Контакты

Случайная статья

ГЛАВА XXXII. Последний год

ГЛАВА XXXII

Последний год

36. 942

< …>

То ли в конце мая, то ли в начале июня пришло толстое письмо большого формата, адресованное моим родителям, мне и Андрюше. Адрес был написан правильно, только номер дома был написан так: “91 или 93”. Это было письмо от Масиного папы, от Константина Ивановича. Мы сразу узнали, что отец жив – уцелел, а мамы нет, узнали о том, как это было. Константина Иванович писал всем кроме Маси, его он не надеялся застать в живых, так как на его запросы ему ответили, что в списках убитых, раненых и пропавших без вести он не значится. Папино письмо мы долго хранили, и все-таки оно пропало. В письме был рассказ о том, что произошло в Пушкине. Попробую восстановить по памяти.

Начало картины оккупации Пушкина полностью совпадает с рассказом Веры Пановой[1]. Она пишет о том, как неприятель входит в город: “Перед тем, как войти, он поливает город огнем. Отвратительное мяуканье мин, шипение летящих снарядов и грохот взрывов наполняет уши, мозг, все тело”. Накануне оккупации Пушкина она стояла с дочерью на Пролетарской улице[2] у Лицейского садика, хотела попроситься на машину, идущую в Ленинград, хотела и не решалась. Думала, вот уж на следующую обязательно, а следующей уже не было.

Примерно то же произошло с нашими родителями, только стояли они, очевидно, на Октябрьском бульваре, угол улицы Труда[3], около санатория, в котором работали тогда оба, хотя до этого папа работал в поликлинике. В сторону Египетских ворот шли последние машины в Ленинград, и они тоже при этом обстреле не решились сесть; к тому же нельзя было покинуть свой пост (они перевязывали раненых). И вот шоферу последней проезжающей машины они дали открытку для маминой сестры, эвакуированной из Даугавпилса в Рыбинск. Открытка дошла. Открытка у меня, вот ее содержание.

17 сентября, 1 час дня.

Дорогие мои! Мы живы, здоровы, работаем в Пушкине. Будьте здоровы.

Ида.

С приветом, дорогие мои! Работали в убежище санатория № 9 ул. Труда, 36. Пушкин. Передаю открытку через шофера. Дойдет ли? Оставайтесь здоровы.

Ваш Константин.

Ночью передали по радио сообщение об оставлении Пушкина, но его мало кто слышал, однако утром стало ясно, что город оставлен войсками и властями. В город вошли фашисты.

Из папиного письма узнали, что из своего дома на углу Октябрьского бульвара и Школьного переулка они были выселены и очутились в подвале дома райисполкома на улице Труда. Теперь от жителей Пушкина узнали, что немцы сразу выселили всех с Октябрьского бульвара, с той его стороны, что ближе к Ленинграду. Позднее линия прошла по улице Карла Маркса. Потом они объявили регистрацию евреев и регистрацию по специальностям.

Папа обратился к бургомистру, каковым стал работавший с ним в поликлинике врач Уртаев, и попросил его зарегистрировать маму как врача. Тот отказался. Теперь стало ясно, почему Анна Германовна писала, что к Уртаеву обращаться не надо. Мама достала снотворное, много выпила и уснула. Она проспала 36 часов и проснулась. Ужасное было пробуждение. Не знаю, что знали и чего не знали евреи в Киеве, но в Ленинграде знали в то время вполне достаточно.

Я, вероятно, не сказала главного, или сказала вскользь. Главного тогда, и такого несущественного до войны: Масин отец был русский – типичный земский врач. Волосы, стриженные кругом “под горшок”, любил ездить по визитам в пролетке, а не в машине, был музыкант-любитель. Дома были скрипка, пианино и фисгармония. Папа был в жизни большой оригинал, пожалуй, даже чудак. Мама – женщина библейской внешности с ясным, я бы сказала, мужским умом и огромной преданностью своей работе – врачеванию детей. В Богуславе, куда их в годы гражданской войны занес голод, она была инициатором и создателем детской консультации. Это была удивительно контрастная пара, к тому же папа был сыном священника Кирилловской церкви в Киеве, а мама дочерью синагогального старосты (габбе) в Даугавпилсе.

