Ребекка Кристиансен. ОДНАЖДЫ В ПАРИЖЕ. Аннотация

Автор: Ребекка Кристиансен

Книга: Однажды в Париже

Оригинальное название: Maybe in Paris

Серия: Вне серии

Переводчик: Таня Рогач

Сверщик: Dementia

Редактор: Надежда Ильичева

Вычитка: Ms. Lucifer, Dementia

Художественное оформление: Ms. Lucifer

Ребекка Кристиансен

ОДНАЖДЫ В ПАРИЖЕ

Аннотация

Кейра Брейдвуд приземляется в Париже со своим братом Леви… и большими надеждами.

Леви, страдающий аутизмом, пережил попытку самоубийства и месяцы в психиатрической больнице. Теперь он готов выйти в мир. В отличие от матери с ее чрезмерной опекой и врачей, выносящих приговоры, Кейра не считает, что ее брат ненормальный. Он просто... странный. Всегда таким был.

Но эти его особенности быстро начинают портить поездку. Кейра хочет объездить всю Европу, Леви вообще с трудом покидает их грязный гостиничный номер. Она хочет перепробовать блюда мировых кухонь, он мечтает только о фаст-фуде. Леви - мастер истерик, и порой Кейра готова рвать на себе волосы.

Наконец девушка находит приключение, которое так жаждет, в Гейбле, горячем шотландском бас-гитаристе. В то время пока она флиртует в парижских катакомбах, психическое состояние Леви резко ухудшается. Он исчезает из гостиничного номера, и Кейра слишком поздно осознает, что ее брат нездоров гораздо серьезнее, чем она была готова себе признаться. Сумеет ли Кейра преодолеть стену, возведенную недугом Леви и ее собственной виной, чтобы вернуть брата домой в целости и сохранности.

Отзывы к книге

«Противопоставляя магию и возможности Парижа, эмоциональный дебют Кристиансен не только напоминает нам об испытаниях, которые приходят вместе с любовью, но также и о ее несравнимой красоте».

— Эшли Хэринг Блэйк.

«Трогательная история о братьях и сестрах, аутизме и безусловной любви. Прекрасно написанная, неотразимая и честная».

— Марси Лин Кертис.

«Читатели упадут в обморок от восхитительных описаний Парижа…, но, в конечном счете, обнаружат, что в истории эмоциональное состояние Кейры во время путешествия преобладает над физическим. Это книга, которая фокусируется на сложных отношениях между братьями и сестрами».

— Джен Мэлон.

«Однажды в Париже» показывает все волнения юности, связанные с городом или парнем, предлагая трогательное описание связей, которые мы часто считаем само собой разумеющимся. Только несколько книг об отношениях между братьями и сестрами в подростковом возрасте показывают взлеты и падения этих отношений так честно».

— Марго Хэррисон.

«Разбивает сердце и в то же время обнадеживает, «Однажды в Париже» - замечательный дебют с восхитительной атмосферой, сложными, но правдивыми отношениями братьев и сестер, книга с чертами романа».

— Шантель Сэдвик.

«Хороший молодежный роман зависит от хорошего голоса, и Ребекка Кристиансен пускает его в ход. Она объявляет о себе как голос, который увидят на самых первых страницах «Однажды в Париже». Желанный дебют, который повлечет за собой миллионы фанатов».

— Том Левин.

Моему брату, Скотту и моей сестре, Грэйс.

Ребята, вы причина отношений Кейры и Леви, которые полны как разочарования, так и любви.

Глава 1

Просыпаясь от грохота шагов по дому ранним утром, я открываю глаза с остатками вечернего макияжа с прошедшего накануне выпускного.

—Леви! — кричит Джош, мой отчим. — О, боже, Леви, о, боже, нет…

Он пробегает мимо моей комнаты, останавливаясь около подвальной лестницы, крича имя брата снова и снова.

Почему-то я уже понимаю, что произошло.

Леви. Младший брат. Умер.

Джош пытается докричаться до матери наверху:

—Аманда! Аманда, звони 911!

Я застываю, словно статуя. Где-то в доме начинает рыдать мама.

Леви, братишка, которого я вывела из себя вчера. Чье кислое выражение лица испортило мое выпускное фото. Чья поросль на лице и сто шестидесятикилограммовое тело заставили Жака Сент-Пьерра, моего парня, хихикать. Леви. О, Боже.

Я сбрасываю одеяло и на цыпочках подхожу к двери.

—Мой сын, — кричит в трубку мама на кухне. — Мы услышали крик за дверью нашей спальни, и… мой муж сейчас с ним…

Мама бежит вниз по лестнице в комнату Леви. Я напрягаю слух.

— Д-да, да, он дышит… Я… Я не знаю. Мы услышали крик за дверью нашей спальни, был крик…

Крик.

Я остаюсь в своей комнате. Я не могу сдвинуться с места. Тихая пригородная улочка за моим окном постепенно наполняется звуком сирен. Сигнальные огни скорой помощи окрашивают мою комнату в красный и синий цвета. Незнакомые голоса заполняют мой дом. Я слышу звуки ударов о пол и стены оборудования, которое медработники спускают вниз по подвальной лестнице. В доме царит суета и шум. А я все так же стою здесь, слишком напуганная, чтобы двигаться.

Я не знаю точно, сколько прошло времени. Звук сирены растворяется в раннем утре. Может, это увезли Леви? Я хочу выглянуть из окна, но мое тело меня не слушается. Я думаю об этом, прячась в своем шкафу, уткнувшись лицом в шелковое выпускное платье желтого цвета, на которое меня вдохновила Мария-Антуанетта. Выпускной был ужасным – перед глазами постоянно всплывают робкая ухмылка Жака и усмешка Селены, когда я наткнулась на них в женской уборной, с ее помадой, размазанной по всему его лицу. Но если сравнивать с событиями этого утра, то это было просто сказкой.

Я не могу потерять моего брата прямо сейчас.

О, боже.

В доме наступила тишина. Солнце встало.

Я одеваюсь и спускаюсь в холл – не смотри вниз – и вхожу в гостиную, соединенную с кухней. Она залита солнечным светом. Все как обычно. Не считая звенящей тишины.

Джош сидит за компьютерным столом в гостиной. Его и мамин компьютеры стоят напротив друг друга, чтобы родители могли с любовью смотреть друг другу в глаза, в то время как их персонажи-эльфы сражаются с орками в «Камнях Зендара», ролевой онлайн-игре. Именно благодаря этой игре мама и Джош познакомились шесть лет назад. Мама даже вышила портреты их обнимающихся персонажей и повесила над компьютерами.

Лицо Джоша выглядит серым в свете монитора и намного старше своих тридцати двух лет.

— Джош? — шепчу я. — Леви в порядке?

Он отрывает взгляд от начальной страницы «Камней Зендара» и смотрит на меня.

— Ты слышала, что произошло?

Я услышала достаточно. Киваю. Мое тело напряжено и дрожит, словно сдерживает готовый вырваться в любую минуту крик. Я молю Бога, чтобы Джош не начал рассказывать мне никаких подробностей. Если я услышу о ранах, воплях или рвоте, мой крик вырвется на свободу.

— Леви в больнице, — говорит Джош, едва удерживая контроль над своим голосом. — Твоя мама с ним. Он очень, очень болен. Ясно?

— Да, — шепчу я.

— Нам просто нужно подождать.

Джош напряженно выдыхает и возвращается к экрану с игрой. Но затем он прячет лицо в руках. Я сажусь на диван и опускаю взгляд на свои руки, они взмокшие и мелко дрожат. Я включаю телевизор и ставлю документальный фильм про Людовика XVI, но звуки клавесина, даже на полной громкости, не могут заглушить рыдание, которое Джош пытается, но не может подавить.

Глава 2

До выпускного вечера я ощущала мир ярким, сверкающим и полным новых потенциальных возможностей. Вернувшись в октябре и будучи на волне острых ощущений, я первая проявила инициативу и попросила Жака Сент-Пьера, чертовски привлекательного студента по обмену из Франции, быть моим парнем на выпускном вечере. Каким-то чудом, к концу года Жак так и не отклонил мое предложение и не выбрал себе другую спутницу. Весь год мне казалось это сном, но это действительно произошло.

Я считала, что, если я смогу действительно покорить его сердце тем вечером, я последую за этим парнем до самой его родины. За прошедший год, работая кассиром в «Сэйфвэй», я накопила шестьсот долларов и была полна решимости поехать во Францию с ним или без него, но «с ним» было предпочтительней. По крайней мере, «с ним» означало бесплатное жилье в этой стране. Все это стало бы достойным началом воплощения в жизнь моего плана на отрезок жизни после школы до колледжа, и послужило бы отправной точкой моей, хотелось бы надеяться, долгой истории в качестве путешественника. А если бы еще и Жак был со мной… это было бы поистине замечательно.

Я потратила три часа на макияж, прическу и облачение в платье. И, в конце концов, французская королева Мария-Антуанетта все-таки глядела на меня из зеркала. Я не казалась полной её копией. Это всё же выпускной, а не историческая реконструкция. Хотя, думается, что предпочла бы всё же последнее. Скорее всего, я надела бы высокий, напудренный парик, сейчас же я уложила свои каштановые волосы, которые выглядели такими же, как и всегда, и ощущались хрустящими от лака для волос.

Как только я была готова, мне не оставалось ничего другого, как ждать Жака. Он должен был забрать меня на лимузине, который мы арендовали вместе с его друзьями. Я присела на кровать и стала представлять себе реакцию, которая появится на лице Жака, когда он увидит, как идеально я выгляжу. Мое сознание заполнилось картинками, как открывается дверь, он заходит, медленно находит меня глазами, и когда его взгляд останавливаются на мне, челюсть Жака падает на пол. Как в сюжете из женского фильма, когда героиня преображается, и герой наконец-то видит, как она красива на самом деле. Я подумала, что, будучи в образе Марии-Антуанетты, связанной с его родным городом Версалем, я должна показаться ему неотразимой. Он посмотрел бы на меня и почувствовал себя как дома. Его взгляд больше никогда не скользил бы мимо меня.

— Кейра! — крикнул мой отчим Джош. — По-моему, Жак здесь!

Дрожь пробежалась по моему позвоночнику, я спрыгнула с кровати и пошла к двери. Пока я осторожно ступала по комнате, моя длинная пышная юбка то и дело цеплялась за мебель. Чтобы протиснуться в дверной проем, мне пришлось нагнуться и сжать каркас платья. Хотя внутри я закипала от смеси нетерпения и раздражения, я решила пронести свою роль с честью. Это было настоящим опытом для роли Марии-Антуанетты.

Я была на вершине лестницы, когда Джош распахнул входную дверь. На пороге стоял Жак, одетый в смокинг от кутюр. Его взгляд устремился вверх, как раз в то время, когда я, как шелковое наваждение, в своей роскошной пышной юбке поплыла вниз по лестнице. Я действительно не могла бы придумать лучшего момента.

Краски сошли с его лица, а глаза вылезли из орбит.

— Добрый вечер, Жак, — сказала я с лучшим французским акцентом, на который была способна. — Тебе нравится мое платье?

Его рот открылся, но Жак так ничего и не ответил. Его идеальные брови поползли по лбу. Спустя секунду молчания, Жак рассмеялся. Он попытался подавить смех, но он все равно вырывался.

— Вот дерьмо! — сказал парень.

Это не было «вот дерьмо», подразумевающее «ты выглядишь великолепно». Это было «вот дерьмо» сродни тому, когда ты роняешь стакан и тот разбивается, «вот дерьмо», означающее «я облажался», вроде того, которое означает «во что я вляпался? ». Даже спустя целых два месяца, просто вспоминая это, у меня в животе образовыватся яма.

Заметив смех Жака, стоящий неподалеку Джош увидел мое застывшее лицо. Он попытался вмешаться, чтобы бросить мне спасательный круг, но уже ничего не могло меня спасти.

— Что ж, ты здесь, Жак! Не очень стильно выглядишь! Эм, не хочешь чего-нибудь выпить, пока вы не ушли?

— Э… — все, что мог сказать Жак. Он пытался перестать смеяться, но безуспешно. — Э, нет, спасибо. Э… mon Dieu… (прим. фр. - боже мой)

Боже мой.

Его взгляд застыл на платье. Мое платье, которое до этого казалось мне совершенством, сном наяву, теперь показалось мне именно тем, чем оно было: пошлым излишеством, гребаным стыдом, пирогом, в котором я выкатилась как дешевая стриптизерша и олицетворением усилий, чтобы из кожи вон вылезти, но произвести впечатление.

— Ну не парочка ли вы? — послышался мамин голос из-за моей спины. — Жак, почему ты не заходишь в дом? Я хочу сделать несколько быстрых фотографий.

— Эм, мои друзья ждут, — сказал Жак, показывая на лимузин, припаркованный на улице. Машина была забита популярными ребятами и похожа на логово льва, в которое я боялась заходить.

— Мы быстренько, — сказала мама, приглашая его пройти. — Почему бы вам, голубки, не встать напротив камина, вот здесь? О, может, Кейре надеть на запястье букет-корсаж, а Жак прикрепил бы бутоньерку к лацкану своего смокинга?

Джош потряхивал пластиковой коробкой, в которой находилась бутоньерка. Накануне, я потратила целый час, выбирая ее для Жака в цветочном магазине.

Час, который, как я поняла, был полностью потрачен впустую, когда я увидела, как Жак показывает свои пустые руки.

— Я не принес букет-корсаж, — сказал он. — Мне жаль.

На самом деле ему не было жаль. Он до сих пор пытался подавить смех, отчего его лицо было красным, как и у меня. По крайней мере, хоть в этом у нас было совпадение.

— Должно быть, во Франции нет такой традиции, — произнес Джош, слегка громче обычного. — Ничего страшного! Эм, мне кажется, мы можем быстро сделать корсаж для Кейры из цветов, растущих в саду.

И тут я стала понимать, что выпускной вечер окончательно испорчен, когда спасти этот самый вечер пытается твой отчим, а не твой парень.

— Забудь об этом, — пробормотала я. — Давайте просто сфотографируемся, и мы пойдем.

Мама с Джошем переглянулись. Пока Джош передвигал стулья подальше от камина, а мама настраивала камеру, они стали болтать о пустяках, пытаясь разрядить обстановку. Я, конечно, была благодарна, но мне просто хотелось убраться отсюда поскорее. На выпускном я смогла бы притвориться, что этого просто не было. Находясь здесь, я чувствовала себя словно в ловушке происходящего кошмара.

— Так, становитесь сюда, голубки! — сказала мама. Я вздрогнула. — Улыбочка!

Сначала я натянула на себя улыбку, но после второй вспышки перестала притворяться. Я была опустошена. Я не могла сказать Жаку, чтобы он убирался, и не пойти на выпускной, но также я не могла продолжать участвовать в этом фарсе. Он смеялся надо мной. Хрупкая стена отрицания действительности, которую я выстроила, разрушалась. Он всегда смеялся надо мной, и в глубине души я знала это. Осознание этого факта ощущалось как удары молотка по моему сердцу.

— Что случилось, Кейра? — спросила мама.

— Просто дайте нам уйти, — ответила я.

Я направлялась к выходу, когда какие-то звуки раздались в воздухе. Бабах-бабах-бабах, потом скрип. Это мой брат протопал вверх по подвальной лестнице и распахнул дверь. Я обернулась и увидела, как он сначала выглядывает, а затем выходит из темного подвала в холл.

Леви казался огромным. Мой мозг на долю секунды завис, будучи не способным вычислить, что он видит. Это не было подобно тому, будто я не видела его долгое время. Мы жили в одном доме, все время находились рядом на кухне. Его неповоротливое тело, качнувшееся по направлению к холлу, заставило меня задаться вопросом, когда же, черт возьми, он успел вырасти.

Леви шел по прихожей, перетаскивая свои огромные ноги, шаркая своими «утиными» ступнями по ковру. На нем были шорты, которые открывали его невероятно волосатые ноги. Лохматые волосы спускались вдоль щек к подбородку. Заглянув в гостиную и увидев Жака, он сгорбил спину, будто спрятался.

Черт, - подумала я. Я не хотела, чтобы Жак его увидел. Мой призрачный, живущий в подвале, братец был еще одной вещью, которую Жак мог бы найти забавной.

— О, привет, Леви! — сказала мама.

Леви что-то проворчал и направился на кухню, переставляя ноги так быстро, как только мог.

— Эй, Леви, у меня есть идея, — сказала мама. — Почему бы вам быстренько не сфотографироваться с Кейрой в её особый день, раз камера уже здесь?

Жак отвернулся лицом к стене, его плечи тряслись от смеха. Я сжала кулаки.

Я не знала, кого я хотела больше ударить: Жака, который был мудаком, или маму, которая зацепилась за эту ужасную идею. Она тянула Леви за руку из кухни. Он так ссутулился, что, если бы я не знала, что он был ростом сто девяносто два сантиметра, я бы подумала, что он - крошечный.

— У меня нет ни одной вашей совместной фотографии, — продолжала говорить мама.

— Я не хочу, — проворчал Леви.

— Аманда, не заставляй его, — сказал Джош.

— Это будет быстро. — Она направила Леви к тому месту, где стояла я. — Просто встань рядом с сестрой.

Она придвинула Леви ближе ко мне – так близко, как это позволяла моя трехфутовая юбка. Она задела ногу Леви, и тот отскочил в сторону.

— Вы двое, встаньте ближе, — управляла нами мама, поднимая камеру.

Леви, колебавшийся только из-за размеров моей юбки, стоял слишком далеко от меня для фотографии.

— Я не хочу, чтобы твое платье касалось меня.

Я в нетерпении помахала руками перед Леви. Он тряхнул головой. Я на шаг придвинулась к нему. Моя юбка снова коснулась ноги брата, и он отпрыгнул назад, будто его ударило током.

—Черт, перестань касаться меня! — Он неистово почесал свою ногу, как если бы моя юбка оставила на нем какой-нибудь след. — Если она коснется меня еще раз, я сожгу ее нафиг!

Я взорвалась:

— Это шелк. Как ты можешь ненавидеть шелк?

— Он зудит. — Леви чесал свою ногу, будто её задела жгучая крапива вместо шелковых оборок.

Я сожгу ее нафиг.

— Леви! — чуть не задыхаясь, крикнула мама.

На самом деле я четко понимала, что сейчас происходит в комнате. Мама подняла камеру, даже несмотря на то, что она наорала на Леви. Леви смотрел в пол. Джош растерянно стоял в стороне с разведенными в стороны руками.

Жак все еще стоял у камина. Он сильно сжимал переносицу, будто пытаясь скрепить ее. Как же все это было чертовски смешно.

— Потерпи две секунды, Леви, и потом я смогу убраться отсюда! — снова не выдержала я.

Шагнув ближе к брату, я нацепила на лицо самую огромную и фальшивую улыбку, которую только смогла. На фотографии это будет выглядеть, будто все в порядке. Если нам всем удастся выкинуть этот вечер из памяти, то в будущем мы будем смотреть на это совместное фото и думать «Ооо, какой счастливый момент».

К несчастью, у Леви были другие планы. Он взревел:

— Отвали!

Его огромные руки взмыли в последней отчаянной попытке отодвинуть меня подальше и столкнулись с моим плечом. Будучи неустойчивой из-за своих огромных каблуков, я упала.

Мое платье смягчило падение, но голова стукнулась о каменный выступ камина и взорвалась от боли. В глазах почернело, безумные звезды заполнили все вокруг. Я старалась держать себя в руках и не терять сознание.

— О Боже, Кейра. — Джош опрокинул стул, прокладывая путь ко мне. — Ты в порядке? Кейра, поговори со мной.

Я сумела нечленораздельно произнести, что я в порядке. Мама кричала на Леви.

— Что это было? Почему ты это сделал? Вернись сюда! Ты думаешь, что можешь просто уйти после такого? Вернись сюда и извинись перед своей сестрой!

Леви исчез в своем подвале. А Жак? Он просто стоял здесь, ошеломленный, но ухмылка все еще оставалась на его лице.

Я не знаю, почему настояла на том, чтобы встать, привести себя в порядок и пойти на выпускной. У меня были причины, чтобы остаться дома: головная боль, звезды перед глазами, тошнота. Но нет, я подняла себя, схватила Жака и пошла к лимузину. Закусив губу и стараясь не разрыдаться, я выдержала болтовню двух других парочек, которые были с нами в машине, Селены Хендерсон с Марком Вассерманом и Кэлли Уайт с Джастином Ландо. Помимо этого, прибыв на вечеринку, я вновь ощутила горькое чувство обиды из-за своего старомодного платья, которое выглядело ужасно на фоне остальных сексуально облегающих платьев. Только пожилые родственники и мамы одноклассников хвалили его, все остальные просто недоуменно поднимали брови.

Мне стало не по себе, когда я потеряла Жака из поля зрения всего после нескольких минут вечеринки. А потом, зайдя в женскую уборную, я нашла его целующим в шею Селену Хендерсон, сидящую на стойке и опирающуюся на зеркало. В ответ я получила их робкие, но совершенно бессовестные взгляды в качестве награды за то, что эта ужасная ночь зашла так далеко.

— Вы не были на свидании, — сказала Селена, тяжело дыша. — Ты даже не в его вкусе, Кейра.

Жак кивнул и добавил: «Trop grosse». (прим. фр. - слишком большая)

Слишком большая.

Я посмотрела в лицо Жака, потом опустила взгляд на его руки, сжимающие ее тощие бедра, и молча вышла за дверь уборной. Выбежав на улицу, я двинулась через парковочные места, и пошла бы прямиком по автостраде домой, но один из сопровождающих какого-то из одноклассников схватил за руку, остановил меня, и чуть позже позвонил моей маме, чтобы она приехала за мной.

Теперь Жак мертв для меня. Сейчас, когда я вспоминаю о нем, кроме огромного облака боли, которое формируется во мне, все, о чем я могу думать, это потраченные впустую месяцы жизни, которые я потратила на этого придурка, гоняясь за ним. Возможно, я занималась бы чем-нибудь другим. По итогу, я была нужна ему лишь в качестве шофера и для того, чтобы было кому запудрить мозги.

Когда я ложилась той ночью в кровать с несмытым вечерним макияжем и раной на голове, я думала, что хуже быть не может.

Но я и понятия не имела, что случится потом.

Глава 3

Если бы накануне выпускного вечера меня спросили, что я буду делать через два месяца, я бы описала это двумя словами: «Париж» и «Жак».

Мои планы на лето предполагали уехать во Францию вместе с Жаком, когда он будет возвращаться домой, и побродить по улицам каждой европейской столицы после того, как я проведу пару недель в городе моей души, Париже. Лето на исходе, а я застряла в Шорлайне, штате Вашингтон, именуемый мною не иначе как Ад. Предательство Жака не смогло разрушить мои планы; я все еще собиралась ехать в Париж, хоть и без него. Потеря какого-то придурка не смогла разрушить мое идеальное лето, а вот потеря моего брата, думаю… сможет.

Все мы находились в подавленном состоянии после того, что произошло в ночь после моего выпускного. Джош превратился в молчаливого робота, который ходит на работу, заботится о делах по дому и выполняет поручения. Всё это как-то держит нас на плаву. Игнорируя сообщения и приглашения потусить от моих друзей, я позволяла сходить на нет дружеским связям, будто они закончились вместе с окончанием средней школы. Я хожу на работу в «Сэйфвэй», а когда возвращаюсь домой, двигаюсь прямиком к своей комнате. Я затыкаю уши, когда мама кричит вверх по лестнице что-то о Леви. Я прячусь от ее разговоров и нравоучений. Каждую ночь я сижу у себя в комнате, смотрю Нетфликс, пока не вырубаюсь. И каждый день все повторяется. Я окутываю себя отрицанием произошедшего. Все как в тумане.

Единственное, что я помню в деталях, это моя попытка написать стихотворение на следующий день после того, как Леви увезли. Раньше, когда меня игнорировали или, когда я наконец-то призналась в своих чувствах к нему, это помогало. Я прижала кончик ручки к странице дневника, но так и застыла. Все закончилось тем, что я оставила одну точку, которая отпечаталась на следующей странице. Я не могла облечь мою боль в слова, чтобы описать ее.

Мама превратилась в ходячий, говорящий комок нервов. Она выкраивает время от своей работы помощником по правовым вопросам и проводит каждый день в медицинском центре, где находится Леви. Она была там даже в тот день, когда я получала свой диплом. Вот и сегодня, Джош и мамин пустой стул встречают меня, когда я, одетая в кепку и платье, иду по гостиной. Ежедневно она спрашивает меня, не хотела бы я пойти проведать Леви вместе с ней, и ежедневно у меня находится отговорка.

Сначала мне не разрешали его навещать. Доктора говорили, что в первые недели много посетителей могут быть слишком утомительными для Леви. Они хотели минимизировать его стресс. Было легче говорить «я не пойду», когда врачи этого хотели, но теперь, когда разрешают и даже поощряют посещения, я чувствую себя парализованной. Мне страшно навестить Леви. Я боюсь того, что могу там увидеть. Правда в том, что я все еще приспосабливаюсь к той реальности, в которой мой брат практически убил себя. В каком-то параллельном мире, какая-то версия меня должна стоять перед остатками жизни как ребенок, тонущий в вине и угрызениях совести, потому что это я не остановила это, не заметила, как все начиналось. Одно лишь представление этого мира заставляет потеть мои ладони. А эта реальность, в которой Леви выжил, казалась хрупкой и такой неустойчивой. Вдруг Леви станет только хуже, если я приду и встречусь с ним? Что если он попытается… снова уйти?

И все же прошлым вечером, после очередных криков и слезных уговоров моей мамы, я сдалась. Сегодня я направляюсь в медицинский центр, где Леви находится с того самого утра, когда он написал предсмертную записку и проглотил три четверти флакончика с аспирином. Мой шестнадцатилетний брат хотел и был готов уйти, прекратить существовать, оставив черную дыру в наших жизнях. Готов и желал…

Мои глаза наполняются слезами, даже если я просто думаю об этом. Я не могу плакать перед мамой – это мой принцип. Вместо этого я думаю о стоимости билета, чтобы уехать отсюда. Этим утром: Сиэтл – Париж, один взрослый, в один конец, пятьсот шестьдесят четыре доллара.

— Леви может быть ворчливым сегодня, — говорит мне мама, съезжая с автострады. С того момента, как мы выехали из дома, она не переставая говорит о том, о чем я боялась узнать все лето, а именно о состоянии моего брата. И так как сейчас я заперта в пространстве этой машины, мама вываливает на меня всю информацию.

— Он приспосабливается к новому лечению. Если ты увидишь, как у него на лице появилась какая-то странная гримаса, сразу же расскажи об этом докторам. Его лечение может вызывать мышечные тики, которые могут стать постоянными.

Я внутренне боюсь этого. Что, черт возьми, я увижу, когда войду в больничную палату? Страх завязывает мой желудок в узел.

— Просто поговори с ним, — продолжает мама. — Спроси, как ему в больнице. Может быть, ты сможешь поговорить с ним о книге, которую он читает. Он не любит разговаривать об этом со мной. Но с тобой, может быть, захочет.

Она говорит про обследования, которые прошел Леви, о диагнозах, которые ему ставят, - «аутизм с симптомами развивающейся шизофрении или биполярного расстройства». Эти слова... они такие ужасные. Сразу представляются голливудские психиатрические больницы и пускающие слюни пациенты в смирительных рубашках. Мой братишка не может так далеко зайти, просто не может. Он шаг за шагом опускался вниз, сначала унижал друзей, прогуливал школу, затем случился переход в альтернативную школу, потом в онлайн-школу, а, в конце концов, он просто отказался выходить из нашего подвала. Я понимаю это, но мой мозг отказывается принимать, что Леви сломлен настолько, как об этом говорит мама. Если это так на самом деле, то, когда он сломался, и где в это время была я?

И я знаю ответ. Когда бы Леви ни начал свой путь вниз, я была с обратной стороны двери и гонялась за парнем, которым была опьянена. Игнорируя Леви, я обманывала себя, полагая, что все в порядке, и он не нуждается во мне.

А Леви не был в порядке и нуждался во мне. Чувство вины прорвалось через мысленный барьер и просочилось прямо в кости. Будто бы я только что проснулась, открыла глаза и в первый раз увидела мир таким, каков он есть. И мне не понравилось то, что я увидела и кем стала.

Но как бы ни было тяжело на душе, я не готова была искать утешения у мамы.

— Я так рада, что ты наконец-то едешь, — говорит мама, пока мы стоим в пробке. На слове наконец-то она делает акцент.

Я напряженно сглатываю и смотрю в окно на линии пробок, медленно проползающих мимо. Мне бы хотелось просочиться из машины и убежать подобно этим линиям.

— Ты как будто отсутствовала последние несколько месяцев, Кейра, — продолжает мама. — Жизнь твоего брата превращалась в полный отстой, а ты гуляла со своим парнем, который, извини меня, даже не был достоин твоего времени.

Мои глаза наполняются слезами.

— Мам, он…

—Здесь нет оправданий, Кейра. Я хотела сказать тебе это уже некоторое время, так что сейчас не перебивай меня. — Она глубоко вздыхает. — Романтические отношения в твоем возрасте ничего не значат. Семья – это все. Я знаю, парни говорят милые вещи и кажется, что ты первая, кому он это говорит, но поверь мне, ты далеко не первая.

Я часто моргаю, и слезы катятся вниз по моим щекам. Мама продолжает перечислять причины, почему она считает меня такой впечатлительной и эмоциональной, упоминая мой выбор изучения иностранного языка и художественных занятий вместо физики и математики, отсрочку начала обучения в колледже, беспорядок в моей спальне, гору нестиранных вещей. Все это вырывается из нее наружу, словно торнадо ужасных слов.

— Ты всегда была такой милой девочкой, Кейра, — вздыхая, говорит мама. — Даже при том, что иногда ты принимала неверные решения. Я могу позабыть твою безответственность, если ты просто сможешь быть хорошей девочкой. Ты не представляешь, как удручающе узнавать, что твоя дочь собирается бросить все, просто потому, что какой-то парень сделал ей комплимент. Это немного… распутно. Прости, конечно, но это так.

Теперь я захлебываюсь в рыданиях. Я чувствую себя так, словно врезалась с размаху в каменное дно. Это было бы не так больно, если бы это было правдой. Если бы мама перечислила конкретные факты, я еще могла бы согласиться. Но то, что она была неправа и, к тому же, даже не хотела узнать истинное положение дел, причиняло намного больше боли. Мне хотелось ударить ее в спину.

— Мам, я - девственница, — сказала я сквозь слезы. — Меня даже ни разу не целовали. Жак прямо сказал мне, что я слишком толстая, чтобы быть в его вкусе. Но даже, если бы я переспала с ним или еще с миллионом парней, я не могу поверить, что ты высказала это мне в лицо.

Она сидит в тишине, хотелось надеяться, отходя от шока, но я не могу заставить себя посмотреть на нее, чтобы проверить это. В наступившей тишине отчетливо слышно как грохочет двигатель и двигаются дворники на переднем стекле. Наша машина потихоньку движется вперед. Желание выпрыгнуть наружу и, например, пойти по усыпанной стеклом обочине автострады, куда глаза глядят, кажется мне более привлекательным, чем находится в салоне машины.

— Оу, — выдыхает мама.

Я затаила дыхание, ожидая продолжения, но она больше ничего не говорит. Она даже не собирается извиниться? С другой стороны, я не припомню, что она когда-нибудь извинялась передо мной. Так чему я могу тут удивляться?

— Я не имею это в виду. — Ее речь звучит прерывисто. Это признак того, что она говорит то, что действительно думает. И никогда это не было хорошим знаком. — Я просто имею в виду, что ты умная, Кейра. Ты действительно можешь сделать что-то в своей жизни. Я боюсь, что ты станешь кувыркаться с каким-нибудь идиотом, забеременеешь и будешь расхлебывать это всю свою жизнь.

—Также как это сделала ты?

Я чуть не шлепаю себя ладонью по губам. Я честно не хотела этого произносить, это просто вырвалось. Мама резко давит на тормоза, и это ее единственная реакция на мои жестокие слова. Я имею полное право быть озлобленной и резкой, ведь моя мама только что назвала меня потаскухой! Она подразумевала, что я выберу плохого парня и разрушу навсегда свою жизнь, потому что она, видимо, думает, что я слишком глупая. Но все же я сожалею о сказанных словах.

— Вообще-то, да, — говорит мама. — Также как это сделала я.

Произнеся это, она, вероятно, думает, что теперь между нами все в порядке. Алло, мамочка, ты сравниваешь меня с молодой, глупой версией себя и думаешь, что я должна реализовать твои неосуществившиеся амбиции и жить жизнью, которую ты всегда хотела для себя! Между нами действительно все в порядке!

— Кейра, у меня были большие, действительно большие планы, но я их не осуществила, потому что парень говорил мне милую чушь, которую я хотела услышать. Я не хочу, чтобы ты уезжала. Ты уже почти на грани, отсрочив начало учебы в колледже ради этой непродуманной европейской идеи.

Я вздыхаю:

— Это почему-то связано для тебя с колледжем, не так ли? Я тебе говорила это миллион раз. Я все равно поеду.

Перед нами внезапно загорается красный сигнал светофора. Мама снова резко давит на тормоза, немного с опозданием, из-за чего передняя часть автомобиля все же выезжает на перекресток.

— Ты себе не представляешь, насколько большую ошибку ты совершаешь. Почему ты не можешь отложить путешествие? Не можешь заняться серьезным делом, стать старшекурсницей, прежде чем убегать и играть? Тебе нужно устроиться в этой жизни, чтобы выжить в реальном мире, Кейра, и ты не получишь такой опыт попусту тратя время в других странах.

Попусту тратя время. В моих глазах блестят красные вспышки. Мы продолжаем движение. На секунду я представляю, что откладываю свое путешествие во Францию до тех пор, пока я не закончу целых четыре года колледжа. Я буквально чувствую боль глубоко в груди и приступ тошноты. Я не могу сделать это. Не могу ждать целых четыре года, чтобы увидеть Париж. Это было бы также невозможно, как ждать четыре года, чтобы поесть. Если мне нужно было ждать, возможность ускользнула бы сквозь пальцы, возможно, даже полностью бы исчезла. Как часто вы слышали, чтобы люди говорили: «Я рад, что подождал и не начал путешествовать, пока не устроился! » Никогда. Мне нужно поехать, и мне нужно поехать как можно скорее.

А она называет это попусту тратить время. Моя душа о чем-то кричит, я не знаю, о чем именно, но я знаю, что разгадка в Париже, а мама называет отклик на этот зов словами «попусту тратить время». Искусство, архитектура, история, стремление к знаниям и поиски красоты для нее банальны. Неважны. Что-то, что не нужно, когда твои налоги оплачены, а дачный газон аккуратно подстрижен. Для нее погружение в жизнь и приключения, мое собственное сердце – несущественные пустяки. Она не понимает всей прелести быть потерянным и чуда быть найденным. Я тоже пока не знаю ни того, ни другого, но разница в том, что я хочу это узнать.

Но, так или иначе, эта женщина воспитала меня. Так или иначе, я выросла среди всех ее плохих решений, банальности и бесстыдной мелочности. И я возвышаюсь над всем этим, словно птица Феникс или иная подобная фигня.

Держу пари, что ничто не сможет навредить Фениксам. Хоть у меня все еще стоят слезы в уголках глаз.

Движение ускоряется, и мы, наконец, съезжаем с автострады. Мама продолжает молчать. Мы сворачиваем после указателя «МОЛОДЕЖНЫЙ ЦЕНТР ЛЕЧЕНИЯ МОРНИНГСАЙДА» и паркуемся на большой стоянке. Только после того, как мама глушит двигатель, она, в конце концов, пытается что-то сказать:

— Кейра, я…

— Подожди, — прерываю я ее. — Если тебе, в самом деле, не жаль, не извиняйся.

Мое сердце окончательно разбивается, когда она так и не пытается сделать это.

Медицинский центр прекрасен; даже в моем разбитом душевном состоянии я могу оценить это. Окна от пола до потолка пропускают свет, медсестры улыбаются, красочные фрески украшают стены. Мама здоровается с девушкой на ресепшене и входит, прекрасно зная, куда идти.

Комната Леви находится в конце холла.

Пройдя несколько дверных проемов, я внезапно останавливаюсь. Мама заходит в комнату, будто ничего особенного не происходит. Она знает, что сейчас увидит.

Когда думаю о Леви, я думаю о резиновых сапогах – его любимой обуви еще с тех пор, когда он был малышом. О многочисленных игрушечных Годзиллах, потому что одного было недостаточно. О потных пультах от Xbox с того времени, когда мы с ним могли не спать всю ночь, играя в глупые детские игры. Это даже не было очень давно – мы все еще играли в «Шрека» и «Гарри Поттера лего», когда мне было пятнадцать, и я была полностью увлечена Генри, моим первым студентом по обмену из Франции. Мы с Леви разделились, вместо того, чтобы быть одним и тем же. Я бросила его.

Что я увижу, когда войду? Моего брата или его залеченного двойника с навешенными на него ярлыками: психически больной, аутист, шизофреник.

Наконец, глубоко вздохнув, я поворачиваю за угол и вхожу в палату. Я вижу Джоша, который сосредоточенно смотрит телевизор. Он сидит рядом с кроватью. А потом я натыкаюсь взглядом на Леви.

