Взятый в скобки

Рассказ

Когда Ван Колин рассказывал кому-то эту историю, он выставлял себя победителем, непонятым поэтом, преданным романтиком. На деле, всё было не так. Романтиком Ван Колин точно не был.

Даже само имя «Ван Колин» и то фальшивое. На деле молодого человека звали Иван. А такую кличку придумал ему старший брат, по аналогии с их именами Иван и Коля – Ван Колин. Старший брат Ван Колину не нравился, и он в отместку начал называть брата Роботом.

Большую часть дня Ван Колин лежал в общей с братом комнате и занимался преимущественно ничем. Иногда он писал какие-то стихи, которые никому не показывал. До нас дошёл лишь один его стих, но об этом позже.

Многие, вспоминая тот случай, говорили, что Ван Колин был классическим эгоистом, и никого кроме себя не любил. Это отчасти правда, но все эгоисты испытывают пиетет перед чем-то мёртвым. Ван Колин любил стихи Иосифа Бродского.

Ван Колина нельзя было назвать начитанным мальчиком. Книги он покупал, но не читал. Ему нравилось их фотографировать, ставить на полки и вставлять закладки в случайные места. Но была всего одна книга, которую Ван Колин по-настоящему прочитал. Это был квадратный кирпич Иосифа Бродского. Этот сборник обеспечил Ван Колина пожизненным запасом цитат. К месту и не к месту он вставлял их, при этом ставя слова Бродского, выше заповедей, темы спора, и даже выше собеседника.

Так однажды он спорил с братом Николаем, лёжа в постели и прижимая к груди любимую книгу.

-Не понимаю, Ван Колин, - повторял Николай уже в пятый раз. – Ну почему ты решил от неё избавиться? Ты впервые нашёл человека, который тебя стерпит. Она показалась мне такой ладной. Она даже эссе писала по Французскому вместо тебя, а ты её бросаешь!

-Эх, Робот ты, Робот! – отвечал Ван Колин. – Помнишь, как у Бродского «Дева тешит до известного предела…». – Эти слова Ван Колин произнёс гнусаво и на распев, как пономарь. – Вот, понимаешь. Я, кажется, высчитал этот предел.

-Ничего ты не высчитал, - отвечал Николай. Он говорил и одновременно считал типовое уравнение. Готовился к сессии. Николай дописал очередную строку расчётов, и отложил листы.

— Вот скажи, - начал он. – Почему ты везде вставляешь своего Бродского? Ты как Уайльд, человек одной книги, так же спишь с ней, везде с собой возишь. Я не спорю, он интересный поэт, но читать только Бродского, это как есть только квашеную капусту. Возьми у бабушки хорошие советские сборники. Открой для себя Хлебникова, Цветаеву, Брюсова, Гумилева, Пастернака в конце концов.

-Узко мыслишь, робот. Это люди лёгких судеб, пусть остальные их читают. В них нет мощи духа, их не так били, как Бродского. Он платил за всех, и не нужно сдачи.

-Эх, Ван Колин, ты ведь даже цитируешь не так. Твой Бродский был чутким сложным хорошо образованным человеком, а ты воспринимаешь его, как певца тунеядства, упадничества и эгоизма. Для тебя он не человек, а символ угнетённых гениев, примета ума в человеке. Ты ничего про него не знаешь. Ты взял от него самого плохое – воинствующий индивидуализм, бесконечное мещанство и поклонение слабости, частности, вещам, формальностям. Бродский– это битва формы и содержания, а в тебе победила форма. Ты с чего-то взял, что он певец внешних условностей, певец едкого слова, певец оболочки!

-Нет, робот. Бродский это посланный нам от Бога манифест просвещённого эгоизма. Бродский это для себя, о себе и вокруг себя. Тебе это не понять. А читая других, можно случайно сбить прицел. Как раз потому, что я не читал никаких сопляков-романтиков, я брошу её совсем скоро.

-Так что же тебя останавливает? - спросил Николай. – Зачем общаться с девушкой, которую разлюбил? Бросил бы её сейчас.

-Нет, ты опять ничего не понимаешь. Я хочу сделать это красиво. Как красив самолёт, скинувший бомбу и взмывающий вверх по дуге в форме клюшки. Я хочу порвать с ней своими стихами, написать ей письмо. Представь, я пошлю ей стих на её адрес! Больше ничего, только стих и всё. Просто представь, я уже знаю, что мы не вместе, а она ещё нет.

Николай вздохнул и погрузил лицо в ладони.

-Знаешь, делай что хочешь.

