Наталья Салтыкова. «Калинин»

Наталья Салтыкова

«Калинин»

Инсценировка одноименного рассказа М. Горького в одном действии

АЛЕКСЕЙ КАЛИНИН – бродяга, член секты «бегунов».

АЛЕКСЕЙ – путник.

Берег моря. Осень.

Ветер свистит с моря и гонит на берег вспененные волны. Сухой шорох деревьев тревожен. Над морем облака мчатся к земле, на небе горит осеннее солнце. Всё вокруг нахмурено: сердито отемняется и холодно блестит. Плеск, шорох, свист — всё скипелось в один непрерывный звук.

На берегу двое.

КАЛИНИН. Глянь, разыгрался Змиулан, окианский царь!

АЛЕКСЕЙ. Кто?

КАЛИНИН. Царь Змиулан...

Молчание.

АЛЕКСЕЙ. Никогда не слыхал про такого царя. (пауза). Ветер будто в горы нас загнать пытается…

Алексей смеется.

КАЛИНИН. Что ты?

АЛЕКСЕЙ. Ничего.

КАЛИНИН. Говори, коль смеешься.

АЛЕКСЕЙ. Уши у тебя большие, вялые, точно у собаки, и голова из-за них с глиняным рукомойником схожа. А нос выдается рыльцем этого рукомойника.

Молчание.

АЛЕКСЕЙ. Откуда, земляк?

КАЛИНИН. Воронежский.

АЛЕКСЕЙ. Как звать?

КАЛИНИН. Очень просто: Алексей Калинин.

АЛЕКСЕЙ. Ты мне — тезка.

КАЛИНИН. Ну? Тезка, у меня — известка, у тебя — вода, айда — штукатурить города! (пауза).

АЛЕКСЕЙ. Ну а служишь где, или так?

КАЛИНИН. Я назначен служить самому себе, а не людям... Мать моя — была нянька, я у нее пригульный и с двенадцати лет — лакей, это — из-за высокого роста. Потом, случилось... потом — захворал я... Долгие годы соображал — зачем служу, какая выгода? Ну — двенадцать, двадцать, хоша бы и пятьдесят рублей в месяц — что ж такое? А человек где? Может быть, для меня полезнее ничего не делать и в пустое место смотреть... сидеть вот так и смотреть... и больше ничего!

АЛЕКСЕЙ. Ты что давеча говорил людям?

КАЛИНИН. Каким это?

АЛЕКСЕЙ. В странноприимной, бородатому?

КАЛИНИН. А! Не люблю я этого... людей этих, которые разносят по земле свое горе, бросают его под ноги всякому встречному... Что такое? Иное надобно показать, иное — надо скрыть; ибо — ежели что бестолковое и вредное — зачем оно? Знамо, верно проповедник тогда сказал: «Есть люди, которые вроде как бы хвастаются своею горькой судьбой: поглядите, послушайте, добрые люди, как горька моя жизнь! » Это тоже нехорошо... Каждый сам по себе... Какая мне надобность в чужой слезе? К тому же всякий, свое-то горе любя, считает его самым замечательным и горьким на земле. Знаю я это... Вот он, чернобородый, говорит: «А вот у меня жена и сынишко сожглись живьем в керосине — это как? Молчать об этом? ». Ему говорят: « Божие наказание за грехи... », а он всё рассказывает, видно старая песня у него. Вот я и сказал: « Это неправильно, землячок, винить господа бога за неловкий случай или за ошибку и за глупость... » А он мне говорит, что ежели — бог, то отвечает за все! И мол, почему — моя жена сгорела, а — не соседова? Только ведь терзает себя и других! Про такие дела забывать надо... Наскрозь огорченное сердце…(пауза). Надо поспать, завтра рано я ухожу...

АЛЕКСЕЙ. Куда?

КАЛИНИН. В Новороссийск...

АЛЕКСЕЙ. Я тоже завтра иду.