Он лежит на подушках, одетый в футболку с зомби (окей, уже нормально) и серые тренировочные брюки (тоже нормально). Его темно-рыжие волосы в полном беспорядке (нормально), но выглядят чистыми (что совершенно ненормально). Его очки в обычном состоянии: кривые и грязные. Его тело выглядит больше, чем я помню, он выше, шире и намного, намного толще. Когда же он успел так вырасти, что его неуклюжие ноги свисают с кровати? Когда его плечи стали размером с плечи полузащитника? Когда его руки стали такими огромными, что когда он кладет их на живот, он становится больше? Как я не заметила, как он вырос и уже не тот «маленький братик»?

— Я ненавижу «Непобедимого воина», — монотонно говорит Леви. — Какого черта Наполеон и Джордж Вашингтон сражались один на один? Они – генералы, а не чертовы пехотинцы. Дайте каждому из них по паре тысяч человек и приличное поле боя, и тогда, возможно, вы могли бы назвать одного из них победителем.

Мама как-то напряженно засмеялась.

— Леви, твоя сестра здесь, — говорит она.

Леви поднимает на меня глаза. Немного ворчит.

— Привет, Леви, — говорю я. — Как ты?

— Хорошо, надо полагать.

Ничего больше. Я просто киваю. Мама с Джошем переглядываются.

— Почему бы нам с Джошем не пойти за какой-нибудь едой? — говорит мама. — А вы, ребята, можете вместе посмеяться над этим глупым шоу.

Я занимаю стул, на котором до этого сидел Джош. Очередной эпизод «Непобедимого воина» близится к концу, и Леви смотрит его в тишине. Его руки сжаты в кулаки и лежат на коленях. Я не могу прекратить смотреть на него. Мне надо бы поговорить с Леви, попытаться приободрить или что-то в этом духе. Ничего более содержательного чем «Как ты? » я придумать не могу.

— Я же сказал тебе, — отвечает он. — Хорошо.

— Чем ты занимался?

— Разными больничными вещами, — говорит Леви, как будто это и так понятно. Но раздражение уходит, когда он продолжает: — На днях мне делали МРТ.

МРТ? Разве это не та штука, которую делают людям с опухолью мозга? Я пытаюсь ответить ему, будто не витаю где-то далеко.

— О, правда? И на что это похоже?

— Громко. И еще раздражающе, потому что тебе нужно быть полностью неподвижным.

— Правда?

— Да.

Я покусываю щеку изнутри.

— Эмм... они нашли что-нибудь?

— Еще не знаю. Но та комната, где стоит машина МРТ… Там такие классные потолочные плитки.

— Да?

— Ага. Вероятно, это самые интересные плитки, которые я когда-либо видел.

Я улыбаюсь и чувствую, будто перенеслась в прошлое. Вот это прежний Леви. Это тот ребенок, в чью комнату я бы могла прокрасться посреди ночи, чтобы тайно посмотреть «Остина Пауэрса» или «Черепашек-ниндзя». МРТ и другие многочисленные медицинские манипуляции не стерли его личность. Тот прежний Леви никуда не ушел.

Вдруг меня в полной мере поражает осознание того, что два месяца назад я действительно чуть не потеряла его.

— О, потом будут «Разрушители легенд», — продолжает Леви, беря пульт и делая громче. — Почему на историческом канале есть такие шоу, как это?

Я смеюсь, но вперемешку со слезами. Плач бесит его, и я надеюсь, что он не заметит.

Мы смотрим первые минуты «Разрушителей легенд» в тишине, и во время первой рекламы Леви говорит:

— Итак, когда ты уезжаешь?

— Думаю, я останусь, пока мама не решит возвращаться домой. Или если ты хочешь, чтобы я ушла раньше, то, возможно, я могла бы поехать домой с Джошем.

— Нет, я имел в виду в Европу.

— Оу! Эм… у меня пока нет никаких планов.

Леви начинает морщить губы. Обычно он делает так перед тем, как солгать, рассказать шутку или когда решается озвучить что-то непростое. Что же будет на этот раз?

— Я думаю, ты скоро уедешь, — говорит Леви.

— Я так не думаю. Не тогда, когда ты…

Восстанавливаешься после попытки самоубийства. Я проглатываю эти слова.

— Когда ты поедешь, ты должна посетить Чернобыль, — говорит Леви. — Сейчас там практически безопасно. Тебе просто нужен счетчик Гейгера и гид, который знает местность.

Я улыбаюсь.

— Звучит круто.

Он ворчит. Мне хочется надеяться, что в одобрении.

— Я слышал историю про то, что, когда деревья растут, то выводят радиацию из земли. А их плоды отравлены и все в таком же духе.

— Ужасно.

— Ага.

Мы смотрим «Разрушителей легенд», пока мама и Джош не возвращаются со стаканами кофе в руках.

— Как дела, ребята? — спрашивает мама. Она ставит стул передо мной и Леви. У нее округляются глаза.

Джош садится напротив телевизора

— Они пытаются ходить по воде? — говорит он, хихикая.

— Да. — Леви выдавливает из себя это слово, будто оно причиняет ему боль. Он снова становится угрюмым.

— Доктор Пирсон должен скоро прийти, Леви, — говорит мама. — Ты хочешь, чтобы Кейра была в это время здесь? Мы можем быть тут всей большой семьей.

Он ничего не отвечает.

Когда приходит медсестра, мы все следуем за ней в кабинет, окна которого выходят во внутренний дворик, где расположен сад. Спустя полчаса ожидания, наконец, приходит доктор Пирсон.

— Здравствуйте, здравствуйте, — говорит доктор, пожимая поочередно руки мамы, Джоша и, наконец, мою. — Вы, должно быть, сестра?

— Да. Приятно познакомиться, — отвечаю я. После этого доктор Пирсон присаживается. Он даже не особо смотрит на Леви, который сидит рядом с ним за круглым столом, сложив руки на своем большом животе.

— Итак, сейчас мы принимаем «Прэксит» и «Триоксат», чтобы поддерживать настроение и контролировать симптомы депрессии, — говорит доктор Пирсон, читая лежащие перед ним бумаги. — Со всем остальным относительный порядок, у Леви хорошее физическое здоровье, нужно только пить больше воды, есть больше овощей, но мы над этим работаем. Каким вы находите его в последнее время?

Он адресует этот вопрос маме. Она наклоняется немного вперед, будто отвечает в микрофон.

— В хорошем состоянии, но немного сонным, — отвечает она.

— Это стандартный побочный эффект, — говорит доктор, растягивая слова, и откидывается на спинку стула. — Но думаю, что у нас все получается. Поведение Леви в норме. Кажется, нейролептик «Риспердол» благотворно влияет на него, но я хотел бы перевести Леви на «Промидол» просто, чтобы понаблюдать…

Нейролептик? Перевести с одного наркотика на другой «просто чтобы понаблюдать»? Будто Леви просто медицинский эксперимент, маленькая белая мышка, с которой могут проделывать ненормальные вещи «просто чтобы понаблюдать»? Доктор Пирсон продолжает излагать детали своего плана по вкачиванию в моего брата коктейля из медикаментов. При этом он похож на маленького ребенка, который взахлеб рассказывает про свой набор юного химика, но никак не на доктора, под чьим контролем находятся реальные человеческие жизни. Например, жизнь того, кто сидит прямо здесь, чьи большие карие глаза опущены вниз, кто ничего не говорит и не выражает никаких эмоций. Мне хочется открыть воображаемую клетку, выпустить эту маленькую лабораторную мышку и прижать к груди, защищать ее.

Мое облегчение исчезает. Вдруг прежний Леви - это временно? Что если все эти лекарства уничтожат его?

— Что ж, если больше ни у кого нет никаких вопросов и уточнений… — Доктор Пирсон встает и собирается уходить.

— Эм... доктор, — говорит мама. — Вообще-то, у меня есть вопрос.

Он садится обратно, вздыхая, словно это займет целый день. Я уже ненавижу его.

— Эм-м… Я хотела бы спросить... какое будущее ждет Леви? Ему всего шестнадцать, но когда ему исполнится восемнадцать, девятнадцать… как вы думаете, он будет способен адаптироваться в реальном мире?

Леви медленно моргает. Возможно, в его глазах нет никаких других эмоций, но там точно можно увидеть любопытство. Он слушает.

Лучше бы ты сказал что-то хорошее, доктор Придурок.

— Честно говоря, миссис Брэдвуд, большинство пациентов возраста Леви, которых я видел, не становятся теми, кого мы с вами могли бы рассматривать как полноценных молодых людей. Посмотрите на свою дочь. — Он показывает на меня. — Что, восемнадцать лет? Вне колледжа вся погружена в сестринство?

Меня чуть не выворачивает при одной только мысли о сестринстве. Доктор Пирсон ни разу не такой всезнающий, как он об этом думает.

Он продолжает:

— Исходя из моего опыта, а также в зависимости от его способности справиться с болезнью, ему, возможно, следует остаться под вашим присмотром. Что касается колледжа, то однозначно нет. Леви может никогда не стать способным жить самостоятельно, к тому же, многое зависит от того, сможет ли он более или менее эффективно развить коммуникативные навыки.

Лицо Леви все еще не выражает никаких эмоций. А во мне злости за двоих.

Мама кивает:

— Спасибо, доктор Пирсон.

— Пожалуйста, — отвечает он, любезно улыбаясь. — Приятно познакомиться, старшая сестра. Вперед, Тигры! — произносит он, выходя из кабинета.

Что? Я смотрю на Джоша. Он выглядит таким же сбитым с толку, как и я.

* * *

— Может, он имел в виду Тигра Тони? — размышляет Джош, пока мы застряли на автостраде по дороге домой. — Может, ты похожа на любителя хлопьев «Frosted Flakes»[1]?

Даже если дурацкая папина шутка совсем не смешная, смех кажется чем-то нормальным после сегодняшнего идиотского дня. Я кладу ноги прямо в сандалиях на приборную панель перед собой. Мама никогда бы не разрешила мне сесть так прямо у подушки безопасности. Что, если мы врежемся во что-нибудь? К счастью, Джош – адекватный человек.

— Каким тебе показался Леви? — спрашивает Джош.

Я не могу выкинуть из головы то, как внимательно Леви слушал людей, которые говорили так, будто он и не сидел рядом. Чертов доктор Пирсон, сидя напротив, будто приговаривал его к пожизненному заключению в казенном учреждении. Это нелегко слышать, как твой доктор говорит, что ты никогда не вырастешь. Никогда не будешь самостоятельным. И тебе никогда не быть чем-то большим, чем ребенок, которому постоянно требуется наблюдение. Расстроило ли его все это?

— Я не знаю. Думаю, по большому счету он в порядке. Я ждала… от слов, которые витали вокруг…

Я ждала незнакомого мне человека, который не может существовать вне больничных стен. Кого-то, кому необходимо жить вне общества. Но он был просто… собой. Он был просто тем Леви, которого я когда-то знала. Он был тихим, спокойным, но был заперт там, будто представлял какую-то опасность для окружающих. Мой братишка, единственный человек на Земле, кто разделил со мной события моего детства, кто знал мою жизнь.

Внезапно слезы наполняют мои глаза и жгут горло. Я пытаюсь замаскировать их кашлем, но все равно начинаю тихонько рыдать.

— Эй, — нежно говорит Джош, сжимая мое плечо. — Все в порядке, Кейра. Давай поплачь. Это страшное, непонятное время. Плакать нормально.

— Я просто… не знаю, что произошло, — говорю я, при том, что это совсем не то, что я имею в виду.

— Я знаю, что это странно, видеть в его в таком месте. Но мы делаем для него все самое лучшее, что только в наших силах.

— Что? Запираем его?

— Я говорю про то, что мы поручаем заботу о нем профессионалам. Обеспечиваем его лекарствами, в которых он нуждается.

Я искренне не понимаю, как все эти лекарства должны ему помочь. Разве психиатрические таблетки не превращают людей в зомби? Я думаю о моем необычном Леви, который замечает потолочные плитки и хочет, чтобы я посетила Чернобыль, и представляю его, лишенного всего этого, что делает моего брата таким уникальным. Я сжимаю кулаки. Как приглушение всяких чувств под воздействием таблеток, эта эмоциональная стабильность, больше похожая на прямую линию кардиограммы мертвеца, может помочь ему?

Мой младший брат не хотел больше жить.

Слезы катятся по моему лицу.

— Все в порядке? — спрашивает Джош. Я киваю в ответ.

Мы останавливаемся около нашего дома на Эвергрин Плэйс. Приближаясь к дому, в своей голове я начинаю воспринимать окружающую реальность, как ее, должно быть, видит Леви. Он хотел покинуть кремово-красный дом, в котором мы выросли. Выйдя на задний двор, я присаживаюсь на веранду и оглядываюсь вокруг. Он хотел навсегда покинуть наше место для костра, батут, который сейчас в опавших листьях, заброшенный домик на дереве. Взбираясь по веревочной лестнице и заглядывая внутрь этого старого домика, я нахожу мою старую детскую кухню и пластиковых солдатиков, которых Леви оставил здесь. Он хотел бросить навсегда и их тоже.

Я растерянно брожу по гостиной. На этом диване мы лежали, когда болели. Поверхность обеденного стола все еще хранила следы от вилок, которые мы втыкали в мягкую древесину. На стенах висят фотографии и таблички, которые мы сделали в память о каждом умершем питомце. Он хотел бросить наших котов, Марки Марка и Снежка.

Я блуждаю по парадному залу, где шесть лет назад мы впервые увидели Джоша. В ту пору он был двадцатишестилетним юнцом, который немного смущался нас. Он вручил мне CD с альбомом группы, которая, по его мнению, мне нравилась (и она мне нравилась), а Леви подарил фигурку персонажа из игры Руины Зендара. Она все еще лежит в подвале в ящике со старыми игрушками Леви. В нераспечатанной упаковке.

Леви хотел бросить все это.

И меня. Как он мог хотеть оставить меня навсегда?

Весь прошлый год я вкалывала на работе, чтобы накопить денег на Францию. Оставшуюся часть своего времени я следила за каждым шагом Жака и была полна решимости влюбить его в себя.

Я поднимаюсь в свою комнату. Сидя на кровати, я начинаю рассматривать висящие на стене фотографии Биг-Бена, Зимнего дворца в Санкт-Петербурге, Эйфелевой башни, Нотр-Дама и Версаля, где жила и дышала Мария-Антуанетта, где я мечтала найти портал в прошлое и спасти ее от гильотины. Мое сознание заполняется картинками рек, флагов, переполненных улиц и мест, в которых, я клянусь, отыщу недостающие частички самой себя.

Я ощущаю, что наступила пора действовать.

У меня и Леви есть нечто общее. Мы оба хотим сбежать отсюда. Единственное различие в том, что я все-таки хочу вернуться. Я хочу проехаться с Леви по миру, показать насколько он прекрасен и что может предложить, и возвратиться обратно домой, привезя свет внутри нас. Возможно, тогда Леви не захотел бы покидать этот мир.

Я хочу отвезти его туда и возвратиться обратно, и, что куда важнее, хочу, чтобы Леви захотел жить.

И у меня есть шесть тысяч долларов, чтобы сделать это.

Глава 4

За прошедшие пару лет у меня были проблемы с «равновесием» в моей жизни. Так выразился психолог. Большинство людей моего возраста не знают значения слова «сдержанность». Мы коротаем часы перед телевизором, проводим ночи без сна, готовясь к экзаменам, съедаем целые коробки мороженого за один присест, и мне нравится думать, что я особенно хороша во всем этом. Если у меня что-то хорошо получается, то я делаю это, засучив рукава. Когда же что-то идет хоть чуть-чуть не так, я полностью стираю это из головы.

Впервые я увидела Жака Сент-Пьерра в Клубе Глобального Руководства, в его первый день в Америке. Жак выглядел как элитный европейский футбольный игрок. Он был одет в рубашку, заправленную в серые брюки, при этом рукава рубашки были закатаны, чтобы продемонстрировать накаченные предплечья, а на ногах красовались остроносые туфли из красной кожи. Его волосы были уложены кверху и стильно взлохмачены. Каждый раз, когда кто-то заговаривал с ним, его бровь медленно приподнималась, как будто он давал оценку каждому сказанному ему слову, причем все это, чаще всего, заканчивались ухмылкой на его лице.

Жак был красив, родом из долбаного Версаля и говорил на французском языке. Я же потратила годы, чтобы выучить его самостоятельно. Представляясь в Клубе Глобального Руководства, он отметил, что интересуется искусством и философией. Когда он отрыл рот и всего лишь произнес “bonjour”, я растеклась лужицей на полу в классной комнате и была уверена, что сейчас придут уборщицы, чтобы убрать с пола все, что от меня осталось.

Жак был… вечно всем недовольным. Когда с ним разговаривали девушки, он практически всегда закатывал глаза. Он жаловался по поводу школьной еды. Он выражал свое недовольство даже тогда, когда я организовала «Фестиваль французской кухни» с участием кулинарных классов. Я сделала это полностью для него. В кампусе нашей школы был центр по уходу за детьми, и Жак пренебрежительно хихикал каждый раз, когда видел, как очередной студент приводил или забирал своего ребенка или бросал упаковку подгузников рядом со своим рюкзаком.

Ах, да, еще он обманывал и использовал меня потому, что у меня имелась машина, и я была готова ублажать его эго. Я бы продолжала делать это и дальше, но задавалась вопросом, почему он меня никогда ни о чем не просил. До тех пор, конечно же, пока он не сказал мне, что я «Trop grosse». (Слишком большая (фр. ))

Мне потребовались месяцы, чтобы просто осознать, каким же он на самом деле был дебилом. А ведь в течение долгого времени я считала, что он - обалденный. Тогла мне казалось, что было необходимо находиться рядом с ним, быть его личным представителем. Специальным, особенным. Конечно, это клише, но он был моим наркотиком, а я - наркоманом. Я использовала его существование в моей жизни для получения острых ощущений и психологического убежища.

Леви, этакий злой дух, преследующий наш дом, долгое время ощущал себя хреново, а я просто отключилась от неприятной для меня ситуации. Все так и оставалось до сегодняшнего дня, ровно до того момента, когда я увидела его в медицинском центре. Вплоть до этой точки, я была уверена, что это было правильным решением – я же защищала саму себя от всего этого ужасного дерьма. А защищать себя - это же разумное решение, не так ли?

Я оберегала себя и закрывала на все глаза. Сейчас я готова это исправить.

Когда я впервые попросила маму и Джоша сесть и поговорить, у мамы появлялось тысяча отговорок: мне нужно быть с Леви, сейчас придет другой врач, я обещала тайно привезти его на ужин в Макдональдс, он ждет, когда я привезу ему чистую одежду… Если честно, я хотела, чтобы хоть какое-то ее слово было обо мне. Ну и кто из нас держит свои эмоции на расстоянии вытянутой руки?

В конце концов, когда она выделяет немного свободного времени, а Джош выключает компьютерную игру «Камни Зендара», мы сидим в лучах заходящего солнца за обеденным столом.

— Что случилось, милая? — спрашивает мама. — Что это?

Напротив меня лежит листок бумаги, исписанный моими собственными закорючками, вычислениями и подсчетами.

— Я доберусь до этого, — говорю я, заправляя волосы за ухо. Руки ужасно трясутся, и ноготь царапает мне щеку. — Эм, так…

— Это по поводу Леви? — прерывает меня мама. — У тебя была возможность задать доктору Пирсону кучу вопросов. Мы с Джошем попытаемся на них ответить, но все же доктор - эксперт в этой области. Почему бы тебе не поехать завтра вместе со мной и…

— Это не по поводу Леви, — теперь перебиваю уже я. — Хотя, немного и о нем. Но не по поводу медицинской чепухи или чего-то в этом роде.

— Так о чем это, Кейра? — спрашивает Джош. Он наклоняется, будто подталкивая меня продолжать говорить. Я глубоко вздыхаю.

— Вы же знаете, как сильно я хочу поехать в Европу. — Я сгибаю, разгибаю и снова сгибаю уголок бумаги. — И что у меня есть деньги и прочая ерунда, чтобы уехать, правильно? Так что, я задавалась вопросом…

«Боже, сейчас все это звучит ужасно в моей голове. Пожалуйста, могу я похитить вашего сына и переправить его через международные воды? »

— Я задавалась вопросом, могу ли я спросить Леви, хочет ли он поехать со мной? Если он не хочет, то тогда нет претензий. Но если он хочет… что же, возможно, это было бы действительно неплохо для него. У меня достаточно денег, а у него уже есть паспорт, так что…

Джош медленно кивает, будто думает, что это справедливо и рационально. Но мама наклоняется вперед и закрывает лицо руками.

— Я не могу в это поверить, — говорит она. — Жизнь твоего брата в опасности, а ты спрашиваешь, можешь ли ты взять его с собой в Европу? Лучшее место для него сейчас - это здесь, Кейра. Нет, Джош, и еще раз нет, я не собираюсь больше ничего слушать. — Она бьет Джоша по руке. — Кейра, мне жаль, что мы причинили тебе беспокойство, но я не думаю, что Европа была бы сейчас хорошей идеей для кого бы-то ни было.

— Причинили мне беспокойство? — повторяю я. — Ты думаешь, что я хотела взять его с собой, просто потому, что иначе не смогу поехать? Насколько эгоистичной ты меня считаешь?

— Окей, ребята, успокойтесь, — говорит Джош. — Аманда, сделай глубокий вдох. Это не то, что Кейра имела в виду.

— Нет, именно это, — подтверждаю я.

— Кейра. — Он посмотрел на меня. — Поставь себя на место мамы. Она чуть было не потеряла своего сына. Думаешь, что она горит желанием, чтобы он уехал прямо сейчас?

Я выпаливаю:

— Поехать в Европу - это не то же самое, что умереть.

В следующий момент я уже сожалею о том, что произнесла это. Мама начинает рыдать, ее лицо морщится и дрожит, и она впивается в меня взглядом, который будто кричит: «Посмотри, что ты наделала! »

— Кейра, — предпринимает очередную попытку Джош. — Почему бы нам не поговорить обо всем попозже, когда мы все немного остынем?

Я встаю.

— Не волнуйтесь. Если вы даже не собираетесь попытаться выслушать меня позже, просто забудьте о своем чертовом беспокойстве.

Я выхожу и поднимаюсь по лестнице в свою комнату. Мое тело трясет, словно я - вулкан, который сейчас взорвется. Я закрываю дверь и прислоняюсь к ней. Моя типичная мама. Делает поспешные выводы и думает, что знает обо мне все. Беззаботная, эгоистичная, безответственная - вот такая я в ее глазах.

Она чуть было не потеряла сына, но и я чуть было не потеряла брата. Но это ничего не значит для нее. Она слепа к эмоциям других, но только не к своим собственным. Она будет беспокоиться о своем разочаровании, но даже не извинится за то, что назвала меня шлюхой.

Когда приходят слезы, я почти что задыхаюсь. Типичная Кейра. Мини-истерика в комнате, а потом я буду делать так, как захочет мама. Отложу путешествие на неопределенный срок, и буду мариноваться в пригородной адской бездне, которая свела с ума моего брата. Очертания Эйфелевой башни и блестящее золото Версаля растворяются в небытии моего сознания. Слезы переполняют глаза, и я начинаю злиться.

Мне нужно разрешение для того, чтобы разозлиться. Я так сильно этого хочу. Я думаю о Леви в больнице, заточенном и скучающем, а затем представляю его рядом со мной в Париже, Амстердаме, Риме. Он увидит те вещи, о которых только читал в книгах, и заставит меня хохотать до такой степени, что я чуть не обмочусь в штаны, как это происходило раньше, когда были маленькими. В то время мама волновалась, что у меня имеются проблемы с мочевым пузырем из-за того, что Леви частенько ставил меня в неловкое положение. Боже, как же это было давно, когда ему удавалось так меня рассмешить.

Я должна бороться за это.

Когда я собираюсь спуститься вниз, чтобы умолять и унижаться, раздается тихий стук в дверь. Это Джош.

— Кейра? Спустись, пожалуйста, вниз, и мы поговорим обо всем как цивилизованные люди.

— А мама на это согласиться?

— Она уже это сделала.

Я распахиваю двери и вижу его мягкую улыбку. Он ведет меня в гостиную, где мама уже вытерла свое лицо и сидит с любимой декоративной подушкой с рисунком из игры «Камни Зендара» на коленях.

— Конечно, нам все еще нужно поговорить с доктором Пирсоном, — говорит Джош. — Мы не можем сказать «да» без одобрения всех лечащих докторов Леви. Но мы хотим для начала выслушать тебя.

— Ни для кого не секрет, что я хотела поехать туда уже много лет, — начинаю говорить я. — Когда я вчера увидела Леви, я осознала, как далеко от него была. Я знаю, что вы не хотите, чтобы я совершала это путешествие одна, так что…

— Ты думаешь, что путешествие Леви в одиночку, заставит меня почувствовать себя лучше? — спрашивает мама.

— Он не будет один, он будет со мной.

В мыслях я еще добавляю: «Ты мне не доверяешь? », но не произношу это вслух.

— Ты слышала сегодня доктора Пирсона, — говорит мама. — Леви не будет способен водить, жить в одиночку или заботиться о себе без посторонней помощи. Он не такой как ты. Он не поступит в колледж или…

— Доктор Пирсон ничего не знает, — возражаю я. — Он говорит о Леви, будто он - неодушевленный предмет. И, тем более, он не знает меня. Так же, как и ты, мама, помнишь?

Она свирепо смотрит на меня.

— Не поднимай эту тему.

— Что? Тот факт, что этим утром ты назвала меня шлюхой?

— Кейра! — кричит Джош.

— Это правда, Джош. Она сказала именно это.

— Я не виновата, что ты мне ничего не рассказываешь. — Мама скрещивает руки на груди. — Как я могу предполагать, что знаю каждую деталь из твоей жизни, если ты мне ничего не говоришь?

— Это не важно! Ты не должна автоматически предполагать, что я - шлюха! Я - твой ребенок! Или ты забыла, что он у тебя не один?

— Ш-ш-ш! — прерывает Джош. — Всем тихо. Спокойствие, помните? — Он сжимает мамино плечо. — Почему нам не спросить обо всем этом завтра у Леви? И тогда мы поймем, хочет ли он вообще ехать. Почему бы нам не позволить его желанию руководить этим вопросом?

Мама кивает.

— Возможно, нам и вовсе не понадобиться обсуждать это.

— Что же, позволим Леви самому решать, — поправляет ее Джош.

Мама встает и идет на кухню, где начинает готовить ужин, при этом стуча сковородками и кастрюлями громче, чем обычно. Джош ловит меня, когда я поднимаюсь обратно, и улыбается мне.

— Я еще поработаю с ней, — говорит он. — Обещаю тебе, что заставлю ее подумать об этом непредвзято. Мне кажется, что это - замечательная идея, и я чувствую, что она исходит из лучших побуждений.

Я внимательно изучаю его лицо, чтобы убедиться, что он говорит правду. Хотя я не могу сказать это с уверенностью, но ощущаю, что он хочет рассеять мою тревогу, чтобы я почувствовала себя успокоенной. И говорю большее, чем то, что я могу сказать своему биологическому родителю.

— Спасибо, Джош.

— Без проблем, малыш. Люблю тебя.

— Я тебя тоже люблю.

В стотысячный раз я благодарю «Бога-хороших-отчимов» за то, что он послал мне Джоша.

Глава 5

Мама и Джош отправились в аптеку, сказав, что им нужно купить для Леви средство от кашля, а я пошла к нему в палату. Леви с хмурым видом смотрел мультфильмы, игнорируя медсестру, которая пыталась заставить его принять таблетки.

— Давай, Леви. Ты же знаешь, что должен это сделать. Я никуда не уйду, пока ты не примешь таблетки. — Она обернулась, когда услышала мои шаги. — О, это, должно быть, твоя сестра. Пришла навестить Леви?

Я, улыбаясь, ответила:

— Ага. Привет, Леви.

Ворча себе под нос, он, наконец-то, берет таблетки и глотает их, даже не притронувшись к стакану воду, который ему протянула медсестра. Она заставляет его открыть рот и поднять язык, прежде чем с удовлетворением уходит.

Я сажусь рядом с его кроватью.

— Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Хорошо. Сейчас идут «Веселые мелодии» с дорожным бегуном.

— Ух ты, круто! — Я поворачиваюсь к телевизору, и мы вместе смотрим его несколько минут. — Помнишь, как мы смотрели эти мультики у бабушки, когда были маленькими?

Прежде чем я начала свою работу в «Сэйфвэе», каждое воскресенье мама затаскивала нас в дом к своим родителям. Бабушка и дедушка делали французские тосты с тягучим сиропом, черничные блинчики и невероятно жирные сосиски. Мы с Леви смотрели мультфильмы, поедая наши завтраки, принесенные на деревянных подносах, которые есть в домах всех стариков. За просмотром «Веселых мелодий» или «Скуби-Ду» мы боролись за блинчики с самым большим количеством черники и за самый поджаренный бекон. Мама просила меня позволить Леви сделать свой выбор, называя это разговором двух взрослых людей. «Веселые мелодии» были забавными, и с тех самых пор Леви их очень полюбил. Но все же было так много воскресений, когда я грустила, зная, что на другом канале показывают «Приключения Скуби-Ду и его команды».

— Хмм… — говорит Леви. — Мама и Джош здесь?

— В магазине.

Леви ворчит.

— Эй, Леви… У меня есть вопрос к тебе.

— Что?

— Ты знаешь о моей мечте о путешествии?

— Ага.

— Было бы замечательно, если бы ты захотел поехать со мной. Мы можем сделать поездку короткой, если ты не хочешь ездить по всей Европе. Или же мы можем поехать только во Францию. Что ты об этом думаешь?

Он смотрит на меня. Ладно, не совсем на меня. Но его глаза сфокусированы на какой-то точке на моем лице, где-то около моего подбородка.

— Поехать во Францию с тобой?

— Ага.

— Хм… — Он смотрит обратно в телевизор и сжимает губы, водя ими взад-вперед по своим зубам. — У тебя достаточно денег?

Мое сердце начинает биться сильнее. Если бы он был совершенно незаинтересован, он бы проигнорировал меня или просто сказал бы мне идти в задницу.

— Ага.

Его пальцы с обкусанными ногтями начинают теребить одеяло. Леви натягивает его на колени и хмурится, его устраивает только такое положение. Вскоре одеяло оказывается уже около его ног, и Леви аккуратно разглаживает его. Он похож на гусеницу, делающую свой кокон.

— Мама согласилась?

— Она… не в восторге. Но я думаю, Джош все уладит. Они хотят спросить у докторов, что те думают по этому поводу.

— Доктора могут сказать «нет».

— Да, это возможно.

Проходит секунда, потом две, затем три…

— Мы должны поехать. Скоро. Желательно через два дня, как только я вернусь домой.

— Да? — Я пытаюсь контролировать свою улыбку. — Тогда я должна купить билеты на самолет, да? Мы полетим в Париж?

Он кивает и чешет нос.

Париж. После всего этого. Париж.

— Тогда хорошо, — говорит Леви. Его голос относительно нормальный. Все еще монотонный, но почти довольный. — Возможно, я вернусь домой на этой неделе. Ты должна купить билеты на двадцать пятое число.

— Хорошо.

Вскоре приходят мама с Джошем, и мы проводим вместе весь полдень, смотря телевизор, и смеясь, когда Леви указывает нам на вещи, которые он находит забавными. Мне с трудом удается концентрироваться. Идея о Париже и всех его возможностях словно прожигают дыру во мне.

Когда мы едем домой, я сообщаю новости:

— Он сказал «да»! — говорю я, пытаясь обуздать волнение. — Он хочет поехать в Париж! Он хочет уехать двадцать пятого числа!

Джош улыбается:

— Леви действительно этого хочет? Это же замечательно!

— Я знаю и не могу в это поверить!

Мама ничего не говорит. В зеркале заднего вида я вижу, как она хмурится. Мама действительно выглядит на свой возраст, когда волнуется. На все сорок пять лет. Джош мог бы быть ее сыном-старшеклассником вместо мужа.

Мы заворачиваем на подъездную дорожку к дому. Когда Джош выходит из машины, а мы с мамой остаемся наедине, она спрашивает:

— Он действительно хочет поехать?

—Ты же знаешь, какой он упрямый. Если бы он не захотел поехать, он бы даже не стал об этом разговаривать.

— Ты же не принуждаешь Леви пойти на поводу твоих желаний, так ведь? — шепчет мама, смотря на свои колени.

Борясь с волнением, я очень осторожно отмеряю свои слова, прежде чем ответить:

— Нет, мама. Я бы никогда этого не сделала.

Она очень глубоко вздыхает:

— Мы должны посоветоваться с доктором Пирсоном, — говорит мама. — Но если это то, что хочет Леви… Возможно, мы сможем что-то сделать.

А это то, что он хочет. Хочет. Хочет. Хочет.

Глава 6

Пока мама встречалась с доктором Пирсоном, я весь день бесцельно бродила по дому. Зайдя домой, она хлопнула парадной дверью и, прежде чем снять туфли и отправиться на кухню, крикнула:

— Доктор Пирсон дает зеленый свет!

Я счастливо танцую в своей комнате, а, успокоившись, провожу всю ночь за поиском авиабилетов.

Леви возвращается домой спустя три дня, но планы уехать в Париж ровно через два дня рушатся. Мама настаивает на том, чтобы мы провели дома еще две недели, прежде чем уедем. В первую ночь, когда Леви вернулся домой, я сижу в его комнате и слушаю жалобы:

— Две недели контакта с мамой. О да, это именно то, чего я так хотел.

— Она просто волнуется за тебя, — говорю ему я.

Он ворчит и начинает играть с больничным браслетом, который все еще продолжает носить.

— По крайней мере, Джош на нашей стороне, — добавляю я. — Он более адекватный, чем мама.

— Потому, что он - не наш отец, — произносит Леви.

— Да, ладно. Он - наш папа.

— Но не по крови.

Этот аргумент всплывает каждую пару лет. Он всегда один и тот же.

— Кровь ничего не значит. Джош поступает как самый лучший папа, и так, как наш настоящий отец никогда бы не поступил, даже если бы был рядом. Это имеет большое значение.

Леви крутит головой:

— У нас нет кровных отношений. Он - не наш отец.

Я закатываю глаза. Я ненавижу, когда Леви так говорит. Он всегда предпочитает того парня, который ушел от нас, тому, кто пришел и остался. Это несправедливо. Я даю нашему родному отцу не больше того, что он заслуживает, то есть - ничего. Я поклоняюсь Джошу с того самого времени, как он впервые приготовил для нас бургер с сыром и хот-дог. Но Леви все равно едва ли говорит с нашим отчимом. Однажды мне приснился кошмар, как Джош услышал, как Леви говорит, что ненавидит его. Я проснулась в слезах.

Наш огромный, толстый белый кот с подходящим именем Снежок зашел в комнату Леви и самостоятельно устроился у меня на коленях. Он посмотрел на меня, будто говоря: «И что ты собираешься с этим делать? ».

Леви смеется и сползает с кровати. Он подходит ко мне и хлопает Снежка по спине.

— Я хотел бы, чтобы мы взяли Снежка с собой в Париж, — шепчет Леви.

Но я слышу в этих словах совершенно иное. Надеюсь, что наше путешествие пройдет хорошо.

— Все будет в порядке, Леви, — говорю я брату.

Он ворчит.

* * *

За эти две недели дома я быстро поняла, насколько мама мне не доверяет. Однажды, я ела завтрак, когда мама зашла в комнату, перетасовывая стопку карточек.

— Что это? — спрашиваю я, поглощая молоко с хлопьями.

Вместо ответа она протягивает мне одну из них. На карточке нарисована маленькая белая таблетка и слова: ПО ОДНОЙ ТАБЛЕТКЕ - ДВА РАЗА В ДЕНЬ.

— Это коробочки со всеми необходимыми для Леви медикаментами, — говорит мама.

Я еле воздерживаюсь от того, чтобы не закатить глаза:

— Ты не могла просто сказать мне все это? Тебе обязательно нужно было готовить карточки для меня?

— Так ты сможешь выучить, — произносит мама и переворачивает карточку. На обороте - красная таблетка и слова: ОДНА ТАБЛЕТКА - ТРИ РАЗА В ДЕНЬ ВО ВРЕМЯ ЕДЫ. — Это как твое расписание.

— А тебе не кажется, что это звучит как снисхождение? — указываю я. — Вообще-то, мне восемнадцать, а не восемь.

— Пока ты не сможешь пересказать мне всю эту информацию, ты не поедешь ни в какое путешествие. Мне нужно быть уверенной, что ты сможешь позаботиться о Леви.

— Ты можешь просто дать мне список.

Она трясет головой и переворачивает следующую карточку.

— Ты должна знать всю эту информацию и в обратном порядке тоже.

Я знаю, что она права. Конечно же, мне следовало знать график, по которому Леви принимает таблетки, ведь я должна быть «взрослым» в этом путешествии. Но мама переворачивала карточки так агрессивно, тыкая ими прямо мне в лицо. Я должна была сжать зубы и прикусить язык.

Это заняло всего пару минут, прежде чем я смогла сказать, сколько голубых таблеток должен выпивать Леви ежедневно, и действительно ли, он должен был принимать оранжевые капсулы во время еды, но мама заставляла повторять меня эти карточки каждый день. Она даже приготовила для меня тест за пару дней до нашего отлета.

— Видишь, я была права, — сказала мама, когда я с успехом прошла ее тест. — Ты действительно лучше запоминаешь, когда работаешь с карточками.

* * *

Вечером перед отлетом, мама просовывает голову в ванную, пока я наношу маску на лицо.

— Мы не хотим, чтобы вас арестовали, — говорит мама, протягивая мне конверт. — Так что я написала письмо, что ты являешься официальным опекуном Леви.

Вау, спасибо, мам, что ты не хочешь, чтобы меня арестовали за уголовное преступление. И мне удается забрать это письмо с улыбкой.

