ПРОЕЗЖИЙ ЧЕЛОВЕК

В одном во много окон и этажей в общежитии в городе жили девочки, которые никогда никому ничего не давали. От других, кто давал, они почти что не отличались, и их быт был похож. Они не давали всем тем, кто ни попадался им под руку. И этот их быт, всяческие разности, лирические песенки на кассетах, девические маленькие зеркала, а главное — обилие квашеной капусты в подсобных помещениях с ужасающей прямотой, практически в лоб, говорили кому бы то ни было, которым не дадут, что им не дадут. И действительно, кому только здесь не давали. Знали бы вы, какие здесь только пиджаки не перебывали. Сюда приходил и модного враньего цвета с защитными запонками элегантный, и простенький затрапезный, и юный хлипкий, но очень миленький пиджачок. Как-то, скорее всего, - с исключительной похмелюги, забралась куртка — самоуверенная, кожаная, с хищнически протертыми в карманах и на спине складками. А однажды, когда повсюду вокруг проворно светило солнце, на грядках дружно цвели первые уходящие за горизонт колосья капусты, а по небу многозначительно проплывали разношерстные многоэтажные облака, пришли носки — чистые, нейлоновые, малораспространенные у нас чрезвычайно. И что бы вы думали - опять был облом.

Так в тишине, в согласии с промышленностью и природой, они и жили, встречались и провожались закаты, все было весьма мило, и до самой смерти ничего интересного не получилось бы. Но в один из утренних ясных дней, когда они, как по команде, выключили все разные песенки, увинтив громкости магнитофонов, и, чуток отойдя, прыганули каждая по своим кроватям, чтобы после обильного обеда соснуть часиков эдак до пяти или, быть может, до семи, как получится, - никто из обитателей городка не обратил внимания, как со стороны одиночества комбината, но невообразимо дальше того места, куда запускалось солнце, в такой дали, о которой девочки даже и не подозревали, по рельсам неслышно и невообразимо для этих мест неотвратимо забултыхались колеса. Солнце, конечно же, куда ему и надо было, село, наступил вечер, и ничего такого вроде бы еще не случилось. Но спустя минут пять на подоконнике в тиши уже дзинкнул и начал с нервозной настойчивостью дребезжать стакан, в общежитии погас свет, на кухне кончился газ, как обычно, забился мусоропровод, по радиосети забренчала траурная музыка, а главное, проявился и последний, вообще непредсказуемый, не сказать что забытый, но зато уже наверняка заведомо точный симптом. А именно: проживающий в доме над рекой у пожарной части и к спиртному не прикладывающийся уже давно ветеран-большевик Степанов плавно отложил моршанскую козьей ногой извернутую беломорину и начал методичными отшлифованными движениями кромсать на рваные полосы повсюду валявшиеся у него меж ведер с известкой газеты. А затем, гипнотически раскачиваясь, сначала медленно, а потом в такт лунной и прочих шустрых спутников Меркурия сонатине, - все быстрей и быстрее оглядываясь, - укреплять ею в крест-накрест стекла, как бы спасая себя от надвигающейся бомбардировки. Он всю жизнь зверски боялся мессершмиттов.

Вновь ощутив себя вздернутым своими же заспанными предчувствиями в одиночество, Степанов сумел выдержать лишь до утра, но как только в саблезубых верхушках дерев в рощице в невдалеке от дома зачирикали первые птички, он помчался. Давно уже в этом городе утренней свежестью никто так не бегал, и что это был за бег! Еще бы! - проторчал он целую ночь у себя в комнате, полосуя окна, прикладывая уши к батареям, суглинку, а не к на которой он привычно уже спал дерюге. «Вот!!! Дожили! И говорил же! Уже и земля задрожала… Вам ужо-о-о! », — в торжественном мучении сознавая себя предвестником переполоха, он думал. Сколпаченная газетой, раскачивалась под потолком лампочка, ухали в небе звезды, в стоптанных тапках выходил Степанов на дорогу из дому, звенела с полей холодная пыль, и до самого верха вздымала руки страшная в треуголке тень, разом покрывая собой почти половину реки и целую пожарную часть. Выскочила ведь отовсюду, повсеместно ушла бдительность, и разом лишь он один духозрел, как на недавнюю Троицу, проглотив обычную друзу свою чеснока и переодевшись в женское платье заместителя, секретарь горкома уходил инкогнито в глухую глубину парка ставить свечку чудотворной иконе местной одигитрии - Богородице. В чернильной от разлапистых звезд темноте и сейчас вокруг что-то явно происходило: завмаг, заложив из зеленого пузырька и руки за спину, облизав гигантские золотые коронки, кругами обхаживал распахнутую дверь своего же винного магазина, в безнадеге отчаяния и памятуя о римском праве никак не решаясь стащить мешок крупы, - в опаске, что его уже тут, за этим углом поджидает в ружье наизготовку манипул, рота или тьма местных кочевых представителей специальных служб миллиционеров. Их же родимый фонарь не работал еще с той далекой поры, когда в разгар спелости прошлого лета, в самое что ни на есть пекло, на нем повесился, затосковав и закусив проводами, пожарный. Но как Иуда, тоже сумел провисеть лишь до утра, а потом сорвался и, протрезвев, презрительно всему ухмыляясь, направился в свою пожарную часть.