КАЛИНИН. Значит — вместе…

АЛЕКСЕЙ. Это как ты вот так, к богу?

КАЛИНИН. У меня, брат, мать замечательная была — заговоры, заклятия всякие, сказки, святые жития — всё знала! Лягу я спать в кухне, за печью, а она на печи — она уже на покое жила, без работы: вынянчила трех детей у генерала...

Он остановился, потыкал в землю палкой, оглянулся назад и пошел, шагая широко, твердо.

КАЛИНИН. Была еще у генерала племянница, Валентина Игнатьевна, — удивительная!

АЛЕКСЕЙ. Чем?

КАЛИНИН. Так уж. Всем.

АЛЕКСЕЙ. Ну, рассказывай!

КАЛИНИН. Не о чем. Так вот — лежу я на полу, на печь не влезал — не люблю я печной жары, — а она сидит на печи, свеся ноги, мне и не видать ее в темноте, только то вижу, про что она говорит. Идет на меня сверху всё это — иной раз даже бывало жутко, так я кричу: «Мамка, не надо! » Я ведь страшного не люблю, я его и помню плохо... она сама была довольно страшная, умирала она тогда, внутренности гнили. Сорок три года ей, а вся седая и помирает, — запах от нее, все на кухне ругаются... Она его любила. Всему миру он один...

АЛЕКСЕЙ. Кто?

КАЛИНИН. Христос. (бормочет). Боже страшный, боже добрый, седяй в вышних, на престоле злате в золотой палате, казни сатану, да во гресех не потону!.. (Алексею). Вот — и дождь, и холод, и всё, а хорошо ведь!

АЛЕКСЕЙ. Чем — хорошо?

КАЛИНИН. Никому, кроме бога, не обязан. Ежели сносить неприятности, так лучше от него, а не от себе подобного...

АЛЕКСЕЙ. Ты, видно, не очень любишь себе подобного-то?

КАЛИНИН. Возлюби ближнего твоего, яко собака палку. За что его любить? (пауза). Ты в лакеях не служил?

АЛЕКСЕЙ. Нет.

КАЛИНИН. То-то. Лакею ближнего любить трудно.

АЛЕКСЕЙ. Отчего?

КАЛИНИН. Послужи — узнаешь! Ежели кому служишь, так уж тут, братец мой, любить его не приходится... А дождь этот надолго!

АЛЕКСЕЙ. Как ты попал на Кавказ?

КАЛИНИН. Шел, шел и пришел! На Кавказ попасть всякому хочется...

АЛЕКСЕЙ. Почему?

КАЛИНИН. А — как же? С малых лет слышишь: Кавказ, Кавказ! Бывало — генерал заговорит — даже ощетинится весь и глаза выкатываются. Тоже и мать: она ведь тоже была здесь. На Кавказ, брат, всякого тянет: здесь жить просто — солнышка много, зима короткая, не злая, как у нас, фруктов множество... вообще — веселее!

АЛЕКСЕЙ. А — люди?

КАЛИНИН. А что — люди? Держись в стороне, они не помешают.

АЛЕКСЕЙ. Чему?

КАЛИНИН. Экой ты чудак — спрашиваешь, спрашиваешь о самом о простом!.. Ты — грамотный? Ну — должен сам все понимать...

Молчание.

КАЛИНИН. (напевая, как молитву). Не попусти, господи, сглазить ни чернцу, ни чин-цу, ни попу, ни дьяку, ни великому грамотнику... (пауза). Это — мать моя часто говаривала...

АЛЕКСЕЙ. Холодновато.

КАЛИНИН. (напевая). Удивительная Валентина —

Вы прекрасней всех цветов!

Горит сердце няньки сына,

Он на всё для вас готов...

АЛЕКСЕЙ. Что это за песня?

КАЛИНИН. Это — сочинение. Военный писарь один сочинил... помер он в чахотке. Дружок мой был, за всю жизнь — один, истинный! Тоже — удивительный человек!

АЛЕКСЕЙ. А — Валентина кто?