— И это не подлежит обсуждению, — произносит мама, прежде чем начинает повторять мне одну и ту же информацию в сотый раз за неделю. — Мы хотим, чтобы ты всегда была доступна. Пиши нам каждый день через приложение, которое тебя заставил скачать Джош. Каждый день, ты поняла?

Я киваю:

— Поняла.

— Рассказывай нам все мелочи о самочувствии Леви. И… — Мама глубоко вздыхает. — Кейра, это твоя обязанность быть уверенной в том, что он принимает свои таблетки. Если что-то пойдет не так…

Мама почти что произносит, что это будет моей ошибкой. Я хочу ответить ей с сарказмом: «Нееееет, мам, конечно, я буду уверенной, что Леви находится в супер депрессии и выпрыгнет в Сену! », но вместо этого просто говорю:

— Конечно.

— И, — продолжает мама. Она протягивает мне свернутый листок бумаги, который дрожит в ее руках. — Я хочу, чтобы ты взглянула на это. Это… это записка Леви.

Его записка перед тем, как он решил покончить с собой? Я смотрю на маленький клочок бумаги. Он выглядит таким невинным, но кто знает, что может быть там написано.

— Нет, — резко говорю я. — Нет, мам, я не могу. Я не хочу знать, что там написано.

Она продолжает протягивать мне этот листок бумаги:

— Я действительно думаю, что ты должна посмотреть.

Что Леви мог сказать, перед тем как собирался умереть? Наш последний с ним разговор, перед тем как он написал это письмо, был неприятным. Что, если он вспомнил об этом? Конечно, я могу прочитать об этом случае. Почему мама решила обрушить это на меня в последнюю минуту? Она пытается напугать меня? Поменять мнение по поводу путешествия? Если это ее цель, если она использует страх, чтобы манипулировать мной и добиться своих целей... то она пала еще ниже.

— Нет, мама, — шепчу я. — Я не могу.

Она громко вздыхает, раздувая ноздри, и прижимает записку к себе.

— Отлично.

Это не отлично. Мое сердце стучит, когда я смываю маску для лица, и паникую, когда смотрю на себя в зеркало. Я полностью потерла свое хладнокровие. Неужели мама хотела, чтобы я обезумела настолько, что отменила бы поездку и зарезервировала себе место в больнице Леви? Неужели она меня настолько ненавидит?

* * *

Наш самолет улетает в 11-30 в яркий, солнечный вторник. Я просыпаюсь в шесть утра - спать дальше не в моих силах. Я иду в душ, потом одеваюсь, не переставая думать о том, что через пару часов я буду уже в Париже. К тому же, я очень волнуюсь. Леви тоже просыпается рано, запаковывая вещи в чемодан на последней минуте. Еще одна пара носков, iPod, будильник.

— Зачем ты берешь все это?

— Чтобы мы смогли проснуться, — отвечает Леви таким тоном, будто ничего глупее я спросить не могла.

— Ты же знаешь, что в хостеле будет будильник. К тому же, будильники встроены в мобильные телефоны.

Он застегивает чемодан с будильником внутри.

— Мне хотелось бы иметь свои собственные часы, так как я точно знаю, как ими пользоваться.

Я улыбаюсь незаметно для него.

— Ладно. Ты готов?

Он кивает.

Мама стоит в стороне, пока мы тащим свои чемоданы к машине Джоша. Мы уже решили, что Джош отвезет нас в аэропорт, а мама попрощается с нами дома, чтобы минимизировать ее стресс. И мой тоже.

Когда мы готовы, мама обнимает меня три секунды, а затем проделывает то же самое с Леви. Только их объятия длятся намного дольше. После этого жеста, мама неловко возвращается на свое прежнее место.

— Будьте осторожны, — наконец шепчет она и уходит.

Я проглатываю свой сарказм, улыбаюсь и машу ей.

Сорокаминутный путь в аэропорт пролегает через центр Сиэтла. Я нервничаю так, как никогда в жизни не нервничала. Песня, которая звучит по радио, слишком быстрая и подает плохой пример ритму моего сердца.

Наконец-то мы на своем пути. Париж, город моей души! И я еду туда без Жака. Я никогда не думала, что буду так счастлива по этому поводу, но, закрывая глаза на несколько секунд, я представляю, что бы было, если бы вместо Леви на заднем сиденье сидел Жак. Этим утром я бы тщательно накрасилась и старалась бы не касаться своего лица на протяжении всего перелета. Скорее всего, я бы полностью обновила свой гардероб для этой поездки (правда, тогда пришлось бы потратить меньше денег на сувениры из Парижа). Я бы провела все путешествие, беспокоясь о том, как я выгляжу со стороны, и постоянно подавляла бы свое волнение, чтобы соответствовать холодному отрешению Жака.

Нет, спасибо. Без него я могу быть собой. С Леви я спокойно могу сходить с ума – он не будет осуждать меня или смеяться надо мной. Я имею в виду, не больше, чем он обычно это делает. В конце концов, он - мой младший брат.

Я гляжу на него в зеркало заднего вида. Он пристально смотрит в окно сияющими глазами.

— Волнуешься? — спрашиваю я его.

Он кивает и чешет нос, и его лицо немного морщится. Я возвращаюсь к тихому волнению.

Наконец мы приезжаем в SeaTac. Джош отгоняет машину от таблички с надписью «Отправления», как я ему и говорю.

— Ты уверена, что не хочешь, чтобы я припарковал где-нибудь машину и проводил вас внутрь? — спрашивает Джош.

— Нет, все в порядке, — я быстро улыбаюсь. — Мы будем в порядке, Джош.

Я говорю это скорее для того, чтобы успокоить саму себя, но, видимо, я его убедила. Он быстро обнимает меня. Леви выходит из машины, даже не попрощавшись.

— Удачи, — говорит Джош. — У вас все будет отлично, я это знаю.

Я не могу говорить, будто у меня застрял ком в горле. Я просто киваю. Джош выгружает из машины наши чемоданы, машет нам на прощанье и растворяется в куче машин.

Теперь остались только мы с Леви против всего мира.

Мы рано приехали. Наш рейс еще даже не объявлен, так что мы просто сидим на скамейках с пластиковыми сиденьями и… ничего не делаем. Леви смотрит на пол и стучит по нему сапогами без остановки. Я смотрю по сторонам. Мы сидим напротив огромной, массивной стойки регистрации, за которой чрезмерно дружелюбные работники авиакомпании встречают людей и взвешивают багаж, прежде чем пассажиры уйдут в Потусторонний Мир. Или куда-нибудь еще.

— Не хочешь пробежаться по магазинам? — спрашиваю я, смотря на длинный ряд стеклянных витрин. — Посмотришь сколько там книжек, журналов и тому подобного.

Леви мотает головой. Крошечная складка появляется между его бровей.

— Что ты хочешь делать?

— Просто сидеть.

— Почему бы нам здесь не прогуляться?

— Нет, Кейра. Боже…

— Ладно. Здорово! Забудь.

— Ты можешь прогуляться.

— Я не хочу гулять одна!

Он закатывает глаза, причем так преувеличенно, как я раньше никогда не видела.

— Класс, — выплевываю я. — Последи за моим чемоданом.

Мои ноги несут меня к магазинам, но ни один из них больше меня не интересует. Я хотела посмотреть на витрины вместе с Леви. Я хотела посмеяться над жутким наполнением «Спейс Нидла» (прим. башня в Сиэтле), выбрать журнал, например, такой как «Ежемесячник водителя» и почитать его вместе. Я хотела, чтобы мы вместе почитали драматическими голосами аннотации к дрянным любовным романам. Однажды мы провели часы в «Волмарте», где Леви с притворной серьезностью зачитывал названия, такие как «Ее дикий ковбой», а я смеялась так сильно, что, как в старые добрые времена, обмочилась. К счастью, в «Волмарте» продается нижнее белье.

Это было… Боже, почти два года назад.

Я смотрю через плечо. Леви попеременно смотрит то на потолок, то на пол, потом поворачивается боком и чешет нос. Он кажется здесь таким маленьким и выглядит таким потерянным.

Я иду в газетный киоск, покупаю две колы и самый глупый роман, который только можно было найти на книжной полке.

— Держи, — я протягиваю Леви колу и присаживаюсь рядом с ним. — У меня есть кое-что, что можно почитать в самолете.

Его глаза чуть не вылезают из орбит, когда он видит обложку книги: две девушки с вожделением уставились друг на друга, а мужчина подсаживает женщину на лошадь.

— «Невеста для владельца ранчо», — читает Леви. Он крутит губами. — Мне нравится этот парень.

Поскольку мы все еще находимся в ожидании, Леви становится не таким монотонным. Если бы я рисовала карту настроения Леви, то уровень монотонности был бы выше нормы. Он пихает меня и указывает на крошечную собаку в миниатюрной сумке-перевозке. А опечатка на футболке со «Звездными войнами» (ДАРТ ВЕЙДЕР ХОЧЕТ ТЕБЯ) заставляет его рассмеяться вслух. Но лучше всего, это старая леди в совершенно новых, супер популярных «Найках» неонового цвета.

— Она хочет быть моднее современных детей, — шепчет Леви. — В своем балахоне и шубе.

Я пытаюсь не засмеяться, но мне не удается это сделать.

— Не смеши меня! Она, скорее всего, получила их в подарок… или что-то в этом роде.

— Держу пари, что они помогают старушке зарабатывать деньги в качестве мотыги.

— Леви!

Его улыбка становится самодовольной, но потом, он снова становится монотонным Леви, резко откидывается на спинку стула и стучит ногами. Уровень настроения понижается, так что я стараюсь что-нибудь придумать, чтобы развеселить его. Он собирается отступить. Быть испуганным.

— Наш рейс появился на доске с расписанием! — кричу я, показывая пальцем. — Париж, рейс 905, отправление в 11-38. Мы можем зарегистрироваться на него прямо сейчас.

— Мне нужно в уборную, — говорит мне Леви.

Два часа – огромный период времени, но каким-то образом мне кажется, что именно столько длится быстрый поход в уборную.

Я иду в женский туалет, а потом жду Леви у выхода из мужской уборной. Это немного странно, что это не он ждет меня. Обычно, я выходила из туалета в торговых центрах или кинотеатрах и видела, как Леви со скучающим видом шаркает ногами по полу, расхаживая туда и обратно. Быстрый осмотр окрестностей дает мне понять, что Леви все еще внутри.

Я жду.

Я достаю мобильник из кармана и смотрю на время. Через один час пятьдесят минут наш самолет улетает. Где, черт возьми, Леви?

Проходит еще несколько минут. У меня начинает нервный тик, и я уже готова ворваться в туалет, чтобы отыскать его, потому что это - ненормально. Леви не исчез, и он не заговаривает с людьми в туалете. Он заходит и выходит обратно, после того, как помоет руки, как минимум, два раза. Что если, там что-то пошло не так?

Я уже действительно собираюсь паниковать, когда Леви, наконец, выходит из уборной.

— Где тебя носило столько времени? Я жутко волновалась!

— Успокойся. — Его лоб начинает дергаться в раздражении. — Я просто рассматривал плитку.

— Что?

— Плитка в уборной. Довольно мастерская работа. Я впечатлен.

Я не могу даже думать о том, что бы ему сказать. Я уже и забыла, что он - человек со странностями. Кто любуется плитками в уборной целых десять минут?

Однако это служит хорошим предзнаменованием. Если он любит рассматривать плитки во всех деталях, значит, ему понравится в Лувре.

Я тяну этого созерцателя плитки к стойке регистрации, отдаю наши паспорта, проверяю багаж, и, наконец, мы направляемся к месту посадки. А еще очень здорово, ощущать тяжесть только рюкзака, а не огромного чемодана. Стоп…

— Леви, у тебя разве нет никакой ручной клади?

Леви просто стоит, руки опущены вниз. У меня с собой полная сумка всякой всячины, которая может пригодиться в долгом перелете. Леви взял с собой… ничего.

Его унылые глаза внезапно оживились.

— Наш багаж уже забрали?

— Да, он теперь в багажном отделении под самолетом.

— И мы не можем достать оттуда вещи?

— Все, уже поздно!

Он трижды моргает, и его нижняя губа начинает трястись.

— Там был мой iPod, — шепчет он. — И моя книга.

Из меня невольно вырывается мучительный стон.

— Леви, о чем ты только думал?

— Я ведь не знал, ясно?

Его щеки начинаю краснеть на этих словах. Я думаю, что он не из тех, кто проводит исследования, прежде чем отправиться в путешествие. Он не обшаривал весь Интернет в подсказках о том, как правильно паковать чемодан. Он - наивный и смущенный ребенок, которому сейчас будет нечем заняться во время десятичасового полета. Желание защитить его, даже от скуки, вспыхивает во мне. Скука не всегда безопасна, особенно для Леви. Десять часов только с полетными принадлежностями… и где гарантия того, что он не станет над ними глумиться? Я даже не хочу представлять то, что может происходить в его голове, если он будет сидеть без дела на протяжении десяти часов. А я буду сидеть рядом и извиняться перед всеми, кого Леви будет толкать ногами, если он, конечно, будет в состоянии двигать ими в тесном пространстве. А я буду выглядеть как некомпетентная нянечка.

Я вспоминаю то, как доктор Пирсон говорил, что Леви никогда не сможет быть нормальным взрослым человеком. Я думаю, данная ситуация - это то, что доктор имел в виду.

— Мне очень жаль, Леви, — говорю я.

Он ворчит и поворачивается, чтобы подойти к охраннику.

Я предлагаю ему купить новую книгу в магазинчике, который находится прямо за стойкой охранников. Я предлагаю ему купить журнал про видеоигры, новое произведение Стивена Кинга, все, что он захочет. Но он от всего отказывается.

Затем я замечаю «Невесту владельца ранчо», которую он брал в руки. Мы заходим на борт самолета, блуждаем среди людей, одетых в одежду для отпуска и пытающихся запихнуть вещи в полки для багажа, и когда мы, наконец, находим свои места, Леви достает эту книжку и начинает читать.

У меня возникает чувство, будто мне выпала уникальная возможность заглянуть за занавеску и увидеть маленького ребенка, который дергает за веревочки, позади этой циничной внешности Леви. Невинный и серьезный, нетерпеливо переворачивающий страницы Леви, когда он думает, что я не смотрю на него. Вот он - настоящий.

Глава 7

Я всегда мечтала о том, чтобы найти свою любовь в самолете. Сексуальный незнакомец, француз, британец или норвежец на пару лет старше, который будет сидеть через проход от меня. Может, студент колледжа, или парень, который решил сделать перерыв после окончания школы и теперь просто путешествует. Парень, который сможет рассказать мне много интересных историй. Парень, с которым можно будет разделить некоторые увлечения, как подводное плавание, скалолазание или плетение корзин. Я не знаю. Хоть что-то. Мы бы встретились, как в романтической комедии девяностых годов, подобно Мэг Райан и Тому Хэнксу.

Этого не произошло. Я смотрю в оба в ожидании любой перспективы, но остальные пассажиры представляются до безумия приземленными. Я занимаю себя книгой, потом музыкой, а затем подкастами. Леви заканчивает читать «Невесту владельца ранчо», и когда я спрашиваю, как ему книга, он отвечает:

— Довольно неплохая. В любом случае, я не знал, что у владельцев ранчо есть столько денег.

К моему невероятному облегчению, после этого Леви сразу же засыпает. Все оставшуюся часть полета он храпит и дергается около меня.

Когда до прибытия остается полчаса, мои уши начинает закладывать от уменьшающейся высоты, а люди начинают убирать ролл-шторы с окон. Становится так ярко, будто мы приземляемся на солнце. Теперь можно увидеть города, озера и даже несколько рек, над которыми мы пролетаем. Появляется все больше и больше маленьких городов. Французский пригороды, как я предполагаю.

А затем, внезапно, я узнаю черты и формы, которые сотни раз видела на картах. Поворот реки и форма города вызывают во мне чувство дежа-вю.

Париж. Он прямо здесь.

Кажется, проходит вечность, пока приземляется самолет. Миллион согласований, перегруппировок и перемещений вперед и назад – и вот, мы в безопасности у выхода. Проходит еще вечность, пока все люди, и мы в том числе, сходят с борта самолета. Леви, полностью дезориентированный после сна, напрягается. Его плечи становятся сгорбленными, а глаза начинают бегать в поисках спасения.

Наконец, мы отдаляемся от самолета. Мы свободны и выпущены в аэропорт Шарль-де-Голля.

Я отчаялась найти свою любовь в самолете, но не теряю надежды встретить её в зале получения багажа. Чемодан Леви сразу появился на карусели, но так как мы все еще ждем мой, я осматриваюсь в поисках красивых волос, классных ног в милых джинсах, восхитительных улыбок…

Я нахожу красивую стрижку и длинные, тонкие ноги, что возбуждает мой интерес, но когда этот парень поворачивается, я застываю на месте.

Жак.

Жак Сен-Пьерр. На расстоянии трех метров, его рука обвивает талию Селены Хендерсон. Стоп, Селена перекрасила волосы в черный цвет?

Когда парень начинает смеяться, я понимаю, что это - не Жак. Это мог быть его двойник, но не он сам. А девушка - не Селена.

Из меня вырывается вздох облегчения, но я не могу перестать пялиться на эту пару. Что, если Селена приехала во Францию с Жаком, чтобы остаться в его доме в Версале? Что, если, как и эти двое, Жак и Селена обменялись поцелуями, пока ждали свой багаж?

Эта мысль вызывает слезы, но это «прошлая Я». «Настоящая Я» не хочет Жака, но так как это две подруги, «настоящая Я» сочувствует «прошлой». Эта парочка выглядят такой счастливой, и один только их вид приносит невероятную боль «прошлой Мне». Это словно прекрасное «… и жили они долго и счастливо». Бедная девочка.

— Кейра, по-моему, это твой чемодан, — внезапно говорит Леви. — Кейра! Забери свой чемодан.

Леви расталкивает людей, толпившихся у карусели, а затем забирает чемодан и тащит его прочь, по пути толкая какую-то леди.

— Ауч! — взвизгивает та.

— Леви! — шиплю я на брата. — Простите, мадам!

Она пристально глядит на Леви, который тащит наши чемоданы к стойке, полной разных брошюр с кричащими заголовками на подобие «Что делать теперь, когда ты в Париже? » и «Однодневные поездки, за которые можно умереть! »

Я смотрю через плечо, как «липовый Жак» и «почти Селена» забирают свои чемоданы. Переплетя пальцы, они шагают по залу. Смотря друг другу в глаза, парочка встраивается в поток людей. Они могут даже говорить друг с другом. Как общаются Жак и Селена? Селена постоянно путала на уроках глаголы «avoir» (иметь) и «ê tre» (быть) и говорила «je suis fini» (мне конец) вместо «j’ai fini» (я закончила), когда мы заканчивали делать очередное задание. Да и английский язык Жака далек от совершенства. Неужели они общаются, рисуя буквы во время поцелуев?

Я отворачиваюсь от парочки и думаю о поездке во Францию, о которой всегда мечтала. Я фокусируюсь на путешествии, потом смотрю на Леви, который хватает брошюры и мнет их неряшливыми руками.

— Что мы сделаем в первую очередь? — спрашивает он.

— Не знаю, — ворчу я.

— Эй, Музеи Парижа. Здесь даже есть парочка военных.

Слава Богу, мир во всем мире еще не наступил. Иначе Леви бы умер со скуки.

— Вау, — говорю я. — Мы обязательно должны туда сходить.

Леви одобрительно ворчит. Он выглядит лучше, чем пару минут назад. Он стоит ровнее, его руки двигаются более свободно, он даже начал немного улыбаться.

Я быстро пишу маме через бесплатный международный мессенджер «TextAnywhere», который Джош заставил меня скачать, сообщение: «Приземлились в Париже, мам! Все отлично! »

Ну, за исключением моего бешено колотящегося сердца.

Ее ответ – просто одно слово: «Замечательно».

Я вздыхаю.

* * *

Я заранее забронировала билеты на автобус, так что теперь мы выходим на улицу сразу к месту посадки на автобус. У аэропорта полно такси и двухэтажных автобусов. Мое сердце бьется с неимоверной скоростью. Я никогда не ездила на двухэтажном автобусе.

— Эм, excusez-moi (прим. извините меня), — по-французски говорю я водителю, который стоял, прислонившись к белому автобусу с нужной нам, как мне кажется, эмблемой. — Est-ce que nous sommes dans la correcte place? (прим. мы правильно пришли? )

Он прищуривается. Неужели он смеется над моим глупым американским акцентом? Но он смотрит на наши билеты.

— Oui, mademoiselle (прим. да, мадмуазель), — наконец, говорит он, и загружает наши вещи в автобус, пока мы поднимаемся в салон.

Я веду Леви к крошечной лестнице, чтобы подняться на второй этаж. Брат тянет меня за майку и ворчит:

— Не туда.

— Но я никогда раньше не ездила на двухэтажном автобусе!

— Я уверен, что это, черт, то же самое, что и в обычном автобусе. Давай, садись здесь.

Я продолжаю подниматься наверх.

— Если хочешь, то можешь остаться здесь.

Наверху сидит пожилая пара в гавайских рубашках и парочка азиатских школьниц, но, как ни странно, места в самом начале свободны. В спешке я занимаю сиденья и чувствую, будто я нахожусь на самом краю у дороги.

Тушка Леви плюхается рядом со мной. Он шуршит курткой и вздыхает.

— Здесь круто, правда? — говорю я Леви, держась за перила, которые находятся прямо перед нами.

Он что-то бубнит себе под нос.

Я думала, что автобус будет стоять вечно, но, когда он начал двигаться, мой разум просто снесло. Не видя водителя, кажется, что автобус самостоятельно выезжает на дорогу. Мы подпрыгиваем и трясемся, как сумасшедшие, а когда он останавливается, кажется, что мы соскользнем вперед.

— От этого у меня разболелась голова, — жалуется Леви, когда мы притормаживаем, а крошечные машины проезжают мимо нас.

— Тогда закрой глаза.

Он так и делает и уже через пару секунд начинает похрапывать. А я знакомлюсь с Парижем одна.

Пока что, он похож и на все остальные промышленные города. Названия косметических кампаний прикреплены к стенам гигантских магазинов и клинических центров. Вы могли себе представить, что «L’Oré al Paris» - это шикарные офисы с видом на Триумфальную арку, а не массивные синевато-серые здания, какими они были бы в Хиктауне, США. Это же Париж.

И потом я вижу ее. Далеко, она почти врезается в облачное небо, и выше всего, что ее окружает.

Эйфелева башня. Выделяясь на фоне города, она будто сигнализирует мне: «Ты здесь! ».

Я сижу с вытянутой шеей и смотрю на башню так долго, как только могу, пока мы не оказываемся между высотными зданиями, и я не теряю ее из виду. Это кажется невероятным, как в том моменте в «Парке Юрского периода», когда герои впервые увидели динозавров. Это она. Это - Эйфелева башня, моя мечта, прямо по курсу.

Я здесь. С Леви подле меня, и я, наконец-то, здесь.

Глава 8

— Я думал, что здесь ездят по другой дорожной полосе, — сказал Леви, сонно моргая.

Автобус, наконец, завез нас непосредственно в Париж. Мы ехали по узким, очерченным деревьями улицам, на каждом углу которых находились кафе.

— Нет, это в Англии.

— Я практически уверен, что это была Франция.

— Определенно нет, чудак.

— Хм–м–м… — Леви смотрит через окно на магазинчики, мимо которых мы проезжаем. — Смотри! Макдональдс. Надо зайти туда.

— Взгляни на все эти кафе, Лев. Неужели ты не хочешь пообедать в настоящем парижском кафе?

— Ни в одном из них, Кейра. Они все ужасные.

Я закатываю глаза. Может, конечно, у них грязные навесы и резкие неоновые вывески, но мне все равно. Парижское кафе всегда лучше, чем Макдональдс.

Наконец, автобус замедляет движение и поворачивает к Восточному вокзалу. Это приземистое длинное здание, по всей длине которого располагаются многочисленные окна с солнечными мотивами, которые были бы уже неуместны на Ривьере недалеко от Средиземного моря. Медленной и длинной цепочкой туристов мы выходим из автобуса. Пожилые туристы уже сжимают в руках камеры и начинают коверкать французские слова.

— Восточный вокзал на самом деле намного красивее, чем я предполагала, — произносит стоящая прямо перед нами женщина и делает снимок через окно автобуса, потому что мы все еще ждем своей очереди, чтобы выйти наружу.

— Ты действительно так думаешь, Марта? — вслух размышляет ее собеседник. — Если ты полагаешь, что это красиво, то, что же ты скажешь завтра, когда увидишь Версэйль?

Я готова убить эту парочку за их ужасное произношение. Пора вводить тест по французскому, чтобы доказать, что ты заслуживаешь поездки.

После того, как мы забираем наш багаж, я чувствую, как волна усталости накатывает на меня. Для моего организма сейчас середина ночи, но здесь только девять часов утра, так что мне надо держаться. По крайней мере, до послеобеденного отдыха. А пока мы входим в большой и шумный вокзал.

— Ну что? — спрашивает меня Леви, разглядывая стеклянный потолок. — Куда теперь?

— В хостел, чтобы оставить там вещи. Он в cinquiè me arrondissement (прим. пятый округ (фр. ).

— Что?

— Пятый arrondissement (прим. округ), — повторяю я. — «Аrrondissement» можно понимать как округление, ну или округ. Различные районы области и районы Парижа называются arrondissements. Всего их двадцать.

— Почему ты просто не сказала, что это находится в пятой области? — ворчит Леви.

— Потому что это - arrondissement!

— Боже, как же ты меня раздражаешь!

— И это я раздражаю?

Брат смотрит на меня.

— Ты пытаешься вести себя так, как если ты была бы француженкой. Будто тебя это делает лучше или что–то в этом роде. Но знаешь что? Мне наплевать. Черт, просто будь нормальной.

Мои щеки пылают. Так как я очень не хочу, чтобы это было так. Возможно, я действительно иногда вставляю французские словечки, когда они совершенно не нужны. Боже, какой идиоткой я, наверно, выгляжу, когда говорю «bon matin» (прим. доброе утро (фр. )) по утрам или кричу «bonne nuit» (прим. доброй ночи (фр. )) прежде, чем лечь в кровать. Мне просто нравится, как произносятся эти фразы. И то, как звучит мой голос, когда я их говорю. За исключением первого дня выпускного класса, когда я добровольно согласилась проводить Жака в его класс и сказала «bienvenue à notre é cole» (прим. добро пожаловать в нашу школу (фр. )), и до того, как я точно выучила, как произносить это с акцентом. Боже, все еще слишком больно вспоминать его смех.

Леви прав насчет одного: ему действительно наплевать. С Леви меня ничего не волнует. С Жаком я постоянно вела себя наигранно. Он бы поднял брови, если бы увидел, что я ем хот-дог за ланчем. И на следующий день я бы уже жевала салат. Я бы лучше голодала, чем увидеть его презрительный взгляд, обращенный на меня. Теперь я могу расслабиться, просто быть собой. Мне не нужно постоянно стараться впечатлить кого–то. «Слишком толстая». Пошел он.

Мне интересно, проходит ли через все это Селена? В любом случае, добро пожаловать!

Я заканчиваю с размышлениями и спускаюсь с Леви к станции метро. Мы подходим к гигантской карте метро, и мое сердце начинает странно биться. Разноцветные линии вьются по всей карте, и я горда собой, что распознаю во всем этом очертания города. Я могла бы стоять здесь годами, просто читая названия всех станций и представляя, что на этих станциях может располагаться: Катр-Септамбр, Шато д'О и довольно странная станция Франклин Д. Рузвельт. Леви как раз тыкает в нее пальцем.

— Странная станция, — говорит он. — Нам надо там побывать. Поехали прямо сейчас.

— Сначала нам нужно найти хостел. Это… — Я вытаскиваю карту Парижа и нахожу отмеченный мной адрес. — Я думаю, что ближайшая к нему станция метро - Жюссьё. Ведь так?

— Какого черта ты спрашиваешь это у меня?

Метро не такое переполненное, как я это себе представляла, но все равно оно достаточно плотно заполнено парижанами. Ну да, это же очевидно. Но это не те парижане, шагнувшие с произведений искусства или из фильмов в полосатых рубашках и беретах. Это деловые люди. Мы видим студентов в наушниках, сжимающих в руках свои учебники, думающих о вечном и кусающих внутреннюю сторону щеки. Взволнованных, но безупречных мам со своими маленькими детьми.

Мы ступаем в утренний солнечный свет в Жюссьё - огромном сквере напротив университета.

«Университет Пьера и Мари Кюри» – читаю я указатель.

— О, боже, хотелось бы мне ходить в этот колледж.

Я могу представить саму себя, быстро идущую по кампусу, беспокоящуюся о парах и планирующую свою обычную парижскую жизнь. Я была бы образованным студентом - ходила бы в художественные музеи и на дегустации вин по выходным, а не была бы одной из активисток, поддерживающих «Тигров».

— Ни в коем случае, — говорит Леви.

— Почему нет?

— Это глупо. — Он двигается позади меня, когда я направляюсь к ближайшему пешеходному переходу. Я иду к Сене. Я знаю только то, где она находится.

— Если мне здесь нравится, то почему я не могу здесь учиться?

Леви ничего не отвечает, пока мы тащим чемоданы сквозь огромную толпу людей. Когда мы снова можем идти рядом, он говорит:

— Все будут смеяться над тобой, потому что ты - американка.

На мгновение гнев вспыхивает во мне, прежде чем я понимаю, что, возможно, Леви говорит это из–за того, что будет скучать по мне. Я вспоминаю доктора «Мусорное Ведро», - я имею в виду доктора Пирсона, - который говорил, что Леви нужно тренировать его коммуникативные навыки, и теперь я понимаю, что он хотел сказать. Гнев, оскорбления и снисходительность - не так ты должен говорить человеку, что он тебе дорог. А еще не нужно бить сестру об каминную полку во время ее выпускного вечера.

Мы идем по улице, как я полагаю, в правильном направлении. Я запомнила наизусть все карты, практически проглотила их целиком. Я интуитивно знаю, что здесь нужно перейти улицу, а затем повернуть направо. Мы находимся на улице, которая граничит с Сеной. Городские островки находятся прямо здесь - Остров Сен-Луи с его красивыми смешными старыми жилыми зданиями и Остров Сите, место зарождения Парижа. Шпили и башня Собора Парижской Богоматери (Нотр–Да́ м де Пари́ ), видимые даже над верхушками деревьев, окаймляющих улицу, достают практически до неба.

Сама река тоже находится прямо здесь, там, где развеяли прах Жанны Д’Арк. Я так мечтала, чтобы эта река спасла Жанну Д’Арк - вода была бы менее жестокой, чем огонь.

— Пошли, — говорю я брату, тянущему за собой чемодан. — Я хочу увидеть ее ближе. Мне нужно рассмотреть все детали.

— Кейра…

Я спешу к ближайшему пешеходному переходу. Колесики моего чемодана застревают в трещине на тротуаре, и такое резкое движение чуть не отрывает мне руку. Но мне все равно. Я продолжаю тянуть его за собой.

Добираюсь до тротуара и прижимаюсь к перилам. Ветерок, дующий с реки, окутывает меня прохладой, целует мое лицо, играет с волосами. Вот он. Собор Парижской Богоматери. Каменное здание возвышается над ландшафтом. Башни смотрят в сторону от нас, так что все, что я вижу - это аркадные контрфорсы, крыша и невероятно высокий шпиль. Тяжело поверить в нечто столь же прекрасное и столь же долговечное, чем это здание, которое было построено человеческими руками много веков назад. Я вспоминаю наш дом, которому всего двадцать лет и его хлипкую, уже крошащуюся облицовку. Мир сейчас совершенно другой.

— Разве это не прекрасно? — шепчу я Леви и вдыхаю речной воздух.

Он ничего не отвечает. Я хочу посмотреть на него, понять, что он думает, но это может разрушить волшебство. Его рука, такая широкая и мясистая, с удивительно маленькими ногтями, лежит на перилах рядом с моей. Его ладони расслаблены, в то время как мои, то и дело, сжимаются.

— Так, когда горгульи оживают и начинают петь? — наконец спрашивает брат. Губы растягиваются в подобии тонкой улыбки.

— Я думаю, Дисней добавил немного фантазии, — говорю я, смеясь.

— Немного?

— Ладно. Кучу всего.

— Ты знала, что в книге Эсмеральду убили, а Квазимодо (прим. из романа Викто́ ра Гюго «Собор Парижской Богоматери») лежал около ее тела, пока не умер от голода?

— Как ты узнал об этом? Ты читал книгу?

Я никогда не читала этой книги. Я всегда хотела, но боялась приступать к ней. Леви, читающий французскую литературу? Я представляю, как он свернулся в своей спальне в подвале, читая книгу, и эта картина заставляет меня улыбнуться. Может быть, нам стоит заказать тематическую экскурсию, посвященную Виктору Гюго или что-то в этом роде?

— Нет, — бормочет он в ответ, снова нахмурившись. — Я просто прочитал обзор в Википедии.

Оу.

— Мы здесь остановимся? — спрашивает меня Леви через некоторое время.

Я смотрю через плечо. Он показывает на вывеску в стиле сэндвича прямо через улицу. Это тот самый дом из белого камня, который я так долго высматривала в Интернете.

— Да, — выдыхаю я, наконец, отворачиваясь от Нотр-Дама. Я запрокидываю голову, чтобы увидеть окна верхнего этажа. Если мы останемся там, то у меня будет еще лучший вид на башни и шпили собора, да и на весь правый берег Парижа.

Мы вновь переходим дорогу. Вес моего чемодана просто ужасен, теперь я понимаю, что упаковала слишком много вещей. Может, мы сможем выбрать самое необходимое, отправить все остальное домой и купить парочку рюкзаков, прямо как у тех туристов, которые стоят прямо перед нами.

Прямо с порога я ощущаю запах невынесенного горшка. Он слабый, но я его чувствую, особенно, когда смотрю на блаженные улыбки двух парней, сидящих в креслах в вестибюле и читающих художественные книги.

Леви тоже чувствует этот запах. Его тело напрягается:

— Кейра, мы не можем остаться здесь.

Туристы перед нами благодарят мужчину за прилавком и направляются к лестнице.

— О чем ты вообще? — шепчу я.

— Здесь грязно. — Его руки сжимаются в кулаки. — Я чувствую это.

— Я посмотрела фотографии комнат в Интернете, Леви. Все нормально.

— Как ты можешь судить по фотографиям? Я не останусь здесь.

Парень с хвостиком оборачивается к нам и улыбается.

— Bonjour! (прим. Добрый день), — говорю я на французском, широко улыбаясь. — Je m’appelle Keira Braidwood, j’ai une reservation pour deux? (прим. Меня зовут Кейра Брэдвуд, я резервировала комнату на двоих).

— Ah, oui (прим. О, да), — говорит парень, листая огромную книгу, лежащую прямо перед ним. — Вы остановитесь в Версальской комнате. Это наверху.

Версальская комната. Что бы это могло значить? Будто сама Мария–Антуанетта наблюдает за нами.

— Ты слышал это, Леви? Версальская комната!

Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть на брата, но он ушел. Его чемодан остался стоять в одиночестве рядом со мной.

— Леви? — Я оборачиваюсь к парню с хвостиком. — Вы видели, куда он ушел?

Парень пожимает плечами. Будто ничего страшного не произошло.

— Excusez–moi (прим. Извините), — говорю я, хватая оба чемодана, и мчусь за дверь.

Леви стоит снаружи, лицом к Сене, неподалеку от немецких туристов, сверяющихся с картой. Руки, сжатые в кулаки, прижаты к груди, и напоминают маленькие птичьи крылышки.

— Леви, что случилось?

— Я не хочу там оставаться, — хмурится он в ответ.

Я смотрю через окно на Версальскую комнату. Я воображаю себе комнату с высокими потолками, наполненную ослепительным светом, который проникает сквозь огромные окна, чуть ли не во всю стену. Потолок с позолотой, украшенный кровельный материал. Пару дорогих портретов. Но все, что я вижу - это белый фасад с обычными стеклами, через которые виден обычный белый потолок.

— Почему нет? — вздыхаю я.

— Грязно.

— И это все?

— Я не хочу с ними разговаривать, — отвечает Леви, уставившись на туристов в нескольких футах от него. — Почему мы не можем остаться в обычной гостинице? Где только мы?

— Так намного дороже, Леви, — говорю я, думая о счете в банке, тех числах в Интернет-браузере, которые управляют моей жизнью.

— Давай найдем дешевый отель. Пожалуйста!

— Дешевый отель может оказаться хуже, чем хороший хостел. И чем больше денег я потрачу на отель, то тем меньше денег нам останется для каких-то по-настоящему крутых вещей.

Леви пожимает плечами. Его глаза обшаривают улицу, а затем останавливаются на высоком шпиле Собора Парижской Богоматери.

— Почему мы обязательно должны что-то делать? — наконец спрашивает он. — Разве мы не можем просто наслаждаться нашим пребыванием здесь?

Я снова сглатываю. Он прав, конечно; мы в Париже и все, чем бы мы здесь ни занимались, априори будет необыкновенным. Но я не хочу потратить все деньги на проживание, чтобы потом не иметь возможности съездить куда-нибудь загород. Я внезапно снова представляю воображаемых Жака и Селену. Скорее всего, они добрались до конечного пункта - дома родственника или красивого отеля. Они уже, наверно, приняли душ и теперь устраиваются, чтобы немного подремать. У них, несомненно, есть деньги, чтобы отправится в Амстердам или Италию без всяких проблем. Они выглядели так, будто пахнут деньгами и безграничными возможностями. Черт, даже реальные Жак и Селена выглядят точно также. Родители Жака отправили его в путешествие на целый год, а загар Селены едва успел исчезнуть прежде, чем она снова отправилась на Гавайи или Белиз. Им не нужно беспокоиться ни о чем, в то время как я растягиваю свои жалкие пенни, заработанные в «Сэйфвэй». Проклятье, почему жизнь так несправедлива?

