ЕКАТЕРИНА ПЕРЧЕНКОВА

г. Жуковский, Московская область

Екатерина Перченкова родилась в 1982 году в городе Жуковском Московской области; историк, художник, редактор, переводчик. Финалист премии «Дебют» в номинации «Поэзия» (2011), лауреат Волошинской премии по версии студенческого жюри (2013) и премии «Белла» в номинации «русское стихотворение» (2017). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Новый берег», «Гвидеон» и др., проза в издательствах «Амфора» и АСТ.

***

марта, марта, который час, нежилое время.

погляди на часы, те и эти часы,

раздели, сложи, отними.

третья стража, она говорит, а только у нас под окном

никаких сторожей, кроме бродячих собак,

кроме белой дрёмы, сырой лебеды, лопухов.

приносила воду и хлеб, собирала яблоки.

целый август зелёный антонов огонь,

никого не спасут.

это чтобы касаться огня и воды,

касаться огня и воды, оцепеневшего дерева,

тёплой земли, так касаются рук и губ.

сердце у марты слепое, бродячие пальцы.

а звалась бы мария — пошла бы с пустыми вёдрами

поперёк всем прохожим, дразнилась бы, белоручка,

принесла бы воздуха два ведра,

уронила бы ложку, затеяла ждать гостей,

кончилась бы вместе с летом.

изошла бы на дым, на звук, на прощальный выдох.

улыбалась бы до конца.

так листать бы тебе голубиную книгу небес,

обгорелые свитки пустых деревень, травяные страницы,

тяжкий глиняный переплёт, водяные знаки,

никому не давать руки.

не глядеть на часы.

марта, марта, который час, — нежилое время,

говорит, третья стража, пошла за водой,

не вернулась, сама себя унесла в решете,

вот и всё, говорит.

***

как выходили босыми на запорошенное жнивьё,

пили из сложенных лодочкой рук

тихую воду подмороженного ручья.

вверх по течению мельница.

у мельницы в сердце

ржавеет сломанное копьё.

мелет себе и мелет,

что ей с того копья.

а за полем по холоду уходили дымные поезда.

как ворочали ворот и крыли его по матери

бритоголовые подмастерья, бронзовые солдатики,

как их зрачки прорастали из мутной патины,

как стекала с пальцев розовая вода.

воскресенья не будет, субботы не будет, всё впереди,

отоспишься замертво, или тебе не любо?

приходила зимняя девочка, целовала каждого в губы,

каждому тонкую руку прижимала к больной груди.

вот теперь и гляди, как глядят младенцы и пьяные —

теперь всё текучее, ртутное, оловянное,

как безголовая колокольня в ноябрьской воде.

умерли, умерли.

канули в тёмное, гулкое

герда в елабуге,

кай в петербурге,

прочие вовсе не знаю где.

***

ты помнишь, отменили провода:

сначала здесь, потом по всей вселенной,

но в непогоду долгая вода,

сходя с небес, служила им заменой.

ты помнишь, это было прямо здесь,

мы были кто со смены, кто с похмелья,

но слышали, как голосу с небес

звучал навстречу брат из подземелья.

о, мёртвых нет! они на том краю,

в своём раю, давно уже воскресли,

воистину воскресли и поют

на языке алисы и алексы.

они поют, а ты ещё немой,

на встречу и прощание разъятый.

голосовой помощник, боже мой,

сияющий, бессмысленный, крылатый!

скажи ему, что больше никогда,

он лучше всех, но ты ещё умнее.

а ночью поднимается вода

и обнимает остров, что умеет

сквозь слёзы плыть, над яблоней висеть,

за облаком, немыслимый, зелёный,

куда ещё не протянули сеть,

куда давно не ходят почтальоны.

* * *

где мельница нечаянным ручьём

держала лето целое ничьё,

на свет переводила проливное,

был дом, и дом оказывался пуст,

и во дворе раскалывался куст

на воздух и цветение сплошное.

алёнка горевала над водой:

не пей, хороший, станешь молодой,

пойдёшь весёлый, сгинешь за горою.

и плакала, как будто о живом:

кого теперь зелёным рукавом

от неба лебединого укрою.

такой в руке горячий уголёк,

такая песня встала поперёк,

такой сквозняк, когда проходит мимо

в ночи незримый, в речке водяной,

и за спиной недвижен соляной,

и во дворе стоит неопалимый.

Дженни

как моя дженни ходила по росам босая,

бусы низала в четыре ряда, на углях плясала,

время шло к сентябрю, а ей-то какое дело —

пила и пела, спала с кем хотела,

глядела вполглаза, любила вполтела,

потом совсем улетела.

дженни дразнит меня каждый август,

да так, что я уже заикаюсь.

то у порога рассыплет бисер,

то среди ночи зовет как будто, куда-то тянет,

видно, в такие дали, в такие выси,

что если трезвый — без слез не взглянешь, живым не встанешь.