КАЛИНИН. Конечно — барышня.

АЛЕКСЕЙ. Писарь влюблен в нее был?

КАЛИНИН. Нисколько даже. Костер бы развести... а всё мокрое... Вот что: ты — человек молодой, и тебе надобно знать, где опасности для жизни, — расскажу я тебе историю одну... Это не Лукьянов влюбился, а я, — он только стихи писал, по моей просьбе. Шел мне девятнадцатый год, когда она появилась, и как я взглянул на нее — так и понял, что в ней моя судьба. Лет ей — Валентине Игнатьевне — было двадцать пять, может — побольше... очень красивая! Просто — удивительная! Была она сирота: папашу турки убили, мамаша в Самарканде от оспы померла... Генералу она приходилась племянницей по жене. Барышня рыжеватая, глаза — изумруды... Округлая такая вся... словно просвира... Заняла она угловую комнату, рядом с кухней, — у генерала, конечно, дом собственный — и еще дали ей светлый чуланчик. Наставила она везде свои странные вещи: бутылочки, чашечки стеклянные, медную трубу и круг, тоже стеклянный в меди, она его вертит, а от него — огненные искры скачут, потрескивают, этого она нисколько не боится и поет:

Не для меня придет весна,

Не для меня Буг разольется,

И сердце радостью забьется

Не для меня, не для меня...

Всегда она это пела. Блестит на меня глазками и говорит, очень просительно: «Вы, Алексей, ничего у меня не троньте, это вещи опасные!.. » А у меня, действительно, всё при ней из рук падает, и эта ее песня... «Не для меня» — обидно мне за нее: как не для тебя? Всё — для тебя! Тянет сердце мое куда-то вверх. Купил гитару, а играть — не умею, на этом и познакомился с Лукьяновым, с писарем, — штаб дивизии находился в одной улице с нами. Отличный человек, и на гитаре играл — незабвенно... Говорит он мне: «В жизни всего возможно достичь... Нашему брату терять нечего. А женщина — говорит — начало и конец; и нужно ее стихами брать; я тебе напишу стихи, а ты ей подложи... » Мысли у него были прямые, бесстрашные... (пауза). Сразу-то я ему поверил, а потом всё оказалось не так: и женщина — обман, и стихи — чепуха, и невозможно человеку ускользнуть от своей судьбы. А храбрость — это на войне удобно, в мирной жизни она просто — голое озорство! Тут, братец мой, надобно знать закон основания жизни: есть люди высокого звания и низкого звания, и пока они на своем месте — это хорошо; а как только кто полез сверху вниз или снизу вверх — кончено! Застревает человек на полудороге — ни туда ни сюда, и так — на всю жизнь! На всю жизнь, брат! Значит — сиди тихо при своем месте, как дозволено судьбою... Дождик, кажись, перестает?

АЛЕКСЕЙ. Рассказывай!

КАЛИНИН. Интересно? Н-ну, хорошо, поверил я Павлу, — пиши стихи, сделай милость! Он на другой же день очень ловко и приготовил их... забыл я слова... Подсунул я ей эти стихи под бумагу на стол — дрожу, конечно. На другой день утром убираю комнату — вдруг она выходит в распашном таком капоте красном, папироса в зубах, улыбается ласково и говорит, показывая мне бумажку: «Это вы, Алексей, написали? » — «Так точно, говорю, простите, Христа ради! » — «У вас, говорит, есть фантазия, и это очень жалко, потому что я занята: дядя меня выдает за доктора Клячку, ничего невозможно сделать! » Клячка — доктор, — красный, угреватый, усищи до плеч, тяжелый такой человек и всё хохочет, кричит: «Нет ни начала, ни конца, а только одно удовольствие! » Генерал тоже хохочет над ним, трясется весь: «Вы, говорит, доктор — комик», — это значит — паяц, балаганщик. Я же в то время был как тростинка, лицо — румяное, волосы вьются, жил чисто. С девицами обращался осторожно, проституток вовсе презирал... вообще — берег себя для высшей ступени, имея в душе направляющую мечту. И вина не пил, противно было мне... потом — пил. В бане мылся каждую субботу. Вечером все они — и Клячка — поехали в театр, — лошади у генерала, конечно, свои, — а я — к Лукьянову: так, мол, и так! «Ну, говорит, поздравляю, ставь пару пива, дело твое кругло, как шар! Давай трешницу, я тебе еще стихов накатаю. Стихи, говорит, это дело колдовское, вроде заклинания». И написал песню про удивительную Валентину — очень жалобно, и так понятно всё. О господи...