Я кусаю губу и заставляю себя поверить, что все в порядке. Все в порядке. Это Париж. Одно пребывание здесь заставляет меня светиться изнутри, и это не изменилось бы, даже если бы я спала под мостом Александра Третьего. Окей, сделаем так, как хочет Леви. Избегание вспышек гнева - вот задача первостепенной важности.

— Хорошо, — говорю я дрожащим голосом и делаю глубокий вдох. — Хорошо, ты прав.

Еще несколько минут мы просто стоим там. Я слышу обрывки разговоров на французском, английском, немецком и японском языках. Парочка усаживается на мопед «Веспа», девушка вскрикивает и придерживает свою юбку, когда та взлетает выше колен. Облака заслоняют солнце на пару минут, и мы погружаемся в прохладную тень. Вскоре в облаках образуется просвет, лучи солнца падают прямо на башни Нотр-Дама, и это зрелище настолько прекрасно, что перехватывает дыхание.

— И что будем делать? — спрашивает Леви.

— Найдем отель, я думаю. А потом насладимся нашим первым днем здесь.

Найдем отель. Эти два слова, которые описывают действие, кажущееся невероятно простым, особенно в таком туристическом городе как Париж. Это так, найти отели легко. Но найти приличные отели с пустыми местами во время летних отпусков? Это уже совсем другая история.

Не откладывая, мы исследуем этот район на наличие отелей. Вскоре становится очевидным, что свободных номеров здесь нет. Хотя нет, можно найти парочку, но за одну ночь в них нужно будет отдать целое состояние. Вес чемодана начинает меня тяготить. Каждая цветочная клумба, мимо которой мы проходим, уже кажется идеальным местом для сна. Леви хочет продолжать блуждать, но я настаиваю сделать что-то разумное: найти информационный центр для туристов. Я так устала, а тротуар выглядит таким удобным…

Мы направляемся в небольшой отель в тринадцатом округе, недалеко от центра города, под названием «Хотэльтастик». Я насколько я устала, что даже идиотское название на старой вывеске не отпугивает меня. Декор в стиле семидесятых годов прошлого века, всё выглядит страшнее, чем ретро. Лифт шаткий и ненадежный, а погнутый ключ едва входит в дверной замок. Я бросаю на Леви «я-же-тебе-говорила» взгляд, но брат этого не замечает.

Даже не рассмотрев номер, я валюсь на первую попавшуюся кровать и мгновенно засыпаю.

Глава 9

Я проснулась с чувством, что я не на своем месте. Я лежу на слишком накрахмаленном, и от этого хрустящем покрывале, в оклеенной полосатыми обоями комнате, наполненной странным оранжевым светом. Телевизор включен и оттуда доносятся французские слова.

Я вспоминаю, где нахожусь.

Я слишком быстро сажусь. Кровь резко приливает к голове.

Леви сидит на соседней кровати, вытянув волосатые ноги и уставившись в телевизор. В эфире «American Idol». Стоп. Я так понимаю - «French Idol»? Безвкусный логотип программы вращается по экрану. «Le Big Star! » («Большая звезда»)

— Который час? — спрашиваю я, потирая глаза. Внутри у меня какое–то непонятное ощущение от того, что я не понимаю, нужно мне сейчас подниматься и позавтракать или же оставаться на месте и поужинать.

— Семь, — отвечает Леви. — Вечера.

Я зеваю и потягиваюсь. В животе урчит от голода.

— Я умираю от голода, — говорю я.

— Я тоже. Ты спала целую вечность.

— Ты должен был разбудить меня.

Он пожимает плечами.

Я иду в ванную и смотрю в зеркало на свое отекшее ото сна лицо. Я подставляю руки под воду и делаю глоток. У воды какой-то странный земляной вкус. Края плиток в ванной в сколах, а порог между ванной и комнатой слегка приподнят. Я чуть не ударилась об него пальцами ног. Ковер в комнате стоптан и изношен. И, господи, может ли солнце светить чуть-чуть ярче?

Я двигаюсь по комнате к шторам, когда внезапно мне что-то бросается в глаза. Окно выходит на самый крошечный балкон, который я когда-либо видела. Это всего пятнадцать сантиметров бетонной поверхности между подоконником и перилами с чугунными завитушками. Я открываю окно. Воздух, пронизанный солнечным светом, теплый, но слегка сдобрен прохладным ветерком.

Мои ноги едва касаются балкона так, как я взгромождаюсь на подоконник. Мы на втором этаже, и с узкой улочкой внизу нас разделяет примерно четыре с половиной метра. Небольшая группа женщин средних лет, хихикая, входит в отель. Они, должно быть, выпили слишком много шампанского за ужином. Мотоциклы и скутеры теснятся на парковочных местах. Здания вдоль улицы располагаются безо всякой логики. Рядом с жилым домом, около еще меньшего по размерам ангара, находится маленький гараж, за ними кучка небольших домиков, а еще дальше - несколько рядов многоквартирных домов. Аллеи и крошечные дорожки располагаются около каждого дома, но, в основном, я вижу только крыши. Некоторые ниже, другие чуть выше, но все они находятся так близко друг к другу, что можно спокойно прыгать с одной крыши на другую. Все они из разных материалов: терракота, оловянных листов, деревянной черепицы, что создает мозаику из текстур. И все это купается в солнечном свете.

— Эй, Леви, — говорю я, крича в комнату, в которой слышится какой-то дурацкий французский джингл[2]. — У нас довольно приятный вид из окна.

Он переминается с ноги на ногу, стоя позади меня:

— Ага.

— Садись.

— Здесь мало места.

Я двигаюсь.

Леви очень медленно ступает на балкон. Он просовывает ноги в окно и, как краб, заползает на подоконник. Он занимает столько места, что меня весьма болезненно прижимает к оконной раме. Его ноги слишком большие, чтобы опереться на крошечный балкон, так что, он просовывает их через перила. Когда он стал таким крупным? Я вспоминаю события прошлых лет и вижу его маленькие, шлепающие по бассейну ноги, время от времени, пинающие мои во время очередного игрового поединка. Теперь его ноги больше моих почти в два раза. А еще они волосатые, как у хоббита.

Он крутит головой по сторонам, будто хочет перейти дорогу.

— Раньше я никогда не останавливался в номере с балконом. Это круто.

— Ага. Когда мы вернемся в Портленд, тебе нужно будет навестить родителей Джоша на Рождество. У них был отель с балконом, выходящим на бассейн. Помнишь?

Он моргает.

— Я не ездил в Портленд.

— Ты ездил. Мы все там были.

— Нет, Кейра. Ты - идиотка, — вырывается у него. — Я остался дома, и бабушка присматривала за мной. Боже, у тебя самая ужасная память на всем белом свете.

О, мой бог, он прав. Это было около двух лет назад, и это был первый раз, когда мы праздновали Рождество вне дома. Джош умолял Леви поехать с нами, но тот отказался. Брат остался дома вместе с бабушкой, которая присматривала за ним, когда могла. Он должен был поехать в гости к бабушке и дедушке на Рождество, но когда мы вернулись на следующий день, то застали его играющим в Xbox в подвале, а рядом с ним стояла огромная миска сырных шариков. Оранжевые крошки были повсюду, особенно много их было на футболке Леви. Бабушка сказала маме, что Леви отказался ехать к ним и есть вместе с ней и дедушкой Рождественский ужин, и она провела несколько часов в попытках переубедить его.

Он провел Рождество в одиночку.

— Эм… Что ты делал в то Рождество, когда мы уехали? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами.

— Смотрел домашние видео.

Я представляю его, сидящим в темном подвале, смотрящем кадры с нами, и его грязная шевелюра вырисовываются на фоне телевизора. Это самая одинокая вещь, которую я только могу себе представить.

— Серьезно?

— Ага. Там была куча ужасных сцен, когда ты пела песни дурацкой мальчишечьей группы, которая тебе так нравилась.

— «To the Starz»? — я смеюсь. — Помнишь, как ты постоянно вставлял «пу» и «бам» в слова?

Леви смеется. По-настоящему смеется.

— Оу, детка, я люблю твои голубые БАМ и длинные светлые ПУ, — поет он.

Я начинаю петь другой их хит «Complicated»:

— Когда ты со мной, я никогда не чувствую себя СТРАДАЮЩИМ ОТ ЗАПОРА.

Мы оба взрываемся от хохота.

— Раньше ты так часто меня бесил, — говорю я, вытирая выступившие от смеха слезы. Откуда они взялись? — Но я думаю, что ты был довольно веселым.

— «Хорошая мысля приходит опосля», — выдает Леви. — Но теперь-то ты признаешь мой поэтический дар.

Солнце начинает скользить за крыши домов. Ночь в Париже начинается, а я как раз просыпаюсь.

— Ну что? — спрашиваю я. — Не пойти бы нам поужинать?

— Да, — сразу же поддерживает меня брат. — Я просто умираю с голода.

Французская еда, мы идем за тобой.

Я считаю, что лучший способ найти хороший ресторан - просто бродить по улицам, пока мы его не найдем. Через несколько минут мы натыкаемся на какое-то блинное заведение. Название ресторана гласит «Crê pes Pour Vous» («Блинчики для вас»). Просто идеально.

— О да. Блины для нас. Спасибо, — говорю я вывеске, в то время как открываю дверь.

Это милое заведение всего лишь с несколькими столиками, переполняющими крошечное помещение, которое по размерам меньше, чем моя комната дома. Стены увешаны постерами, которые не имеют никакой общей тематики. Плакаты еды висят рядом с фотографиями Джима Моррисона и постерами сериала «Друзья», их версии примерно тысяча девятьсот девяносто четвертого года с дурацкими прическами и улыбками.

Прежде чем заглянуть в меню, я скольжу взглядом вокруг и случайно натыкаюсь на парня за прилавком. Он пытается справиться с радиоприемником, хмурясь при попытках повернуть старый переключатель. У него темно–каштановые волосы, которые падают прямо на глаза, и довольно острые скулы, оттеняющие его лицо. Я могу видеть только то, что не скрывает кассовая стойка, но даже это дает мне понять, что парень очень горяч.

Горячий Блинчик поднимает глаза. Его взгляд пронзает меня, как копье, рассматривая мои спутанные каштановые волосы и лицо в форме сердца. Я начинаю ощущать покалывание на тех частях тела, которые, в идеале, должны были бы быть немного меньше – на моих бедрах, животе, дряблых плечах. Я сутулюсь и опираюсь на спинку стула.

О, боже. Мне нужно заказать у него еду. Я умираю с голоду, но в то же время, не хочу выглядеть как огромный толстяк, который запихивает в рот по двадцать блинов. Так что выбор таков: либо этот вариант, либо уйти голодной. Я ненавижу девушек, которые боятся есть перед парнями.

И я была именно такой девушкой, когда мне нравился Жак. К черту все. Я буду есть все, что захочу.

Горячий Блинчик приподнимает бровь. Вскоре он подходит к нам со словами:

— Привет, добро пожаловать в «Crê pes Pour Vous»! Чем я могу вам помочь?

— Привет, эм… bonne soir (прим. добрый вечер), — улыбаясь, говорю я на французском. Мои щеки горят. Я смотрю в меню и понимаю, что я совершенно не представляю, что я хочу съесть. — Эм…

Горячий Блинчик возвращается к радиоприемнику и ставит какое-то разговорное французское ток–шоу.

— Не торопитесь, — бормочет он с акцентом.

Похоже, это дельный совет, потому что здесь Такой. Большой. Выбор.

Десертные блинчики со взбитыми сливками, клубникой, шоколадом и – помоги мне, боже – с Нутеллой. Острые блины со всеми видами мяса и сыра, яйцами и восхитительно выглядящими соусами. Что в такой ситуации должна делать девушка? Горячий Блинчик кусает губы от расстройства из-за неполадок с радио. Мне бы очень хотелось, чтобы этот хмурый взгляд снова был обращен на меня.

— Что ты думаешь? — спрашиваю я у Леви.

— Я хочу обычный блин, — отвечает он. — Нет, четыре простых.

— Простой? Без топпинга или чего-нибудь еще?

Он кивает.

«Привет, красавчик, я бы хотела четыре блина. Нет, к ним ничего не надо. Просто четыре гребаных блина для моего странного братца».

Именно так происходит каждый раз, когда мы с Леви идем в ресторан. Он слишком застенчивый, чтобы разговаривать с официантами, так что мама или я должны точно объяснить, насколько простыми должны быть блюда, но с необъяснимым количеством солений. И всегда неловко объяснять, когда заказ понимают неправильно. Это настоящее испытание. Леви будет задыхаться, громко стонать и, как года два тому назад, он даже может заплакать и развалиться на полу. Что если подобное случится здесь? Он уже кусает губы, смотря на грязный линолеум на полу. И я не знаю, сможет ли мой французский правильно объяснить состояние Леви.

Я глубоко вздыхаю. Леви должен получить то, что он хочет, иначе… Я не хочу знать это «иначе». А еще здесь нет мамы, которая могла бы помочь ему справиться с истерикой. Я подхожу к стойке. Парень моет руки в крошечной раковине.

— Добрый день, — говорю я. — Могу я, пожалуйста… эм, получить четыре блина, простых? С… с ничем.

Он бросает на меня взгляд поверх полотенца, которым вытирает руки, и почти незаметно приподнимает бровь.

— Говорите на английском. Это будет проще для всех.

Фух.

— Но мне нужно практиковать мой французский.

Уголок его рта приподнимается. Думаю, можно расценить это как улыбку.

— Практикуйте на ком-нибудь другом.

Мою кожу покалывает. Он продолжает вытирать руки, как будто это - это оскорбление - для него сущий пустяк.

— Я хочу четыре простых блина на одну тарелку, а на вторую - один с Нутеллой, пожалуйста.

Чертов ужин. Перейду сразу к десерту. Да здравствует, Франция!

Придурок просто пожимает плечами.

Я вздрагиваю, непонятно от гнева или ожидания, когда Блинный Придурок переходит к своему кулинарному искусству. Он наливает тесто на горячую плиту, затем поворачивает деревянным инструментом по кругу, чтобы раскатать смесь тонким слоем. Он использует металлическую лопатку, чтобы одним быстрым движением перевернуть блин.

Он делает блины для Леви, сворачивая их конусом на тарелке, а затем берется за мой и намазывает его Нутеллой. Мне нужно прикладывать усилия, чтобы у меня не потекли слюнки. Он протягивает мне тарелки, и его темные глаза смотрят на меня. Несмотря на его новое прозвище «Блинный Придурок», я чуть не падаю в обморок.

Я расплачиваюсь, хватаю пластиковые ножи и вилки и сажусь рядом с Леви. Блинный Придурок, хмурясь, возвращается к своему радио.

Хотя я настолько сердитая, насколько он меня таковой сделал, указывая мне говорить на английском, я все же не могу не задаться вопросом, каково бы было влюбиться в него. Если бы это был фильм, то это была бы наша первая катастрофическая встреча с ужасным первым впечатлением. Это классика, на подобие «Гордости и предубеждения». Я бы продолжала возвращаться в этот ресторан, мы бы придумывали друг для друга острые ответы и притворялись бы, что у нас обоюдная ненависть. Затем следовала бы парочка совместных нежных моментов, и именно тогда, для меня настало бы время покинуть Париж. По непонятным причинам, я бы не смогла выйти с ним на контакт и сказать, что уезжаю, так что я была бы вынуждена оставить ему письмо, в котором говорилось бы, как я его любила, начиная с нашей первой встречи. На французском. А мой письменный французский намного лучше разговорного. Он будет так тронут и ошеломлен своими чувствами ко мне, что последует за мной в аэропорт, чтобы поклясться в вечной любви. Потом я вернулась бы в Париж, чтобы быть с ним. И жили мы долго и счастливо. Финальные титры.

Я ловлю себя на том, что улыбаюсь этому парню, и мне приходится напомнить самой себе, что все это еще не случилось.

Он поднимает глаза и видит, что я смотрю на него. Я отвожу взгляд, отрезаю маленький кусочек блина и жую его аккуратно, как леди. Потом снова гляжу на парня. Его губы растягиваются в улыбке, как это иногда бывает у Леви, но эта не та улыбка, которая пытается сдержать ликующий смех. Это жестокая, насмешливая улыбка, точно такая же, как у Жака.

Еще один повар выходит из задней комнаты. Он начинает быстро говорить по-французски, о том, что что-то потеряли, и с кучей проклятий. Блинный Придурок отвечает ему, а потом что-то шепчет. Его взгляд скользит по мне. Повар номер два тоже смотрит на меня с точно такой же ухмылкой.

Они смеются. Я слышу, как они говорят пару слов с преувеличенным американским акцентом. «Здра–а–авствуйте».

— Четыре блина с ничем, — говорит горячий парень, чрезмерно произнося каждое слово и произнося в окончаниях «с» (во французском языке «с» в конце слова не читается), хотя я этого никогда не делала.

Я опускаю взгляд и смотрю в тарелку. Я должна швырнуть все это прямо сейчас и плевать на Нутеллу и их тупые усмешки.

— Тебе нравятся блинчики? – спрашиваю я у Леви просто, чтобы отвлечься от них.

— М–м–м, — невнятно отвечает он. Леви никогда не был способен контролировать звуки во время еды. — Они были бы вкуснее, если бы были немного толще.

— Тогда это были бы панкейки.

— Возможно, мне просто больше нравятся панкейки.

О, боже, надеюсь, что этот французский идиот ничего этого не слышал. Мне совершенно не нужно подливать масла в огонь. Американские дети, которые жалуются, что блины совсем не похожи на панкейки Бетти Крокер.

Так как я смотрю на Леви, то вижу, что он ест блины руками. Его нож и вилка лежат на столе.

— Леви, используй столовые приборы!

Эти слова мама говорила миллионы раз. Я осознаю это, но это не останавливает меня от того, чтобы толкнуть нож и вилку поближе к брату.

Леви удивленно сморит на меня:

— Что? Мамы здесь нет.

— Но здесь есть такая вещь, как манеры за столом.

«Пожалуйста, не давай им еще одну причину посмеяться над нами», – добавляю я в мыслях.

Он размахивает своей вилкой и чуть ли не бросает ее. Я наклоняюсь вперед и разрезаю блины за него. Точно так, как это делает мама, будто он вечный ребенок, который никогда не станет нормальным взрослым человеком.

— Вот, — говорю я и опускаю нож на свою тарелку. — Теперь ты можешь их есть.

Он держит вилку в кулаке, накалывает кусочки блина и кладет их в рот до тех пор, пока туда уже больше ничего не вмещается.

Блинные Лузеры начинают смеяться еще громче. У меня остается еще почти половина блина и немного Нутеллы на краю бумажной тарелки, но у меня нет никакого желания доедать все это.

— Давай, Леви, — говорю я, вставая. — Пойдем.

Мой брат хватает руками последние несколько кусочков блина и идет за мной к выходу из кафе. Лузерам больше не над чем смеяться. Прежде чем мы окончательно выходим из кафе, я улавливаю их слова «la p’tite dame et le gros» (маленькая дама и здоровяк). В сопровождении еще большего хохота, разумеется.

Маленькая леди и здоровяк. Всего одно прилагательное может описать целого человека.

Французский язык может быть таким жестоким.

Я всегда наивно надеялась, что французы не смеются над чем-то настолько глупым, как размеры. Я надеялась, что Жак - это единственное дерьмовое исключение из правил французского великодушия. Я всегда думала, что они скорее будут говорить о манерах за столом или о моде, чем начнут насмехаться над чьим-то весом. У Леви три прокола: никаких манер за столом, спортивки и толстовки, которые больше, чем нужно, на несколько размеров, и он неимоверно крупный.

Я ненавижу саму себя, беспокоясь о том, что подумают эти парни. Я ненавижу себя за то, что хотела бы, чтобы Леви соответствовал мне, чтобы я выглядела лучше перед - хм - милыми парнями. Я стольким жертвовала ради парней и для чего? Для того, чтобы я могла себя чувствовать некомфортно, но достойно в глазах лузеров, которые насмехаются над иностранцами?

Я ужасный человек.

Мы гуляем после того, как выходим из «Блинчиков для вас». Улица заполнена ресторанами, и сквозь окна я вижу радостных посетителей. Я чувствую, что мне нужно двигаться, бежать, вытравить из себя того человека, которым я была всю жизнь. Сотрите эпизод в блинной из моего ума.

— Итак? — бормочет Леви. Он уже доел блины, и от них осталась только пара крошек у него на губах. — Что будем делать сейчас?

Солнце только что село. Огни Парижа светятся вокруг нас. Легкий ветерок поднимает волоски на моих руках. Это наша первая ночь в Париже. Мы должны найти что-нибудь интересное.

И вот тогда я вижу плакат на автобусной остановке: «Louvre La Nuit! ». Уберите первую букву L и получится «ouvre la nuit» - открыто всю ночь. Слова, которые теперь застряли у меня в голове.

— Леви, — отвечаю я брату, показывая на плакат. — Туда, мы идем туда. В Лувр.

Глава 10

Станция метро называется очень точно - Пале-Руаяль — Мюзе-дю-Лувр, и выходит прямо в подземный холл музея. Мое плохое настроение от предыдущего инцидента ни капли не изменилось. Только теперь у меня еще и кружится голова.

— Черт побери, — говорю я, смеясь. — Леви, это он. Лувр.

— О да, — бормочет он, рассматривая знаменитую пирамиду, которая возвышается над холлом.

Помещение розового цвета, и в нем стоит полумрак, как на банкете. Вокруг толпятся люди, которые фотографируют и позируют. Один мужчина держит огромный iPad и снимает весь холл. Две девушки, тесно прижавшись лицами к друг к другу, держат телефон на расстоянии вытянутой руки. Они постоянно меняют положения головы, вытягивают губы «уточкой», не переставая смотреть на экран мобильного. Это занимает у них несколько минут, прежде чем, они, наконец, делают фотографию, а затем, оценив, удаляют ее и начинают позировать заново.

Я тянусь за своей камерой, но вдруг понимаю, что оставила ее на столике в номере. У меня с собой есть только мобильный телефон. Я беру его и…

Леви закатывает глаза:

— Аа-а-а-а, не фотографируй этой штукой. Если ты превратишься в одного из этих гребаных неудачников, то я не буду с тобой разговаривать всю долбаную поездку.

— Это Лувр, Леви. Я хочу, чтобы у меня осталось что-то на память.

— Так запомни это в голове. У нас есть такая штука как мозг, Кейра, который может запоминать разные вещи. И ты должна попытаться его использовать.

Я держу телефон в руке. У меня нет зависимости от телефона, но я люблю делать снимки важных для меня вещей. Лувр? Необходимо сфокать! А он собирается закатить истерику по этому поводу? Если я послушаю его и мы пройдем через это без его слез, топтания ногами и криков, то я закончу тем, что когда-нибудь буду сидеть у себя в комнате, понимая, что однажды я была в Лувре, но не имею никаких подтверждений, чтобы доказать этот факт даже самой себе. Воспоминания исчезнут, и однажды эта ночь растворится для меня как сон.

Передо мной выбор: сделать Леви счастливым или променять его на фотографии.

Я кладу телефон на дно сумки, и мы с Леви становимся в очередь за билетами. Он прав: если я буду смотреть на Лувр через камеру своего телефона, а не своими глазами, то пожалею об этом.

Я не знаю, происходит ли это под действием впечатления от невероятной красоты искусства и архитектуры, или это связано с перелетом на самолете, но у меня такое ощущение, что я иду по Лувру, будто находясь в тумане во сне. Некоторые люди просто блуждают по коридорам, другие же целенаправленно куда-то идут. Согласно карте музея, которая непонятным образом оказалась у меня в руках, здесь находится примерно миллион залов и выставок, куда мы можем пойти, и всё это крайне интересно: греческие, этрусские и римские древности. Египетские древности. Ближневосточные древности. Отдел, посвященный истории самого Лувра, где можно спуститься ниже и увидеть, что осталось от рва старого дворца. Зал галереи Денон, наполненный произведениями Караваджо и Рембрандта, и отдельное крыло для да Винчи.

Это поднимает мне настроение. Я толкаю Леви и показываю ему на знак с силуэтом Моны Лизы, который указывает путь к Джоконде.

— Пойдем и найдем ее?

Леви пожимает плечами. Я расцениваю это как утвердительный ответ.

Лувр долго очаровывал меня – я отлично понимаю, что не только меня, но и все остальное человечество, – но я всегда воздерживалась от покупки какой-нибудь огромной книги с фотографиями всех коллекций. Я хотела быть впечатлена, когда, наконец, доберусь до музея. Когда мы входим в пещерный зал, пройдя до этого по бесконечной лестнице, я понимаю, что все это того стоило.

На вершине лестницы расположена огромная статуя. Судя по крыльям, это ангел, хотя ему не хватает головы и рук. А еще это женщина-ангел: ее грудь выставлена вперед, а позади развевается платье. Мне сложно убедить себя, что она сотворена из камня, а полы ее одеяния не треплет настоящий ветер. Статуя ослепительна.

Люди толпятся около статуи и обходят ее по кругу. Часть посетителей на пару мгновений останавливаются перед ней, чтобы бегло осмотреть ангела, но большинство просто проходит мимо. Я шагаю вперед. Мне нужно, как минимум, узнать ее имя.

Надпись гласит: НИКА САМОФРАКИЙСКАЯ. БОГИНЯ НИКА. НАЙДЕНА НА ГРЕЧЕСКОМ ОСТРОВЕ САМОТРАКИ.

— Как кроссовки, — монотонным голосом говорит Леви.

Я закатываю глаза.

Рядом с табличкой есть стеклянный футляр, в котором лежат потрепанная каменная рука и пара крошащихся кусков.

— Предполагают, что это должно быть ее правой рукой, — читает Леви надпись около каменных остатков. — И некоторыми кончиками ее пальцев. Откуда они, черт побери, это знают? У нее нет рук!

— Найдено на том же месте спустя восемьдесят семь лет, — читаю я.

— Это ничего не значит.

— Найдено на том же месте, подходит по форме…

— Как это может подходить? У нее нет рук!

— Леви, это просто наука. Очевидно, они провели углеродный анализ, и возраст камней совпал.

— Ты хоть знаешь, что такое углеродный анализ? — спрашивает Леви.

Я не знаю. Но Леви это знать не обязательно.

— Леви, это Лувр, — вместо ответа на его вопрос говорю я. — Они не станут выставлять нечто, в происхождении чего они не уверены.

— Откуда тебе знать?

— Потому, что это - Лувр. К сведению, всего лишь один из самых знаменитых музеев на планете!

— Да, и это значит, что они могут выставлять кучу фальшивых артефактов, и никто не поставит это под сомнение, — возражает мой братец. — Все просто это проглотят, притворяясь настоящими ценителями искусства. Идиоты.

Мне интересно, понимает ли он, что мне крайне неприятно, когда он оскорбляет группы людей, к числу которых я отношу и себя. Это было легко пропустить мимо ушей, когда мы были маленькими, ведь Леви был типичным маленьким братцем, которому не нравилось все, что нравилось мне. Теперь, когда мы практически взрослые, иногда кажется, что это может быть реально.

Я хватаю его за рукав и тяну в сторону.

Остальная часть Лувра не что иное, как огромный зал, весь из камня, одно сплошное произведение искусства. Теперь мы находимся в мире позолоченной лепнины и гениальных фресок. Вдоль стен висят картины. Мы продолжаем быстро двигаться к залу с Моной Лизой, потому что, когда я останавливаюсь и смотрю на что-либо хотя бы дольше секунды, Леви начинает рычать как животное. Это задевает меня, потому что я должна проходить мимо статуй и картин, которые я хочу внимательно разглядеть, и в которых хочу раствориться.

Теперь я понимаю, что чувствует мама, когда она вынуждена проходить мимо красивых вещей. Это мамин книжный клуб, поездки в спортзал, ее время для игры в «Камни Зендара». А еще те вещи, которые ей очень нравятся в антикварных магазинах, или одежда из «Target», которую она возвращает на следующий день после покупки, чтобы оплатить медицинские счета Леви. Должно быть, она чувствует, что вся ее жизнь - это одна большая жертва.

Я прохожу мимо огромного, размером во всю стену, полотна Караваджо, и мое сердце хочет выпрыгнуть из грудной клетки.

Проход к Моне Лизе нам преграждает огромная очередь.

— Что тебе нравится в Моне Лизе? — спрашиваю я у Леви, пока мы стоим в человеческой «пробке».

Леви пожимает плечами:

— Я думаю то, что ее написал сам Леонардо да Винчи. Он величайший гений, который когда-либо жил.

— Ага, — соглашаюсь я. — Но в самой картине?

— Я не знаю. Она выглядит мило. И она просто известна и все такое, — отвечает Леви, искоса поглядывая на меня. — Что еще ты хочешь меня спросить?

— А что еще ты хочешь сказать?

— Ничего, — Леви встает на цыпочки и недовольно спрашивает: — Боже, неужели все забыли, как передвигать свои ноги?

— Ш-ш-ш… — шиплю я.

— Я хочу, чтобы они меня услышали. Тогда они, возможно, начнут шевелиться…

Мой брат дает другим еще больше причин, чтобы ненавидеть американских туристов. Я извиняюсь за брата перед мужчиной, который бросает на Леви недовольный взгляд. Мне хотелось бы объяснить каждому, что у моего брата аутизм или что-то в этом роде, но я не хочу делать это так, чтобы Леви выглядел ненормальным. Я не хочу быть гребаным доктором Пирсоном.

Нам потребовалось двадцать минут, чтобы продвинуться на такое расстояние, с которого была видна картина. Леви стонет, рычит и нервно трогает свои ноги.

— Боже, можем мы просто пойти? — жалуется он.

— Ты не хочешь взглянуть на картину?

— Не так сильно! — Кто-то, проходя мимо, задевает его, и Леви кидает на него недовольный взгляд. — Фу, здесь воняет ржавыми гвоздями и пердежом.

Я фыркаю. Он хмурится еще сильнее.

— Потерпи немного, ладно? Мы почти на месте.

В двадцати футах от нас сквозь толпу я улавливаю проблеск Моны Лизы и окончательно осознаю причины такого людского столпотворения. Ее всепонимающая улыбка заставляет вас замереть на своем пути. Прекрасная - это не то слово. Больше подходит…

— Elle m’arrê te, – по соседству, смеясь, говорит француженка своему компаньону.

Она приковывает к себе. Она поглощает меня. Да. Завораживающая. Вот нужное слово. Я представляю себе всю историю, которая, должно быть, прошла перед ее нарисованным взглядом. Она долгие годы смотрела в лицо да Винчи, затем на протяжении веков видела глаза своих коронованных владельцев и бесчисленных смотрителей. Потом глаза воров, а затем, наконец, глаза людей, которые приезжают со всего мира, чтобы взглянуть на нее. Миллионы глаз, должно быть. А может и больше.

Какой эффект произведут эти глаза на Леви? Если он чувствует хоть немного того трепета, который ощущаю я… Я представляю, как исчезает хмурое выражение его лица, как эти карие глаза теряют гнев и разочарование, и его лицо на мгновение становится умиротворенным.

— Ты видишь ее? — шепчу я Леви.

Я смотрю на него. Он выглядывает над головами людей с выражением безразличия на лице.

— Она выглядит точно, как на картинках.

Совсем нет. Цвета темнее и глубже, да и контраст более выразительный. Если Леви этого не видит, значит, она определенно не впечатлила его и не принесла ему никакого покоя.

— Пойдем, — говорит Леви, резко дергая меня за рукав. — Сейчас.

Он очень сильно сжимает мою руку чуть выше локтя. Леви тянет меня, и я поворачиваюсь и бросаю еще один быстрый взгляд на картину. Если я была бы одна, то стояла бы часами перед этой картиной, ни на секунду не отрывая от ее глаз свой взгляд. Но нет, только Леви всегда получает то, что хочет. Он всегда решал, когда нам уходить с площадки, когда стоило прекратить кататься на санках, коньках или плавать. Его терпение заканчивалось, и мама собирала наши вещи, несмотря на то, что я совсем не хотела уходить. Я была единственной, кто испытывал страдания в те времена. Мама всегда старалась минимизировать мучения Леви. А мне постоянно приходилось с тоской наблюдать через заднее окно за весельем других.

Он тащит меня обратно в главную галерею, в которой немного меньше людей. Видимо, все собрались около Моны Лизы. Когда мы оказываемся в холле, Леви замедляет шаг. У него все еще злобное выражение лица, но теперь, когда толпа уменьшилась, ему должно стать лучше.

— Так… — говорю я. — Что мы собираемся делать дальше?

Через некоторое время лицо Леви смягчается, а его сжатая челюсть расслабляется.

— Посмотрим на египетские штучки, — отвечает брат. — Это должно быть интересно, так как у Франции есть стояк на Египет.

Я фыркаю от смеха:

— Это точно.

Отдел с египетскими древностями занимает несколько этажей, один из которых находится под землей. Все комнаты огромные и просторные, стены сделаны из светлого камня. Помещения почти пусты, если не считать парочки заблудших сюда посетителей. Огромный сфинкс возвышается в первом зале.

— Египтяне постоянно улыбаются, — говорю я.

— Расистский подход, — монотонно отвечает Леви.

Я смеюсь:

— Я про искусство. Сфинксы, маски, божества. У них постоянно эта… ухмылочка, понимаешь?

— Они неимоверно жуткие, — говорит Леви.

Сфинкс улыбается, взгляд устремлен вперед, будто он ждет… чего-то.

— Ага, — подтверждаю я, — полностью согласна.

Леви шагает по лестнице в другое помещение с египетскими древностями. Я следую за ним, оглядываясь через плечо. Сфинкс все еще улыбается, смотря вперед. Все еще ждет.

В соседней комнате нас окружают стеклянные шкафы, наполненные одеждой и керамикой. Мой взгляд привлекают высокие тонкие вазы с выгравированными полосками. Табличка с информацией гласит, что они на тысячу лет старше Иисуса. Леви уставился на какую-то стеклянную витрину, стоящую на противоположной стороне зала. Он молчит, когда я рассказываю ему о горшках, изготовленных еще до появления Иисуса, и продолжает рассматривать что-то в витрине.

Это мумия. Ее руки скрещены на груди. По моему позвоночнику пробегает дрожь. Я всегда ненавидела мумии. Любила Древний Египет и ненавидела мумии. Это началось с поездки в шестом классе, когда моя подруга Кэти решила взглянуть на самую уродливую мумию, которую Египет оставил человечеству. На долгие года у меня сохранился в памяти образ высушенной кожи и пустых глазниц. Та мумия была ребенком. Я испытывала двойственные чувства – одновременно испуг и искреннюю жалость.

А эта мумия была другой. Она прекрасно сохранилась и выглядит так, будто ткани мумифицировались только вчера. Если бы вы разжали ее пальцы, то они наверняка оказались бы гибкими, но с железной хваткой. У мумии отлично сохранились бицепсы и мышцы на ногах. Если не брать в расчет стеклянную витрину, то можно было бы сказать, что это просто переодетый человек, который ждет момента, чтобы выпрыгнуть и напугать нас.

Единственными отличительными особенностями в ней были череп, который выглядел маленьким и хрупким, и слегка рассыпающиеся куски на том месте, где должны быть уши. Передняя часть черепа была покрыта завораживающими квадратными складками. Если бы здесь было лицо, внешние квадратные черты обрамляли бы его, но оно и так отчетливо очерчено. У мумии есть лицо? Как бы оно выглядело, если убрать все ленты? Но впрочем, я не хочу знать.

Я потираю руки, чтобы избавиться от гусиной кожи, но это не помогает, и я полностью покрываюсь ею. Затем осознаю, что это место просто кишит мумиями. Куча мумий находятся вокруг меня и чего-то ждут. Так много тел, и их лица смотрят на меня.

— О, боже, почему их так много? — шепчу я Леви.

— Так много чего?

— Мумий.

— Она здесь только одна, Кейра.

— А как насчет всех остальных? — Я указываю на серьезные египетские лица с кошачьим макияжем и лукавыми глазами. Саркофаги. Даже само слово нагоняет ужас. А их здесь так много. За каждым углом стоят сосуды, предназначенные для хранения трупов. Внутри может и не быть мертвых тел, но я не могу переубедить себя, что не окружена мертвецами со всех сторон. Могу поклясться, что призраки разгуливают среди нас. Я оборачиваюсь, и, от того, что за моей спиной мумия, мне становится только страшнее. В помещении находится Анубис с ужасающим и хитрым взглядом. Он держит посох, который указывает прямо на меня, будто накладывая тем самым проклятие. От этого я чувствую, что моим легким не хватает воздуха. Стены надвигаются на меня. Моя голова кажется тяжелой, резко накатывает усталость, и я понимаю, что еще чуть-чуть, и я упаду.

Мне надо выбираться отсюда.

— Кейра, куда ты идешь? Эй!

Огибая большое количество углов, я ухожу в другое помещение. Леви плетется где-то позади меня, будто я веду его в какое-то нужное место. Через арочный проход я вхожу в очередную комнату, – я практически уверена, что это та первая комната, в которую мы заходили, – но это не так. Сквозь окно на фоне черного неба я вижу огни Лувра и осознаю, что мы не можем выбраться отсюда. Что, если мы застряли и умрем здесь?

