Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений. Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.. Двадцать девять капель

Данный материал может содержать сцены насилия, описание однополых связей и других НЕДЕТСКИХ отношений. Я предупрежден(-а) и осознаю, что делаю, читая нижеизложенный текст/просматривая видео.

Двадцать девять капель
Автор:	Convallaria
Бета:	Dentro Sole
Рейтинг:	NC-17
Пейринг:	СС/ГП
Жанр:	AU, Drama, POV
Отказ:	Все не мое.
Аннотация:	Северус Снейп обречен на бессонницу, пока Гарри Поттер находится в летаргическом сне
Комментарии:	Фик написан на ФБ-2012 Предупреждение: сомнофилия
Каталог:	нет
Предупреждения:	сексуальные извращения, сомнительное согласие
Статус:	Закончен
Выложен:	2013-05-11 13: 56: 39

	просмотреть/оставить комментарии

Будильник зачарован издавать самые отвратительные звуки до тех пор, пока не проснусь и не отмерю очередную дозу. Только когда первая капля, тягучая, темная, покатится с ножа, будильник заткнется и перестанет повторять: «Двадцать девять капель. Двадцать девять капель. По схеме шестого часа второго дня лунных суток». Да помню я, помню: двадцать девять, потому что час назад было двадцать семь, а два часа назад — двадцать три, а три часа назад — девятнадцать, я помню схему, я ни о чем другом не думаю уже три месяца. Сейчас сделаю, уже делаю, уже сделал... «Двадцать девять капель! » — орет над самым ухом. Мерлин меня раздери, мне только что приснилось, что я отмерил нужное количество зелья, реальность мешается со сном, не впервые, но как же плохо, как плохо… Будильник вопит, ему все равно, что у меня в глазах раскаленный песок, он требует подняться и дать лекарство. Открываю глаза со стоном. Рядом в постели Поттер — не спит и не бодрствует. Не принадлежит ни жизни, ни смерти. Только мне одному. И от меня одного зависит, будет ли жить. От меня, моего недосыпа и — да, точно — очередных двадцати девяти капель, я все помню, я не могу забыть; черт, как же болит голова, жуткая пытка бессонницей, не думал, что будет так тяжело. Будильник вопит, не затыкаясь: «Двадцать девять! Двадцать девять! Шесть часов, двадцать второй день! » Не ори, вот уже, вот: на столике — нож с желобком, флакон темного стекла с дозатором. Только бы не сбиться со счета, ошибка погубит все, я не погублю, я же три месяца не ошибался, капал каждый час, все строго по схеме, я справлюсь. Тупым ножом с закругленным концом разжимаю ему зубы. Наклоняю флакон. По желобку катятся капли. Одна. Две. Три. Жуткий яд. Ни на ком еще не экспериментировали так страшно; если ты умрешь, Поттер, меня посадят. Хотя это не страшно, ну, не страшнее яда. Четыре. Пять. Каждый час просыпаюсь, чтобы дать тебе новую порцию; если не поможет, то Азкабан — за то, что отравил, слышишь? Я взял всю ответственность на себя там, где отступились целители из Мунго; если ты не придешь в себя, Поттер, я… Я навсегда отосплюсь в Азкабане, вот что. А ты умрешь и будешь мне завидовать, что я там сплю, так что приходи в себя, у тебя последний шанс, Поттер. Шесть. Семь. Черт, глаза болят, сколько капель, семь или уже восемь, дозатор разболтался, капли катятся слишком быстро — или это я соображаю слишком медленно, мне бы тоже зелья… Зелье для ясности ума, я на нем хорошо держался, мог долго не спать. Восемь. Девять. Хорошая была штука — зелье для ясности ума. Знаю, что нельзя много, но пил несколько недель, чтобы не сдаваться сну, у меня же есть ты, тебе надо жить, и надо было давать тебе лекарство – строго через каждый час, одну каплю, три, семь, одиннадцать, тринадцать, семнадцать и так далее, сначала по нарастающей, а потом в обратном порядке; мне важно было не сбиться со счета, а еще не проспать, и я пил зелье для ясности