Заполдень по московскому времени с высоты птичьего полета город был виден маленьким. Погода в тот день стояла удивительная, сколько уж не нарушаемая ничем тишина висела и простиралась над городом, редко здесь выпадали такие деньки. В чистом, как носки, небесном раздолье распахнутыми пиджаками зависли и истаивали облака, тянувшие за собой по земле розовые озера прохлады. А у степанова дома в излучине необыкновенно развелся солитер, и сквозь капли кувшинок под их листами щука заметно вцепилась и, сомнамбулически хрумкая, методично пожирала заплывшего сюда по делам карася совсем рядом с зарывшейся в тину консервных банок и одним глазом взирающей на все это из-под коряги экспериментальной в одном экземпляре по недосмотру выведенной и сбежавшей сюда рыбы-подстаканника. Сам же Степанов, как мог, продолжал быстрый свой бег, но сверху он был почти что невидим. Одуванчиковыми парашютами слетались отовсюду перпендикулярно ему бабы, но, как специально, вместо «здрасти» бесцеремонно встряхивали пред ним мокрое простиранной в эгоцентрических миражах белье, шлакбамируя простор, даль, - и только один паривший в небе местный орел и гармонист Вася наблюдал, как все меньше и меньше надежды оставалось у него добраться к закадычнейшим друзьям Вовчику и Абраму Виссарионовичу, чтобы, собрав их всех вместе, разом ошарашить известиями, как, отфыркиваясь, педантично прыгал в колодец давно спятивший от жары специально выписанный сюда за валюту из Англии прекрасный специалист по кранам Фокке-Вульф по прозвищу «рама», и как все последовательнее и откровеннее заносила нелегкая Степанова на вокзал. И не в состоянии свернуть, странным видением по одной инерции прошмыгнул он на перекрестке прямо под недоуменно опупевшими стеклянными шарами звенящего во все гудки трамвая, за ним идущего вослед КАМАЗа, навстречу бешено мчащегося им груженого мотоцикла с коляской «Вихрь» и едва успевшем долбануть по всем своим многочисленным квазхимеханическим тормозам псевдовелосипедитста. И, выпластав клешни, с ужасной улыбкой тихо прилег он у ног сжимавшей весло каменной девы совсем недалеко от входа в кассовый зал поездов дальнего следования, витиеватистого в своей заковыристости фонтанчика, и дверных, едва ли не с бенуевых архитектурных эпох выделанными в модерн массивных ручек полураспахнутого выхода на перрон. Так вот он и появился встречать проезжего человека.

Река широко несла в Голубой Дунай и Обь с Енисеем, лишь изредка сворачивая в Хуанхе, свои глубокие, за день не прогревавшиеся воды, и Степанов, как нельзя кстати, тут оживал. Налетевший тропический ливень несколько освежил его, а впитавший в себя аромат душистых трав ветерок с полей, гонявший по перрону и вдоль вагонных колес скрюченный пергамент оберток из под мороженого, осушил и ласково теребил его шерстяную фуфайку и кудри. Тут же рядом бойко шла торговля из бочки квасом, на нее опускались, маша крыльями, и улетали голуби. Степанов, несказанно радуясь, что ниче не гудит, а одни местные облака, стуча всеми зубами, хлобыстнул пенно-желтый и холодный, как воды Хуанхе, квас, и, едва ли не целиком взбодрившись, брызнул остатки на голову. Затем, растерев стекающее по волосатой груди, размахнувшись, описав большой колесообразный круг, хрястнул, держась за ручку, изо всей силы вверенной ему толстой стеклянной кружкой по упертому в землю бордюру снежнобетонного монолита фонтана. Так было надо, и между ним и проезжим завязалась такого рода беседа…