то постучит, то на гвоздик повесит четки,

то свое имя соломинкой пишет в пыли,

то запоет о желтой подводной лодке

так далеко, еле слышно, как будто снится, совсем вдали.

дженни, не надо, я пью две недели, за мной пришли.

я просыпаюсь мертвым четвертый август,

осень за дверью, осенью будет еще темней.

была бы дженни, колокольчик бы положила на подоконник,

снизка зеленых бус разлетелась бы по ступеням,

мы бы проснулись в одной постели.

я ведь не знаю, как ее звали на самом деле,

кто был я такой, чтобы смотреть в ее паспорт,

кто я такой теперь, чтобы каждое лето в память о ней

вешать на грудь невесомый колючий орден —

сухой репейник.

***

а это в кино, там идёт человек — и пропал,

распался на медленный прах и стекло

(непременно покажут медленно: вот человек,

а вот он пропал, распался на прах и стекло),

как будто он зеркало был — и его только что разбили.

мне хочется быстро.

из меня получилось бы несколько маленьких птиц

и немного снега.

больше я ничего не люблю.

ничего не выйдет, смотри, ничего не выйдет, —

говорит тот, кто из черной лиственницы

вырезал мой позвоночник, —

слишком прочное было дерево.

все получится, — говорит неродная моя,

ледяная кость, голубая кровь, —

вся беда от воды, вся вода за тобою глядит,

охраняет тебя, стережет.

я воды не люблю, — говорит неродная моя, —

и тебя не люблю, говорит, и глаза у нее гжель.

и следом — молчит: я носила тебя

не под сердцем, а на руках,

под большими снегами носила тебя,

белым лесом носила тебя, и еще по ночам

приходила тебя целовать с трещинкой на губе.

не жалей человека, который стекло и прах,

темноты не пей, пустоты не трогай,

приглядись — это я стою

за большими снегами.

за белым лесом.

вниз по течению.

поперек горла.

***

послушай, вот этот маленький город на южном урале

совсем не страшный.

там есть магазин «продукты» и отделение внутренних дел.

там было холодно в мае.

конечно, там крали и убивали,

и каждый второй сидел,

и каждый третий, когда напьётся, пытается оправдаться.

смотри, какие спокойные лица.

они могут спиться, повеситься, утопиться,

но совсем не умеют бояться.

не было страшно ларочке павловой, старшекласснице,

звезде любительских порнофильмов и начинающей наркоманке,

просыпаться утром, причёсываться и краситься,

варить какую-то дрянь на конфорке в консервной банке,

уезжать от подъезда непонятно с кем и неизвестно куда.

те, кто нашёл её мёртвой за городом, подумали: вот беда,

но не испугались.

чего им бояться, знающим снег с октября по май,

сумерки с ноября по март,

чернильные ночи в подъездах, лампы на сорок ватт,

руки в машинном масле, пьянки и ломки.

в общем, никто не боялся

ни у лесопилки,

ни на бензоколонке,

ни в гаражах,

ни дома под одеялом.

а я тут хожу, сочиняю сказки тебе, клею конверты, трачу

мелочь на марки. я тут привыкла, честно.

слушай, каждую ночь за окнами шепчет, скрипит и плачет

такой огромный, похожий на море, лес.

опускаю в почтовый ящик у магазина «ткани»,

запасаюсь кофе, мне и так тут хреново спится.

слушай. мой дом стоит над старой слепой еланью,

и по утрам к его окнам слетаются птицы.

и никто не боится.

только мне тут страшно, ты представляешь,

их глаза как смола под солнцем,

я слышу их голоса и нахожу их перья.

мне и правда пора собирать рюкзак,

покупать сувениры, вязаные носки и малиновое варенье

и брать билеты домой.

мне и правда нечего делать здесь,

неудачнице книжной, нежной, бумажной.

если совы то, чем они кажутся.

если люди то, чем они кажутся.

если всё на свете то, чем оно кажется.

боже мой.

марья

не здесь, не здесь, где тьма и таракань,

и лёгкая вахтёрша на подъёме

стучит клюкой: ты будешь кто такой,

такая ночь, что я не вижу, кроме

кромешной тьмы, ловлю её рукой,

и мёртвую герань, и крепдешин,

и лаковую лодочку в прихожей,

одну на свете, помоги ей боже,

когда весь дом погас, и ни души,

ни тела, только держится в уме

пустая связь воздушных и возвратных,

ни тела ни души, одна утрата,

зови меня, когда тебе неладно,

но музыку по имени — не смей, —

так говорит, — пока идёшь сюда,

и я тебя как мушку на ладони,

и все тебя из окон видят в доме,

и всё кругом трескучая слюда,

и белый мрамор, и горбатый мост,

и шёлковую нитку в купорос

пускает школьница растить себе кристаллы,

поёт в эфире радио прощай,

и тлеет чай из пачки навсегда,

и сахар, и горячая вода,

и как ни греюсь, всё темно и мало.