ума. А когда оно кончилось, вне себя от тревоги бросился на Диагон-аллею, чтобы купить белых острых кристаллов, из которых его готовил. И продавец мне отказал… Бывший ученичок, мать его, я еще его прокляну до третьего колена, — стоял за прилавком, гребаный каменный столп, и твердил: «Я не могу продать вам это. Профессор, один грамм кристаллов убивает 66 тысяч лягушек. Профессор, одного грамма хватит, чтобы отравить семь тысяч кошек. Профессор, это средство нарушает сон и при увеличении дозы плохо влияет на рассудок, от него болит сердце и повышается агрессивность, вы навредите себе, злоупотребив моим товаром, со всем уважением, профессор, я могу предложить вам хорошие ингредиенты для зелья крепкого сна…» Хренов умник, надо было приклеить его к потолку. Он мне толковал про каких-то драных кошек, про холодных, безмозглых лягушек, а у меня — ты, Поттер, и я еще могу тебе помочь, главное самому не спать, не спать, не спать, и соображать ясно! Не приклеил, боялся пропустить время, когда надо давать очередную дозу. Десять, одиннадцать. Голова болит. Гудит не хуже, чем хогвартский колокол; мне кажется, если я расслаблюсь, она под силой собственной тяжести упадет с плеч и покатится по комнате, до самого порога, а потом проделает дыру в двери и окажется снаружи. Нельзя. Не сейчас. Сиди на плечах, чугунная дрянь. Двенадцать, тринадцать. Три месяца запрещал себе думать о том, что будет, если твое зелье не подействует. Должно подействовать. Давай, Поттер. Я все это время не сомневался, что у меня получится тебя вернуть. И когда забирал тебя из Мунго. И когда на меня кричала Грейнджер. Что она там говорила? «Вы сошли с ума! Тридцать три и три десятых части золота в рецептуре, расплавленный жемчуг, яд мантикоры — все это убьет его скорее, чем вылечит! » Нелепая Грейнджер — волосы растрепаны, накидка на мантии застегнута кое-как — учила меня, какие зелья можно давать, какие нельзя. «Полумифическое зелье! Я не позволю вам так рисковать! » Не позволит она мне, разбежалась. Четырнадцать. Пятнадцать. Я забрал тебя из Мунго, просто отодвинул девчонку и вынес на руках. Я не мог оставить тебя там. А если бы тебя не стало? Кто бы был рядом в последний момент? Да, на самом деле я допускал крохотную возможность, что лекарство не подействует. Допускал. Но думал: если умрешь, то пусть лучше рядом со мной. У меня на глазах, в моем доме. Сам похороню. Сожгу вместе с домом, и сам останусь с тобой и тоже сгорю к чертовой матери. Зато вместе. Думал, конечно, но все-таки не верил. Не мог даже представить себе, что ничего не выйдет. И сейчас не представляю. Еще одна порция, последняя. Ты мог бы, конечно, и пораньше в себя прийти — я каждый день ждал, что вот, откроешь глаза, скажешь что-нибудь глупое… Ну уж ладно, не мог раньше — давай теперь, последний шанс, последний час, больше тянуть некуда, выходи уже из своего неведомого нигде, возвращайся, Поттер, все нервы ты мне вымотал. Шестнадцать-семнадцать. Это только сначала кажется, что достаточно лишь решимости и твердости, чтобы спасти. Неправда. Сначала любви больше, чем усталости: первые пару недель я говорил с тобой вслух, растирал кожу, чтобы не было пролежней, обтирал влажной салфеткой, полы драил во всем доме, чтобы не оседала пыль. Даже заказывал каждый день твои любимые пирожные, думал: вот проснешься — захочешь сладкого. Пирожные засыхали. Язык я натер до мозолей, пролежни не образовывались и так: в магической коме люди похожи на кукол, им не надо ни еды, ни обихода, — я перестал болтать, мыть тебя тоже перестал: незачем, но плечи, руки, живот по-прежнему гладил, до сих пор глажу, надеюсь, хоть прикосновения-то ты чувствуешь. И даже во сне держу тебя за руку, ты же вроде