Наталья Бондарь. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Наталья Бондарь

Птичий грех

По мотивам очерков Максима Горького

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Странник

Старик

Эхо

СТРАННИК идет в темноте.

СТРАННИК. Паморха осенняя повисла над землею. Земля — небольшой мокрый круг. Сжалась. Замалела. Отовсюду на нее давит плотная, мутностеклянная мгла. Круг земной все меньше, меньше… Словно тает в серую сырость, как уже растаяло небо, голубое еще вчера. И я иду по разбухшему суглинку исковерканной дороги. И в тишине невесело булькают осенние ручьи. Текут по глубоким колеям — на выселки, а в ямах межколесицы пузырятся лужи свинцовой воды.

Выселки эти будто в центре земли, за мутным стеклом.

Три желтые шишки — новенькие избы.

И за ними деревня. Невидимая во мгле.

И я иду туда точно дном реки. В какой-то особенно неприятно жидкой липкой холодной воде. По сторонам мерещатся кусты, висят седыми прутьями; везде — холодный налет ртути. Грязь сосет мои ноги, заглатывает их по щиколотки. Я отнимаю у нее ступни и грязь жалобно чмокает.

Одну за другою.

Чмокает и снова хватает ноги толстыми губами.

Холодно на земле. Холодно и грязно. И в душе тоже — холодное безразличие.

Что мне здесь? Все равно куда ведь. Море неподвижной мглы висит под ослепшим небом. И только три желтые шишки.

Тянут меня сквозь мглу.

Иду, иду.

Вот уже грязь пожижела, шаг быстрее к избам. Две рядом стоят, связаны крытым соломою двором, а третья — побольше — напротив.

Куда?

Смотрю по сторонам: между избами большая лужа. В ней плывет щепа. Качается ведро с выбитым дном. Под окнами одинокого дома мнут грязь десятка полтора мужиков, баб и, конечно, ребятишек.

Странно это: непогода, будни, — чего же ради мокнут? И почему говорят так необычно тихо? Покойник в доме?

Ворота открыты настежь. Посреди двора телега, под задними колесами ее валяется куча тряпья.

Где-то обиженно хрюкает свинья, где-то лошадь жует сено, слышен вкусный хруст. И что-то еще. Тяжелое. Теплое, почти неуловимое.

Крепко пахнет навозом и еще чем-то. Чем-то похожим на жирный запах бойни.

СТРАННИК прислушивается.

ЭХО. У всякого свой вкус — кто любит арбуз, иные же предпочитают свиной хрящик.

Да тьфу ты! Лучше глядь, видно Матвеева-то? А?

Бога-то побойся. Человек духом кончился, а тебе забава все.

(СТРАННИКУ. ) А тебе чего надо? Откуда таков?

Голоса стихают. Из безликой толпы к СТРАННИКУ тянется рука, похожая на вилы о пяти зубьях. СТРАННИК беззвучно шевелит ртом.

ЭХО. Паспорт!

СТРАННИК подает паспорт. Рука исчезает в толпе. Голоса шепчутся, слышно, что смотрят и отходят назад, хлябая грязью, давая поглядеть другим.

ЭХО. Вась, ну-ка подсади Керимку… Видно чего? Ну чего? Видно?

(СТРАННИКУ. ) А ты ступай себе. Ступай, ступай. Чего надо?

Не видишь, не до милостинки тут.

Он немый что ли?

Матвеев-то каковой мужик был! А с бабой как связался, так тьфу!

Так не добро же человеку быть едину? А? Недобро?.. Вот и не суди!

(СТРАННИКУ. ) Нечего тут смотреть! Ступай прочь, говорят.

Руки, похожие на вилы, высовываются из толпы, толкают СТРАННИКА. Тот смотрит на них и что-то беззвучно шепчет, но не двигается. Будто врос ногами в грязь.

ЭХО. Чу!

Руки исчезают в толпе. Толпа будто выплевывает из себя СТАРИКА с лицом колдуна. И он секретно, вполголоса, говорит, пришепетывает темными губами.

СТАРИК. Ты, мил человек, взаправду, вали, иди дальше с богом!

ЭХО. Дальше… Дальше…

СТАРИК. Тут тебе, промежду нас, — не рука, прямо скажу.