Николай отвернулся, выбрав формулы, и насупил мохнатые брови, а Ван Колин открыл свою жирную от рук книжечку и начал в сотый раз читать одни и те же стихи. Он представлял, что это он уезжает куда-то далеко-далеко, что это ему вручают премию. Ван Колин сфотографировал особенно звонкий кусочек и отправил его своей девушке. Она хмыкнула (две согласные буквы в чате) и больше ничего не прислала. «Ничего не поняла» - подумал Ван Колин.

Вечер наступил быстро. Николай пошёл встречать родителей и помогать накрывать на стол, а Ван Колин сел писать прощальные стихи. Сначала он хотел назвать их Реквием, но подумал, что это слишком пафосное слово и назвал «Клич гения».

Он долго думал над каждым словом, выписывал разные варианты. Помечал стрелками нужные комбинации. У каждой строчки он считал количество стопов и сверял со своим сборником. По цифрам стих сходился, по смыслу нет.

Ван Колин отобрал лучшие варианты, но чего-то не хватало. Тогда он начал искать по словарям всевозможные «умные» слова. Вот тут процесс пошёл. Он собирал стих, как собирают бомбардировщик. Подписывал число стопов над словом и число слогов под ним. Стих кроился только с помощью математики. Это и был на деле бомбардировщик. Страшное и уродливое нечто, должное разбомбить.

Николай зашёл в комнату, когда Ван Колин ещё работал. Ван закопался в листы и выписывал финальные, самые мощные строчки.

-Ложись ко ты уже спать, - сказал Николай.

-Робот, занимайся своим делом, завтра воскресенье, можно вообще не ложиться. Мне ещё нужно написать красивым почерком и убрать в конверт. Я купил цветные марки, смотри какие красивые.

-Ты не проявлял никакого интереса, когда вы были вместе, но под конец ты такой дотошный к деталям. Тебе не кажется, что это подло. Ван Колин, так нельзя.

-Ты ничего не понимаешь. Всё, дай мне дописать.

Шёл вечер, Николай сидел с книгой под конусообразным светом лампы, а Ван Колин собирал свой прекрасный механизм, свой паровоз мести – мести непонятно за что. Под самый вечер позвонила девушка Ван Колина. Он не отвечал на её сообщения, и она начала волноваться. Ваня ничего не сказал о предстоящем сюрпризе, на то он и сюрприз.

В час ночи, когда Николай уже лёг и всё норовил выключить свет, Ван Колин закончил подбивать свои стихи. Николай не хотел их слушать, но брат сказал, что принципиально не выключит свет, если его не выслушают. Николай со скрипом согласился.

Ван Колин встал со стула, держа листок на уровне груди, при этом он задрал подбородок вверх, будто читать нужно было звёздам, а не лежащему брату. Он начал декламировать, притом делал это с характерной завывающей интонацией. С ритмикой стонущего подводного монстра.

Ты заметила, что этот стиль совсем не мой,

Лишние словеса, включенья, как октавы органа.

Я пишу, как твой Бродский, хотя ладно, он наш с тобой.

Шестистрочная сутолока, стопы сжаты, язык хромой.

Но писать так труднее. Как сказал сам Иосиф про Фата-моргану,

«Чтобы разглядеть красоту, нужно трясти головой».

Не проси оставаться, насильно или бессильно,

Я должен покинуть наше гнездо,

Что перестало быть из соломы и стало гнездом из иголок.

Я должен признаться, как бы не было картинно

То, что скажу. Оно говориться само:

Я паук, а ты бабочка, не Бродского – Набокова, он энтомолог.

Он правил таких как вы, подрезая вам плечики скальпелем.

Он ловил вас сачком, собирал ваши крылья в коробочки.

Он вас прятал в конверты, сушил меж страницами книг.

Возможно, чтоб Богу сделать писателя,

Нужно отдать на съеденье ему сотню бабочек.

К сожалению, ты одна из них…

-Отвратительно, - сказал брат, перебив Ван Колина на вдохе. – Это ужасно…

-Погоди, - вступился Ван Колин. - Я не закончил.

-И не надо, я не буду дальше слушать. Кем ты себя возомнил, почему кому-то можно подрезать крылья? И почему она бабочка, прости меня? Она куда сложнее и больше тебя, по-моему даже старше! Это ужасное завершение отношений между людьми! Сказать напоследок, что она одна из ста расписных открыток, которыми ты должен удовлетвориться – это мерзко. В этом нет ничего от литературы, в этом даже Бродского нет. Тут нет его благородства, глубины, чувства долга!