Сошлись они во время первой мировой войны, когда папа вступился за нее, за ее честь молодой девушки, перед другими офицерами. Брак был по любви. Отец принял еврейство, и его прокляли во всех церквах. Мамин отец дал согласие на этот брак, сказав, что если кто-то должен быть несчастлив, то пусть лучше он, чем дочь.

И вот фашизм пришел в нашу страну, в город Пушкина. Мама хотела уйти из жизни и не смогла. Она приняла много снотворного, но проспала 36 часов и проснулась. Ужасное было пробуждение. Дальше, видно, она лишилась воли и, может быть, ждала только, чтобы скорее все кончилось. 1 октября полицейский известил, что до 23 октября все жители должны покинуть Пушкин. Папа уговаривал маму выбросить паспорт и идти, но она не решилась, да и слишком легко было узнать в ней еврейку, а предателей было много, хоть и не одни предатели были, были и такие как Грабовская, спасшая Анну Германовну. Населения в Пушкине осталось мало, и кто-то донес немцам об их убежище в подвале. Их вывели, это было 18 октября, папа говорил, что не уходит, так как жена больна и просит дать транспорт.

Их повели в гестапо, оно было в подвалах Камероновой галереи. Их развели в разные стороны, при этом папу начали избивать, он потерял сознание. Очнулся, кажется, уже вечером, окровавленный у ограды Екатерининского парка. Несколько дней бродил вокруг, пытаясь что-нибудь узнать о маме, но населения в Пушкине не было. Кто-то сказал ему, что видел, как расстреливали несколько человек, в том числе женщину. Это папа сказал Масе, в письме этого не было.

Дальше оставаться в Пушнине было невозможно. Папа взял с собой кое-какие пожитки, захватил лекарства и ушел. Он оказался на Псковщине, ходил по деревням, где свирепствовал сыпной тиф, лечил, за это его кормили. Когда немцы отступали, его принудительно увезли в Латвию. Он оказался в селе близ Даугавпилса, маминой родины. Папа стал работать врачом в здравпункте, имел связь с партизанами, помогал им медикаментами. Когда освобождали Даугавпилс, он ушел в лес, боясь, что немцы угонят в Германию. А когда вышел из леса, чуть не расстреляли свои, предполагали, что он работал у немцев. Спасла связь с партизанами. Вот так отец и остался в селе Свента в прикостельном доме ксендза, в котором помещался здравпункт. В День победы ксендз по предложению парторга велел звонить в колокола.

Вот папина история. А мамы – мамы нет больше, и что она видела, что чувствовала в свои последние минуты, того мы не знаем. Может быть, думала, что все погибло, и Ленинград, и все мы. А папа, собирая свои пожитки, взял с собой облигации советских займов и хранил всю войну, значит, верил в победу. Мы об этом узнали после его смерти, когда нам их отдала его вторая жена, латышская учительница Ядвига Осиповна Киндзул, с которой он прожил последние годы жизни, и память о которой мы храним, так как женщина она была необыкновенная, с глубокой верой в добро, и много добра мы от нее видели.

Вот еще одна нить моих воспоминаний раскручена до конца. Мы нашли отца и узнали о страшной гибели мамы. Из семи человек наших двух семейств выжили четверо, а могло быть и хуже. Мы пережили и это известие.

< …>

Да, раны затягиваются, и все можно вернуть – дома, вокзалы, дворцы, парки. Только погибших не вернуть, и это только говорится: “Никто не забыт и ничто не забыто”. Не все мы знаем, а многое забыли, потому что хотели забыть.

[1] Панова В. О моей жизни, книгах и читателях. Л., 1980.

[2] Церковная ул.

[3] Леонтьевская ул.

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.