Леви чуть не стал таким же засушенным телом два месяца назад. Леви хотел присоединиться к ним.

Я не могу дышать. Сижу на полу в углу и не могу понять, как я сюда попала.

— Кейра? — Как из тумана доносится до меня голос Леви. Брат стоит передо мной. Я пытаюсь что-то сказать, но без воздуха я просто… просто…

— Давай, Кейра!

Теперь слезы мешают мне видеть вокруг. Слова не могут выйти из меня, так что слезы заменяют их, пытаясь таким образом помочь мне.

— Мадмуазель? Месье? — говорит какой-то человек на французском. — Она в порядке?

Леви не говорит по-французски и не может ответить. Он молчит, но его глаза, полные беспокойства, пытаются что-то объяснить. Мужчина, задавший вопрос, сконфуженно переводит взгляд с меня на брата, понемногу пятясь назад с намерением оставить нас.

— Помогите! — задыхаясь, шепчю я. — Выход, выход… sortie?

Он указывает направление. Красный знак выхода мигает над нами.

Леви, пытаясь поднять мое тело с холодного пола, хватает меня за руку.

Шагая и позволяя Леви вести меня, я начинаю расслабляться. Черт подери, что только что произошло со мной? Все мое тело гудит, горит и покалывает. Шок доходит до кончиков пальцев на руках и ногах. Что это было?

Почему древние египтяне так одержимы смертью? Так одержимы тем, что будет в загробной жизни, в которой им, возможно, пригодятся их засохшие тела и банки с кишками. Смерть не такая. Мы не проходим сквозь какую-то завесу и не выходим с обратной стороны, чтобы присоединиться к нашим предкам на вечеринке или что-то в этом роде. Смерть постоянна, абсолютна и неизбежна, даже если вы пытаетесь отбросить мысли о ней и не дать им возможность пробраться в ваш разум.

Мы не говорим друг другу ни слова, пока покидаем Лувр, поднимаясь по лестнице, находящейся внутри стеклянной пирамиды. Моя слабость и неспособность функционировать - мы не говорим об этом. Я ощущаю себя очень тяжелой и понимаю, что, скорее всего, это от того, что мы спали всего несколько часов. Однако это мысль не приносит облегчения.

Когда мы выходим на улицу в огромный двор, и ветер обдувает нас со всех сторон, мое тело немного расслабляется. Я все еще дрожу, но здесь, я уже способна дышать. Я могу любоваться фасадом Лувра, представляя, что я нахожусь в том времени, когда Лувр еще был королевским дворцом. Мы садимся на скамейку и любуемся стеклянной пирамидой, пока она сверкает на фоне неба.

— Лувр переоценивают, — говорит Леви. — Пустая трата пространства.

Я хочу привести ему контраргумент, но усталость накатывает на меня, а адреналин и страх истощили меня. Но в тайне я думаю, что мой брат, возможно, прав.

Мы идем обратно к метро, чтобы утащить свои усталые тела в отель. Только когда мы вваливаемся в наш номер, я понимаю, что все это время Леви не отпускал мою руку.

Глава 11

Леви просыпается раньше меня и с самого утра смотрит телевизор. Комната наполнена ярким послеполуденным солнечным светом. Я ощущаю свое тело настолько хрупким, что кто-нибудь при желании смог бы пройти сквозь него. И еще я такая голодная, что могла бы съесть одеяло на кровати вместе со всеми микробами нашего номера.

— Мне надо почистить зубы, — говорю я, вылезая из кровати. — А потом нам надо поесть. Как вчера.

Я достаю из чемодана сумку с туалетными принадлежностями и иду в крошечную ванную. Рядом с зубной щеткой ставлю на полочку увлажняющий крем и мицеллярную воду. Зубная щетка брата находится на небольшом расстоянии от моей, с другой стороны от крема и мицеллярной воды. Если он возьмет не свою щетку, то его стошнит в буквальном смысле этого слова.

Леви достал лекарства – три бутылочки и горка пластинок с таблетками – все это в коробочке, разделенной на дни недели. Я вспоминаю, что все эти медикаменты были в маминых карточках, но не могу вспомнить их названия, даже если мне заплатят. Я проверяю, чтобы в каждом слоте находилось необходимое количество таблеток, спрашивая саму себя, не являются ли эти таблетки единственной вещью, которая удерживает здесь Леви.

Я одергиваю себя и не даю себе думать об этом, потому что не могу быть напуганной.

— Пойдем в МакДональдс, — кричит Леви из соседней комнаты.

— Нет, мы найдем какое-нибудь кафе или что-то подобное, — отвечаю ему. — Я проделала весь этот путь не для того, чтобы есть в МакДональдсе.

— Я не хочу французской-префранцузской еды, — шепчет Леви. — Я просто хочу картофельных оладий.

— Ну, Леви, — вздыхаю я. — Будем есть настоящий французский завтрак, ничего не поделаешь.

Я принимаю душ, Леви - нет. Он начинает зловонно пахнуть, но мне не хочется снова его провоцировать. Он начинает плакать, как только мы выходим из отеля.

Не совсем плакать, если честно. Леви неморгающе смотрит, тайком вытирая глаза. Это меня не волнует. На этот раз я не позволю ему получить то, что он хочет, так как отчаянно желаю запихнуть в себя какую-нибудь сытную и невероятно вкусную пищу: колбасу, яйца, бекон – такого рода завтрак.

Я такая голодная, что не могу толком сосредоточиться на поиске. Все бистро по соседству либо еще закрыты, либо предлагают обыденное меню. Я крадусь по улицам словно зомби, ищущий мозги. Или яйца Бенедикт.

Мы двигаемся по диагонали от отеля, проходим в открытый дверной проем, и чувствую запах. Пекущийся хлеб.

Я залетаю внутрь, будто притянутая магнитом.

Стеклянная емкость для хлеба наполнена счастьем: марципановые шарики, сахарные, в форме животных; печенье разных форм и размеров, с джемом внутри, в виде цветов или глазированное темным шоколадом; громные круги слоеного теста, посыпанные корицей, сахаром и тертым миндалем и еще миллион других вкусных вещей. Букеты из багетов, от некоторых еще идет пар, наполняющий воздух обволакивающим ароматом свежего хлеба. И, конечно же, блестящие от масла круассаны. Их навалили друг на друга, и, кажется, что они карабкаются вверх в надежде, что выберут именно их. Молодая женщина за прилавком, глядя на нас, снисходительно улыбается. Ее щеки с ямочками такие же круглые и красные, как два яблока. Бровь женщины вопросительно выгибается.

— Deux croissants, s’il vous plaî t (Два круассана, пожалуйста), — выпаливаю я, глядя на нее. — Deux croissants (Два круассана) и… и… багет, и одно печенье с джемом, и еще одно с шоколадной глазурью, и одну вон ту большую круглую штуку.

Ее глаза округляются, и женщина начинает махать руками:

— Je m’excuse (Извините), — говорит она. — У меня не лучший английский.

Упс. И вот она я, без умолку, болтая на английском.

— Pardonnez-moi (Простите меня)! — говорю я, пытаясь, чтобы это прозвучало так, будто вложила всю душу в эти слова. Я знаю это чувство, когда к тебе обращаются на языке, который ты только учишь.

Она застенчиво улыбается.

— Qu’est-ce que vous vouliez.

Чего бы я хотела? Я показываю на товар и прилагаю все усилия, чтобы на идеальном французском прочитать названия на карточках. Багет – это просто. Круассан – все равно вышло с акцентом. Pain aux raisins – большой толстый круг, покрытый глазурью и изюмом – чертовски тяжело произнести.

Женщина заворачивает в бумагу багет и кладет каждую покупку на красивую фарфоровую тарелку, а не в непрозрачный бумажный пакет, какие дают в Старбаксе. Париж снова обыграл тебя, Сиэтл. Продавщица укладывает все покупки в деревянный лоток и, делая это, смотрит на меня с улыбкой. Я просто ощущаю радость, исходящую от нее. Она определенно мне нравится больше, чем скучающий бариста.

Я вынимаю горстку евро, но продавщица машет рукой:

— Потом платить, — говорит она. — Сначала насладитесь.

Мы садимся за столик, встроенный в эркер магазина. Старое стекло изменяет горожан, проходящих мимо нас. Парочка людей заглядывает в открытую дверь магазина, но никто не заходит внутрь.

Когда я пробую первый кусочек, сердце сжимается в жалости ко всем тем миллионам людей, которые прямо сейчас не едят этот необыкновенный круассан. Он намного больше, чем просто слоеный и маслянистый – это шелк, скользящий по языку.

Я съедаю первый круассан за несколько секунд и принимаюсь за второй. Слезы наворачиваются на глаза, и когда дохожу до шоколада внутри, я смеюсь, тем самым, разбрасывая повсюду крошки. Шоколад! В круассане! Что может быть чудесней?

Леви стреляет в меня взглядом а-ля «ты сошла с ума? ». Но от этого я еще больше начинаю хохотать.

— Этатаквкушна! — вырывается из моего рта, наполненного этой невообразимо прекрасной едой.

Глаза Леви сужаются. Его спина начинает трястись.

Он смеется.

Я не могу перестать смеяться и приступаю к поеданию песочного печенья с джемом внутри, которое к тому же покрыто такой гладкой и мягкой глазурью, что, когда кусаю, между зубов слышится звук «пффф». Затем отрываю кусочек от багета, который мог бы показаться скучным, потому что это простой хлеб, но это самый сладкий и воздушный хлеб. Будто маршмэллоу в форме хлеба.

Конечно, нельзя просто так съесть столько много выпечки и при этом не почувствовать тошноты. К тому времени, когда мы опустошили тарелки, мы стонем, собирая последние крошки.

— Это было потрясающе, — выдыхаю я, откидываясь на спинку стула, и благодарю себя за то, что утром надела штаны для йоги. — Чистая, неподдельная прелесть. Разве это было не потрясающе?

— Ага, — подтверждает Леви. — Это была самая потрясная вещь, которую ты когда-либо делала.

Я краснею. В прошлом году я прошла через все фазы выпечки, когда пробовала воплотить в жизнь сложные французские рецепты, но у меня ничего не вышло. Давайте, просто скажем, это было фиаско. Леви целую неделю жаловался на мой слишком подгорелый крем–брюле.

Я иду обратно к стойке, чтобы расплатиться с женщиной за неземные наслаждения. Пока она отсчитывает мне сдачу, хочется сказать, чтобы она оставила ее себе в качестве чаевых. Во Франции чаевые поощряются или нет? Кажется, я не запомнила эту информации из путеводителя.

Я неумело спрашиваю на французском, не хочет ли она оставить сдачу себе. Ее рот слегка приоткрывается. Румяные щеки женщины краснеют еще больше.

— Ох, нет! — бормочет женщина. — Нет, нет, я не могу. — Она высыпает мне монеты и, сжимая мои ладони в своих, размахивает ими в стороны.

— Извините, — шепчу я, опуская голову. — Я… Я не хотела…

— Нет, нет…, — снова повторяет женщина. — Я имею в виду, просто… вы должны забрать свои деньги.

Я улыбаюсь:

— Большое спасибо. Все было очень вкусно.

Она снова подмигивает мне:

— Спасибо вам.

Мы с Леви выходим на улицу, чуть не сбив с ног чудоковатого бизнесмена, молодого, но уже лысого, который заглядывает в пекарню, но все равно проходит мимо.

Весь Париж теперь у наших ног.

— Итак, что мы будем делать сегодня? — спрашиваю у Леви.

Не могу сказать, сердит ли он или просто щурится от солнца.

— Я не знаю, — отвечает брат. — Что-нибудь.

— А не пойти ли нам в какое-нибудь крутое место? — Я начинаю рыться в сумке, чтобы найти одну из стащенных в аэропорту брошюр.

Куча из них посвящены музеям. Музей Орсэ, центр Помпиду, Музей Того, Музей Этого… Я отбрасываю все. После вчерашней ночи у меня совершенно нет настроения, чтобы ходить по музеям. Остаются туры. Долина Луары. Однодневная поездка на юг к голубому Средиземному морю. Однодневная поездка в Голландию. Однодневная поездка через поля Фландрии ко всем военным мемориалам и знаменитым местам битв. Это должно понравиться Леви.

— Было бы круто увидеть окопы, — только и отвечает он.

Возможно, это хоть немного поможет Леви выбраться из раковины. Я представляю, как он встречает каких-нибудь ветеранов, людей, бывших очевидцами тех событий, которые Леви видел только в документальных фильмах. Возможно, он бы задал пару вопросов, а я смогла бы написать маме хорошую новость.

Но потом вспоминаю все те размытые черно-белые фотографии, которые нам показывали на уроках истории. Раздутые тела, замаскированные грязью, и пустые взгляды солдат. Меня пробивает дрожь. Окопы ужаснут меня еще больше, чем мумии.

— Я так не думаю, — говорю брату.

— Это единственная вещь, которая мне здесь так интересна.

— А что насчет Версаля или Эйфелевой башни?

— Я хочу увидеть вещи времен войны. — Он сжимает кулаки и смотрит на меня с негодованием.

— Ну… здесь есть музей войны, Дом инвалидов.

Он глядит на меня, приподняв бровь. Я воспринимаю это как знак, чтобы вытащить наконец путеводитель, и читаю названия некоторых экспонатов, пушек, на которые мне, откровенно говоря, наплевать, пока не натыкаюсь на это: «Гробница Наполеона». Я моргаю, чтобы убедиться в том, что все правильно прочитала.

— Черт подери. Пошли смотреть на гробницу Наполеона!

— Ахах.

— Это значит «да»?

Леви кивает:

— Давай навестим Наполеона Бонапарта. Я уверен, что он будет неимоверно рад нашей встрече.

— И будет приветливым и любезным, — соглашаюсь я.

Мы выходим из глубин метро на станции Дом инвалидов и наконец-то видим стоящий вид. Слева от нас под мостом Александра, самого великолепного моста из всех существующих, лениво течет Сена. Мост Александра – широкое, немного низкое сооружение из белого камня, украшенное белыми столбами, каменными гирляндами и гребнями. По обоим концам моста находятся золотые статуи, стоящие на огромных пьедесталах и сверкающие под внезапными вспышками камер туристов. За мостом находится огромный проспект с нетронутой по обеим сторонам травой, простирающийся к золотому пантеону, куполу, под которым лежит Наполеон.

Еще на горизонте видны неясные очертания Эйфелевой башни, которая кажется мучительно близкой.

Я до сих пор не могу поверить, что мы здесь. Не могу поверить, что это привезла нас сюда.

Я указываю на Пантеон.

— Вот там и находится гробница Наполеона.

Леви хрюкает:

— Неплохо.

— Я бы даже сказала, что он замечательно устроился.

Мы переходим оживленную улицу вместе с кучей других туристов, и, когда спускаемся к бульвару, Леви говорит:

— Это зависит от того, что ты понимаешь под словом «неплохо». Да, сейчас, когда он мертв уже много лет и признан одним из величайших главнокомандующим всех времен, у него хорошее положение, но дважды за свою жизнь он был сослан на далекие острова. Кроме того, вскрытие показало, что Наполеон умер от рака желудка, но многие считают, что его отравили мышьяком.

— Разве так не постоянно происходит? — спрашиваю я. — Легендарные люди умирают при весьма подозрительных обстоятельствах, и каждый начинает говорить, что это было «отравление мышьяком».

— Люди любят заговоры, — отвечает Леви, бросая косые взгляды на купол Пантеона. Отраженный солнечный луч окрашивает его щеку золотым цветом. — Позволь вещам оставаться интересными.

— Некоторые люди думают, что Джейн Остин умерла от отравления мышьяком.

Леви начинает смеяться:

— Кому бы захотелось травить Джейн Остин? Да, она была настоящей угрозой. Определенно.

— Ну, она была величайшим романистом своего времени.

— Едва ли это повод убивать кого бы то ни было. Отравляют только важных людей.

— А разве Джейн Остин – не важный человек? — Кровь начинает закипать, потому что брат оскорбил Джейн Остин напротив Пантеона. Моя жизнь весьма странная.

— Недостаточно важна для того, чтобы быть убитой.

— Некоторые люди, возможно, и хотели бы убить ее. Может, другие писатели. Чтобы потом утверждать, что это они написали ее романы, опубликованные анонимно?

Лицо брата выражает отвращение по отношению к моим словам.

— Ты, на самом деле, думаешь, что Джейн Остин отравили? Я всегда знал, что ты тупая.

— Леви!

— Ладно, ты глупая.

— Я никогда не говорила, что, на самом деле, так думаю, но, боже, Леви, тебе нужно постараться перестать быть таким придурком.

Глупые слезы начинаю обжигать глаза. Я пытаюсь сказать себе самой, что он не имел в виду, что я тупая, что он не хочет ранить людей, говоря подобные вещи, но не уверена в этом.

— Джейн Остин очень переоцененная. Если тебе нравятся ее книги, ты должна…

— Почему ты постоянно осуждаешь людей за то, что им нравятся те вещи, которые не нравятся тебе? — прерываю я брата.

— Я ничего не могу поделать с тем фактом, что ее книги плохие, — отвечает Леви с насмешкой.

— Заткнись, Леви. Я не могу принять твои негативные комментарии, поэтому заткнись хотя бы на секунду.

Таков наш разговор в то время, как мы стоим за билетами, чтобы войти в военный музей. Билетёрша выглядит обеспокоенной, но все равно протягивает нам билеты, говоря коронную фразу: «Добро пожаловать».

Я проглатываю злость. Как обычно.

Военный музей совсем не похож на Лувр. Здесь все открыто, все белое и чистое и, к моему облегчению, огромное количество стендов на улице. Под парящим куполом Пантеона, глядя на красную гробницу Наполеона, я не чувствую страха смерти. Я чувствую себя отстраненной в хорошем смысле этого слова. Чувствую себя спокойной и умиротворенной в то время, пока мы ходим по музею.

Леви блуждает по двору, рассматривая пушки, выставленные на обозрение.

— Ты знаешь «Отверженных»? — спрашиваю я у брата.

— Это не тот фильм, в котором так ужасно пел Рассел Кроу?

— Ага. Но ты знаешь саму историю?

Леви отрицательно качает головой.

— Эти пушки напоминают мне момент, когда революционеры ставили баррикады, чтобы попытаться остановить армию.

— Такое бывает во время революции?

Я киваю.

— Хах, я думал, что это просто выдумка исторического романа.

— Это, в основном, о войне. — И тут у меня возникает идея. — Мне интересно, сможем ли мы пойти посмотреть на такое. Это ведь Париж. Наверняка, где-нибудь показывают «Отверженных».

— Фильм?

— Нет, мюзикл.

Леви стонет:

— Я не хочу видеть пьесу, где все вокруг поют.

— Там есть куча пушек и кровавых ран, — убеждаю его я. — Много людей умирают. Почти все умирают.

Он делает очень глубокий вдох. Я подслащиваю сделку.

— Мы можем поесть блинов на ужин перед тем, как пойти на спектакль.

Он выдыхает воздух с таким звуком, будто лопнул воздушный шар.

— Ладно, договорились.

Этим вечером после того, как мы поели блинов, приготовленных вежливым мужчиной, который не насмехался над нами, мы отправляемся в театральный район. Когда кассир объявил мне цену за билеты, которые продаются в последнюю минуту перед представлением, сердце, проигнорировав все правила анатомии, рухнуло прямо в желудок. Цена за два билета на это шоу превышала цену за ночь в нашем отеле. Это куча еды. Они стоют столько же, сколько однодневное путешествие, чтобы посмотреть на замки Долины Луары.

Мужчина в смокинге принимает наши билеты, и мы входим в театр. Все одеты в нарядные костюмы. Это не означает, что все носят черные галстуки, но, тем не менее, внешний вид других зрителей заставляет меня, одетую в блузку с цветочным принтом, джинсы и вязаный кардиган, почувствовать себя не в своей тарелке. А что уж говорить про треники и резиновые сапоги Леви. Я прохожу мимо столов с сувенирами и едой. Просто хочу, чтобы мы растворились в темноте театра.

Билетер смотрит на наши билеты и указывает наверх:

— Балкон! Вам наверх!

— Ах…

Он показывает пальцем направо. Внизу холла – темный лестничный пролет, на котором можно заметить несколько театралов. Мы следуем за ними на пустынный второй этаж, где второй билетер показывает нам наши места.

Мы сидим так далеко от сцены, что это похоже на небольшой проект диорамы, сделанный четвероклассником. Трехзначный ценник – в евро – за это? Чувство разочарования приходит вместе с ощущением неблагодарности. Это все-таки «Отверженные». Они все еще должны быть захватывающими, несмотря на то, дерьмовые у нас места или нет.

Леви усаживается на свое место и устраивается поудобней. Он ерзает по стулу, вздыхает, пока, наконец, не останавливается на самом неуклюжем положении, съехав на стуле так низко, что видна только его голова, и скрестив руки на животе. Женщина, сидящая на одном ряду с нами, поднимает брови.

— Ты же ничего не увидишь, — говорю я брату.

— Мне без разницы.

— Ладно. — Я достаю пару брошюр и начинаю читать их в слабом освещении. — Будь жалким.

— Это написано в названии пьесы, — говорит Леви.

Я ухмыляюсь:

— Очень умно.

Кажется, будто мы ждем вечность, и Леви сообщает об этом раз двадцать, но, когда гаснет свет, и сцена оживает, больше ничего не имеет значения. Ни плохие места. Ни женщина, сидящая на одном ряду с нами, которая постоянно шикает на нас. Ни мое постоянное раздражение на Леви. Все, что для меня имеет значение, это Жан Вальжан и музыка, вырывающаяся из оркестра, заставляющая мое кресло дрожать и хватающая меня за горло.

Я не помешана на театре и не знаю наизусть ни одного мюзикла, и уж тем более не визжу от одного только упоминания о Стивене Сондхайме. Я лишь однажды видела «Отверженных» в период бурного помешательства на Хью Джекмане. У меня есть электронная версия книги, которую скачала лишь потому, что знала, что она имеет отношение к Парижу, и что эту книгу написал Виктор Гюго, но я никогда даже не начинала ее читать.

Несмотря на все это, смотреть вживую – это потрясающая вещь. Когда Фантина поет «Я видела сон», все тело дрожит, а слезы катятся по лицу. Когда Жан Вальжан бежит от закона, я так сильно сжимаю скрещенные пальцы, что они начинают болеть. Мне кажется, что только моя воля о его спасении – это единственное, что позволяет ему оставаться в безопасности. Я ненавидела Козетту, Мариуса и их роман в фильме, но здесь они заставляют сердце трепетать. И Эпонина… Когда она поет песню о своей безответной любви «Сама по себе», чувства, которые я испытывала, когда была влюблена в Жака, возвращаются. Актриса повторяет шепотом: «Я люблю его», и меня начинает знобить. Она поет последнюю строчку, и щеки начинаю пылать в темноте, хотя я - единственная, кто знает, что этот персонаж посвящен мне.

Все шоу поражает и потрясает, и в этом заслуга не только истории и музыки.

Есть ещё один персонаж, один актер на сцене, который пленяет меня. Он - лидер революции, светлоглазый друг-мошенник Мариуса. Страсть актера заражает меня. Он заставляет меня хотеть сорваться с места и со штыком ринуться в бой. Его светлые волнистые волосы выглядывают из-под шляпы, а костюм демонстрирует всю смелость персонажа. Он безрассудный, слишком оптимистичный, видит только славу битвы, а не неизбежность собственной смерти.

Он очень горяч.

Он умирает под градом пуль. Мне надо шептать самой себе, что это вымысел, и глубоко дышать, чтобы все в моей душе не оборвалось.

Пьеса продолжается и это чудесно, это самая лучшая вещь, которую я когда-либо видела, но потом замечаю, что Леви спит с широко открытым ртом. Я бы уже давно услышала его храп, если бы вокруг не бушевала Французская Революция. Как он смог заснуть под звуки труб и мечей? Я так возбуждена, а он спит как убитый в невероятно шумном помещении. Я заплатила кучу денег за место, на котором он сейчас спит.

Представление заканчивается, и я поднимаюсь вместе с толпой, чтобы аплодировать стоя. Когда все люди стоят, я больше не могу видеть сцену, и это становится проблемой. Когда каст начинает кланяться и махать руками, то больше не могу видеть Анжольраса. Я встаю на цыпочки, но это ничего не дает. Я хлопаю и хлопаю, но к тому времени, когда снова могу видеть сцену, она уже закрыта занавесом, а Анжольрас ушел.

Я бужу Леви, толкнув его пару раз. Он сразу же начинает капризничать.

— Это наконец-то закончилось? — ворчит Леви, потягиваясь после сна. Этим самым он чуть было не ударил пожилого человека, который пытался выйти из зала и находился на соседнем с нами ряду.

Я хватаю его за руку, которой он чуть не ударил мужчину.

— Осторожней! И да, это закончилось. Ты почти все проспал.

— Я увидел достаточно, чтобы понять, что спектакль был не на высоте.

Чувствую себя проткнутым шаром.

— Просто пойдем.

Конечно, это было не так просто. В театре было столько народа, что прошла вечность, пока мы просто смогли покинуть верхний этаж, и пока что речи не шло о том, чтобы спуститься по лестнице в холл и выйти из здания. У меня достаточно времени, чтобы «насладиться» нищетой, но я откладываю это на потом и начинаю сходить с ума, разглядывая список актеров на блестящей шоу-программе.

Мне нужно пару минут, чтобы найти Анжольраса, потому что актеры выглядят намного страннее на своих профессиональных портретах, чем на сцене. На его волосах столько геля, что вместе с кривоватой улыбочкой на лице актер напоминает парня из сороковых. Он выглядит намного спокойнее, чем его персонаж, но есть что-то плутоватое в его улыбке. Его зовут Алек Ридаут, и в его биографии сказано, что он учился в Кембридже и Оксфорде. Вау.

Мне интересно, какой он в жизни. Если бы я была такого рода девушкой, то захотела бы найти его после шоу и разузнать все сама.

Первым импульсом было засмеяться этой мысли. Следующим – сделать это.

Я во Франции. Если не рискну хотя бы пару раз, если не сделаю, по крайней мере, пару вещей, которые пугают меня, к чему все это? Пока мы стоим посреди огромной толпы на лестнице, ведущей в холл, я представляю себе все это. Я - наивная туристка. Он - энергичный британский актер. Я бы скромно попросила у него автограф, мы бы поговорили, а потом он бы пригласил меня выпить что-нибудь, и мы бы вместе провели вечер... под звездами, около Эйфелевой башни, когда она вся горит и переливается разными огнями. Представляя все это, тело возбужденно дрожит.

— Леви, — говорю я здоровяку, шаркающему около меня. — Думаю, пойду искать одного из актеров.

Я получаю в ответ самый тяжелый вздох, который когда-либо слышала:

— Это неимоверно тупо.

— Мне наплевать, что ты об этом думаешь. Я просто сделаю это.

— Я не пойду с тобой.

— Просто подожди меня. — Мы уже спустились в холл. Я осматриваю помещение на наличие хорошего местечка, где Леви мог бы меня подождать. — Что насчет пальмового дерева вон там? Просто стой там. Я буду там примерно через десять минут.

Леви тащится к пальмовому дереву, брови, как обычно, нахмурены.

Я совершенно без понятия, как и где можно встретить актера после выступления, но я делаю глубокий вдох, и, протискиваясь сквозь людей, которые идут к выходу, ищу ближайшего швейцара. Я спрашиваю у него, могу ли встретиться с Алеком Ридаутом.

Швейцар даже не смотрит на меня.

— Выход на сцену, — только и говорит он.

Выход на сцену? Я думаю, что это означает, что мне надо возвращаться назад. И вновь протискиваюсь между людьми и возвращаюсь в пустующий театр. Занавес прячет сцену, но, насколько я вижу, оттуда высовывается девичья голова и улыбается во весь рот, глядя на огромное помещение:

— Боже, вот оно как, быть знаменитым! — говорит с техасским акцентом девушка. Она скрывается за занавесом, но я все еще слышу, как она спрашивает: — Мы можем пойти посмотреть твою гримерку?

В этот момент я ощущаю, будто дух любопытной девчонки просачивается в мое тело. Я поднимаюсь на сцену и проскальзываю за тяжелый вельветовый занавес в мир темноты. И чуть не натыкаюсь на тело поблизости. Кажется, меня никто не заметил. Спотыкаясь, я иду на свет.

Там суетится куча людей. Команда толкает декорации и вешалки с горами костюмов по всем направлениям, а по радио доносится еще миллион новых указаний. Среди всех этих людей я замечаю парочку актеров и начинаю свой надзор.

Кажется, что здесь должно быть множество поклонников, особенно, когда я нахожу коридор, полный гримерок. Имена с программки украшают как открытые, так и закрытые двери. Я ищу Алека Ридаута, и нахожу его имя на совместной гримерке. Дверь открыта. Я заглядываю внутрь.

Трое актеров, на разных стадиях снятия костюмов, вместе смеются и кричат:

— Я чуть было не споткнулся и не свалился с левой стороны сцены, — говорит британский актер. — Думаю, я хорошо притворялся, когда начал бегать, но думаю, Морис понял, что это не так. Он всегда все понимает.

— Ничто не сравнится со штанами, сползающими с моей задницы во время «Еще одного дня». Я был на сто процентов уверен, что они упадут с меня. — Голос принадлежит какому-то американцу.

— А ты как, Алек? — спрашивает еще один британец. Я навостряю уши. — Как твое горло?

— Плохо, — говорит усталый и грубый голос. — Очень плохо.

— Это нехорошо, — мрачно шепчет американец. — Тебе бы не хотелось, чтобы на сцену вышел твой дублер.

— Я не об этом, — ворчит Алек.

— Я просто шучу. Но если ты не хочешь, чтобы мое страшное лицо вышло на центр сцены, тебе немедленно нужно дать немного отдыха голосу.

Прежде чем могу зайти в гримерку с каким-либо планом, высокий и широкоплечий мужчина в костюме революционера выходит из комнаты и натыкается на меня.

— Ух, ты! — Он хватает меня за руку, чтобы поддержать, хотя я совершенно в этом не нуждаюсь. — Ты кто?

— Эм-м.. Я… Я ищу Алека Ридаута?

— Алек! К тебе кто-то пришел! Вперед. — Он толкает меня в комнату. — Только не позволяй говорить ему всю ночь. Его голос скрипуч как у подростка.

А потом я стою в одной комнате с актерами, на которых смотрела весь вечер из зала. Один из них, не Алек Ридаут, склоняется над туалетным столиком и стаскивает с себя рубашку из восемнадцатого века. Затем он надевает чистую футболку и выходит из комнаты.

Сам Алек Ридаут сидит на туалетном столике, закрыв голову руками, плечи наклонены вперед. Рядом с ним запотевает зеркало от кипящего чайника. Он выглядит несчастным, пока смотрит на мое отражение в зеркале.

— Я могу вам помочь?

У него такой больной голос, что мне хочется прочистить собственное горло.

— Эм, не хочу вас беспокоить, — запинаясь, говорю я. — Если вы хотите, я просто уйду. — Он вздыхает и кивает головой. — Я просто хотела попросить у вас автограф. – Программка скользит по моим потным ладоням. — Вы были прекрасны этим вечером.

Он слегка улыбается и протягивает руку. Я даю ему программку.

— Что вам особенно понравилось? — спрашивает он слабым голосом.

— Ваша… страсть. — Я чуть не заливаюсь румянцем от этого слова. Почему оно постоянно звучит так сексуально? — То, каким вы были экспрессивным. Я могу с уверенностью сказать, что вы были в коже своего персонажа, сражаясь за то, во что верите.

Он слегка смеется. Маркер петляет по его же биографии на программке. Закончив расписываться, он переворачивает программку на сторону с фотографиями из постановки.

— Мне нравится эта роль, — говорит Алек. — Извините, я бы сказал больше, но…

— Все в порядке, — поспешно говорю я. — Вам определенно нужно дать отдохнуть голосу. Не могу представить ничего более важного в вашей работе.

Алек кивает, а чайник, будто по команде, начинает свистеть. Алек наливает воду в чашку, в которой уже лежит чайный пакетик, а потом зачерпывает из банки в форме медведя большую ложку меда и добавляет в чай. Он медленно потягивает напиток, вздрагивая от дискомфорта. Мне кажется, что я должна уйти, но Алек не вернул мне программку, поэтому жду.

Алек кивает, смотря на изображение в программке, на котором он запечатлен сидящем на верхушке баррикады с мушкетом в руке и горящими глазами.

— Я не могу поверить, что исполняю эту партию, — говорит актер. — Я никогда не ожидал, что добьюсь чего-то настолько профессионального так быстро. Здесь столько актеров, которые более профессиональны, чем я, и если… — Его голос срывается на писк, и Алек останавливается. Он выпивает еще немного медового напитка. Его глаза сейчас полны беспокойства, и Алек шепчет: — Если голос сейчас меня подведет, то все может закончиться, так и не успев начаться.

Я просто стою, руки бесполезно висят по обеим сторонам. У меня такое чувство, будто я вешу миллион килограмм.

— Ну, я думаю, что вы просто фантастический, — Берегите голос, и все будет в порядке.

Он кивает и наконец-то отдает программку:

— Если бы это было так просто.

Я выхожу из комнаты. Он закрывает дверь.

Боже. Говорить о ворчунах. Говорить о разбитых мечтах. Мои ожидания напоминают разрушенный орнамент, великолепный только в прошлом.

На пике грусти я ощущаю себя безнадежно потерянной. Я пытаюсь найти путь к сцене, но вокруг стоит кромешная темнота. Рабочие сцены убирают установки, а актеры, смеясь, расходятся по делам. Как мне найти сцену? Я слишком напугана, чтобы спрашивать об этом у кого-либо, к тому же уверена, что мне нельзя находиться здесь. Когда я уже отчаиваюсь и понимаю, что блуждание не принесет никаких результатов, я просто открываю первую попавшуюся дверь с табличкой «ВЫХОД».

Я оказываюсь в каком-то узком коридоре. Рабочие театра, смеясь и покуривая, стоят вдоль кирпичных стен. Я вжимаюсь в кардиган и направляюсь к двери на другом конце коридора.

Но в холле темно. Я дергаю двери. Они закрыты.

Леви нигде не видно.

— Леви? — Я окидываю улицу быстрым взглядом. Люди бесцельно слоняются вокруг, но нигде не вижу своего нескладного брата.

Я колочу по входным дверям.

— Эй, вы там! — Я зову швейцара, идущего мимо. — Я потеряла кое-кого! Помогите!

Он просто скользит по мне взглядом и проходит мимо. Слезы начинают душить меня. Я сильнее колочу по стеклу, но, похоже, это бесполезно.

— На помощь! — шепчу я. — Помогите, помогите, помогите!

Никто не приходит помочь мне. Я так и стою, прислоненная к дверному стеклу, надеясь и моля, чтобы какое-нибудь решение появилось прямо из воздуха. Может, какая-нибудь парижская магия появится посреди темной улицы, и призрак Виктора Гюго или что-нибудь в этом роде отведет меня прямо к брату.

Никакой магии. Никакого решения. Только я, парализованная от страха.

Думаю, что могу сотворить собственную магию.

Я выбираю направление и большими шагами иду по улице. Возможно, я могу одурачить саму себя и сделать вид, что я - сильная молодая женщина, способная решить любую ситуацию. Поэтому пытаюсь думать, как детектив. Куда бы мог пойти Леви? Он знает, что я приду за ним, так что он не мог уйти куда-то далеко. Здесь нет никаких знакомых достопримечательностей, где бы он мог быть, и в любом случае брат не стал бы спрашивать дорогу у незнакомцев.

Какого черта он просто не остался около театра? Он знал, что я вернусь, почему он просто не подождал меня?

Я спрашиваю саму себя, не пойти ли мне в другом направлении, когда заворачиваю за угол и вижу дорогу, освещенную светом из МакДональдса. А еще я вижу грузный силуэт Леви прямо в окне. Клянусь, внутренности чуть было не выбрались наружу от облегчения.

Я быстро перехожу дорогу и рывком открываю дверь. Внутри светло, дружественно и разноцветно. Леви оборачивается в тот момент, когда захожу внутрь.

— Где, черт возьми, ты была? — спрашивает он. — Они выставили меня, потому что стоял там слишком долго.

— Где был ты? Я прихожу, а ты просто исчез! Почему ты не мог просто остаться и подождать меня там, где могла бы быстро тебя найти?

Он угрюмо пожимает плечами:

— Есть захотелось.

Я вздыхаю и лезу за кошельком, все еще сжимая в руке программку с автографом. После чего надежно прячу ее в бумажнике.

— Мне нужны куриные наггетсы, — говорит брат. — А еще большая картошка фри и кола.

Я покупаю ему еду и еще парочку чизбургеров для себя, и мы едим в тишине. Сердце все еще восстанавливается после испытанного страха. Как мы вообще дошли до такого? Как любимый маленький братец, который еще несколько лет назад называл меня «Кее-уа», смог стать таким слабым и близким к границе несуществования? Леви прямо здесь – я пытаюсь переубедить саму себя – Леви со мной. Живой.

Не могу поверить, что стала такой безумной. Фантазия с Алеком Ридаутом, которую я придумала, никак не смогла бы стать реальностью. Никакая из моих фантазий не станет реальностью. Неужели я до сих пор не усвоила этот урок? Семья важнее парней. Мне нужно сделать браслет с этой надписью, чтобы не забывать.

Мысленно я повторяю эти слова как мантру и понимаю, что чувствую себя более спокойно.

Клянусь, мне не нужно будет проходить этот урок в третий раз.

Глава 12

На следующий день я просыпаюсь от монотонного бурчания Леви:

– Кейра, нам надо снова пойти в пекарню.