Приветливый перрон медленно вползал в глаза, и настроение благодушия меж тем усиливала - казалось - парящая впереди по рельсам развеселая свадебная процессия. Но, - одновременно с тем, как медленно шевелились башенные стрелки часов на шпиле вокзального здания, - в полевой бинокль, направлявшийся до того лишь в небо, разглядывал Степанов явление. «РСФСР! », - отфыркнулся он от излишнего кваса, в то время как радостно бабахнул прокуренным кашлем часовой механизьм, - «Так вот оно что, оказывается, к нам сюда прикатило»! - следом как бы заурчало едва ли не у него в животе. Проскрежетав, часы не то чтобы не умолкли, но как показалось, метафизически решили предусмотрительно долбануть для верности еще раз уже в его голове, и: «Так вот оно что!.. … …». «Запа-а-дло!!! » - вняв и сразу всем существом на все откликнувшись, очередным белым голубем вышвырнул он вверх фразу. «Не вы-ы-йдет!!! » - подпрыгнув, ниагарой взревел он, совсем гибельно позабыв, что едва ль не вечор от такого же почти крика Фокке-Вульфа на соседнем перегоне всего в трех-четырех верстах отсюда столкнулись - комиссия разбирается, но кажется, самолет с бронепоездом, - к счастью, разрушений и жертв нет. Там воздух долго провисал от тяжелых платформ и цистерн с горючим, - и: «Не пройде-е-е-т», - постоянно думая лишь о бдительности и о том, как жить дальше, опять не ущучил он, как в шарманке небесного кумпола что-то нежно дзинкнуло, тихо вылетела какая-то маленькая важная защелка, и «Кто я? », «Что я? », «Зачем я», - тут же трещинками побежало вокруг.

«Ахбля! », — словно всеми суставами поезда рвано дернулся от этих рваных жалобных звуков Степанов: «Уродился я, бедный недоносок, с глупых лет брожу с флажком сиротою... », — синим маревом неба расхаживая вокруг весла и фонтана, подчиняясь уже неизвестно чему, как заведенный продолжал он вдруг. «Новая жена меня, старого большевика, как надо, не приласкала... Бывало, прибежишь к ней, а она... » Беззвучно падали сверху прозрачно- угловатистые куски стекла, Степанов, приобняв деву, уже всячески преодолевал минутную слабость и стоял, как это было и положено, во весь рост навытяжку и обнимку по колено в воде, с удвоенной силой ощущая себя бесцеремонным охранником и бдительным представителем за весь их город. Девица же, как понимал опустившийся на шпиль, чтоб посмотреть, орел Вася, также лучезарно продрогла в эйфорически полную готовность огреть, размахнувшись веслом, всякого, вдохновляясь, что несмотря на промелькнувшие в бездействии, как и не было, в один миг - сорок пять баба ягодка опять – лет, к ней наконец подвалила возможность воочию доказать благодушную правоту сотворившего и лишь легкомысленно запиндюрившего сюда ее из масонов, по слухам, отчисленного архитектора. Степанов же, выпростав из темных подземелий кармана вместе с крошками табака, чая, хлеба и дружественных лекарственных трав последнюю истерзанную на свет Беломорину, в больших мохнатых бровях бешено пошевеливая глазами, еще раз хрустнул кулаком по невиноватому граниту фонтана, и, решив, что когда, если не сейчас, и давно пора чистить всей залетной от нечистого разума круговерти перышки, вскинув свой длинный худой палец проезжему прямо в грудь, изрыгнул: «Задавать вопросы на чем здесь свет стоит, буду я! Что истина есть? Отвечай! »