так привык, хотя держать ледяную руку ужасно трудно, все равно что спать рядом со статуей или вообще водопроводной трубой. Я не люблю тебя такого… такого безучастного. Восемнадцать. Девятнадцать. Потом, знаешь, как-то в полусне пригрезился старый Мерлин, седоволосый и темнокожий, посмотрел на меня печально, как на полоумного; а я кричал на него и требовал вернуть тебя обратно, а он все улыбался тоскливо в бороду; тогда поклялся ему, что никогда к тебе не прикоснусь, откажусь вообще, даже думать не буду, как хорошо ты умеешь трахаться, даже вспоминать, как это здорово — разложить на этой самой кровати, ноги развести, согнуть чуть не пополам, — ничего больше не хочу от тебя, только живи! Так и кричал Мерлину, торговался за тебя. Мерлин не выдержал и сниться перестал, теперь не пойму: я ему дал настоящую клятву или сам с собой в бреду говорил? Недосып — отвратительная вещь; мне дважды снилось, что я дошел до толчка, а сам в это время оросил кровать и даже позора не почувствовал, все равно уже было; главное, я ни разу не проспал, когда надо было зелье давать, — это важно, остальное не страшно. Двадцать. Двадцать одна. Потом заявилась Грейнджер. Приперлась без предупреждения и устроила допрос — как ты себя чувствуешь да как я за тобой ухаживаю. И тогда я сорвался. Я кричал, что друзья могли поинтересоваться и раньше. Какая разница, что я запретил им являться, они друзья или кто?! Кричал, что убью Уизли, который не смог вовремя заметить опасность и прикрыть, просто справедливости ради — если умрет один, прикончу и второго; орал и чувствовал, как на щеках расцветают алые пятна от гнева. Она в ответ заявила, что я сам виноват, что не надо повышать на нее голос, что я сам не рассчитал сил — и только после этого предложила мне поспать часа три-четыре, пока она дает лекарство. Чудовищная девчонка. Послал Редукто в шкаф за ее спиной, потом лег спать… Двадцать две. Так она, пока я спал, прошлась по всему дому, объявила, что у меня бардак, но посуду почему-то не помыла, зато спросила, хорошо ли я питаюсь. Дура. Ну хоть навещать стала чаще, однажды они вдвоем с Уизли отдежурили целую ночь. Одному Уизли я бы даже прикоснуться к флакону не позволил. Двадцать три, двадцать четыре. А еще, чтобы не спать, капал яд в глаза. Глаза болели, но не смыкались, и можно было не волноваться, что я пропущу время, когда надо отмеривать новую порцию зелья. Несколько ночей яд под веки спасал ситуацию, а потом начали чудиться звуки и движения, а когда старый шкаф пошел прямо на меня, распахивая створки, словно для объятий, я отказался от этого средства. Не шкафа боялся, конечно, — того, что нарушенное зрение не позволит дать точную дозировку. Двадцать пять, двадцать шесть. Двадцать семь. Двадцать восемь… Двадцать девятая капля катится медленно-медленно, еле-еле; я встряхиваю флакон — но флакон опустел. Зелье кончилось. Последняя, самая маленькая капля касается губ. Ты по-прежнему неподвижен. Я смотрю на тебя, потом на флакон, и ничего не понимаю. Почему зелье кончилось — а ты, черт побери, все еще не дышишь?! Должен! Должен, просто обязан! У тебя было три месяца, любой день, любой час, чтобы прийти в себя — а ты все так же валяешься в постели, не человек, а так, кровь и кости — застывшая кровь, мертвые кости, — и не реагируешь ни на что... В ярости перевожу взгляд будильник, словно глупая железяка виновата в обмане. Но будильник молчит. Его стрелки замерли. Он больше не тикает. Он был зачарован на весь срок лечения, срок минул — будильник замер. Конец лечения. Всему конец. Не надо больше поить зельем по часам. Я не верю. Я сделал все, что мог. Почему ты не дышишь?! Склоняюсь, надеясь услышать, как стучит сердце. Носом вожу по лицу, стараясь