ЭХО. Не рука… Не рука…

СТАРИК. Так и ты… Идикось!

СТРАННИК несколько секунд смотрит на толпу и поворачивает прочь, но СТАРИК догоняет, отдалившись от толпы, ловит его за котомку, тянет к себе, смотрит СТРАННИКУ прямо в глаза, продолжая выбрасывать изо рта мятые слова.

СТАРИК. Тут ведь у нас история сделана...

ЭХО. Ну, дядя Иван!

СТАРИК. Ась?

ЭХО. Придержи язык-то! Что, ей-богу!..

СТАРИК. Да ведь все едино, дойдет до деревни — там узнает, скажут...

ЭХО. Скажут... Скажут…

СТАРИК. Али такую историю прикрыть можно?!

ЭХО. Можно… Можно…

СТАРИК. Можно? Тьфу ты! Ведь кабы что другое, а то — отец... (СТРАННИКУ. ) Ты — как, — грамотен?.. Чай, не эти… Чу, Никола, да он немый!

ЭХО. Да ну его ко псам и с тобой вместе! Эка суета...

А я бывает ною от тоски вечерами. Сижу в моей комнате и из всех щелей на меня одиночества темные глаза смотрят. Невольно в душу мысли закрадываются.

Да тихо! Видно там чего? Ну? Да ты смотри туда, а не туда!

Мам, а боженька, если я смерть погляжу, меня на небо заберет, да?

Да тьфу ты!

Смотрю я на причесанные головки барышень и думаю — где в их чертах помещена природой та частица мозга, которая должна выработать ясное представление об обязанностях матери.

СТАРИК вздыхает, беспомощно машет рукой, придерживая СТРАННИКА. Голоса молчат. Толпа переступает с ноги на ноги, заглядывает во двор, за телегу, тянется к окнам. Грязь хлябает.

ЭХО. Знаю, что полненькие — пустенькие, а худенькие — полны бактериями нервных и иных болезней.

Керимка! Чего там, ну? Видишь? Говори, Керимка!

Истерических капризов полны худенькие если…

Сидит?..

Сидит, мам, не шелохнется...

Женщин я так и распределяю, на две категории: барышни полненькие и барышни худенькие. А она?..

Да она в сенях, не видно…

И хотя пусть все это пока еще в потенции, но непременно взбрыкнет через неделю же после свадьбы. Вот такая бактерия у нас вышла.

Никола, а кто в доме-то вязан? Что-то и не разглядеть.

А ты меньше гляди, бревно в глаз упустишь, знай, что бог тебя наказал.

СТАРИК заводит СТРАННИКА во двор, оглядывается, чтобы никто не шел вслед, говорит тихо, поблескивая глазами, едва морщась.

СТАРИК. Тут, видишь ты, сын отца топором укокал, да и жену повредил. Да чего ты смотришь? И правда немый что ли?

СТАРИК внимательно смотрит на СТРАННИКА. Тот качает головой.

СТАРИК. А я все вижу! Сразу понял… Баба-то еще жива, там вон. А старичок… Тезка мне — Иван Матвеев, — он-то и кончился, упокой господи...

СТРАННИК. Снохач?

СТАРИК. Вот, это самое. За сноху потерпел убиенную смерть от руки сына. Через бабу, да... Видал, — вон, за телегой лежит, у задних-то колес? Видал?

СТРАННИК. Нет...

СТАРИК. А ты поди, взгляни. Кто не пустит? Ты — со мной, я тут вроде за старосту, меня слушают… Слушают, а как же!

СТРАННИК. И вся деревня тут?

СТАРИК. Да ты иди взгляни.

СТАРИК толкает СТРАННИКА из двора и в толпу. СТРАННИК идет сквозь, СТАРИК высматривает его.

СТАРИК. Видите чего. Грехи — учат…

ЭХО. Вот же существа! А я сомневаюсь, что полненькие барышни под прическами имеют какое-либо иное представление об отечестве, кроме того, которое во время 'оно извлечено ими в пот лица из тощих учебников.

Ты чего стоишь, Макар! Ну, спроси!

Никак себе не могу представить, что полненькие барышни способны сознательно заглядывать в будущее и точно представлять ответственность, что возложена им на плечи.