Меня не надо просить об этом дважды.

День просто великолепный. На улице тепло, несмотря на то, что сейчас раннее утро, и солнечно как в тропическом раю. Пекарня полна света, который отражается от окон нашего отеля.

Мы заказываем примерно то же, что и вчера, но сегодня на витрине выставлено ещё больше марципановых животных. Настоящий зверинец – маленькие слоны и свинки, даже коровы с крошечными пятнами. Я беру каждое животное, и еще гору круассанов и печеньев с джемом.

Леви обнаруживает, что ему не нравится марципан, поэтому я забираю всех животных себе. Никаких проблем. После того, как мы покончили с едой, я начинаю раскладывать брошюры по столу.

Леви наклоняется вперед, поджимая губы. Он хватает карту метро и начинает ее исследовать.

— Франклин Рузвельт, — шепчет он, указывая на остановку. — Забавно.

Я разрешаю ему выбрать, что мы будем делать сегодня, и, скорее всего, выбор займет у него целую вечность, поэтому я откидываюсь в кресле, чтобы полюбоваться магазином. И чтобы дать желудку все переварить. Вчера я не заметила старые фотографии на стенах, снимки, на которых члены семьи запечатлены в брюках клеш и в белых воротничках. Когда понимаю, что еда переварилась, я встаю, чтобы рассмотреть фотографии поближе.

— Моя семья, — говорит на французском та самая женщина за прилавком, которая была вчера. В ее глазах искрится гордость. — Я посередине. Вот эта пятилетняя девочка. Слева стоит мой брат. Он здесь шеф-повар.

Я улыбаюсь ей:

–– Это так замечательно. А это ваш… дедушка?

Она кивает, сияя.

— Раньше он владел этим зданием, — говорит женщина. — У него тоже была пекарня. Но он потерял бизнес во время оккупации.

— Оккупации? — Я складываю все пазлы в голове раньше, чем ей приходится все объяснять американской идиотке. — Нацистской оккупации?

— Да. — Ее постоянная улыбка слегка меркнет. — Я копила сбережения в течение многих лет, чтобы заново начать семейный бизнес.

Вау.

— Это… Это невероятно.

Она улыбается мне в ответ.

— Спасибо. Я тоже так думаю.

Мужчина в белом костюме шеф-повара, выглядящий точно так же, как и женщина за прилавком, – бесспорно ее брат – выходит из кухни. У него на лице такая же улыбка.

— Нужно что-то еще? — спрашивает он. — Круассаны, может больше хлеба?

Его сестра смотрит на нас, потом смотрит за дверь. Магазин пуст.

— Нет, — тихо отвечает она, мотая головой.

В то время, пока сердце разбивалось от разговора шеф-повара с сестрой, Леви все еще не определился с планом на день.

— Выбери что-нибудь, — говорю я, дергая его за руку. — Военные штуки?

Он пожимает плечами:

— Мы же уже посмотрели на вчера пушки.

— Если ты ничего не выберешь, то я сделаю это за тебя.

Он подталкивает ко мне брошюры. Я рассматриваю это, как разрешение делать все, что захочу. И как только вижу уголок рекламного проспекта, виднеющегося из-под кучи других бумаг, я принимаю решение.

Сегодня мы едем в Версаль.

Версаль. Наконец-то Версаль. Я буду ходить по тем комнатам, по которым ходила Мария-Антуанетта, и увижу свое отражение в Зеркальной галерее. Я одета в повседневную одежду для путешествий, а не в платье моей мечты из восемнадцатого века. Я буду даже не в наряде с выпускного вечера, который имитировал наряд Марии-Антуанетты, – но это все еще моя мечта, стереотипная фантазия о принцессе, в которой мне не стыдно признаться. Эта и еще одна моя мечта – вернуться в прошлое и перенести Марию-Антуанетту во время, которое было бы к ней добрее.

Расстояние до Версаля – это поездка на автобусе продолжительностью сорок пять минут от центра Парижа. Мы выходим из автобуса на самую большую стоянку, которую когда-либо видела. С другой стороны я вижу дворец – огромное здание с большими окнами, а также со статуями херувимов и святых, обрамляющих крышу. Я ощущаю это величие на себе. Все остальные туристы из автобуса стекаются к воротам. Я возвращаюсь, чтобы сделать фотографию. Мне просто чудом удается уместить весь замок в одном кадре.

— Это первая фотография, которую сделала здесь, — смеясь, говорю я. — Выглядит так, будто мы прямо здесь сошли с самолета.

Леви ничего не отвечает. Он просто смотрит на замок с безразличным выражением лица.

— Леви, что ты об этом думаешь?

Он пожимает плечами.

Я не собираюсь позволить его безразличию испортить момент. Это Версаль.

Мы начинаем долгую прогулку до позолоченных ворот, и, чем ближе мы подходим, тем больше у меня странных ощущений в животе. Это похоже на то, словно я собираюсь познакомиться со знаменитостью, встречу с которой ждала годами. Дома на компьютере у меня есть сотни фотографий стен с фресками, позолоченной лепнины и великолепных садов. Я заваливала Жака вопросами по поводу дворца. Он никогда много не говорил об этом, просто выдавал чуточку информации для того, чтобы я отстала от него. Позже он признался мне, что никогда не был в замке, хотя живет в Версале.

За парковкой я вижу дома и рестораны Версаля. Но не вижу ни одного здания, которое бы подходило под описание Жака – ряды домов с цветочными горшками на окнах. Но я могу все это видеть мысленно, когда закрываю глаза. Прямо сейчас Жак и Селена могут быть здесь в черных беретах, хихикая друг с другом.

Я сжимаю кулак. Когда-то это было моей единственной мечтой – приехать сюда вместе с Жаком. Не из-за него. Я использовала его точно так же, как он использовал меня. Нет, я просто хотела бесплатное место, чтобы переночевать. Отправная точка. Подводная доска. Теперь Селена заняла мое место, и может делать все то, что когда-то хотела я, в то время, как мы заплатили невероятную сумму за поездку на дерьмовом автобусе, чтобы теперь стоять в очереди целый час.

Когда чувствую, что нахожусь буквально в миле от мечты, я поднимаю взгляд. Два крыла замка будто помещают меня внутрь королевского двора. Их колонны, позолоченные детали и бюсты выдающихся персонажей будто улыбаются мне.

Я здесь.

Леви суетится позади меня.

— Спасибо за то, что ты такой терпеливый, — говорю я ему. — Мы скоро зайдем.

— Потом мы тоже будем стоять, только уже внутри, — отвечает он и, сказав одну негативную вещь, выпускает целый поток гадостей. — Это будет просто еще одна куча портретов богатых людей, каких-то мертвых чуваков и идиотов, смотрящих на все это. Я просто не могу поверить, что ты хотела приехать сюда.

— Это Версаль.

— Как тебе может нравится французская монархия? — Его взгляд стреляет молниями во все стороны. — Они были ужасны, черт побери.

Когда он говорит вещи, подобные этой, то начинает с политических обличительных речей, взятых с прокоммунистических сайтов. Я подавляю в себе порыв сказать ему: «Заткнись, Леви», и привести миллион контраргументов, которые могли бы сломать его доводы. Но сдерживаюсь, потому что он бы начал использовать свою логику, а я закончу тем, что не смогу дышать, не говоря уже о том, чтобы спорить должным образом. Все это заставляет меня ненавидеть его. А я не хочу его ненавидеть, особенно здесь, не в тени Версаля под взглядом окон, из которых когда-то выглядывала Мария-Антуанетта. Здесь я просто хочу чувствовать чудо и старую грусть. Но Леви не позволит мне сделать это.

— Ты же знаешь, что Мария-Антуанетта была полной дурой, да? — спрашивает он.

— О, Леви, пожалуйста, просто остановись, — стону я.

— Почему? Ты же не знаешь ее. Она - не твой предок или что-то в этом роде. Почему тебя это волнует?

Я даже не могу начать что-то объяснять. Не имеет значения, что я скажу. Он просто не поймет мою симпатию, которую ощущаю по отношению к ней – к молодой девушке, которая вырвалась из страны, вышла замуж и переехала вместе с мужем, едва зная язык. Ей нужно было изучить правила нового двора. смириться с браком без любви, но при этом постоянно выполнять супружеские обязанности. А затем иметь дело с французским народом, который отправил ее и всю ее семью прямо в лапы смерти.

— Ты же знаешь, что, вероятнее всего, она была безграмотной, да? Ей было наплевать на народ. Ее заботила только ее собственная задница.

— Ничто из этого не было ее ошибкой, — говорю я, взвешивая каждое слово.

Леви морщится:

— Она даже не попыталась понять, на что была похожа жизнь обычного горожанина. Она просто весь день наяривала круги по этому месту, позволяя слугам делать для нее все.

— Мария родилась и выросла в аристократической среде. Она никогда не знала жизни простолюдина. Ее целенаправленно держали в неведении. Это не ее вина.

— Она могла бы попытаться.

— Леви, было бы разумно, если бы я волновалась из-за того, что ты не понимаешь состояние трехпалого ленивца? Или горбатого кита? Или любой другой формы жизни, которая отличается от жизни подростка?

Он уставился, но не на меня. Он смотрел на окна и туристов, которые стоят вместе с нами в очереди.

— Мария просто хотела сидеть целый день, — говорит он, — с красивыми, дорогими вещами, окружавшими ее все время. Сидеть и ничего не делать.

Я стону. Столько сил, чтобы попытаться переубедить его.

— Ты ничего не знаешь.

— Кейра, это ты ничего не знаешь.

Я складываю руки на груди. Он достал меня, но я упрямая. Даже упрямее, чем старый мул.

— Без разницы. Давай просто зайдем внутрь и посмотрим на эти красивые и дорогие вещи.

Взгляд Леви мутнеет, но он ничего не говорит.

И, слава богу. Потому что, оказавшись внутри под украшенным фресками потолком, который словно покрывает квадратную милю, я не хочу слышать раздражающий голос Леви, ворчащий о том, что нарисовать все это стоило художнику жизни. Я раскошеливаюсь на аудиогид, и выключаю пессимизм брата. Я настраиваю дрянную мелодию клавесина, а английский джентльмен кормит лакомыми кусками информации.

Каждая комната ведет в следующую, наслаиваясь друг на друга. Тут нет прихожих или коридоров. В прошлом здесь перед каждой дверью стояли солдаты, решающие, кто может пройти в следующую комнату. Людям было позволено войти во дворец, свободно блуждать во внутренних двориках и внешних комнатах. Нужно было быть более приближенным к королевскому двору, чтобы пройти дальше. И это становилось все более выборочным процессом до тех пор, пока только несколько привилегированных персон могли входить в самые маленькие комнаты дворца и иметь больше шансов побыть наедине с королевой или королем.

В спальне королевы я представляю себе Марию-Антуанетту, прогуливающуюся по этим полам. Спящей в этой кровати. Рожающей на кровати на глазах публики – что за кошмар – для того, чтобы никто не смог оспорить факт рождения королевского наследника. Она прожила продолжительную часть жизни, лишенной приватности. И ее небольшой домик в огромных садах был единственным убежищем. Я не могу сейчас слушать Леви, жалующегося на то, насколько глупо было, что взрослая женщина-королева играла в крестьянку в лесах. Краткое изложение Первой Мировой Проблемы – слишком много денег, много привилегий – и ты убегаешь, и время от времени играешь в бедняка.

Я думаю, что понимаю ее. Она пыталась убежать не от денег и привилегий. Это была ее собственная жизнь. Совершенство оказалось иллюзией. Дворец приравнивался к тюрьме. Возможно, она придумала это все в своей голове, когда выходила замуж в пятнадцать лет – ведь она собиралась быть королевой Франции! Все должно было быть навсегда стать блестящим и идеальным! Она даже не могла себе представить постоянную и непрекращающуюся критику, ужасный брак, придуманные обязанности и кровавую смерть.

Ситуации никогда не получаются такими идеальными, какими мы их себе воображаем.

И мой внутренний циник – мой внутренний Леви – начинает становиться сварливым. Все эти огромные портреты, занимающие все стены, фрески на потолках, кабинеты, подсвечники, безделушки, сделанные из золота и драгоценных камней… Все это оказалось фальшивым. Бессмысленным. Потому что, на самом деле, зачем все это? Чтобы удовлетворить тщеславие парочки избранных? Что хорошего делают эти предметы? Они изготовлены из дорогих материалов по высокой цене без всякой существенной цели. Я не могу отыскать ту часть меня, которая без всякой задней мысли просто получала бы удовольствие от этого великолепия. Внезапно я становлюсь корыстным прагматиком. После гляжу на люстру, с которой будто капают кристаллы, что даже не могу увидеть, где находяться свечи. Я задаю себе вопрос, какая от этого всего чертова польза. Да, возможно, у нее была грустная, несвободная жизнь, такая же, как и у некоторых знаменитостей. Но все это сияющее золото и хрусталь здесь только для того, чтобы угодить ей и ожидать почитания от низшего сословия? Это не имеет смысла.

Это место – не храм красоты. Это выставка отчаяния.

Оставшаяся часть дворца прошла в тумане разочарования, исходящего от меня самой. Я так долго мечтала об этом месте, что когда наконец-то оказаласьздесь, то поддаюсь пессимизму Леви. Я смотрю на мраморные столбы и хочу, чтобы они были каменными. Поднимаю глаза на позолоченную лепнину и думаю о том, что это слишком искусно. Я даже не могу печалиться. Я устала.

Задняя часть дворца обращена к огромным паркам. Искусственное озеро простирается на огромное расстояние. Величина и размеры – вот о чем весь этот дворец. Вот о чем здесь все.

Я достаю карту местности и нахожу звезду, которая указывает на поместье Марии-Антуанетты. Я всегда хотела увидеть ее домик, но теперь, непонятно почему, это больше ничего для меня не значит. Неужели часть меня умерла? Вся моя симпатия к ней прошла.

Леви начинает пятиться прямо к выходу подальше от садов. Я смотрю через плечо на искусственное озеро, статуи, подстриженные сады и ощущаю глубоко в груди небольшой трепет, когда нечто настолько прекрасное касается меня. Однажды, это было всем, чего я так хотела…

Я иду обратно к автобусу.

Автобус едет через центр города, полный экзистенциального дерьма. Версаль, бесспорно, был впечатляющим, но пустым. По сути, я встретила знаменитость, а она оказалась дерьмом.

Я думаю о том, чтобы убрать Марию-Антуанетту из списка девушек, которых я хотела бы спасти, если бы у меня была машина времени. Конечно, там есть и мужчины, но все же девушек в нем больше. Женщины пережили все трагедии, хотя не заслуживали ни одной из них. Анна Болейн. Жанна д’Арк. Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия Романовы. Анна Франк. Мария-Антуанетта всегда была в этом списке. Ее казнь казалась самой жестокой вещью в мире. Она была красивой и невиновной и, думаю, мученицей, а мир острым лезвием отрубил ей голову. Теперь я думаю, что Леви мог быть прав. Конечно, она была сторонницей красоты и неподдельного веселья, но, в то же время, была малограмотной, обеспеченной и не очень смышленой. Эгоистичная, глупая маленькая девочка.

Я тоже большую часть времени эгоистичная и глупая. Значит ли это, что не заслуживаю спасения, а заслуживаю кровавой экзекуции?

— Если бы ты мог перенестись сквозь время и кого-нибудь спасти, — говорю я Леви, пока мы едем по Парижской автомагистрали. — Кого-то, кто пострадал от участи, которую не заслуживал. Кого бы ты спас?

Леви надолго притих. Он поджал губы и уставился на деревья, мимо которых мы проезжали.

— Гитлера, — говорит он.

Проходит несколько секунд, прежде чем я снова могу говорить.

— Гитлера. Адольфа Гитлера?

— Нет, Джо Гитлера, — саркастично отвечает брат. — Конечно, Адольфа. Он был блестящим. Хороший лидер и стратег, не считая войны на два фронта и русской зимы. И еще он был художником.

— Боже, Леви, он убил миллионы людей!

— Не лично, — противится Леви.

— Технически.

— От рук Сталина умерло не меньше людей.

— То есть, я полагаю, что ты спас бы и его.

— Нет. Он был злом.

Я закатываю глаза. Что здесь, черт возьми, происходит? Неужели брату, на самом деле, нравится Гитлер? Это вообще законно? Может, я должна написать маме? Она раньше беспокоилась, когда Леви влезал в странную чушь. Нацистская чушь определенно подходит под это определение.

— Ты просто сказала выбрать кого-нибудь, — говорит Леви. — Ты не сказала спасти от их смерти. Что если я выберу кого-то, чтобы спасти от их собственной жизни?

Я открываю рот, но так и не могу ничего сказать. Леви тем временем продолжает:

— Что если бы Гитлера приняли в школу искусств в Вене? Что если бы он никогда не присоединился к военным, и тяжелые времена никогда бы не настали? Что если бы у него никогда не было бы возможности развить свою ненависть к евреям? Что если бы он просто спокойно изучал искусство, начал продавать картины и просто прожил остаток своей жизни без ущерба?

Черт подбери, думаю, он прав. Я прокручиваю в мозгу эту теорию и, непонятным образом, она приобретает смысл. Что если бы мы могли искоренять зло в таких людях, как Гитлер?

Возможно, и для Гитлера нашлось бы местечко, – если я могу перейти к фактам, что имя Адольфа Гитлера не появилось бы ни в каком списке, содержащем моих любимых персонажей из истории.

— Это очень мудро с твоей стороны, Леви, — говорю я ему.

Он пожимает плечами:

— Это просто логично. Кого бы спасла ты?

Возможно, он меня уничтожит вместе со всеми моими вариантами, но я все равно рассказываю:

— Анну Болейн, потому что Генри Восьмой был грубым. Жанну д’Арк, по очевидным причинам. Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию Романовых.

— Одни принцессы.

— Хорошо, но принцесс часто использовали в качестве пешек. Но Жанна д’Арк – полная противоположность принцесс.

— Подожди, напомни, кем она была?

— Французская девушка, которая слышала голоса ангелов. Они сказали ей встать во главе армии против Англии. Она была сожжена на костре по обвинению в ереси, но на самом деле, из-за того, что носила мужскую одежду и бросала вызов представлениям о том, какой должна быть бедная необразованная девушка.

— Говоря о необразованных девушках, Мария-Антуанетта есть в твоем списке? — спрашивает Леви.

— Она была, — отвечаю я, вздыхая. — Но, возможно, ты прав. При других обстоятельствах, она была бы просто глупой и посредственной девушкой.

— То есть она заслуживала лишиться головы при помощи гильотины?

— Ну, нет, но… Стой, ты передергиваешь понятия!

Леви пожимает плечами:

— Пытаюсь просто заставить тебя подумать.

А я не знаю, что и думать. Некоторое время я смотрю на Леви, пока он грызет ногти и смотрит в окно, и ощущаю то, что не часто чувствую по отношению к брату – гордость. Мой маленький братец – интересный и уникальный человек. Возможно, он и говорит иногда странные вещи – типа нацистских штук. Но эти странные вещи исходят от его незаурядного ума.

Даже в те времена, когда в распорядке дня были «Lego» и «PlayMobil», у меня было это смутное беспокойство, что Леви будет проскальзывать сквозь трещины. Когда Леви был маленьким, у него была довольно заторможенная речь. Летом он постоянно носил треники и резиновые сапоги, а зимой переодевался в шорты и сандалии. Теперь, когда он стал старше, он не бреется и отказывается менять кривые очки. Он до сих пор не разговаривает с незнакомцами, а незнакомцами он считает всех – даже нас с мамой. Мир относиться к таким людям, как Леви, не очень дружественно, и даже, когда я была маленькой, то боялась за брата. Боялась, что мир перестанет пытаться достучаться до него, потому что он сам от этого отказывается.

В одиннадцатом классе на уроке английского я вышла в туалет. По дороге туда, из открытой двери я услышала голос Леви и заглянула внутрь. Это был урок истории, и Леви показывал презентацию. Он говорил громким голосом, возможно, даже слишком громким. Казалось, что он просто не знал, как его контролировать. Леви криво стоял у доски, нажимая на пульт, чтобы переключить слайды, а другая его рука лежала на животе словно крыло. Но ничего не имело значения. Он рассказывал о большевиках, не смотря на слайды и на карточки с подсказками. Он помнил факты и говорил экспромтом. Просто рассказывал то, что было на уме. А одноклассники внимательно его слушали. Учительница была рада, будто эта сторона брата и для нее тоже оказалась новой.

Я шла в туалет с улыбкой на лице. Это был первый раз, когда почувствовала спокойствие относительно Леви. Первый раз, когда поняла, что он сможет это сделать.

Я пытаюсь забыть страх и постоянное беспокойство прошедших двух месяцев, когда доктор Пирсон стер всякую надежду. Сейчас я чувствую это снова. Когда-нибудь Леви будет в полном порядке.

Глава 13

Утром Леви отказывается вылезать из кровати. Я одеваюсь и иду на улицу, чтобы дойти до нашей пекарни. Может, ему поможет проснуться свежий хлеб. И круассаны, и печенье, и животные из марципана…

Я дергаю за ручку двери, но та не поддается. В магазине темно. Стеклянная витрина, в которой хранились все эти вкусные штуки, пуста.

Я проверяю время на телефоне. Возможно, я слишком рано? Я вижу дату. Воскресенье, тридцатое августа. Воскресенье.

Здесь все католики, и все сегодня в церкви.

Пока я все еще стою там, скорее всего, выглядя отчаявшейся, женщина, управляющая пекарней, выходит из-за прилавка, одетая в пижаму. Она что-то ищет в кассе, когда поднимает взгляд на меня. Женщина бросается, чтобы открыть дверь.

— Моя дорогая! Мне очень жаль, но мы закрыты! — вскрикивает она.

— Знаю, я только сейчас это поняла, — с горящими щеками отвечаю я. Должно быть, выгляжу очень глупо. — Я найду что-то еще.

— Нет, все закрыто, — говорит женщина. — Приходи сюда через час. Я сделаю вам завтрак.

Я пытаюсь протестовать, но она не принимает в ответ «нет». Женщина начинает суетиться, говоря, что должна разбудить ленивого брата и заставить его что-нибудь испечь, как только тот откроет глаза.

Я такая же эгоистка, как и Мария-Антуанетта, потому что в восторге от свежей выпечки, сделанной только для меня в это воскресное утро. Конечно, я чувствую себя ужасно за то, что побеспокоила этих людей. Но ладно. Это же круассаны.

Я возвращаюсь в отель и бужу Леви, рассказывая ему о нашей удаче.

— Это так мило с ее стороны, не так ли? — говорю я, пока брат зевает. — Нам нужно подумать, что мы можем сделать для нее, чтобы отблагодарить.

— Почему они не работают по воскресеньям? — спрашивает меня Леви.

Ох. Он ненавидит религию.

— Большинство людей во Франции - католики.

— Они просто ленивые, — издевается брат. — Все коммерческие предприятия должны быть открыты каждый день. Даже двадцать четыре часа в сутки, если это возможно. Это самый подходящий вариант.

— Но не для тех людей, кто будет работать двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю.

— Но это называется рабочая смена, — раздраженно хмурится Леви.

— Я передам твои бизнес-советы всему рабочему сообществу.

Если он и уловил сарказм в моем голосе, то не дал мне знать об этом.

Мы одеваемся и идем обратно в пекарню. Женщина встречает нас с улыбкой на лице и показывает наш обычный столик.

— Садитесь, садитесь! Круассаны уже готовы. Все остальное тоже скоро испечется.

— Остальное? — повторяю я. — Вы же не приготовили для нас весь ассортимент?

— Только несколько штучек.

Она больше не позволяет мне ничего сказать. Женщина приносит нам тарелку с покрытыми шоколадом круассанами. Масляные хлопья на круассанах манят меня, как Кольцо звало Саурона.

Хозяйке нечего делать, так как, по сути, магазин сегодня закрыт, и она сначала протирает прилавок, а заканчивает тем, что поднимает стул за нашим столиком. Я придвигаю блюдо с выпечкой поближе к ней. Она застенчиво улыбается:

— О, я не могу.

— Конечно. Но, пожалуйста, возьмите один.

— Ну что же… — Она берет самый маленький. — Ник действительно печет самые лучшие круассаны.

— Самые вкусные, которые я когда-либо ела, — говорю я, а затем кое-что понимаю. — Мне очень жаль. Не могу в это поверить, но я до сих пор не знаю ваших имен.

Женщина смеется:

— Меня зовут Марго Беливо. Моего брата - Нико.

— Меня зовут Кейра Брэдвуд, — говорю я, протягивая руку. Марго пожимает ее. — Моего брата зовут Леви.

— Чудесно, что я вас встретила.

— А мы - вас, — отвечаю я. — Это тот самый разговор, который был у меня на первом году изучения французского. Это очень странно.

Женщина смеется, и ее смех звучит, как нежный звон колокольчиков.

Леви слушает наш диалог, слегка хмурясь, и наклоняется, чтобы засунуть в рот круассан. Он откусывает слишком много за раз. На самом деле, надеюсь, что Марго этого не замечает.

— Он говорит по-французски? — спрашивает женщина, указывая на Леви.

Я качаю головой и шепчу:

— Он едва говорит по-английски, когда дело касается незнакомцев.

Марго хихикает:

— С Нико почти та же история. Кстати… Нико?

Я понимаю, что мне нравится это имя, особенно то, как она произносит его – не НИко, а НикО. Это привносит что-то новое в привычный для меня мир.

— Да? — Нико выходит из кухни в фиолетовом пуловере и серых брюках, запачканных мукой. Думаю, что это не его обычная рабочая форма. Как и у сестры, у него высокие скулы, а в уголках глаз видны ранние морщинки – куриные лапки. Он, определенно, тоже любит улыбаться. Просто в хорошо знакомой компании.

— Это Кейра и Леви Брэдвуд, — Марго представляет нас брату.

Он кивает:

— Привет.

— Здравствуйте, — здороваюсь я, а Леви продолжает молчать.

— Спасибо за… эм... за все это, — говорю я, показывая на круассаны. — Большое спасибо.

— Не за что, — скромно улыбаясь, отвечает Нико. — Скоро будет готово печенье.

Печенье на подходе. Рот снова наполняется слюной.

— Что сегодня собираетесь делать? — спрашивает меня Марго. — Прекрасное воскресенье. Так много вариантов.

— Не знаю, — отвечаю я, глядя на Леви. — Вчера мы были в Версале.

— О, прекрасно. Вам понравилось?

Мне страшно признаться, что вчера со мной произошел экзистенциальный кризис. Поэтому просто киваю и говорю, что все было очень красиво.

— Сегодня вы должны сходить к Эйфелевой башне, — говорит Марго. — Идеальный день для этого.

Да.

— Что ты об этом думаешь? — спрашиваю я у Леви. — Эйфелева башня?

Все еще жуя печенье, которое принес Нико, Леви кивает:

— Только сначала мне нужно закончить со всем этим, — говорит он, засовывая еще одно печенье в рот.

Я поворачиваюсь к Марго. Возможно, это именно тот шанс сделать для них что-нибудь приятное.

— Вы не хотите пойти с нами? Конечно, Эйфелеву башню вы видели уже тысячу раз, но… Это будет нашей благодарностью вам за завтрак.

— О! — Марго взмахивает руками. — О, я не могу. Ваши деньги!

— Пожалуйста? — умоляю я. — Я пойму, если вам нужно куда-то идти или что-то в этом роде. Но если у вас с Нико нет никаких дел, нам было бы очень приятно, если бы вы пошли с нами.

Она задумывается на пару мгновений, а затем оборачивается к кухне.

— Нико?

— Да?

— Эйфелева башня?

Он высовывает голову и, вопросительно смотря на сестру, спрашивает:

— Ты?

— И я, — отвечает женщина.

Он уходит обратно на кухню, откуда доносится его голос:

— Пойду за своей курткой.

Воскресенье может быть невероятно тихим в тринадцатом округе, но Эйфелева башня находится в первом, и жизнь здесь бьет ключом. Марсово поле, этот длинный парк, ведущий к достопримечательности, полон туристов, наслаждающихся солнцем и делающих фотографии, будто они прислонились к башне. Люди вокруг хихикают и кричат на японском, испанском, хинди, русском – и на всех тех языках, которые не могу узнать.

Эйфелева башня еще издалека служила нам ориентиром, но теперь, находясь прямо напротив нее, мы не можем ее игнорировать, даже если бы захотели.

— Вы знаете, что башня высотой с восьмидесятиодноэтажный дом? — спрашивает у нас Нико.

— Это кажется невозможным, — отвечаю я, смеясь.

— Естественно, это не так, идиот, — шепчет Леви около меня.

Я хватаю его за руку. Левы сбрасывает мою ладонь.

Марго указывает на камеру, болтающуюся на моей шее, и предлагает:

— Я могу сфотографировать вас вдвоем, если хочешь.

Я протягиваю камеру. Пока что у меня есть только несколько фото, на которых мы с Леви запечатлены лишь до туловища. Рано или поздно это путешествие закончится, и знаю, что буду жалеть, если у меня не будет памяти в виде фотографий.

Марго говорит нам с Леви встать в нескольких шагах друг от друга и, немного присев, делает снимок. Потом еще несколько фото и усмехается:

— Вы оба просто гигантские.

Я рассматриваю фотографию на маленьком экране. Это явно не мой удачный ракурс – у меня, как минимум, три подбородка. Конечно, я выгляжу счастливой, притворяясь, будто опираюсь на Эйфелеву башню. Рука Леви вышла за кадр, будто он не знал, куда ее деть, а лицо не выражает никаких эмоций. Я смеюсь.

— Маме должна понравиться эта фотография, — говорю я, показывая изображение Леви. — Мы должны сделать побольше таких глупых фото.

Леви ворчит. Я осматриваюсь в поисках новой локации.

— Там! Пойдем к тем голубям.

Леви повинуется и плетется к птицам, волоча ноги по тротуару.

— А теперь сделай что-нибудь забавное.

— Что ты под этим подразумеваешь? — ворчит брат. Он машет руками в воздухе и корчит рожи. — Это подойдет?

Я делаю фото и, когда поворачиваю камеру, начинаю смеяться как сумасшедшая. Леви стоит среди кучи голубей, руки подняты над головой в диких движениях. Он скосил глаза и показывает язык.

— Это лучшее, что ты когда-либо видел на снимке, — говорю я ему. Когда Леви видит фото, он только хрюкает.

Мы двигаемся дальше к башне. На площади, где она находится, столпотворение как в токийском метро. Посмотрев вверх, отсюда можно увидеть только вершину башни. Этого никогда не видно на картинках, но около каждой из четырех ножек башни натянуты сетки, чтобы ловить суицидников. Еще одна вещь – это куча туристов. Представить себе прыгуна, решившего убить себя посреди всей этой толпы, довольно жестко. Я почти говорю это Леви, и вспоминаю, как его увозили посреди ночи. Неотложка, и Леви в заключении на протяжении двух месяцев.

Сердце сжимается. Я не могу думать об этом, не тогда, когда собираюсь подняться на высоту восьмидесятиодноэтажного дома.

— Мы поедем на лифте, да? — спрашивает Марго, указывая на две очереди. Одна – за билетами на лифт, вторая – для пешей прогулки.

У меня всегда в голове было романтическое представление себя, карабкающейся на вершину Эйфелевой башни. Это казалось мне аутентичным, чистым опытом. Но сейчас все, о чем я могу думать, это нет, нет и нет. Она намного выше, чем себе представляла. Даже первый уровень.

— Лифт, — уверенно отвечаю я.

Марго вздыхает с облегчением.

Чтобы попасть в лифт, нам придется долго ждать. Я предполагала, что Леви будет жаловаться, нервничать и ныть, но он ведет себя довольно спокойно. Боюсь, что это знак надвигающейся внутренней бури, но, когда пытаюсь вывести его на разговор, («Посмотри на эту собаку! Прическа этого парня такая забавная! Смотри, мим! ») он реагирует на меня довольно неплохо. Под «неплохо» я подразумеваю то, что он ворчит не злобно, а одобрительно.

Я делаю еще кучу фотографий, на которых мы корчим рожицы, высовывая языки к металлическим столбам и делая вид, будто облизываем разделительные веревки. А потом делаю еще одну серию снимков, которую назвала «Кашель Леви в разных местах». Я говорю ему встать под деревом и покашлять там. Покашлять около огромной «ноги» Эйфелевой башни, напротив толпы туристов, стоящих группой и показывающих знак мира. На каждой фотографии Леви просто стоит со сморщенным лицом, прижав кулак ко рту. Не знаю почему, но это смешно. Я смеюсь также, как хохотала в «Волмарте», читая названия любовных романов.

Наконец, мы оказываемся внутри лифта. Людей довольно много, но я уверена, что около Леви много свободного места. Он стоит около окна и наблюдает, как огромные канаты поднимают кабину лифта.

— Хм, — говорит он. — Лифт поднимается по диагонали. Я думаю, в этом есть какой-то смысл. «Ноги» башни же наклонены.

Я ощущаю в животе какое-то странное чувство, и оно только усиливается, когда лифт начинает подниматься. Знаю, что подъем совершенно безопасен, но тот факт, что мы двигаемся под наклоном, немного напрягает. Мы поднимаемся все выше и выше по диагонали или даже немного в сторону. Смешение направлений движения заставляет меня чувствовать неустойчивость. Я закрываю глаза и хватаюсь за поручень, пока лифт не останавливается. Открываю глаза и, когда мы выходим из лифта, притворяюсь, что мы все еще на уровне земли.

Почти так и ощущается, при условии, что и на земле сильный ветер сердито свистит и разрывает одежду. При условии, что и с земли можно было бы видеть верхушки деревьев и башню Монпарнас. Она – единственная вещь поблизости, такая же высокая, как и Эйфелева башня.

Так что это определенно не уровень земли.

Мы стоим на твердой полу далеко от всяких ограждений. Народу все еще много, и люди осаждают сувенирный магазин.

— На Эйфелевой башне есть ресторан? — спрашиваю я у Марго, указывающей в направлении дверного проема, где стоит дежурная по этажу и приветливо улыбается приближающейся группе туристов.

— Даже два, — отвечает Марго, смеясь.

Непонятно как, но этот факт я упустила, когда готовилась к поездке. Башня словно самостоятельный остров. Ты можешь остаться здесь навсегда.

— Только столик нужно бронировать как минимум за месяц, — добавляет Нико. — Но я слышал, что еда там просто замечательная.

Yе думаю, что смогла бы есть на такой высоте, даже если бы попыталась. Леви, как ни странно, в полном порядке. Держа руки в карманах, он просто стоит и осматривается.

— Пойдемте на второй уровень, — говорит он, после того как мы побыли здесь несколько минут.

— Ты не хочешь зайти в сувенирный магазин? А как же брелок с башней?

— Есть парни, которые продают их и на земле.

— Мы должны привезти что-то маме, Джошу и всем остальным.

Леви кивает:

— Давай купим что-нибудь для них, когда спустимся. Ты должна делать покупки на земле.

Я не могу понять. Это одна из его странных заморочек или он просто использует придуманную им же самим метафору, что не нужно делать покупки необдуманной с головой в облаках.

— Хорошо, Леви, — соглашаюсь я, беря его за руку.

Мы находим лифт, который поднимет нас до второго уровня. Сейчас я не могу представить себя, медленно поднимающейся по лестнице с больными ногами от того, что они должны пройти тысячу семьсот ступенек. Менее страшно, более полезно и рационально подниматься на лифте. Чистый это опыт или нет.

Во время движения на третий и последний уровень лифт переполнен. Мы с Леви пристроились за матерью, держащей за руку мальчика трех-четырех лет. Пока мама разговаривает с подругой на французском, парнишка засовывает брелок с Эйфелевой башней себе в рот. Мама охает и вытаскивает брелок изо рта сына.

— Что я тебе говорила? — по-французски ругает она мальчика.

— Эйфелеву башню в рот не кладем, — удрученно произносит парнишка.

Я прикрываю рот, чтобы сдержать смешок. Фраза «Эйфелеву башню в рот не кладем» произнесена с идеальным французским акцентом тоненьким детским голоском.

— Почему ты смеешься? — спрашивает меня Леви.

Я показываю на мальчика и шепчу:

— Французский акцент малыша такой замечательный.

— Прикольно, — с невозмутимым видом произносит брат.

Лифт начинает двигаться. Я крепко сжимаю руку Леви.

Мы.

Так.

Высоко.

Никто никогда не рассказывает об этом, говоря о Эйфелевой башне. «О, это красиво, это символ великой французской нации, это чудо инженерии, бла–бла–бла». Что вы никогда не услышите – так это «черт подери, эти облака выглядят так близко».

Верхний уровень – это просто смотровая площадка. Она полностью огорожена и можно не опасаться падений, либо прыжков. Тем не менее, я немного разочарована, что нет никаких выступов. Только потому, что когда-то прочитала роман (теперь понимаю, что он был ужасен), в котором влюбленный чудак прошелся по краю верхнего этажа Эйфелевой башни. Этот романтический и смертельно опасный образ теперь уничтожен навсегда.

Но если забыть об этом, то верхушка Эйфелевой башни прекрасна.

Можно видеть все на километры вокруг. Гора Монмартра с удивительным белым строением Базилики Сакре-Кёр. Триумфальная арка в центре кольцевого перекрестка. Лувр, купол Пантеона, стекло музея д’Орсе. Все это видно. А вдалеке, словно нарисованный в двухмерном пространстве, я могу видеть Нотр-Дам. Он ждет меня.

Можно забыть про Версаль. Эйфелева башня и этот вид намного лучше.