- Истина? - оторопел в поначалу от такого поворота и наезда на его поезд событий, хотя и был ко всему привыкший на бесчисленных маленьких полустанках, проезжий. - А.., опять насчет истины... - постепенно обрывал лепестки семицветных смыслов и как бы все удобнее устраивался куда-то он. - Так значит, истина... Наверное, я... И тут его осенило. – Как же как не истинно и истинно говорю я вам, - аж привстал он со своих ступенек вагона, - ну как это я сразу не сообразил! - и последний самый большой кусок кружки из-под кваса оттенил своими сияющими во входящем в зенит солнце гранями весь блеск его мысли. - Кого, как не вас, Алоизыч, такой мой ответ как нельзя скорее всего и более обустроит. Не далее еще как вчера истина была в мессершмитах. Аминь! И верно, ведь? — чмокнул он в румяную щечку сидящую рядом, в круглом подсолнечнике весело выгрызающею, казалось, нечто вроде нового рунического знака и сладко собой нечто намуркивающую лупоглазую симпатюлечку-проводницу. - А то нет… Оба вы оглашенные.... Брэк… - и без того давно уже на все согласованная, она мгновенно свернула красный и в синь неба с белыми полосатыми облаками выставила наскоро сооруженный едва ли не с зашмыганного носового платка какой-то совершенно другой флажок, поезд тут же отчаянно дернулся и потом необыкновенно быстро, чертенками выстукивая колесами неприятный подленький ритм, «так-то, так-то, так-то, точка, точка, точка, тире, тире, тире, точка, точка, точка…. абсуууууурд... » - скрылся за ближайшим холмом. «Прости Господи, лажа какая. Как у Золушки ума-то! », - сплюнул, перекидывая гармонь через плечо, взмывая в воздух и одновременно осеняя себя большим крестом, орел. Ни в той, ни в другой стороне, как ни растягивай клавиши, ничего такого интересного как бы уже больше не было, и лишь вновь, уже восхитительно чистый цветком кактуса в своей кристальной прозрачности изошел из разверстой груди теперь как бы навеки пригвожденного в одиночество большевика вопль. Но - наверху вдруг что-то сразу же глухо зарокотало, облака, перегруппировавшись, приняли странную, собой что-то предвещающую и даже угрожающе-свежую форму. Позабыв мавританские тапки в фонтане, босиком, шлепая по лужам, с бешенной скоростью догоняя поезд, Степанов посмотрел в небо и увидел там столб черного дыма - это горел (не выдержала бумага) его родной дом. «Наверное, и солитеры сгорят, - один Подстаканник останется», - как бы уже почувствовав в себе что-то, несколько раз впечатав лобешник в стенку, кротко пожалел он их. Но история на этом не кончилась.

К концу для так долго находившееся в состоянии некоторой заторможенной неподвижности светило дернулось и почти неприлично, с плохо прикрытой торжественностью и от быстроты едва ль не со скрежетом, стало проваливаться за горизонт. По случаю такого невиданного явления природы, наблюдавшегося разве что где-то в Бразилии, да и то очень давно, при Инках, когда их со страшной силой ограбили конкистадоры, девочки, не мудрствуя лукаво, выкатили из закромов на крышу последнюю, самую большую, сбереженную на какой-нибудь эдакий случай бадью капусты, серебреные обручи которой еще успел лизнуть последний, сходный с паровозным гудком луч. И не успело еще солнце в своем движении коснуться дальних труб комбината, как они, достав из потаенных карманов юбок здоровенные деревянные с узорами и печатями ложки, дружно набросившись, толкаясь и матерясь, вмиг опустошили ее. А потом так же быстро, как солнце, завалились, почти даже не поснимав с себя все, спать. В тут же взметнувшемся коротком времени сумерек поднялись над горизонтом четыре матерых шершавых полированных черепа, принадлежавших одному и тому же, по-видимому, очень умному человеку, и повисев, пустыми глазницами все рассмотрев, малыми астероидами завернули обратно. Девочки спали, текла во всю свою длину под небом река, всей тушей навалилась и скребла когтями окно отделения милиции, как бы шепча «А... маленькие... » созвездие Большой Медведицы, и бежала, с поднятым хвостом раскатисто и радостно сверкая глазами, по крыше горкома с прорисовывающейся над ней луной белая кошка. А весь день проведший совершенно не так, как думал, орел Вася спикировал с со злостью неудовлетворенного любопытства клюнул в районе печени в задницу обрисовавшееся в дурманящем желе лунного света провисшее на тронутом изморозью цинка подоконника привидение почти совсем прозрачного и совершенно незагорелого голого мужика. Оно вздрогнуло, как бы от нетерпения или от зябкого холода, и, медленно отделившись, плавно перенеслось, не сшибив и лишь по-особому сверкнув себя в гранях умолкнувшего стакана, в комнаты. Одновременно черный блондин с выражением вечного недовольства на физиономии появился из-под дальней кровати, другой, такой же молодец, но только брюнет, выпрыгнул, столкнув крышку, из мусоропровода, и целая ватага высоких и тонких с неправдоподобно вытянутыми от головы лбами отвратительным строем промаршировала мимо осветительных щитков и ящиков письменного стола из подвала. Всех особенно поразил с кряхтящим трудом выползший из унитаза один волосатый, узколобый, низкорослый, как две капли ручьями стекающей с него воды походивший на директора бани Ивана Протокарповича. Едва появившись, почуя ритм работы каких-то далеких водопроводных труб, он пустился в беззвучную ностальгическую присядку, зажав по куску просто отличного бледно-зеленого мыла в руках. И по вдохновенному широкому блеску в его глазах, по хорошей скоординированности движений было заметно, что это настоящий талант, и что самой присядке он придает новый, радикальный для всех присутствующих, при этом малоисследованный еще глубинный смысл. Так же упоительно легко, элегантно огибая всех, в комнате счастливо вращался неизвестно откуда появившийся здесь и видно, что не совсем в себе, кусок шифера, весь пол был устлан и светился звезднобитым скопищем нападавших сюда пивных и винных бутылок, бесшумно кружилась в углу с надписями «Люби меня, как я тебя» и «Пожалуйста, не кантовать» опустошенная капустная бочка, а иногда вдали из конца в конец коридора стремительно проплывала мимо стенда с наглядной агитацией, серпами, молотами и флагами союзных республик старая откупоренная банка из-под килек, и тихо слышался какой-то неведомый жалобный слабый стон. Тщательно все осмотрев, не обращая больше внимания на выплясывающее под потолком плагиат фантастической джиги «Цыгане плакали, а мы с тобой смеялись» все остальное содержание мусоропровода, мужики собрались ото всех дверей и протанцевали в большой зале свой, неизвестный здесь доселе изысканный краковяк. А потом доблестно заключив навеки запоминающийся союз и дав страшную клятву, вышли напрямик сквозь невыкрещенные бумагой стекла, позабыв на холодной плите лунатически закипающий в этом алюминиевом свете чайник.