-Я знал, что ты так отреагируешь, - сказал Ван Колин после долгой паузы. –Если тебя, робота, смогли пробить эти мощные строки, то они хороши. Действительно хороши. Я не буду тебе дочитывать, раз ты не ценишь.

Ван Колин сел за стол, а Николай привстал на локтях. На листе жёлтой бумаге были выведены шесть квадратиков текста. Брат прочитал только три. «Что же тогда в последних трёх шестистишиях? » - думал Николай. Тем временем Ван Колин корпел над оформлением. Он рисовал красивые вензеля и виноградные лозы. Получалось недурно.

Николай никак не мог уснуть. Он отвернулся к стене, но сон никак не приходил к нему. А за спиной тем временем Ван Клин облизывал марку и царапал адрес и приветственные слова. Он написал их прямо на конверте. Николай не видел, что конкретно было написано, но предположил, что мог написать Ван Колин. Что-то в роде «Неоткуда с любовью…» или любая другая неуместная цитата.

В три часа ночи Ван Колин разделся и выключил свет. Николай всё ещё не спал. Он смотрел в белый потолок, и ему было так обидно за взрослую умную девушку, совершившую такую глупую ошибку, как связь с Ван Колином. Она могла бы любить и быть любимой, а вместо этого получит камень в свой огород. Не камень, бомбу, настоящую бомбу.

Ван Колин засопел. Он уснул с улыбкой, с чувством выполненного долга. Николай ворочался, и сна не было ни в одном глазу. Его съедал стыд за брата. Николай подумал, что Ване будет очень стыдно за себя прошлого, когда он будет вспоминать этот случай через много лет. Тогда он решился на рискованный шаг.

Николай аккуратно скинул с себя одеяло, и медленно-медленно привстал. Он босиком проплыл к столу. Письмо лежало запечатанным. Сначала Николай хотел просто порвать письмо, но решил, что это слишком глупо. Он подумал, что если он так сделает, то не будет ничем отличаться от взбалмошного брата. Тогда Николай решил поступить хитрее. Он сделал так, как писал сам Бродский – «…как белый лист, где сказано «прощай». Но уничтожив адрес на конверте, ты входишь в дом…». Николай решил изменить адрес получателя. На конвертике было аккуратно выгравировано название улицы и номер дома. Именно номер Николай и изменил. Он приписал единичку, и дом из седьмого стал семнадцатым.

Аккуратная палочка спасла прекрасную девушку от слёз, обид и звонков на заблокированный номер. С гордой усмешкой Николай вернулся в постель. Он лежал и думал, что благодаря одной единице жизнь двух человек станет чище и добрее. С этими мыслями, он заснул, как сурок.

Наутро Ван Колин был здоров и свеж, как и всегда по утрам. Он, ещё лёжа в кровати, притянул к себе конверт, чтобы перечитать плод своей работы, но вдруг заметил ту самую единицу. Ван Колин точно помнил, что вечером её не было. Он сразу осознал, в чём было дело, сглотнул, но решил не рассказывать брату, чтобы тот не отнял письмо. Он переправил семнадцать на семь, и чтобы не было непониманий, зачеркнул номер дома несколько раз и написал сверху.

А Николай спал, и был уверен, что всё разрешил, и мир стал немного чище. Его разбудила громкая музыка. Звонили Ван Колину. Это была она. Девушка мялась и попросила своего молодого человека хоть иногда читать её сообщения. Ван Колин как-то вывернулся, пожелал доброго утра, хотя был поддень, и повесил трубку, но ради приличия решил всё-таки прочитать, что же она прислала. А текст сообщения был следующей:

«Дорогой Ваня, я устала от твоих бесконечных… Нет, это ложь. Я от тебя устала, Вань. Я так не могу. Я будто общаюсь со стеной. Я не могу, Вань. Я не хочу, прости. Я, наверное, зря тратила твоё время. Прости, пожалуйста, за такой резкий финал. Наверное, это подло вот так сообщать о конце. Но я больше не могу. Такой скомканный у нас вышел финиш. Прости, мы должны разойтись. Удачи тебе, всего самого лучшего, надеюсь хотя бы тебе было хорошо)».

Меньше чем через пять минут это сообщение читал сонный Николай, а Ван Колин сидел весь сморщенный и красный. Он причитал, повторяя один и тот же вопрос:

-Ну, зачем эта скобка в конце? Зачем это скобка? Это же улыбка, почему она улыбается?

Николай вздохнул и ответил:

-Никакая это не улыбка, Ван Колин, это она взяла в скобки всё, что у вас было. Тебя, твой характер, и даже твой стишок.