Я стою около поручня и очень долго смотрю на город. Ветер сильно растрепал волосы и теперь каждый, кто стоит рядом со мной, рискует попробовать их на вкус. Леви рассматривает устройство смотровой площадки, а не на открывающийся перед нами вид. Он хватает решетку, окружающую нас, и пытается расшатать ее. Естественно, она не двигается.

— Крепкая, — говорит он. — Это хорошо.

— Если бы не была, то ветер сдул бы нас обратно в Сиэтл, — замечаю я.

— Смотри, — говорит Леви, показывая на мутное окно позади нас. Там находится небольшая комната с жутким манекеном внутри, одетым в военную форму.

— Там был радиопост в начале войны. — Я оборачиваюсь, когда Нико произносит эти слова. Он тоже всматривается в небольшую комнатку, улыбаясь манекену.

— Безумно вот так было находиться здесь, — говорю я. — Так одиноко.

— Да, дедушка говорил, что было немного одиноко. Только радио составляло ему компанию.

— Твой дедушка? Он здесь работал?

Нико кивает:

— В начале. До оккупации.

— Это так здорово, — восхищенно произношу я. — Ты часто сюда приходил? Он когда-нибудь приводил тебя сюда?

Нико только качает головой и уходит обратно. Я не знаю, было ли это «нет» только на один вопрос или на оба. Леви тоже уходит, внимательно изучая пол.

Я нахожу Марго, когда та проводит пальцем руки по многочисленным инициалам и сообщениям, выцарапанных на поручнях.

— Нико мне только что сказал, что ваш дедушка работал в этой маленькой будке радиооператором, — говорю я.

Она кивает с улыбкой на лице:

— У него была удивительная жизнь, — подтверждает Марго.

Марго задумывается на некоторое время. Я смотрю, как Леви, стоящий в нескольких шагах от нас, засунув руки в карманы, разглядывает город. Надеюсь, ему здесь не слишком холодно.

— Я тебе говорила, что у дедушки была пекарня в том же здании, что и сейчас? — уточняет женщина.

Я киваю.

— Это было до войны. Во время Французской оккупации он оставил это дело. В пекарне дедушка прятал еврейских соседей. — Марго щурится, смотря на открывающийся вид, и в ее глазах можно заметить боль, когда она смотрит выше уровня горизонта.

— Ого, — вздыхаю я. — Это… довольно удивительно. Они… Их…?

— Отправили в концлагерь, да. Дедушку тоже.

Я начинаю дрожать, но не из-за пронизывающего ветра.

— Он ведь выжил, да?

Марго прижимает к носу платок. Она несколько раз складывает его, прежде чем кивнуть:

— Он сильно изменился. Конечно, я не знала дедушку до этого. Но бабушка рассказывала мне истории о том, каким был до этого.

— Здание переходило по наследству в вашей семье? Пекарня?

Марго качает головой:

— Здание пришло в упадок во время второй части оккупации, и, в конце концов, его продали. Мы с Нико выкупили его и открыли пекарню. В честь дедушки.

Мое сердце тает.

— Но… — Марго закрывает глаза. — Я боюсь, что мы не справимся.

— Что?

Она боится, что они… Я не понимаю последнее слово.

— Что вы имеете в виду?

— Мы только открылись и стараемся изо всех сил, — поясняет женщина дрожащим голосом. — Никому не нужна еще одна пекарня. Но выпечка - это наша страсть. Мы не можем делать ничего другого. Люди проходят мимо магазина, просто смотря на витрину, ничего не покупая и даже не заходя внутрь. Я хочу рассказать им про дедушку, про евреев, которые тайно жили у нас на кухне. Возможно, это заставит их что-то купить. Но не могу. Это должно быть слишком… будто это пиар… — Марго машет рукой и смотрит на меня, умоляя взглядом, чтобы я поняла.

— Слишком… потребительски? — пробую я. Марго смотрит на меня в недоумении. — Так, будто ты использовала бы эту трагедию, чтобы заработать денег?

— Да, именно так. Я так не могу. И никогда не смогу.

Я замолкаю. Не могу ничего сказать, чтобы поддержать Марго. Никаких полезных советов, потому что я - просто ребенок. Что мне знать о том, как управлять бизнесом? Пекарня Марго и Нико в идеальном мире окупилась бы и сделала бы их богачами. Но мир слишком далек от идеала. В нем человек пытается спасти соседей, но его отправляют в тюрьму, имущество распродают, а остаток его жизни растаптывают.

В животе поселяется беспокойство. Это каникулы; я не должна думать ни о чем подобном, но не могу этого избежать. Они такие милые люди и заслуживают того, чтобы их история была рассказана. Заслуживают того, чтобы это лысый мужик, прогуливающийся по улице, купил у них круассан вместо того, чтобы пройти мимо.

Нико и Леви теперь стоят вместе. Нико показывает Леви, где находятся Дворец Инвалидов. Я читаю по губам, как Леви говорит, что мы проходили мимо него. Желудок переворачивается от счастья – он говорит с другим живым человеком.

— Твой брат, он отличается от остальных, — говорит Марго. Она не спрашивает. Она все знает.

Я киваю:

— Он болен. Так, по крайней мере, все думают.

— Ты не уверена?

— Я думаю, что здесь нечто большее, чем просто болезнь, — признаю я. — Вся его личность не может происходить от того, что может быть убито простыми лекарствами. Он не просто ходячая болезнь.

— Кейра, — произносит Марго, беря меня за руку. — Он может быть собой, и в то же самое время, быть больным. Дедушка всегда был спокойным человеком, никогда не кричал, но те вещи, которые он увидел на войне, в концлагере… Они сделали его больным.

Я смотрю, как Леви пробормотал еще несколько слов Нико в ответ.

— Возможно, — соглашаюсь я.

Слишком сильный порыв ветра налетает на смотровую площадку, заставляя всех закрыть глаза. Я начинаю смеяться; мы всегда делаем то же самое, когда чего-то боимся. Истерический смех до ужаса напуганного человека.

Глава 14

— Вы не хотите сходить в Нотр-Дам? — спрашивает нас Марго, когда мы спускаемся на землю. — Я бы хотела поставить свечку за дедушку.

Я не могу отказаться.

Поездка в метро проходит спокойно, как и прогулка по мосту к острову Сите. Мы обсуждаем с Марго роман Виктора Гюго и снятый по его мотивам диснеевский мультфильм «Горбун из Нотр-Дама», которые ей очень нравится. Я признаюсь, что хотела прочитать эту книгу в оригинале, но это всегда меня пугало.

Она понимающе кивает:

— Я испытываю те же ощущения по отношению ко многим романам на английском языке. Перевод всегда отличается от оригинала.

Точно.

Рассматривать Нотр-Дам на фотографиях и вживую стоять перед этим величественным зрелищем – два разных мира, две разных галактики, две Вселенные. Город начинается с Нотр-Дама в самом центре Парижа и будто расширяется наружу. Я словно могу почувствовать тяжесть всех этих лет. Могу почувствовать тысячи душ, которые были здесь до того. История тут повсюду. Есть что-то особенное в этом месте, полном сооружений, которые стояли здесь на протяжении сотен лет, и зданий, которые скоро отметят тысячелетие. Понимание того, что миллионы глаз и душ смотрели туда же, куда сейчас смотрю я, делает это место ещё более величественным. Более реальным и поразительным.

Будучи заслоненной двумя огромными колокольнями, я ощущаю это более явно, чем где бы то ни было. Я представляю себе средневековую службу, когда толпы народа стекаются в храм через огромные деревянные двери собора; в место, где они беседуют со своим богом. Мурашки пробегают по телу, когда мы проходим через эти двери.

Марго и Нико присаживаются на скамьи, чтобы помолиться, а Леви уходит ближе к входной двери, чтобы рассмотреть выставленные реликвии, так что по собору я блуждаю сама по себе. Внутри довольно любопытно. Вроде бы темно и тихо, но в то же время всё ощущается ярко и громко. Тот, кто хочет поразиться простору этого места, каким-то образом вмещенному между стенами, полом и потолком, может пройтись по нефу, взглянуть вверх и воскликнуть от невероятного зрелища. Тот, кто хочет подумать, помечтать, может прогуляться вдоль внешнего крыла, мимо маленькой часовни, исповедален, статуй и зажечь свечи перед алтарем.

Я ставлю одну свечку за дедушку Марго и Нико. Ещё одну – за евреев, которых он так отчаянно хотел спасти. Одну – за Леви. Ещё одну – за меня. И кладу в банку с пожертвованиями больше евро, чем нужно.

Когда сажусь на скамью, Леви садится рядом. Возможно, только для того, чтобы дать отдохнуть ногам, но брат вроде бы кажется спокойным.

— Ты думаешь, что внутри собор такой же, как и в диснеевском мультфильме? — спрашивает меня Леви.

— Что-то в этом роде.

— И что же они изобразили правильно?

— Ну… Он большой.

— Нет, незаметно.

Я закатываю глаза:

— Ты знаешь, что я имею в виду. Они правильно показали размер и пропорции в фильме.

— Но окрестности-то не такие.

— Что?

— Окрестности, — отвечает Леви, размахивая руками, словно пингвин плавниками. — В мультфильме есть ступеньки, которых в реальности не существует. А ещё снаружи стоит огромная статуя Карла Великого. Они этого не показали.

— Я не знаю, стояла ли уже статуя Карла Великого, когда создавали этот мультфильм, — возражаю брату.

— Даже если и не было, они должны были бы вставить её для наглядности.

— Мы ещё посмотрим на эту статую, когда выйдем наружу.

— Да.

И именно сейчас в мгновение ока собор наполняется людьми. Народ сидит на скамейках по обе стороны от нас, и, прежде чем полностью осознаем это, мы становимся частью огромной толпы. Прожектор светит на мужчину, стоящего у главного алтаря. Все встают.

Я никогда не была той девочкой, которая разговаривает с богом. Несмотря на развешанные в комнате плакаты Нотр-Дама на фоне грозового неба; несмотря на то, как начинает биться сердце, когда появляется очередная история о найденных во время реставрации Вестминстерского аббатства фресках; несмотря на книги, которые я беру в монастырских библиотеках на Рождество, мой интерес простирается лишь в научных целях, но никак не в духовных.

Начинает петь хор. Их голоса, одни воздушные и высокие, другие – крепкие и достаточно низкие, чтобы вибрировать у меня в горле, заполняют весь собор от пола до потолка. Каждый сантиметр этого огромного пространства наполнен звуками. Они поют изумительную версию «Аве Мария». Я закрываю глаза и позволяю музыке заполнить меня. С рациональной точки зрения я бы сказала, что христианская мифология ни что иное, как просто легенды. Но в теплом объятии вечных камней Нотр-Дама начинаю плакать от чистой красоты.

Я открываю глаза, чтобы убедиться, что Леви, как обычно, развалился на скамье и закатил глаза. Но нет – его глаза закрыты; он сидит ровно, а голова слегка наклонена назад. Его нижняя губа сморщена. Сердце тает и наполняется светлым и ярким чувством. Музыка успокаивает его. Интересно, сейчас он чувствует себя так же, как и я? Отдохнувшим, наполненным и помолодевшим? Если бы я не была сейчас посреди церковной службы, то достала бы камеру и сделала бы фото Леви. Сейчас он выглядит спокойным, как никогда.

Пока я разглядываю брата, его голова очень медленно падает вперед. Он резко подскакивает, глаза открываются, а затем снова неспешно закрываются. Мне следует засунуть кулак себе в рот, чтобы не засмеяться.

Он не помолодел и не успокоился от музыки. Он просто заснул.

Я начинаю смеяться и пытаюсь делать это тихо. Но от того, что сдерживаю смех, ещё больше слез скатывается по лицу, а глазные яблоки вот-вот взорвутся. Когда служба наконец заканчивается, Леви просыпается в просто ужасном настроении. Я уже не смогу побродить по окрестностям собора столько, сколько захочу, но всё нормально. Это того стоило – увидеть Леви в его наиболее уязвимом состоянии.

Брат до сих пор хочет посмотреть на статую Карла Великого во дворе. Она сделана из меди, ставшей синей от окисления, и стоит на каменной платформе. Леви, нахмурившись, обходит статую вокруг, держа руки в карманах. Марго и Нико всё ещё в церкви, так что я предоставлена самой себе. Я смотрю на Леви до тех пор, пока не вижу парней, стоящих в паре ярдов и определенно говорящих обо мне.

— Да хватит, Джеймс, — шипит один из них с явным шотландским акцентом. — Просто спроси её! Не делай скрытых фотографий, как чертово пресмыкающееся!

— Да, ладно тебе, Гэйбл, — говорит Джеймс. — Всё в порядке.

Я поглядываю на них. Первый парень, блондин в форме частной школы, не отрываясь, смотрит на дисплей камеры, направленной на меня. Второй, высокий черноволосый парень в зеленой бандане и дредами, шагает взад-вперед позади блондина и выглядит раздраженным. На нём такой же школьный жакет, как у его друга, в паре с узкими джинсами, которые показывают мощные бедра и сапоги.

Оба понимают, что я смотрю на них. Блондинчик чуть не роняет камеру, а глаза Рокера с Дредами становятся круглыми.

Я привожу их в замешательство. Возникшая тишина – самая неловкая вещь, которую когда-либо переживала:

— Вы фотографируете меня? — наконец спрашиваю я.

— Нет, — отвечает Рокер с Дредами, в то время как Блондинчик положительно кивает.

— И кому верить?

Рокер с Дредами открывает рот, чтобы что-то сказать, но Блондинчик хватает его за руку.

— Извини, — говорит последний. — Мы делаем фотографии для постера нашей группы, и ты идеально для этого подошла, стоя в солнечных лучах и задумчиво смотря в даль… очень задумчиво.

У него сильный британский акцент, чему я не могу не улыбнуться.

— Конечно, он должен был вначале спросить твоего разрешения, — вмешивается Рокер с Дредами. У него шотландский акцент. — Джеймсу очень жаль, не так ли?

Он тыкает Джеймса в спину, и тот вздрагивает:

— Ауч! Да, да, очень жаль, — говорит он, протягивая руку. — Меня Джеймс зовут, кстати. Моего приятеля – Гейбл.

Я пожимаю его руку:

– Кейра.

Гейбл смотрит в землю. Когда он поднимает голову, чтобы взглянуть на меня, я улыбаюсь ему. Уголки его губ тоже ползут вверх.

Гейбл. Какое чудесное имя.

— Так, эмм…, — продолжает Джеймс. — Могу я тебя сфотографировать?

— Эм, конечно, — отвечаю я, а рука автоматически пытается пригладить спутанные волосы. — Что я должна делать?

— Сядь там. — Джеймс указывает на место рядом со скамьей. — И задумчиво смотри на собор. Или, нет! Обопрись на этот фонарный столб и задумчиво смотри на собор.

Мы идем к фонарному столбу. Я не совсем уверена в том, как должна это делать, так что просто опираюсь на него, рука обхватывает столб, и застываю в таком положении. Джеймс снимает где-то позади меня, и, когда через пару минут он показывает мне фото; я шокирована тем, насколько невероятным оно получилось. Девушка, старый железный фонарный столб, собор – всё купается в сочетании солнца и тени. Мне даже нравится, как выглядят мои волосы, а слово, которое приходит мне на ум относительно моей руки, обхватившей столб, – это нежная, а не толстая или дряблая.

— Фото выглядит великолепно, — говорит Джеймс. — Мы даже можем использовать это для обложки альбома. Так, Гейбл?

Гейбл кивает прежде, чем снова уставиться в землю. Он кусает губы. Я просто не могу не смотреть на него.

— Кейра, — говорит Джеймс, сверкая белоснежными зубами. — Откуда ты? Старые добрые Соединенные Штаты Америки?

— Да. Сиэтл.

И тут я вспоминаю – Леви! Я ищу его взглядом и нахожу брата всё ещё стоящим около статуи Карла Великого, а стая голубей ходит за ним по пятам. Леви украдкой смотрит в мою сторону; скорее всего, он в ярости. Внезапный прилив грусти пронзает меня, когда вижу, как он так далеко стоит в одиночестве.

Но я не хочу прекращать разговаривать с Джеймсом, а тем более, с Гейблом.

— Сиэтл – это круто, — говорит Джеймс. — Курт Кобейн, да?

— Ага, ты прав.

— Я из Манчестера, — продолжает парень. — Хожу в школу в Эдинбурге. Гэйбл как раз оттуда родом. Оттуда родом и его великолепный шотландский акцент, если ты ещё не заметила.

Он подталкивает локтем Гейбла, от чего тот немного пошатывается. Я усмехаюсь.

— Окей, парни, что вы делаете в Париже?

Это был вопрос Гейблу, но Джеймс снова отвечает за него.

— У нас здесь несколько выступлений нашей группы. Вот почему мы и придумываем дизайн постера. Лучше поздно, чем никогда, — подмигивая, отвечает парень. — Ты должна прийти, Кейра. Первый концерт завтра в кафешке, которая недалеко отсюда. Будет круто.

— Эм, да, возможно.

Леви теперь откровенно пялится на меня. Я знаком показываю ему, что подойду через минуту. Он закатывает глаза.

— Ты пользуешься TextAnywhere? Я могу прислать тебе всю остальную информацию.

Я спешно называю ему свои данные.

— Мне действительно нужно бежать, — говорю я, показывая на Леви. — Брат не может больше ждать.

— Нам жаль, что задержали тебя, — бормочет Гейбл, хватая Джеймса за руку. — Идем дальше, окей?

— Приятно было познакомиться, мисс Кейра! — произносит Джеймс и, высвобождая руку, показывает на меня пальцем. — Увидимся завтра на концерте, да?

Я киваю.

— Пока, — прощаюсь я с Гейблом.

Тот застенчиво улыбается:

— Пока.

В течение пары секунд я смотрю, как они уходят. Джеймсу приходится торопиться, чтобы успеть за длинными уверенными шагами Гейбла. Внезапно он поворачивается и смотрит на меня. Наши взгляды встречаются. Я краснею.

Затем возвращаюсь к Леви, который тотчас начинает рассказывать мне историю о том, что делали голуби, когда достал для них из кармана немного крошек от печенья. Но я не могу сконцентрироваться, потому что всё ещё думаю о Гейбле. О, боже, какой же он милый.

Париж наконец-то решил порадовать меня.

Глава 15

На следующий день мы гуляем по Люксембургскому саду. Безусловно, он великолепен. В брошюре указано, что сад был открыт для публики только после революции, что приводит моего братца-коммуниста в негодование.

— Тупая монархия, — ворчит он, прогуливаясь рядом со мной по садовой дорожке. — Всё это было посажено и благоустроено для них, а они просто держали все подальше от народа. Будто природа существует не для всех.

— Перестань быть таким пессимистом и наслаждайся уже этими долбаными цветами, — ворчу я, ускоряя темп.

Звонит телефон. Это мама пытается связаться со мной через TextAnywhere. Я замираю, пораженная. Мы переписывались несколько раз, но, когда я звонила на домашний телефон, мне никто не ответил. Возможно, мама была в бакалее, но сейчас она, скорее всего, злится, что я не пыталась дозвониться до нее в течение ночи.

— Кейра? Алло?

— Привет, мам!

— Как вы там, ребята? Леви с тобой?

— Конечно, он рядом. Мы в порядке. Гуляем по Люксембургскому саду.

Я прогуливаюсь около небольшого дерева, неподалеку от дорожки. Леви, нахмурившись, рассматривает поблизости клумбу. Я не могу сдержать смех.

— Над чем ты смеешься? — напряженно спрашивает мама.

— О, Леви просто посмотрел на цветы так, будто они его оскорбили. Это очень весело.

Мама на секунду замолкает:

— Как он? У меня мало информации о нём.

— Потому что мне не о чем рассказывать, правда. Ничего такого, о чём бы могла тебе написать. Кстати, я звонила несколько раз на домашний, но ты не отвечала.

Она снова замолкает на секунду:

— Ты же знаешь, я никогда по нему не отвечаю. Ты должна писать мне.

Мама постоянно отвечает на стационарный телефон, особенно теперь, когда в любой момент могут позвонить врачи Леви. Просто пытается сделать меня виноватой, потому что сама не подняла трубку. Какого черта?

— Окей, мне жаль, — говорю я. — Такого больше не повторится, клянусь.

Мама вздыхает:

— Как Леви?

— Я же тебе уже сказала, он в порядке. Сейчас смотрит на каких-то птиц.

— Я имею в виду его поведение.

О… Тут можно рассказать ей очень много. Он убедил меня проявить немного сочувствия к Гитлеру, растоптал для меня французскую монархию, а ещё чуть не довел до инфаркта, когда исчез после «Отверженных». Был рядом, когда я чуть не разлетелась на кусочки в Лувре. Может быть, я должна рассказать ей об этих вещах, но мама будет волноваться, особенно после инцидента в Лувре. «…Ты даже не можешь держать себя в руках? Как я могу доверить тебе Леви? » И бла-бла-бла…

Я прекрасно с ним справляюсь. Она поймет это, когда мы приземлимся дома через десять дней. Мы в порядке.

— Он в порядке, мам. Действительно, в порядке.

Снова тишина.

— Ты же не оставляешь его одного?

— Что? Конечно, нет!

— Нет никаких… парней на горизонте?

Лицо Гейба возникает у меня перед глазами, а желудок скручивает. Как мама может знать о нём? Как она узнала о том, что я планирую пойти к ним на шоу?

— Эээ…

— Леви написал мне вчера, что ты разговаривала с какими-то парнями, — осторожно говорит мама.

Черт побери. Леви.

— Меня просто остановили, и кое-что спросили. Мне не разрешается здесь разговаривать?

— Не за счёт брата, — отвечает она. — Леви сказал, что ты игнорировала его и разговаривала с этими парнями около часа.

— Неправда! Это было десять минут, не больше! — Я пялюсь на брата, который немного придвинулся вперед. — Ты же знаешь, что у Леви совершенно нет терпения.

— Знаю. Просто продолжай заботиться о нем, хорошо?

Что я ещё могу делать?

— Да, конечно.

— Я люблю тебя, — говорит мама, будто предлагая заключить мир.

— Я тебя тоже люблю.

Затем мы разъединяемся, и я смотрю, как Леви топчется по грязи на лужайке впереди меня.

— Ты идешь? — кричит брат.

Я злюсь на Леви за то, что он рассказал маме обо мне. Злюсь, что мама думает, что я брошу брата ради парочки парней. Но больше всего злюсь на себя, потому что как бы не старалась себя переубедить, но я все ещё думаю о Гейбле.

Половина мозга ликует со словами: «Наконец-то! Это именно тот парижский роман, о котором ты всегда мечтала. Ты этого заслуживаешь! Ты достойна пойти на концерт Гейбла и полностью и бесповоротно влюбиться в него. Ты заслуживаешь часами разговаривать с ним за кулисами и заставить ревновать фанаток, когда он возьмет тебя за руку. Вперед, девочка! ».

А другая половина твердит: «Ты - самая глупая девушка в мире. Ты одержима этим парнем, что даже самостоятельная прогулка по шестому округу тебе покажется нереальной. И ты вряд ли когда-нибудь ещё его увидишь».

Только, если Леви отпустит меня на концерт.

— Будет весело, — говорила я брату прошлым вечером. — Живая музыка – это всегда здорово.

Он изобразил для меня самое эффектное шоу по закатыванию глаз. Ему не нужно было произносить слова для пояснения.

Когда я была ещё в средней школе и сохла по Даррену Трою, мои оценки сильно ухудшились, потому что постоянно придумывала, как и где с ним можно столкнуться. С Жаком я была просто сумасшедшей. Ничто не могло отвернуть меня от него. Даже Леви. Особенно, Леви. Он был всем тем, от чего я пыталась убежать, Жак был всем, к чему я стремилась. Теперь понимаю, что он был просто уродливой стороной Парижа.

Париж – это не только отвратительный идиот с великолепным носом и изогнутыми бровями. Иногда Париж – это высокий, застенчивый парень с дредами и в зеленой бандане. Такая идея достойна того, чтобы стремиться к желаемому, правда?

И, конечно же, Париж – это выпечка и шоколад с Леви. И, конечно, этот город – звуки того, как брат практически мурлычет от счастья, когда мы поворачиваем за угол и натыкаемся на сооружение, которое выглядит как средневековый замок прямо в центре обычного квартала. Он похож на Хогвартс, но в пределах Парижа.

— Что это за место? — спрашивает Леви. В этот раз его голос не звучит монотонно.

Я смотрю на табличку и отвечаю: «Музей Средневековья».

— О, боже, — задыхаюсь я. — Это музей со средневековым искусством, гобеленами и прочими вещами!

— Мы можем туда пойти? — спрашивает Леви. Его пальцы сжимают мой рукав.

Мы покупаем билеты и заходим внутрь. В музее полно статуй с мрачными и вытянутыми лицами, будто это миллионы печальных Королей Артуров.

— Раньше что ли все выглядели одинаково? — говорит со смехом Леви.

— Думаю, они просто ещё не научились хорошо воспроизводить человеческие черты лица, — отвечаю я. — У всех по умолчанию был один шаблон: «Старомодный Плачущий Мученик с Болью На Лице».

— Эй, — трясет меня за рукав Леви. — Посмотри на этих парней.

Он указывает на выставленные каменные лица, отделенные от тел и наколотые на копья. Абсурдно, но увлекательно.

Леви показывает на табличку, рассказывающую подробнее об этих скульптурах:

— Там сказано, что раньше они были на фасаде Нотр-Дама.

Моя челюсть падает:

— Черт подери, это же старые апостолы!

Я подхожу к ним ближе. Это лица апостолов, которые раньше украшали фасад Нотр-Дама; те, что были уничтожены революционерами, думающими, что это олицетворение монархии. Эти лица видели все решения, которая принимала толпа, видели вилы и огни революции. Я не могу отвести от них взгляд.

Леви дергает меня за рукав.

— Что?

Он показывает на табличку, на которой написано, что к «ЛЕДИ И ЕДИНОРОГУ нужно идти по ЭТОМУ ПУТИ».

Мы следуем знакам в форме стрелы и оказываемся в комнате, сплошь покрытой гобеленами в бордовых и золотых тонах. На них изображена сидящая в лесу женщина и единорог, который позволяет ей гладить себя.

Когда мне было семь, я очень любила единорогов. Я ела, спала и дышала единорогами. У меня была книга в мягкой обложке с историями и рисунками единорогов из мифологий разных стран. В конечном итоге, она стала очень потрепанной и потеряла кучу страниц из-за моего ежедневного пролистывания.

Однажды мама взяла нас с Леви в огромный парк, в котором мы редко бывали, потому что он располагался на другом конце города. В нём на много акров вокруг простирался лес в комплекте с ручьями и мостиками, на которых мы могли понарошку устраивать бои на мечах. Внутри парка, в лесу был скрытый пруд, где мамочки сидели на скамейках, читали новинки книжного клуба Опры и обсуждали мамские дела. В том пруду располагался небольшой остров, отделенный от остальной земли болотной полосой и шаткой дорожкой из камней. В то время как Леви представлял, что найденная им палка – это световой меч, я решила пойти на этот остров, потому что он представлял для меня идеальное место, где могли бы жить единороги.

Я знала, что единороги приходят только к девственницам, и, даже если я и не знала точно, что это значит, понимала, что это как-то относится к тому, что нужно было быть молодой девушкой. Я стояла на острове, который окружали деревья, и ждала. Но единственными звуками здесь были ветер, гуляющий среди деревьев, и отдаленные звуковые эффекты, которые Леви пытался придать мечу. А я стояла и ждала. Затем присела и снова стала ждать. Я не сдавалась, так как была уверена, что белоснежный единорог появится в любой момент.

Конечно, он не пришел. Вероятно, я пробыла там около десяти минут, пока Леви не нашел меня и не вернул в игру. Но я никогда не забуду эти волшебные десять минут, когда была полностью уверена, что вот-вот произойдет чудо.

Смотря сейчас на эти гобелены, мне показалось, что я всегда была этой девушкой, сидящей в лесу и ждущей чуда на протяжении долгих часов. Но с одним лишь различием – к ней единорог всё же не пришел. Вероятно, она была просто приманкой, чтобы охотники могли убить животное.

— Я не могу поверить, всё изображено так ярко, — бормочет Леви. — Оно безупречно сохранилось.

Он продолжает счастливо болтать, пока мы обходим весь музей, но я не могла говорить, только слушать и думать. О том, что так и осталась той девочкой, ждущей единорога, для которой единорогом была Европа. Девочкой, ждущей возможности приехать сюда. Но когда она, наконец, оказалась здесь, то у неё было ощущение, словно её схватили охотники.

В моем путешествии нет ничего идеального. Всё идет не по плану.

Хотела единорога, а получила мохнатого и упрямого осла.

Поэтому я позволяю себе уцепиться за крошечную надежду – за Гейбла. Может, он и есть тот самый недостающий единорог.

Глава 16

Мы идем домой (не могу поверить, что начинаю называть отель домом), и, пока проходим вдоль Латинского квартала, я пытаю найти нужные слова, чтобы сказать Леви о концерте Джеймса и Гейбла, но говорю об этом только тогда, когда за нами закрывается входная дверь нашей комнаты в отеле. Леви сразу же хватает пульт от телевизора и падает на кровать. Я вздрагиваю, надеясь, что соседи снизу не пытаются сейчас заснуть.

Наконец, я выдавливаю из себя:

— Я иду на концерт сегодня вечером.

— Зачем? — спрашивает Леви монотонным голосом.

— Просто, чтобы проверить. Увидеть, хороша ли на самом деле их музыка.

— Ты просто хочешь увидеть того парня.

— Нет, — лгу я. — Хочется пойти и послушать, как они играют, ясно? Ничего особенного.

Я вешаю куртку в шкаф, чтобы отвернуться от Леви. Так легче врать.

— Ты собираешься оставить меня здесь одного?

— Если хочешь, ты можешь пойти со мной, — предлагаю я.

Он морщится и продолжает перещелкивать каналы:

— Я не хочу.

— И кто кого тогда держит в заложниках?

Леви в удивлении поднимает брови. Я изучаю его лицо, пытаясь найти следы того, что сделала ему больно. Что со мной не так? Почему я хочу увидеть, что ему больно?

Леви шепчет:

— Сегодня не показывают ничего хорошего на английском. А потом добавляет: — А еще все странно, когда тебя нет здесь.

На глаза наворачиваются слезы, и мне хочется вернуть назад все те подлые вещи, которые сделала ему. Что со мной не так? Я не хочу, чтобы он боялся. А хочу, чтобы он никогда не боялся или чувствовал что-то плохое.

Одного раза было достаточно.

Я сажусь рядом с ним на кровати и глажу его широкую, мягкую спину. Он отстраняется от меня.

— Ты в безопасности, — говорю я, пытаясь проглотить ком в горле. — Это место не опасно, Леви.

— Я знаю, но оно все равно странное.

— Страшное?

— Нет, — сейчас его голос напоминает агрессивное хрюканье. — Просто странное, ясно?

Я киваю.

— Пообещай мне, что ты вернешься домой, если музыка окажется дерьмом или тебе станет скучно, — говорит Леви.

— Я обещаю. Скоро вернусь, Лев. В любом случае, думаю, что ты скоро заснешь. У нас был долгий день.

Он снова ворчит. Я иду в ванну, чтобы принять душ и переодеться.

Я не взяла с собой никаких милых вещей, только джинсы, штаны для йоги и простые рубашки. Просвечивающая блузка с цветочным принтом – самая близкая вещь, которая соответствует случаю. Я надеваю ее вместе с самыми хорошими штанами для йоги и, думаю, что у меня получился романтичный и беззаботный образ. Фен из отеля оказывается совершенно бесполезным, поэтому наряд дополняют слегка влажные волосы. Я обуваюсь, хватаю сумку и направляюсь к двери.

— Веди себя хорошо, — говорю я Леви.

— Пошевеливайся, — отвечает тот.

Я чувствую, что делаю что-то не так, когда слышу, как за мной закрывается дверь. Каждый шаг, который делаю по направлению к холлу, говорит, что я поступаю неверно. Находясь в лифте, мне кажется, что он крадет меня из того места, где должна находиться, и, пересекая лобби, надеюсь, что улыбчивый служащий отругает меня за то, что оставила Леви одного.

Метро кишит разряженными и куда-то направляющимися в таком виде людьми. Все они выглядят лучше, чем я, и у них есть над чем посмеяться, но я все еще одна из них, и это позволяет мне почувствовать себя чуть-чуть лучше. Я уже давно не наряжалась и не выходила в свет. Последним разом был выпускной бал.

В этот раз ничего не произойдет. В этот раз все будет по-другому, клянусь.

Все сказанное Леви можно изложить одной фразой: «Не оставляй меня». Он всегда уверен в том, что когда-нибудь его все бросят.

Я думаю об отце, который постоянно кричал на маму. Ему ничто не нравилось, но он любил Леви. Отец построил для него домик на дереве и разыгрывал военные сражения на лужайке. Он был генералом для пластиковых солдат. Леви обожал отца, купаясь в его любви, пока тот был с нами, но после остался барахтаться в одиночку, когда отец ушел.

Папа съехал, когда мне было восемь. Леви было шесть; он прицепился к ноге отца и кричал, чтобы тот не уходил. Отец стал кричать и трясти ногой. Он сказал, что Леви слишком взрослый для этого дерьма. Слишком взрослым, чтобы не желать твоего ухода?

Отец приходил навестить нас, но его визиты не длились долго и становились все реже и реже. А теперь осталась только тишина.

Должно быть, эта тишина слишком сильно действует на Леви. Я никогда об этом не думала, так как смирилась с этой ситуацией; у меня есть Джош – самый лучший отец, о котором бы могла только мечтать. Представляю, что теряю Джоша - что он уходит от нас, и у меня появляется комок в горле прямо в метро. Я не смогла бы с этим справиться. Как я могу ожидать, что Леви сможет побороть это чувство?

Думая обо всем этом, пока метро увозит меня в противоположную сторону от Леви, мне становится не по себе, но я не собираюсь сожалеть о том, что ушла. Это всего лишь на час или на два. Он должен понять разницу между одиночеством на пару часов и одиночеством навсегда. Я не собираюсь чувствовать себя виноватой из-за этого. Я заслуживаю пары часов в Париже для себя, правда ведь?

Да. Да, заслуживаю. Я засовываю все болезненны мысли подальше, решая разобраться с ними завтра.

Я наконец нахожу бистро, в котором выступает «The Elegant Noise». Там не сильно много посетителей, но люди – по большей части с напитками, чем с едой – все-таки есть. Внутри темно и угрюмо. Я не вижу лиц, только свет свечей, которые стоят на каждом столике.

Другие девушки либо находятся в компании друзей, либо держат за руку парня; я же чувствую себя совершенно одинокой. Я протискиваюсь сквозь толпу к бару. Мне нужен стакан чего-нибудь в руке, даже если буду просто потягивать напиток. Мне нужно это, чтобы успокоить нервы. Напиваться или даже просто быть слегка пьяным в другой стране, когда сама по себе, - не сама лучшая идея.

Я не вижу никаких признаков сцены, и, когда у меня в руке оказывается бокал дешевого вина, начинаю прокладывать себе путь сквозь L-образную комнату. Короткая ее сторона выводит меня во внутренний дворик с белыми гирляндами, уютными, но слишком яркими. Я выбираю столик рядом с импровизированной сценой, на которой парень в килте ставит барабанную установку.

Барабанщик садится, начиная слегка постукивать по барабанам, а толпа начинает хлопать и подходить ближе. Джеймс выходит из бистро, на спине висит гитара из вишневого дерева, а затем, ухмыляясь и подмигивая, он перебрасывает ее вперед.

Гейбл незаметно прокрадывается с опущенной головой. Он приседает, чтобы подключить микрофон к усилителю и настроить парочку индикаторов. Джеймс подходит к микрофону.

— Добрый вечер, Париж, — говорит он. — Мы - «The Elegant Noise», а вы по-любому сегодня прекрасно выглядите.

Толпа каким-то образом пришла в движение, чем закрыла мне весь обзор. Я встаю, но все еще ничего не могу увидеть. Когда «The Elegant Noise» начинает играть, я ставлю одну ногу на стул, вторую – на стол, а сама опираюсь на бетонную стену внутреннего дворика. Мне открывается идеальный вид, пока на меня не накричал менеджер.

Музыка кажется довольно приятной – рок вперемешку с медленным темпом, Джеймс скулит какую-то песню, которую не могу разобрать, но, признаться, я и не пытаюсь вслушиваться. Глазами мозг впитывает в себя каждый сантиметр Гейбла. У него темно-фиолетовая басс-гитара, струны которой парень перебирает со знанием дела. Кто-то рядом со мной выстукивает ритм, пока я смотрю, как пальцы Гейбла перемещаются вверх, вниз и вдоль грифа инструмента.

Он в черной рубашке на пуговицах с черным галстуком поверх черного пиджака. Монохромный черный против его смуглой кожи и темных волос дергает за что-то внутри меня. Гейбл выглядит как старинный джазовый исполнитель, который отправился в новый тур, как та самая зеленая бандана, которая держит его волосы. У меня такое чувство, что это его фишка.

Я не знаю, сколько длится шоу. Они играю неопределяемое количество песен, большинство из которых кажутся совсем одинаковыми. Джеймс заигрывает с толпой во время выступления, а затем оно заканчивается. Группа исчезает внутри бистро. Уже поздно, и толпа теперь жаждет хардкорной вечеринки.

И что я должна сейчас делать? Поехать домой? Попытаться найти Джеймса и Гейбла? Это то, что хочется сделать, но не хочется быть такой девушкой.