Калинин задумчиво тряхнул головою и уставился на голубые пятна неба, промытого дождем.

КАЛИНИН. Нашла она стихи, кликнула меня к себе, спрашивает: «Как же нам быть, Алексей? » А сама — полуодета, чуть не всю грудь мне видно, и ноги голые, в одних туфельках; сидит в кресле, качает ножкой, дразнит. «Как же нам быть? » — говорит. Разве я знаю? Меня словно и нет на земле. «Вы умеете молчать? » — спрашивает она. Я головой киваю, совсем онемевши. Нахмурилась она, встала, взяла какие-то две баночки, отсыпала из них порошка в конверт, дает мне и говорит: «Я, говорит, вижу один исход из мук наших египетских: вот — порошок, доктор сегодня обедает у нас, так всыпьте ему порошок этот в тарелку, и через несколькие дни я буду свободна для вас! » Не помню, что со мной было, до самого прихода Клячки этого ничего не понимал... (пауза). Обязательно надо костер — дрожу я! (пауза).

Алексей махнул рукой, чтобы Калинин не останавливался, а сам принялся собирать костер.

КАЛИНИН. Ну... Открыл я ему дверь, а он спросил: «Ты что это какой желтый, а? В чем дело? » Тут понял я, что не могу отравить его, а нужно самому мне принять порошок этот, да, самому! Вроде как молонья озарила сердце мне — вижу, что не той дорогой иду, которая указана мне судьбою. Страшно! Однако — выпил. Не обожгло. Прислушиваюсь ко внутренностям — ничего, а в голове даже светлее стало, хотя и жалко себя, чуть не до слез... Давай-ко, устроимся здесь! Вот где бы нам дождь-то переждать...

АЛЕКСЕЙ. Ну — продолжай историю...

КАЛИНИН. Да... Ты — запаливай... Иду тихонько в буфетную, ноги у меня пляшут, в груди — холодно. Вдруг — в гостиной Валентина Игнатьевна очень весело смеется, и через столовую слышу я генераловы слова: «Вот он — народ ваш, что-с? Он за пятак на всё согласен! » А возлюбленная мною — кричит: «Дядя! Разве мне пятак цена? » И доктор тоже говорит: «Ты чего ему дала? » — «Соды с кислотой. Господи, вот смешно будет... »

Калинин замолчал, закрыл глаза.

КАЛИНИН. Сначала обрадовался я, что не умру, — сода с кислотой — это не вредно, это с похмелья пьют. А потом вдруг ударило меня соображение: разве можно так шутить? Ведь я же — не кутенок!.. Все-таки стало легче мне. Начали обедать, подаю бульон в чашках, все молчат. Доктор первый отведал бульон, поднял чашку, сморщился и спрашивает: «Позвольте, что такое? » — «Ну, нет, думаю, не удалось вам, господа, пошутить! » Да и говорю вполне вежливо: «Не извольте беспокоиться, господин доктор, порошок я самолично принял... » Генерал с генеральшей не поняли, что шутка не состоялась, и — хохочут, а те двое — молчат, глаза у Валентины Игнатьевны большие-большие сделались, и тихонько так она спрашивает: «Вы знали, что это безвредно? » — «Нет, говорю, когда принимал — не знал... » И тут я свалился с ног, лишившись чувств своих окончательно. Хворал я семнадцать ден. Приходил доктор этот, Клячка, — фамилия же!.. Сядет около меня, спрашивает: «Значит — ты сам хотел отравиться, чудак-человек? » Так и зовет меня: чудак-человек. А что ему за дело? Я сам себя могу хоть собакам скормить... Валентина Игнатьевна ни одного разу не заглянула ко мне... так я ее никогда и не видал больше... Они вскорости повенчались и уехали в Харьков. Остался я один с генералом, он — ничего был старик, с разумом, только, конечно, грубый. Выздоровел я — он меня призвал и внушает: «Ты-де совершенный дурак, и всё это подлые книжки испортили тебя! »— а я никаких книжек не читывал, не люблю этого. — «Это, говорит, только в сказках дураки на царевнах женятся. Жизнь, говорит, шахматы, каждая фигура имеет свой собственный ход, а без этого — игры нет! »