Да немый он, толку как от ведра разбитого у Николки.

Никола! Никола! Дядь Иван там чего сказал? Не слыхал?.. Нет?.. Не скажешь?

Ну скажи, Никола, ну чего ты, чу?

СТРАННИК подходит к телеге. Там у колес лежит труп, прикрытый армяком. СТРАННИК оборачивается на СТАРИКА. Он подходит к телеге, закрыв глаза, и на ощупь приподнимает рваный армяк с земли.

СТАРИК. Видишь? Видишь чего.

ЭХО шипит, будто растет вверх. Толпа тянется к телеге, высматривает. Грязь хлябает и чмокает. Не отпускает.

ЭХО. Какой сухонький…

Словно на бегу споткнулся…

А нога-то, смотрите, нога под живот подогнута…

И плечом землю попират…

Смотрите, как шея-то перекручена!..

И кто его так?

Никола! Ну скажи, кто!

А щека-то у него в навозе тонет…

Мам, мам, мозг как будто мухомор торчит…

Цыц!

А чегой-то он улыбается?

Да не улыбается! Это он разинул, чтобы воздуха на послед-то!..

А вроде как и скалится. Керимка, зубы какие смотри… Видишь? Землю он ест что ли…

СТАРИК. Вот какая история сделана…

ЭХО. Сделана… Сделана…

СТАРИК. Аида в избу!..

СТРАННИК. Я иду за ним, отнимая ступни у грязи. Одну за другою. Одну за другою. Вот голые ноги касаются теплой соломы. Я шагаю в сени и там в полосе света из открытой в избу двери, на полу вижу ее. Она лежит на спине. Худая. Тонкая, будто солома под ней. В луже застывшей крови. Кровь лоснится, течет вокруг, а она глядит в потолок круглыми глазами, закусив толстую нижнюю губу. Из-под разорванного подола ее рубахи шиперятся грязные ноги. И на обеих ногах тихонько шевелятся большие пальцы.

Страшно. Страшно видеть. Но еще страшнее тишина в избе. Она будто согнула пополам фигуру мужика на лавке. Он сидит, наклонясь вперед, высунув голову, точно под топор. На темном лице по-волчьи светятся большие глаза. Словно ртутью покрыты его встрепанные рыжеватые волосы. И борода блестит на стекле окна.

СТАРИК. Нарошно Никола посадил его эдак-то: пускай глядит, чего наделал.

СТРАННИК. Руки связаны за спиною, вожжи сплошь по всему телу сковали его. Лицо смотрит в сени, сквозь меня. Вот он вырвется, бросится на пол и побежит на четвереньках.

Растопчет ее.

Растает в полях, прикрытых серой паморхой.

СТАРИК. Вот это и есть самый. Мастер.

Услыхав СТАРИКА, мужик покачивается, мотает головой. Тишина скрипит и скрежещет.

СТАРИК. Работничек был — золото, а вот она, дерзость руки, к чему привела...

ЭХО. Дедушка Иван, уди-и... уйдитя, Христа ради... Ты жа добрый...

СТАРИК. Ага-а. Наделала делов, а теперь стонешь!..

СТАРИК наклоняется к ней, будто хочет дать пощечину.

СТРАННИК. Оставь.

СТАРИК (выпрямляется и машет рукой, выходит из сеней, останавливается на пороге). Бабеночку все-таки жаль! Внучатная мне, брата моего ука. Жаль, хороша в девках ходила... В наших местях это вот зовется птичий грех.

ЭХО. Грех… Грех…

СТАРИК. Когда свекорь со снохой соймется али отец с дочерью... Как птица, значит, небесная, ни родства, ни свойства не признает она, вот и говорят: птичий грех... Да…

СТРАННИК. Прохудилась твоя земля, старик. Одни выселки от нее остались.

ЭХО. Остались… Остались…

СТРАННИК идет за ворота. СТАРИК — следом за ним.

Толпа по-прежнему мнет грязь.

ЭХО. И я испытую взглядом направление мысли у барышень худеньких, отчаянно стреляющих глазками семо и овамо…

Ну, что? Как?

Смотрю и вижу: свирепо перетянутыя корсетами, воспитанные как бы только на фиалках и лунном свете, анемичны и тощи они.