Так и не воспользовавшись выпавшем ему счастливым случаем, убрался к себе домой до утра завмаг, мирно дремал не вошедший в реальность и лишь во сне предающейся созерцанию открывшегося когда-то ему широкого вида пожарный, и только упавший, словно покончивший от избытка чувств самоубийством, кусок шифера заставил вздрогнуть и оторваться от дел всю ночь прокорпевшего над казенными бумагами секретаря горкома. Выйдя на секунду подышать свежим воздухом и поссать во двор, он отнюдь не удивился, когда, посмотрев, как обычно в этот момент, на звезды, разглядел в зияющей черноте разбегающихся во все стороны горизонта и влазящих в свои облачные пиджаки мужиков. Сгруппировавшись, сияя серебристыми фаллосами, торжественным парадом вся стая прошла несколько раз из конца в конец по небу вместе с примкнувшей к ним где-то возле Большой Медведицы и шествующей во след в чунях Надеждой Константиновной Крупской. По своему безграмотно расценив все это как неизбежное и давно ожидаемое при такой неправильной и тяжелой жизни знамение, он последней сиреневой закорючкой выписал из госзапасников бриллиантовое колье в виде усыпанной крупными алмазными звездами рамы давно в слезах умолявшему его о том Фокке-Вульфу, и, сняв штаны, уцепившись в безразмерно ниспадающий по земле подол Константиновны, широко расправив грудь, ушел вместе с ними. В наступившем же вскорости после того рассвете, необыкновенно радостном, почти первомайским, девочки проснулись и, оттого ли, что еще лучше стала погода, все, как одна, ранними пташечками вспорхнули повсюду, и тут же, до краев переполнив город хлопотливо радостным чириканием и щебетаньем, все, что у них было, роздали. Их голоса и крылья трепетали в новом, восходящим над землей светом, большевик же Степанов с прежней своей все еще не маленькой скоростью догоняя поезд выбежал в русское поле, и сперва ему там опять показалось и тесно, и душно, и опять захотелось в штаты, по всегдашнему расписанию которых до сих пор он жил. Но, когда поднимающейся и клубящийся над капустой утренний свежий туман от реки поглотил его и, потом, взбесившись и разойдясь рваными клочьями от прокатившегося по степи солнца, рассеялся, он прозрел, по всему степному простору размахнул руки и запел широкую и дикую, тоже почти первомайскую песню «Крутой комиссар на главпочтамте служил». А проезжий человек в самом деле, обретя на вокзале всего лишь кулек черных семечек, так вот, поплевывая, и уехал, навсегда, впрочем, перестав уже после того быть проезжим.