократичной по стилю дипломатии, способам распределения руководящих постов и по духу, царившему в высших кругах. Достаточно только вспомнить о типе аббатов и о князьях церкви, становившихся министрами и послами, как, например, молодой кардинал Роган. Теперь же совершенно в «либеральном» духе решающими становятся не происхождение, а мировоззрение, не вкус, а работоспособность, и такие средства демократии, как пресса, выборы, деньги, используются с такой ловкостью, которой не удалось с тех пор превзойти даже самому либерализму.

[6] См.: М. Gelzer, Die Nobilitat der romischen Republik (1912), S. 43 ff. A. Rosenberg, Untersuch. zur rom. Centurienverfassung (1911), S. 62 ff.

[7] Всем известен Таммиани холл [4] в Нью-Йорке, однако во всех странах, где правят партии, ситуация схожа. Американский " Caucus" [5], распределяющий государственные должности среди своих членов, навязывая затем их имена массе избирателей, был введен в Англии Чемберленом как National Liberal Federation и с 1919 года стал быстро развиваться в Германии.

[8] Об истории этого трагического эксперимента см.: Ed. Меуег, Gesch. d. Alt. V, § 987 ff.

[9] Подробнее об этом «Государстве солнца» рабов и поденщиков см.: Pauly-Wissowa, Real-Enc. 2, 961. Точно так же под влиянием стоика Сфера находился революционно настроенный царь Спарты Клеомен III (235). Становится понятно, почему римский сенат повторно высылал «философов и риторов», то есть дельцов от политики, фантазеров и подстрекателей.

[10] Ранняя демократия, разрабатывавшая подающие надежды проекты конституций, вплоть до Линкольна, Бисмарка и Гладстона, должна была обрести этот опыт. Поздняя демократия зрелого парламентаризма уже исходит из него. На этом этапе окончательно разделились истины и факты в виде партийных идеалов и партийной кассы. Подлинный парламентарий только благодаря деньгам чувствует себя независимым от наивной веры избирателей в него.

[11] Если она несмотря на это чувствует себя освобожденной, то это является доказательством глубокого непонимания, существующего между духом большого города и взрощенной традицией, в то время как налицо внутренняя связь между его деятельностью и управляемостью посредством денег.

[12] Германская конституция 1919 года, сложившаяся уже в период упадка демократии, содержит в себе диктатуру партийной машины, наделившей себя всеми правами и не несущей никакой серьезной ответственности. Пресловутый пропорциональный принцип выборов и имперские партийные списки еще больше усугубляют это положение. Вместо прав «народа», содержавшихся в конституции 1848 года, здесь говорится только о правах партии, что звучит вроде бы и безобидно, но таит в себе зародыш цезаризма организаций. В этом смысле такой основной закон является самой передовой конституцией столетия, но в нем уже заложена неизбежность конца, поскольку достаточно небольших изменений, и он позволит отдельным личностям обрести неограниченную власть.

[13] Законодательная инициатива, напротив, связана с должностью. Даже там, где право принятия или отклонения закона формально принадлежит собранию, его проект должен быть внесен лишь магистратом, например трибуном. Пожелания, касающиеся прав толпы, часто внушенные ей обладателем власти, находят выражение в результатах выборов чиновников, как учит время Гракхов.

[14] Даже пятидесятилетний Цезарь вынужден был ломать такую комедию перед солдатами у Рубикона, так как они привыкли к таким вещам, если от них чего-то хотели. Это соответствует в какой-то мере «тону глубокой убежденности» в современных собраниях.

[15] Однако фигуры типа Клеона, разумеется, встречались в эпоху трибунов с консульской властью и в Спарте, и в Риме.

[16] Gelzer, Nobilitat, S. 94. Наряду с «Цезарем» Эд. Мейера эта книга дает самое лучшее описание методов римской демократии.

[17] Inaurari, с какой целью Цицерон и рекомендовал в Цезари своего друга Требация.

[18] Tributim ad prandlum vocari, – Цицерон, Речь за Мурену, 72.

[19] Речь идет о миллиардах сестерций, прошедших через его руки. Святые дары галлийских храмов, перевезенные им в Италию, вызвали падение цены золота. Путем шантажа он и Помпеq вынудили царя Птолемея выплатить им за его признание 144 миллиона (а Габиний впоследствии получил еще 240 миллионов). Поддержка консула Эмилия Павла была куплена за 36 миллионов, а Куриона – за 60 миллионов. Из этого можно сделать вывод и о вызывавших зависть состояниях его ближайшего окружения. Во время триумфа 46 года каждый из более чем ста тысяч солдат получил по 24 тысячи сестерций, а офицеры и военачальники куда более значительные суммы. И все же после его смерти денег в государственной казне хватило на то, чтобы обеспечить позиции Антония.

[20] Gelzer, S. 68.

[21] Речь чаще всего шла о шантаже и подкупе. Поскольку они были то время неотделимы от политики и этими делами занимались и судьи, и обвиняемые, что было известно каждому, то все искусство заключалось в том, чтобы под видом хорошо разыгранной страсти обличительных речей проводить партийную агитацию, цель которой была известна только посвященным. Это полностью соответствует современным парламентским нормам. «Народ» был бы очень удивлен, увидев, как после страстных обличений во время заседаний (для прессы) партийные противники мирно беседуют друг с другом. Следует напомнить о случаях, когда одна из партий яростно выступает за принятие какого-либо законопроекта, заранее договорившись с противниками о том, что этот закон все равно не будет принят. В Риме приговор как таковой никого не интересовал, достаточно было, если обвиняемый заранее добровольно покинет город и тем самым выпадет из рядов претендентов на какой-либо пост.

[22] v. Pohlmann, Griech. Geschichte (1914), S. 236 f.

[23] Таким образом удалось в ходе знаменитого процесса 93 года осудить Рутилия Руфа, который, будучи проконсулом, выступал по долгу службы против вымогательства обществ откупщиков.

[24] В созвучии с «артиллерией».

[25] Самым ярким примером для грядущих поколений станет вопрос «вины» в развязывании мировой войны, то есть вопрос о том, кто благодаря господству над прессой и телеграфом во всех частях света обладает достаточной властью, чтобы снабжать мировое общественное мнение теми истинами, которые нужны ему для достижения собственных политических целей, и на столько времени, на сколько ему это будет необходимо. Совсем другой вопрос, который только в Германии все еще путают с первым, является чисто научным: в чьих интересах было то, что событие, о котором к тому времени была уже написана целая литература, произошло именно летом 1914 года.

[26] В ходе подготовки к мировой войне пресса целых стран оказалась под финансовым контролем Лондона и Парижа, а их народы попали в жестокое духовное рабство. Чем демократичнее внутренняя форма нации, тем легче и в большей мере она подвергается этой опасности. Таков стиль XX века. Демократ старого толка сегодня стал бы, пожалуй, требовать свободы не для прессы, а от прессы, однако вожди между делом превратились в «выскочек», которые должны обеспечивать свое положение в массе.

[27] По сравнению с ней великое сожжение книг в Китае кажется вполне безобидным.

[28] Здесь таится загадка того, почему все радикальные, то есть бедные партии неизбежно становятся инструментом финансистов, equites и биржевиков. В теории они нападают на капитал, но практически никогда не затрагивают биржу, но в ее интересах – традицию. Так было во времена Гракхов, так продолжается и сегодня, причем во всех странах. Половину партийных лидеров можно купить с помощью золота, должностей, участия в бизнесе, а вместе с ними покупается и вся партия.

[29] PreuBentum und Sozialismus, S. 41 f.