уловить хоть какой-то аромат. Хотя бы сладковато-гнилостный запах нечищенных зубов — терпеть не мог раньше, кричал, когда ты лез целоваться спросонок, но как бы я рад был сейчас почувствовать даже намек на него! Хотя бы легкий запах пота… кожи… Что-нибудь, чтобы ясно было, что жив, а не просто лежишь тут бесполезной фарфоровой куклой. Ничего. По-прежнему недосягаем, застрял где-то между жизнью и смертью. Во мне закипает тихое бешенство. Оно давно шевелилось внутри, а сейчас готово выплеснуться наружу. Выплеснется и затопит меня с головой. — Просыпайся! — Трясу за плечи, как обезумевший. Никакой реакции. Пытаюсь поднять веки. Растираю руки. — Поднимайся, что же ты издеваешься надо мной! Сильно бью по щекам. Бесполезно. Даже красных следов не остается на коже. — Я запрещаю тебе умирать! — ору. — Слышишь? У меня больше нет зелья, я бы сварил, но тебе нельзя больше! Теперь ты должен сам, сам, иначе сдохнешь — от какого-то дурацкого проклятья; каким идиотом надо быть, чтобы подставиться под проклятье, а потом подохнуть от него! Молчишь. Не слышишь. Ненавижу тебя. Ненавижу тебя, себя ненавижу, какая нелегкая заставила вообще посмотреть на тебя, а тебя — принесла ко мне; вошел в дом с полднем, весь освещенный солнцем, и пах свежестью и молодостью, и столько света было; я не виноват, что вдруг так захотелось побыть счастливым, на свету и на солнце… Зачем тебе надо было явиться, разрушить мою скучную, но привычную жизнь, а потом вдруг все забрать? Ты не умер! Ты просто выжег в душе все, что мог, а теперь сбежал, трус, подонок, бестолочь! Что мне теперь эта мраморная кожа, которая не отзывается на прикосновения! Бью по щекам, по бедрам, по животу — но все каменное, бесчувственное, мраморное, только руки болят до звона; ну откликнись уже, закричи, закричи, сделай что-нибудь! Срываю простыни в бешенстве, смотрю: грудь, живот, ноги — все непристойно оголено, а тебе и дела нет; я не знаю, чего стоит эта картина, разрыва сердца, наверное. Сдираю с себя халат, да и подштанники следом, может, я тоже хочу стать каменным. Голым и каменным, жуткая статуя в гребаном музее, в нижнем подвале, куда не ходят посетители, да и смотрители опасаются. Падаю рядом, рукой накрываю бедра. Ради них, что ли, я пошел на все это? Нет, конечно, ради солнца — но и секса тоже, только я теперь, наверное, никогда не смогу. В отчаянии тереблю член — больно аж до слез, ну да черт с ним, зато наливается кровью. Ты прости, Гарри, знаешь, я старый мудак; как-то слышал басню, что уснувших будят любовью, и уже пытался с тобой быть, ну, еще в самом начале, когда только приволок тебя из Мунго. Я гребаный извращенец, но тогда не вышло — ощущение было, будто пытался затолкать член в ведро с холодным песком. Думаю, когда я спущусь в ад, над моими грехами будут хохотать даже последние из чертей, прости меня, я все должен был попробовать, хоть трах, хоть зелье, надо же было тебя вернуть… С жалким стоном умудряюсь дойти до разрядки, кончить, выплеснуться тебе между ног: словно отметил, что мой. Лежу теперь рядом, трогаю тебя, глажу мошонку, осторожно-осторожно, она влажная, это моя сперма на ней. И на твоем члене. Он вызывает умиление, когда такой маленький. А на пике возбуждения, знаешь, поднимался так, что страшно делалось; слушай, правда: когда он касался живота, и был такой крепкий, и мощный — внушал благоговение, даже трепет, прикасаться было жутко, а всегда так хотелось, так… Больше уже не будет. И что сейчас? Кроме того, что я психованный некрофил? Сейчас, наверное, должна прийти Грейнджер. Просто обязана. Момента лучше не придумать, а она всегда выбирает самое неподходящее время, чтобы объявиться и начать говорить. Она всегда говорит, и вечно