Да сидит, зверь ожесточенная, сидит…

Не убег бы в деревню?

Тьфу на тебя! Беда ведь у человека тожа.

А что она?

Думается, что, когда у них будет по паре детей, к тому времени они приобретут по дюжине болезней тела и души... И нет в худых барышнях матерей, достойных этого имени.

Дядь Иван, что она-то? Жива?

А мне глухая скорбь одиночества сосет сердце.

Всяк ищет свой вкус — кто любит арбуз, иные же предпочитают свиной хрящик.

СТРАННИК. В густом, влажном воздухе, прямо передо мною несут труп старика. Я вижу его разрубленную голову. Серо-красный гребень мозга. Дряблый язык лежит на нижних зубах. Жесткие волосы седо-рыжей бороды загнуты вверх, ко рту.

Когда тело проносят мимо СТАРИКА, он закрывает глаза рукой. Отворачивается. Уходит обратно — во двор. Видно, как в окне избы мелькает согнутая пополам фигура.

ЭХО. Есть ли у барышень вообще представление? Понимают ли они, что им придется созидать человека?

Мам, а боженька меня на небо теперь заберет, да? Да?

Тьфу ты!

Да имеют ли они вообще представление, что нужно делать, чтоб дети не были точными копиями своих слабосильных и нежизнеспособных родителей?

(СТРАННИКУ. ) Эй, немый. Ты паспорт на, держи.

Так он мало что немый, так еще и на память тугой! Забыл поди.

Матвеева жалко, каковой мужик был. А с бабой как связался, так тьфу!

Так не добро же человеку быть едину? А? Недобро?.. Вот и не суди!

Толку-то как от ведра разбитого у Николки.

Люди! Вы же сами сладили себе такую бесцветную, скучную и нищую духом жизнь.

Грех учит.

Учит… Учит…

Что эти барышни, кроме тела, принесут мужу? Чем, кроме поцелуев и объятий, могут облегчить его жизнь, что новое и не изведанное им внесут они с собой в сферу его духовной жизни?

Керимка… Керимка, слышишь? Ты не смотри туда. Глаза платочком прикрой.

Что может принесет с собой барышня, хоть полная, да и пусть даже худая мужчине, вступая с ним в союз?

Ох, не убег бы в деревню-то. А то как?

А ты не гляди. Вот бревно в глазу не разглядишь — это бог тебя наказал.

Да тьфу ты!

Керимка?.. Ты слышишь, Керимка?.. Не смотри. Вась? Он чего молчит-то?

Тут тебе, промежду нас, — не рука!

Но это все, если предположить, что у мужчины стремление к духовной жизни есть, а не иссякло уже под гнетом будничном жизни и всяких омертвляющих душу мелочей.

(СТРАННИКУ. ) А ты ступай себе. Ступай, ступай. Чего надо? Ты идикось.

Толпа медленно движется в темноту. Вместе со СТРАННИКОМ.

СТРАННИК. Дождь сыпется пуще, настойчивее.

Земля становится еще меньше и грязней.

Я шагаю вслед за убиенным и следом за мной, молча, уходит с выселок деревня. Грязь сосет наши ноги, заглатывает их по щиколотки. И хлябаем грязью, отнимая у нее свои ступни.

Одну за одною.

Грязь жалобно чмокает. Я вдыхаю уже еле уловимый запах бойни. Я смотрю на небо. В стеклянном сумраке, как две звезды, улыбаются ее детские глаза, такие светлые, полные кротости. Сквозь обиженное хрюканье свиньи, вкусный хруст лошади и хлябистую панихиду грязи я слышу ее тяжелое дыхание.

Впереди — десятка полтора мужиков, баб и, конечно, ребятишек. Под ее светлыми детскими глазами.

И я иду точно дном реки. В какой-то особенно неприятно жидкой липкой холодной воде. По сторонам мерещатся кусты, висят седыми прутьями; везде — холодный налет ртути.

Куда?

Исковерканная дорога заглатывает меня. В тишине невесело булькают осенние ручьи. Текут по глубоким колеям, а в ямах межколесицы пузырятся лужи свинцовой воды.

Грязь сосет босые ноги.

Сердце тоже жадно и больно сосут чьи-то холодные, толстые губы