я марья, говорит, я злая марь

из бывших, тараканова в застенке,

я в драмтеатре вешала пальто,

неправда, я растаяла в чахотке,

сгорела в ледоход, как полагалось,

а завтра воспарила над горою,

давай мне пропуск, руки покажи,

а там и поглядим, на всю ли жизнь

тебе сюда, за турникет, по льду.

обратно позвони, и я открою.

я кровь твоя. смотри, как я иду.

***

Пока сквозь почерневший подоконник

не проступает осторожный снег,

пустая лодка сложенных ладоней

во всей ночи — единственный ковчег,

причала не коснувшийся, но где бы

в бескрайнем море ни болела мель,

послушай: запрокинув лица к небу,

уже идут цари из трёх земель.

И всякий царь, услышавший о Сыне,

с плеча не снимет золотую цепь,

но сам себя, и целую пустыню,

и яркую звезду несёт в ларце.

Глядит, ещё глазами инородца,

на родину, в которой — прорасти:

где братство происходит от сиротства

и нищета — от царского пути.

Пока зима, плывёт темней и тише

над спящими полуночный покров,

и затаившись, можно ли услышать,

что говорят хранители даров,

пока минуют медленные реки

и в землю небывалую идут,

где одевают слабого в доспехи

и сильному ладонь на лоб кладут.

***

не птичья повадка, но изморось и черноплодка,

но в белом снегу голубые навылет следы.

стучали всю ночь,

хорошо бы построили лодку

для самой тяжелой воды.

а получился дом и деревянный звук,

белый горючий лук и фаянсовая посуда —

и произнесенное вслух:

заберите

меня

отсюда.

хочу драгоценный замок и ковер-самолет —

но взгляд опаленный, но голос незрячий плывет,

твердит мне: ты скоро умолкнешь, ты будешь вода,

от черного мая вода и до самого льда.

что там за мной в темноте

только это

да

выдохнула на стекло мерзлая и резная

жук древоточец

сердце

огонь

вода

камень бумага ножницы

я не знаю.

***

проси дождя, слепой его воды.

сегодня дым — и завтра будет дым

во все сады, печальный и домашний.

сегодня — сад, и свет его глубок.

сегодня — бог, и завтра будет бог,

ещё живой, невидимый и страшный.

во все глаза ещё смотри, ещё:

так холодно, что будет горячо,

как вырастет младенческое солнце.

не трогай, отведи и покажи

вчерашний сад, где яблоко лежит

ничейное, лежит и не вернётся.

так светится, что умерло взаймы,

как будто раньше не было зимы,

как будто золочёное на блюдце.

я буду здесь, а дальше не пойду,

где дерево скитается в саду,

до яблока не может дотянуться.

***

И этого, который ужас птичий,

бродяге морок и кроту погибель,

стоящего под ветром, береги.

Пиджак его хозяина не знает,

а знает только мокрую солому,

похожую чуть-чуть на человека.

И шарф его хозяина не знает,

висит, побитый молью и погодой,

и трогает соломенное горло

(которая вязала — умерла).

Смотри, как он стоит.

И в дождь, и в стужу.

Такая ночь в рукав к нему залезла,

такой подземный гул живёт в жестянках,

а все равно, держи его и слушай,

пускай стоит: плечо его — причал

для всех стрекоз и бабочек-крапивниц.

И этого, чьи мраморные руки

обуглены закатом и пылают,

простёртые над городом неспящим,

где в каждом доме чайник и свеча,

где в каждом доме глобус голубой,

где каждый дом вертеп неутолимый,

подсвеченный, горящий изнутри.

Пускай стоит недвижный и прямой

над площадью и площади не чует,

отравленный искрящим языком

проезжей бестолковой фотовспышки.

Он держит только собственные крылья —

и это очень важная работа:

ведь там, внизу, и голуби, и дети,

и два киоска, и блошиный рынок.

И этого, бредущего в запое,

несущего латинское клеймо

холодное меж сердцем и ключицей,

поющего на мёртвом языке.

Он потерял читательский билет,

и кошелек, и проездной, и память,

и говорит: душа моя сибирь.

Он говорит и сам не понимает,

но слышит, как под рёбрами растет

крылатый жар, один сквозной простор

огромный, от которого так больно,

что боли нужно дать другое имя.

И он её по имени зовет.

Всех нас, пожалуйста.

Любой, кто сам себе

бессменный часовой — других не видит.

И даже если любит — то не видит,

и даже если плачет — то не видит,

и охранять не может. И в ночи

не смеет ни позвать, ни дотянуться.

Поэтому смотри и охраняй.