лезет под кожу, и видит не то и к выводам приходит не к тем; вот сейчас она явится, увидит мертвого тебя, меня без штанов и вместо того, чтобы просто молча милосердно убить, начнет спрашивать: «Профессор, что здесь случилось? », и выпилит мне мозг своим высоким хорошо поставленным голосом. — Пить… Мне кажется. Слышится. Я совсем обезумел — или?.. — Пить. Всматриваюсь. Не может быть. Нет, может. Может, должно, я знал, я старый умный извращенец, у которого все получилось. Губы едва шевелятся, но они не гладкие, не как у какой-нибудь дурацкой статуи — живые, бледно-розовые, сухие. Склоняюсь низко-низко. Дыхание едва заметно. Но оно есть. О мое чудесное зелье, о мой сильный мальчик, спасибо тебе, Мерлин, за то, что ты не такой мудак, как я о тебе думал! Вскакиваю с кровати, на ходу набрасываю халат, бегу в кухню за стаканом. Есть, стоит на столе — хватаю — черт с ним, что грязный… Стакан выскальзывает из пальцев, бьется, осколки летят на пол. Нужен другой. Распахиваю дверцы шкафа, бросаю с полок дурацкие пакеты, смахиваю старую жестянку; из пакетов сыпется сахар, жестянка падает, раскрывается в воздухе, из нее катятся позеленевшие от времени монетки, прыгают по половицам, отдаются звоном в ушах; на кой ляд у меня тут так много всего ненужного?.. Вижу дутый пивной бокал, кажется, еще отцовский. Да хоть какой. Агуаменти. Вода заливает рукава халата, с пальцев капает, это ничего, только бы не выронить бокал. Бегу в комнату. В ногу впивается осколок, нашел время, ну все равно, у меня вода, Гарри, я уже тут, давай, умница, открывай губы, смотри, совсем пересохли и потрескались, давай, делай глоток, еще, вот молодец, все будет хорошо, теперь уже все будет хорошо… Лежа пить неудобно, узкий ручеек течет с подбородка, я сейчас вытру, я уберу, делов-то — на один Скоргифай, ты пей, пей, все правильно, первое время после пробуждения мучает жажда, это значит, что все идет как надо, через пару часов поднимешься, к ночи появится аппетит, завтра возьмешь в руки палочку. Все кончилось, слава Мерлину — пусть этот козел меня простит, что я на него орал в бреду. Что? Хватит воды — ну, пока хватит, я бокал поставлю тут, на столик, зачарую, чтобы по слову «пить» сам подлетал, и заклятье неосушаемости на него наложу. Взгляд какой-то рассеянный. Ах, черт, очки. Сейчас, осторожно надену. Так лучше? Ложусь рядом, вытягиваюсь на постели; не знаю, я безумно счастлив или счастливо безумен, ну неважно, разберемся потом. Надо бы послать Патронусов твоим друзьям или хоть связаться по камину с министром — но это подождет, они поднимут шум, пусть побудут пока в неведении, нам нужен покой. Буду долго-долго с тобой говорить, за каждый долгий день из этих трех месяцев, и ты начинай отвечать, я соскучился по голосу, почти забыл, какой он, ты тоже рассказывай, где был так долго… И еще, если ты помнишь, что я тут только что… Ну, если что… Можешь меня потом тоже отлупить, я не против, когда по заднице, нет, серьезно, тебе стоит отшлепать во время секса, я, может, давно хотел попросить, но стеснялся, ты очень странно выглядишь, когда пытаешься не смеяться, да ладно, смейся, я так скучал по твоему смеху, он очень заразительный, знаешь. Почему-то нечеловеческая усталость, которая за три месяца прилипла ко мне, как зараза, наваливается чугунной плитой. Я не собираюсь спать. Решительно не собираюсь, поэтому еще успеваю услышать, как кто-то тихим, ненормально ласковым, но таким моим голосом говорит: — Ты разбуди, если что понадобится. Какого черта, думаю я, кто это тут раскомандовался моим голосом… А потом чувствую ладонь в своей руке и падаю в сон, совершенно успокоенный.

" Сказки, рассказанные перед сном профессором Зельеварения Северусом Снейпом"