Калинин простер над огнем руки и усмехнулся, подмигивая.

КАЛИНИН. Эти его слова я принял очень серьезно: «Значит— вот как? — думаю себе. А ежели я не желаю играть с вами и проигрывать мою жизнь неведомо для чего? И тогда стал я, братец ты мой, всматриваться в эту их игру, и увидал я, что живут все они в разных ненужностях, очень обременены ими, и всё это не имеет серьезной цены. Книжечки, рамочки, вазочки и всякая мелкая дребедень, а я — ходи промеж этого, стирай пыль и опасайся разбить, сломать. Не хочу! Разве для этих забот мать моя в муках родила меня и для этой жизни обречен я по гроб? Нет, не хочу, и позвольте мне наплевать на игру вашу, а жить я буду как мне лучше, как нравится... Конечно, я не сразу понял это, а — исподволь дошел. Окончательно же утвердил меня в этих мыслях один старец в Баку — мудрейший человек! «Ничем, говорит, не надобно связывать душу свою: ни службой, ни имуществом, ни женщиной, ниже иным преклонением пред соблазном мира, живи один, только Христа любя. И это — единое, что навсегда верно, единое навеки крепкое»... Ух! Весьма много видел я и земли и людей, и уже много есть на Руси таких, которые понимают себя и пустякам предаваться не хочут. «Отойди ото зла и тем сотворишь благо», говорил мне старичок, а я уже до него понял это! Сам даже множеству людей говорил так, и говорю, и буду... Однако — солнце-то вон где!

Большое красное солнце тяжело опускалось в море.

КАЛИНИН. Пожалуй, захватит ночь. А тут чекалки по ночам рыщут. Чекалок знаешь?

АЛЕКСЕЙ. Шакалов?

КАЛИНИН. Правильно называется — чекалка. (пауза). А кому известно, как надо жить? Никто ничего не может знать — пускай каждый живет как хочет, без принуждения! Я ничего от тебя не хочу, и ты от меня ничего не требуй. И не жди. Христос наш тоже был человек бездомный и надземный; он вашу земную заботливую жизнь отвергал. Значит — здесь заночуем?

АЛЕКСЕЙ. Нет, я пойду.

КАЛИНИН. Ну что ж! Идем...

АЛЕКСЕЙ. Мне — не по дороге с тобой...

Калинин, сидя на корточках, вынимал из котомки хлеб и груши, но после ответа снова сунул в нее вынутое и захлестнул котомку, спросив:

КАЛИНИН. Зачем же ты шел?

АЛЕКСЕЙ. Поговорить. Человек ты интересный...

КАЛИНИН. Конечно, интересный. Таких, как я, не много, брат!

АЛЕКСЕЙ. Прощай!

Пожимают руки.

КАЛИНИН. А я скорей тебя дойду!

АЛЕКСЕЙ. До Гудаута?

КАЛИНИН. Ну да...

Алексей уходит.

КАЛИНИН (напевает). Удивительная Валентина —

Вы прекрасней всех цветов!

Горит сердце няньки сына,

Он на всё для вас готов...

Сентябрь