Я иду в дамскую комнату, так как мне это кажется хорошим местом для начала, а когда выхожу, нахожу Джеймса около двери, вовлеченным в восторженный разговор с девушкой, покрытой татуировками и пирсингом. Гейбл стоит в стороне, одна рука странно держит локоть второй руки, а нога выстукивает бешеный ритм.

Джеймс внезапно хватает меня за руку, когда я начинаю уходить. Девушка, с которой он продолжает говорить, бросает взглядом кинжалы в мою сторону.

— Привет, я рад тебя видеть! Тебе понравилось шоу?

— Оно было прекрасным, — отвечаю я парню и неуверенно показываю большие пальцы.

Джеймс возвращается к другой девушке, а я смотрю на Гейбла. Собирая в кучу всю смелость, я обхожу Джеймса и Девушку Панка, чтобы подойти к Гейблу, и пытаюсь улыбнуться, но думаю, что лицо просто сжимается в спазме.

— Привет, — говорю я.

Выражение лица Гейбла не сильно отличается от моего.

— Привет.

Он обут в черные крутые «конверсы» – круто – с нарисованным желтым цветом рисунком, который не могу разобрать.

— Что нарисовано желтым?

Он поднимает штанину. На боках кроссовок виднеется логотип Бэтмена.

— Очень круто, — запинаясь, говорю я.

В этот раз он улыбается.

— Спасибо.

Он говорит что-то еще, но из-за громкой музыки я ничего не слышу.

— Извини? — говорю я, наклоняясь к парню.

Он повторяет, но снова ничего не могу понять. Черт, он подумает, что я - слабоумная. Я трясу головой и делаю «прости-но-я-не-слышу-тебя» жест. Гейбл показывает, чтобы шла за ним.

В бистро заметно увеличилось число людей; мы должны расталкивать посетителей, чтобы расчистить дорогу. Это похоже на кукурузный лабиринт; если бы кукуруза была людьми, и с легкостью можно было бы увидеть выход из этого лабиринта, то кукуруза была бы слишком пьяна, чтобы выпустить тебя.

Наконец, мы доходим до двери, и Гейбл выталкивает меня наружу. Идет дождь, но капли настолько маленькие, что кажется, что это просто туман.

— Извини, но что ты там говорил? — выкрикиваю я.

Он смеется и поправляет выбившиеся из-под банданы волосы.

— Я спрашивал, не хочешь ли ты выйти наружу, но мы уже это сделали.

Я усмехаюсь и скрещиваю руки на груди. Хотелось бы мне, чтобы у меня был какой-нибудь напиток или что-то еще, чтобы знать, что делать с руками и не выглядеть при этом полной дурой.

— Тут намного лучше, — говорю ему. — Я на самом деле не фанатка громких мест с кучей людей.

— Как и я, — отвечает Гейбл. — Не могу расслышать ни единого слова собеседника.

Его акцент. Я должна сдерживать улыбку в пределах нормы. Я не хочу быть одной из этих американских девушек, которые, наверно, каждый день сходят с ума от его акцента.

— Иронично, — говорю я. — Принимая в расчет, что ты постоянно играешь в таких местах.

Гейбл пожимает плечами:

— Я просто сижу за барабанной установкой. Нет нужды слышать что-нибудь еще, пока играю, только басы. А услышать барабан никогда не проблема, серьезно, — смеясь, говорит парень. — Эм… тебе понравился концерт?

— Да, вы, парни, были хороши.

— Это была не лучшая наша ночь, — признается Гейбл. — Я наложал пару раз. Игра Джеймса напоминала кавардак – он всегда слишком сильно фокусируется на пении. Обычно мы выступаем лучше. Ненамного лучше, но… чуть-чуть.

— Возможно, меня просто легко впечатлить, — добавляю я, и мы оба смеемся.

— Извини, но я только что понял, что забыл твое имя, — морщась, говорит парень. — Я - Гейбл. Гейбл МакКендрик.

— Кейра Брэдвуд.

— Кейра, — повторяет он. — И ты из Сиэтла?

Мне нравится, как он произносит букву «Т» в слове Сиэтл.

— По правде говоря, я из Шорлайна, это где-то в двух километрах от Сиэтла.

— Довольно близко, — подмечает Гейбл. — А я на самом деле из Лита, но всегда округляю до Эдинбурга. Все равно остальные не имеют ни малейшего понятия о нем.

— Точно.

И после этого нам больше нечего сказать. Я потираю шею. Гейбл смеется, рассматривая свои ноги. Его зубы выглядывают из ранее закрытой улыбки. Они идеально прямые и белоснежные.

Слова просто выскакивают из моего рта:

— У тебя невероятные зубы.

Гейбл улыбается, но закрывает зубы губами.

— Эм-м, спасибо, — отвечает Гейбл. — Интересно, где Джеймс?

— Он разговаривал с той девушкой…

— Боже, тогда он может быть где угодно, — Гейбл снова слегка улыбается, но уже с закрытыми губами. — Может быть, он уже на полпути к Монако, если та девушка просто упомянет о нем.

Я смеюсь:

— Он немного бабник?

— Джеймс сделает все что угодно для представительницы женского пола. Он - раб своего золотистого ретривера Бетси.

Я смеюсь слегка громче, чем предполагала. Гейбл усмехается и немного откланяется, пытаясь заглянуть внутрь клуба поверх охранника.

— Не вижу его, — со вздохом говорит парень. — Попробую написать ему. — Он достается телефон и начинает быстро печатать. Через пару минут Гейбл поднимает глаза: — Говорит, и я цитирую: извинись за меня перед мисс Кейрой, потому что я не смогу к вам присоединиться в ближайшее время. — Гейбл снова вздыхает, убирая телефон. — И это конец сообщения.

— Он всегда такой? — спрашиваю я.

Тот кивает:

— Все то время, что мы знакомы.

— Насколько вы близки?

— На самом деле, не очень. Мы живем в одной комнате и вместе играем, но на этом все. Девушки – это его жизнь, моя - учеба.

Он не вдается в подробности, поэтому уточняю:

— Что ты учишь? Ты в колледже или?..

— В университете, — исправляет меня Гейбл. — Это у вас, американцев, колледжи.

Боже, какой я идиот.

Мы снова замолкаем. Он пинает тротуар кроссовками с Бэтменом. Без разговорчивого Джеймса я понимаю, что у нас с Гейблом нет ничего общего. Сердце оказывает в горле. Он такой красивый! Я не могу перестать смотреть на его губы и размышлять, настолько ли они мягкие, как выглядят. Его глаза начинают бешено рассматривать все вокруг. Я теряю его.

Со всем энтузиазмом, на который только способна, я спрашиваю:

— Что будем делать? Или тебе нужно идти? Или?..

— Нет, я никуда не тороплюсь, — отвечает Гейбл. — Только если ты не хочешь, чтобы я ушел.

— Я не хочу этого. — Мочки моих ушей начинаю гореть.

— Отлично, — улыбается он со все еще сжатыми губами. — Что будем делать?

— У меня нет никаких идей, — признаюсь я. — Что обычно делают…, — я достаю телефон и смотрю, сколько сейчас времени, — в Париже в одиннадцать вечера?

— Кто-то находит позднюю забегаловку, перекусывает что-нибудь, а потом идет на прогулку под дождем и просто наслаждается компанией милых американских девушек.

Функция сдерживания улыбки отключается.

— А у тебя большой опыт в получении удовольствия от компании милых американских девушек? — спрашиваю я. Смотри на меня, я флиртую!

Гейбл подмигивает. На самом деле подмигивает:

— Можно сказать, у меня это в первый раз.

Гейбл никогда не пробовал блинов с Нутеллой.

— Как ты мог? — спрашиваю я. — Как ты смог позволить себе быть в Париже и не съесть блина с Нутеллой? Ты вообще понимаешь, что это такое? Нутелла? Блин? А теперь сложи их вместе!

— Я знаю, — говорит он, продолжая изучать меню блинной. — Просто я всегда в настроении съесть что-нибудь соленое. Ветчина с сыром, стейк или что-то в этом роде. Не могу удержаться.

— А я всегда в настроении для сладкого. Даже во время ужина.

— Десерт на ужин? — смотрит на меня Гейбл, в удивлении приподняв одну бровь. — Ты чокнутая.

— Ты никогда не ел десерт на ужин, серьезно? А что насчет завтрака на ужин?

Он качает головой, пытаясь прикинуться серьезным.

— Американская система образования еще хуже, чем я себе представлял.

Гейблу приносят медовую ветчину и капиколли[3] со швейцарским сыром и тонной зелени, а я получаю свою Нутеллу и поливаю ей даже бананы. Мы сидим за маленьким столиком в крошечном магазинчике – интересно, были ли когда-нибудь блинные по размерам превосходящим спичечный коробок? – и начинаем разворачивать пластиковые столовые приборы. Я смотрю на блин Гейбла, и вижу, что парень разглядывает мой.

— Может, поделимся? — предлагаю я. — Ты знаешь, что хочешь этого. Как и я.

— О, правда? — спрашивает Гейбл, смеясь. — Что ж, тогда…

Он хватает своей вилкой с моей тарелки кусочек блина, который я уже отрезала для себя.

— Ладно, тогда я стащу вот этот сочный кусочек ветчины. И эту хрустящую часть.

— Будьте моим гостем, мадам. Цель моей жизни – служить вам.

Я смеюсь, потому что шутка, однако часть меня немного сбита с толку. Часть меня надеется, что его шутки – это просто маска. Может, он чувствует то же самое блаженство, что и я? Может, впервые в жизни, я нравлюсь милому парню так же сильно, как и он мне?

Мой внутренний реалист говорит, чтобы я спустилась на землю. Гейбл сам по себе очаровательный и забавный парень, и он не пытается быть таким только для меня. Хоть раз в жизни мне нужно просто жить настоящим, а не вечно подпитывать свои большие надежды.

— Это действительно круто, — говорит он после первого кусочка бананово-нутелльной вкуснятины. Его рука касается моей, пока он крадет очередной кусочек блина.

Я напряженно сглатываю. Как это может быть простой случайностью?

Прекрати. Прекрати во всем искать знаки того, нравишься ты ему или нет.

— Закусочный налог, — говорю я, пока стаскиваю очередной кусочек его блина.

— Закусочный налог?

— Так говорит моя мама, когда стаскивает что-нибудь с моей тарелки или с тарелки брата.

— Гениально. Моя мама просто извинилась бы и не обратила бы внимания на то, какие глубокие психологические шрамы оставил бы после себя ее поступок.

— Мамы, ведь так?

Гейбл кивает и возвращается к поеданию своего блина.

Я хочу задать ему кучу вопросов: Твоя мама тоже становится сумасшедшей, когда ты уезжаешь за границу? Что из себя представляет Эдинбург? У тебя осталась там девушка или просто кто-то, кто нравится? Но мой внутренний реалист говорит мне не делать этого. Слишком много, слишком скоро, с кем-то, с кем ты вряд ли встретишься снова. Забудь обо всей этой давай-познакомимся ерунде и просто веселись. К тому же, спрашивать о чьей-то маме спустя пару часов после знакомства – это навязчиво и странно.

Поэтому я задаю нейтральный вопрос:

— И что ты изучаешь?

Гейбл пожимает плечами:

— Просто слушаю разные лекции. «Изучаю свои возможности», как любит называть это консультант. Все правильно, если бы это не было состоянием, в котором я нахожусь вот уже два года.

Если он в колледже – университете – вот уже два года, это значит, что ему сколько... девятнадцать? Двадцать?

— Я просто не могу остановиться на каком-то одном предмете. Интересуюсь всем и ничем. Понимаешь? Мне нравится слишком много разных областей, поэтому если бы я выбрал что-то одно и остановился на этом предмете, то все остальные части моего мозга перестали бы работать.

— Кажется, я знаю, что ты имеешь ввиду, — отвечаю я. — Иногда мне хочется прожить десять или двадцать жизней, которые помогут выучить все, что я хочу.

— И что ты хочешь выучить?

— Французский. Потом, я думаю, немецкий, а после него, полагаю, архитектура, в основном готическая, но еще мне нравится барокко и рококо. Мне бы хотелось заниматься чем-то вроде сохранения искусства. Если только я не решу пойти учиться на бухгалтера или адвоката, а я могу так сделать. По крайней мере, там больше платят.

Гейбл смеется все еще не показывая свои идеальные зубы.

— Звучит так, будто ты уже все решила. Уверен, у тебя все получится в независимости от того, что ты выберешь.

— А я вот не настолько уверена, — говорю я, вздыхая. — В любом случае, что у тебя за интересы такие несовместимые?

— Физика была моим любимым предметом. Наравне с музыкой. В школе я все время играл на басах. Еще мне интересна горнодобывающая промышленность, потому что па проработал в шахтах всю свою жизнь. Я еще люблю рисовать, но почему, объяснить тебе не могу, потому что сам не знаю.

— Ты не должен объяснять. Я не могу объяснить, почему я так одержима языками, на которых едва могу говорить.

Я говорю это и в то же самое время думаю обо всех тех разах, когда говорила на французском во время этого путешествия, и, признаюсь, немного раздулась от гордости. Мне на самом деле удалось с ним справиться. Все эти занятия, сеансы и языковые приложения на телефоне (не говоря уже о затраченном времени и усилиях), не прошли даром.

— Ты хочешь учиться, — говорит Гейбл, — чтобы понимать. Чтобы заводить больше знакомств. Чтобы дать себе больше возможностей увидеть мир и найти свое место в нем. Возможно, создать для себя место в этом мире. Неплохо звучит?

— Да, думаю, что да, — отвечаю я, пристально разглядывая тарелку. Моя грудь наполнена теплотой. Он понял меня тогда, когда даже я себя не понимала.

Мы доедаем блины в тишине. Не могу сказать, странно это или нет. Возможно, я была слишком любопытной. У меня настолько мало опыта в общении, что я не могу сказать, правильно ли спрашивать о чьих-то глубоких увлечениях на первой же встрече.

Гейбл погладывает на меня и осторожно улыбается. Я улыбаюсь ему в ответ.

— Ну? — спрашивает он.

Я снова смотрю на часы. Немного за полночь.

— Уже довольно поздно, — признаюсь я.

Он смотрит на телефон:

— Боже, ты права. Я даже не знаю, где ты остановилась и с кем ты путешествуешь. Должно быть, они ждут твоего возвращения.

— Нет, нет, все в порядке, — отвечаю я, поднимаясь из-за стола. Гейбл следует моему примеру. — Мы путешествуем вдвоем с братом, никаких родителей. Думаю, я уже должна вернуться к нему.

— Где ты остановилась?

— Тринадцатый округ, — слегка смущенная отвечаю я ему на французском.

Гейбл в удивлении вытаращивает глаза:

— Это довольно далеко. Пойдем, я доведу тебя до метро. Тебе нужна помощь с поиском нужного поезда?

— Нет, я эксперт в этом.

— Конечно.

Мы выходим из блинной и делаем пару шагов вниз по улице, когда Гейбл спрашивает меня:

— Как давно ты в городе?

— Уже почти неделю.

— Не сильно много времени, чтобы стать экспертом. Это твой первый раз в Париже?

— Да. Когда ты хочешь что-то выучить, ты быстро этому учишься.

Он тихо смеется, и остаток прогулки мы проводим в тишине. Слегка моросит, но все вокруг ведут себя так, будто никогда раньше не видели дождя. Множество зонтов, а также газет и журналов, поднятых над головами. Громко стучат каблуки, когда женщины перебегают от одного дверного проема к другому. Я девушка с северо-запада, для меня это пустяки.

— В Париже раньше никогда не было дождя? — спрашиваю я, когда мимо нас, визжа, проносится женщина.

— Сиэтл довольно дождливый, да? — вопросом на вопрос отвечает Гейбл.

— Это в значительной степени определяет характеристику района, — отвечаю я. — Стефани Майер обязана своим состоянием тихоокеанской северо-западной погоде.

— Что?

— Оу, знаешь, автор «Сумерек»? Мрачная погода является отличительным знаком этой серии.

Я смотрю на Гейбла и вижу, что он смотрит на меня.

— Ты же не фанат «Сумерек»?

— Нет, нет! — смеясь, отвечаю я. — Я просто живу в штате Вашингтон. Ты не можешь убежать от этого. Это становится индустрией.

— Серьезно?

— Мои родственники живут в Форксе и летом работают гидами по местам из «Сумерек». Без шуток.

Гейбл присвистывает:

— Как Гарри Поттер. После появления Хогвартса в замках Шотландии значительно увеличилось количество туристов.

— Я знаю, в какой вселенной я бы предпочла жить, — говорю я.

— Определенно. Вампиры намного горячее волшебников.

— Ни за что! Гарри Поттер побеждает. Очевидно же.

— Поспорю, что ты фанатка этих оборотней, которые постоянно ходят без рубашки.

— Хочешь, чтобы мое ожерелье Рейвенкло послужило доказательством? — предлагаю я. — Оно в моем чемодане, я могу показать тебе.

А потом я закрываю рот рукой, чтобы не сказать что-нибудь еще, что можно рассматривать, как завуалированное приглашение зайти ко мне в номер. К счастью, мы дошли до метро. Спускаемся по лестнице, показываем наши пропуска, а затем оказываемся в переходе. Мне нужно идти на восток, Гейблу – на запад.

— Что ж, Кейра…

— Да, мистер МакКендрик?

Он стоит, держа руки в карманах, затем немного отходит, и корчит мне рожицу. Я показываю язык. Он протягивает ко мне свой палец, будто он собирается тыкнуть им, и в самую последнюю секунду он на самом деле дает мне пальцем по носу. Из меня вырывается искренний смешок.

— Я хочу увидеть тебя снова, — просто говорит он.

— Я тоже хочу с тобой еще раз увидеться.

— Завтра?

— Да.

Мы обмениваемся никами из TextAnywhere.

— Готово? — спрашивает Гейбл. — Я напишу тебе завтра, и мы что-нибудь придумаем.

— Договорились.

— Отлично.

Мы просто стоим там, улыбаемся друг другу и не делаем ни одного шага в сторону коридоров, по которым мы должны идти прямо сейчас. Мне нужно идти; ему нужно идти. Но никто из нас не двигается.

— Ну… — он неловко протягивает руки. — Обнимашки?

Я смеюсь и иду в его объятия. Моя голова едва доходит ему до плеча. Это сексуально.

— Увидимся завтра, — говорит Гейбл.

Я машу рукой и отступаю по направлению к восточному коридору. Он идет на запад и вскоре скрывается из виду.

Весь мой путь обратно к тринадцатому округу кажется, будто я иду по облакам. Когда я прихожу домой, Леви все еще смотрит телевизор. В комнате пахнет чем-то протухшим, словно запах тела и старых носков.

— Привет, — говорю я, бросая кошелек и куртку на стул, и открываю окно.

— Тебя не было чертову вечность.

— Ну, я около часа посмотрела, как играет группа, а потом у меня был ужин и прогулка с Гейблом. И я не говорю про метро туда и обратно.

Леви пристально смотрит на меня:

— Кто такой Гейбл? Этот хипстер, который не затыкается?

— Нет, другой, стеснительный парень.

— Черный?

— Ага.

— Хах, — Леви отворачивается обратно к телевизору, где показывают какой-то детектив на французском. — Никогда бы не подумал, что это твой тип парней.

Я даже не знаю, что ему ответить:

— Что за на хрен, Леви?

— Что? — спрашивает брат. — Это не расизм.

— Нет, попахивает расизмом.

— Я просто говорю, что обычно тебе нравятся худые французские парни. Не черные.

Я чуть не взрываюсь:

— Я… Я не могу поверить, что должна говорить тебе, чтобы ты не говорил таких вещей, Леви.

— Почему нет? Это правда.

Я игнорирую брата и иду в ванну, громко хлопая за собой дверью. Я брызгаю водой себе в лицо и долго стою около раковины, позволяя каплям скатываться вниз. То, как он сказал это, - это так… необдуманно. Дерзко. Наивно.

И это именно то, какой Леви на самом деле. Защищенный. Странный. Определенно наивный.

Его баночки с таблетками стоят в ряд на полочке и выглядят такими невинными. В миллионный раз я спрашиваю себя, что они на самом деле делают с Леви. Я закрываю глаза и представляю его в детстве, бегущим через года к сегодняшнему дню. За эти годы он изменился. Сначала он был счастливым, гиперсчастливым. Затем он стал мрачным, угрюмым и обидчивым, как сейчас. Я помню гнев, к которому он был склонен, и недели, когда в подвале стояла полная тишина. Какой Леви стал от этих таблеток? Где заканчивает он и начинается лечение? Они превращают его из зомби в злобного оживленного Леви или с точностью наоборот?

«Что реально? », — спрашиваю я у таблеток, но они не отвечают.

Я в тупике.

Я нахожу его блюдце для таблеток около унитаза. Подбираю его и ставлю рядом с таблетками.

— Я нашла твою штуку для таблеток на полу, — говорю я брату после того, как закончила переодеваться в пижаму и почистила зубы. — Пожалуйста, лучше смотри за своими дурацкими вещами.

Леви ворчит. Он выключает телевизор и начинает играть с будильником. Я ныряю в кровать, даже не утруждаясь задать Леви вопрос, на сколько он его заводит. Я проснусь тогда, когда захочу.

Будильник звонит в семь. Придурок.

Я жду, пока Леви его выключит, но он не шевелится. Он лежит, свернувшись в клубок, и похрапывает. Я встаю и выключаю будильник.

Я жду еще немного, но Леви не встает даже тогда, когда комната полностью заполняется солнечным светом. Пекарня уже открыта. Мне нужен круассан. Я похожа на самонаводящегося робота, когда мчусь на велосипеде по улице за новой порцией хлеба. Не важно. Единственная вещь, которая имеет значение, теплая, вкусная и маслянистая.

Когда я захожу, Марго занята тем, что устраивает поднос с круассанами за стеклянным прилавком. Она улыбается при виде меня.

— Добро утро, — говорит она. — Круассанов?

Мне нравится, что она уже так хорошо меня знает.

— Да, пожалуйста!

Она дает мне два самых горячих, самых свежих шоколадных круссана и печенье с джемом в качестве бонуса и говорит мне присесть, пока она приготовит «кофейное произведение искусства». Ее слова, не мои. Я усаживаюсь за столик и достаю телефон. TextAnywhere показывает, что у меня есть новое сообщение.

Доброе утро, мисс, — пишет мне Гейбл. — Надеюсь, ты хорошо спала.

Я улыбаюсь.

Мне отлично спалось, спасибо, сэр: )

— Леви все еще в кровати? — спрашивает меня Марго. — Мне упаковать ему несколько сладостей?

— Да, пожалуйста.

Чем мы сегодня займемся? — пишет мне Гейбл, когда я решаю проверить свой телефон, пока поднимаюсь в лифте с пакетом вкусняшек для Леви.

Без понятия, — отвечаю я.

Ты уже была в катакомбах?

Что?

Отлично, я знаю, что мы сегодня будем делать.

Звучит немного зловеще. Катакомбы? Думаю, я могла где-то слышать, что в Париже есть система подземных туннелей или что-то в этом роде, но я не могу вспомнить. Я стучу в дверь нашей комнаты, но Леви не отвечает.

— Это я, — кричу я и снова стучу. — У меня заняты руки, открой дверь.

Ничего.

Мне приходится поставить на пол пакет со сладостями, порыться в поисках ключа и самой открыть дверь.

— Боже, лентяй, не мог даже…

Леви все еще спит. Уже восемь утра. Это странно. Он почти постоянно встает в это время, но вот он лежит, похрапывая. Я ставлю пакет со сладостями на прикроватный столик и пытаюсь встряхнуть его, но это не работает. Он просто лежит, скрученный в клубок. Я почти уверена, что в прошлой жизни он был ежиком. Я вздыхаю, пытаясь сделать это как можно громче. Может, это подтолкнет его к действию, если он притворяется и на самом деле слышит меня. Но по-прежнему никаких результатов.

Я включаю телевизор и сажусь рядом с братом. Телевизор работает на большой громкости, но это все равно не помогает разбудить Леви. Я смотрю утреннее ток-шоу, потом новости, а ближе к одиннадцати я пишу Гейблу:

Мой брат отказывается просыпаться.

Он пойдет с нами?

Ну нет. И, вероятнее всего, он бы не захотел, и если бы пошел с нами, то он был бы несчастным все это время.

Мы можем пойти без него, а потом ты вернешься к нему на ланч, — пишет мне Гейбл.

На меня накатывает волна облегчения. Да, это звучит идеально. Пойти немного прогуляться и вернуться вовремя к ланчу. Я хватаю блокнот и ручку из отеля и пишу Леви записку: вышла немного прогуляться, вернусь к 2 – Кейра.

Отлично, пошли, — пишу я Гейблу. — Где мы встретимся?

Садись на метро до Площади Денфер-Рошро.

Глава 17

Площадь Данфер звучит одинаково с площадью Д’анфер, площадь Ада. В метро я гуглю про нее и узнаю, что раньше эту площадь называли чем-то вроде «Барьер Ада», а Виктор Гюго однажды даже написал про нее. Площадь была переименована в честь военного генерала, фамилия которого была Данфер-Рошро. Удобно.

Французы определенно знают, как сделать что-то зрелищное из простого перекрестка. На площади Данфер-Рошро я насчитываю восемь, как мне кажется, отдельных дорог, которые, сходясь вместе, образуют нечеткие углы и похожи на звездочку. Треугольные здания обращены к центру звезды, где располагается статуя льва. Между улицами находятся маленькие скверики, что придает всей площади ощущение безумной городской напряженности, но к тому же, впечатление неторопливых прогулок по зоопарку.

Гейбл ждет меня, прислонившись к кованому ограждению входа в метро. Он улыбается (как всегда не показывая зубов) при виде меня.

— Доброе утро, — говорю я.

— Хаюшки, чикуля, — отвечает он, а я смеюсь до того, как спрашиваю себя, прикалывается он или на самом деле так говорит. Он все еще улыбается, и расцениваю это как разрешение посмеяться.

— Куда конкретно мы идем? — интересуюсь я, когда Гейбл начинает вести меня вниз по улице.

— Под землю, — отвечает парень. — Парижские катакомбы.

— Катакомбы, — медленно повторяю я. — Что там?

— Не могу сказать тебе. Я тогда все испорчу.

Он ведет меня в почерневшую деревянную лачугу, над дверью которой висит табличка с надписью ПАРИЖСКИЕ КАТАКОМБЫ. Очередь маленькая, поэтому у меня нет много времени, чтобы морально подготовиться.

Я иду под землю.

После того, как Гейбл оплачивает наши два билета, и мы оказываемся внутри, нам показывают вход по бесконечным каменным ступенькам, которые ведут все ниже, ниже и ниже. На надписи, вырезанной прямо в камне, можно прочитать: ОСТАНОВИСЬ! ЗДЕСЬ ВЛАДЕНИЯ СМЕРТИ.

Это владения смерти.

У моего тела появляется новое хобби: неконтролируемо дрожание.

Гейбл прыгает вперед на пару ступенек, как ни в чем не бывало. А вот я застряла наверху.

— Давай, — улыбаясь, подбадривает он. — Ничего страшного!

Я глубоко вздыхаю и спускаюсь на одну ступеньку. Потом на следующую. И мне становится проще, когда я оказываюсь рядом с Гейблом.

Я начинаю приходить в себя, не смотря на спускающуюся-в-темноту штуку, по которой мы продолжаем идти. Мы не одни; впереди и за нами есть еще толпы туристов. Если остальные смогли это сделать, то и я смогу. Правильно?

Мы спускаемся в самый низ, и я уже ни в чем не уверена. Света почти нет, но тот, что льется сверху, освещает замысловатые узоры на стенах, которые я не могу разобрать. Неровный камень? Он кажется старым, очень старым. Он пахнет старостью.

Мы делаем еще пару шагов, и становится ужасно очевидно, что на самом деле освещается. Из чего сделаны эти стены. Кости.

Груды костей.

Груды больших и малых берцовых костей, они лежат таким образом, что я не могу их сосчитать. Толстые слои этих костей вперемешку со слоями черепов.

Я хватаю руку Гейбла и сжимаю ее.

— Ау, Кейра, — вскрикивает он, пытаясь ослабить мою хватку.

Я закрываю глаза не в силах больше смотреть на эти кости. Так непростительно. Мы в комнате, сделанной из останков других людей, и, кажется, что никто больше не окаменел от этого, как я.

— Что это за место? — шепотом спрашиваю я.

— Склеп, — отвечает Гейбл. — Серьезно, Кейра, перестань так сильно сжимать мою руку.

Склеп: место, где хранятся кости. Я знаю это слово, но всегда представляла его себе больше похожим на офис. Останки находятся спрятанные в сумках или ящиках. Я никогда, даже в самых ужасных кошмарах, не думала, что это может означать огромные груды черепов, которые смотрят на тебя своими пустыми глазницами. Кто сделал это с другими людьми? Мой желудок превращается в сверток органов, твердых, как камень.

— В Парижских катакомбах покоятся останки почти шести миллионов человек, — говорит проходящий рядом экскурсовод.

Она продолжает называть битвы и события, откуда поступило большинство умерших, а я просто хочу закрыть уши руками. Это так ужасно думать о том, что были люди, которые ездили по местам сражений, чтобы собрать кости умерших и уложить их здесь. Так это происходило? Или изначально люди были похоронены в одной братской могиле, перемешались все вместе, и поэтому после раскопок было невозможно различить одного от другого и поэтому этот склеп более уважительное место для их захоронения? Я не знаю, что думать, что чувствовать.

Я отпускаю руку Гейбла, когда он хочет провести меня еще в одну комнату, наполненную костями.

— Я не могу, — шепчу я. — Я просто не могу быть здесь внизу прямо сейчас.

В темноте мне плохо видно его лицо, и я не могу сказать, какой взгляд он бросил на меня.

— Почему нет?

— Я… я… — Мои ладони дико потеют. — Я просто не могу, окей?

Все во мне сжато. Желудок. Грудная клетка. Одежда будто душит меня.

— Ладно, — соглашается Гейбл, медленно отходя в сторону. — Тогда пойдем отсюда.

Мы проходим обратно по комнатам мимо кучки людей. Мы расталкиваем туристов на лестнице. Все уставились на нас.

— О, она белая, как мел, не правда ли? — говорит одна британская леди, когда я прохожу мимо нее.

— Бедняжка, — вторит ей ее спутник.

— Девочка испугалась? — хохочет какой-то мужчина. — Испугалась кучки костей?

Я ускоряю шаг и смотрю на Гейбла. Я не жду, что он заступится за меня, но хоть маленькая поддержка или защита были бы сейчас лучше, чем невозмутимость на его лице. Он был все таким же молчаливым и непроницаемым, когда мы, наконец, выбрались на свет на площади Данфер-Рошро.

Дрожь не прекращается, а сердце продолжает все так же быстро стучать. Гейбл хочет идти, но, когда я вижу скамейку около маленького сквера, я сажусь. Я пытаюсь заставить мышцы расслабиться, но напряжение не проходит.

Сначала Гейбл просто стоит рядом. Когда я наклоняюсь и обхватываю голову руками, он, наконец, садится, но все равно ничего не говорит.

Лувр, а теперь катакомбы… что творится со мной?

Наконец, сердце начинает биться медленней, и мне становится немного легче дышать.

— Прости меня, — говорю я, заставляя себя выдавить смешок. — Я… у меня с недавних пор небольшой заскок по поводу смерти. Я не могу тебе объяснить. Ну, на самом деле, могу. Просто думаю, что я не хочу себя прямо сейчас выставлять еще большей идиоткой.

— Ты не идиотка, — шепчет парень.

— Кого может напугать кучка костей? Они же не могут мне навредить.

— Кого волнует, что сказал тот парень! Извини, я не должен был тебя туда вести.

— Ты не знал. Обычно, мне бы это показалось очень захватывающим. Я уверена. Просто… у меня был трудный год.

Гейбл пинает камешек.

— Если хочешь, ты можешь мне об этом рассказать.

— Мой брат… у него проблемы. Мы недавно узнали, что он аутист, и к тому же у него могут быть и какие-то другие диагнозы. Он… недавно пытался убить себя. Так что, я думаю, что мысли о смерти не очень мне помогают прямо сейчас.

Гейбл взрагивает.

— Боже, мне так жаль, что я потащил тебя туда. Я такой дубина.

— Ты не знал.

— Я все равно ощущаю себя придурком.

Я улыбаюсь.

— Два сапога пара.

Он прищелкивает языком и оглядывается вокруг, будто в поисках чего-то. Я смотрю, как он стучит пальцем по своей идеально-приподнятой нижней губе.

— Есть еще пару мест под землей, — говорит Гейбл. — Фактически - это нелегально, и иногда люди делают странные вещи, но зато там нет частей тела.

— Нет частей тела? Это здорово. И где эти места?

— Я не знаю, — говорит парень, доставая мобильный. — Но я все выясню.

Сперва зайдя в магазин, чтобы прикупить нужные вещи, мы с Гейблом едем в метро, а затем идем по темному двору одной из множества многоэтажек Монпарнаса. Мусорные контейнеры стоят в ряд по одной стороне, а все остальное пространство выглядит так, будто им кто-то пользуется.

Гейбл указывает на очередной задний двор:

— Нам туда.

Там просто люк.

— Ты уверен?

Парень утвердительно кивает.

— На сайте написано, что нужно поднять крышку и спуститься по лестнице.

— Окей, — с опаской отвечаю я. — Давай сделаем это.

Поднять крышку люка – это легко. Что на самом деле пугает, так это спускающаяся вниз лестница. Дневной свет освещает несколько ступенек, но от этого только становится видно, что они ведут в кромешную темноту.

Гейбл достает фонарик, который мы купили, и вставляет его в кармашек рубашки.

— Здесь нет ничего страшного, — говорит парень, одновременно ставя ногу на первую ступеньку. Первые пару ступенек Гейбл выглядит ужасно неуклюжим, но, когда он становится более уверенным, парень поднимает взгляд на меня. — Давай. Это проще простого.

Он улыбается, а я дрожу, зная, что должна последовать за ним. Все мое тело начинает трястись снова, когда я проскальзываю в дыру и начинаю спускаться. Света хватает только на пару шагов, а потом нас окружает темнота.

— По крайней мере, я не могу посмотреть вниз, даже если бы и захотела, — говорю я, нервно смеясь.

— С тобой все будет хорошо, — подбадривает меня Гейбл. — С нами обоими.

Я не знаю, как долго мы спускаемся, но мне начинает казаться, что это длится уже вечность. Мышцы болят, а ноги начинают трястись от усталости, а не от страха. Это хороший знак, я надеюсь.

Наконец, Гейбл говорит:

— Ну все, я внизу.

Мгновение спустя моя нога касается твердой земли. Гейбл включает фонарик.

Место со своими квадратными стенами и огромным пространством больше похоже на комнату, чем на пещеру. Повсюду видны граффити, новые теги и старые каракули и рисунки. Они виднеются повсюду: на каждой плоской поверхности, в каждой нише.

— Может, зажжем пару свечек? — спрашивает Гейбл, вытаскивая коробок спичек, который мы купили. — Или еще немного побродить с фонариком?

Фонарик вселяет в меня чувство того, что в темноте скрываются монстры, и что в любой момент на нас может что-то выпрыгнуть. Но я вроде как хочу еще немного изучить это место.

— Пошли сюда, — говорю я, указывая на большой выбитый дверной проем.

За ним находит очередная огромная комната, в которой находится некое подобие узкой скамейки, которая тянется по всей длине помещения. В центре комнаты расположено множество самодельных каменных скамеек, словно в церкви.

— Я прочитал статью в National Geographic о том, что полиция нашла здесь нелегальный кинотеатр, — говорит парень. — Экран, проектор, кресла, колонки, все, что нужно. Даже бар.

— Это безумие, — шепотом говорю я, чтобы не спровоцировать эхо. — Как они все это сюда притащили?

— Через выходы, должно быть, — отвечает Гейбл. — Здесь их немного. Скорее всего, здесь можно бродить часами и не найти другого выхода кроме того, через который зашли.

Меня передергивает.

— Давай будем держаться поближе к нашему.

— Конечно. Те, кто хардкорно все здесь исследует, — профессионалы.

— А мы определенно любители, — подтверждаю я.

— В точку.

— Давай зажжем свечи.

Гейбл достает упаковку свечек и протягивает ее мне.

Свет от свечек, которых, кажется, сотни, освещает красоту, которую мне казалось невозможным отыскать на глубине нескольких сотен метров ниже улицы. Стены не просто разрисованы граффити: они словно покрыты фресками. Там есть неизвестные лица, нарисованные с заботой художника, рисующего на холсте. Там есть и прибрежный пейзаж, настолько подробный, что можно разглядеть крылья чаек и выражения лиц отдыхающих. Есть множество голых тел, извивающихся, танцующих и делающих то, чего не должен видеть ребенок. Я чувствую, что краснею, когда мы зажигаем свечи и видим еще больше картин, которые до этого были спрятаны в темноте.

Когда вся комната освещена мягким светом, мы присаживаемся на одну из скамеек. Самая впечатляющая, самая откровенная картина разворачивается во всю стену.

Это Собор Парижской Богоматери, нарисованный так четко, что мне кажется, что я вновь стою в сквере и смотрю на башни. Голубое небо, деревья и Сена – все так точно, даже несколько людских теней, которые заполняют дорожки перед собором. Несколько таких теней стоит на башнях и смотрят вниз.

«Откуда пришли камни», — подписал художник под своей невероятной картиной.

— Раньше эти пещеры были шахтами и карьерами, — говорит Гейбл. — Должно быть, отсюда брали камни для строительства Нотр-Дама.

— Это прекрасно, — шепчу я. — Что за человек рисует что-то настолько красивое так далеко от человеческих глаз? Почти никто не видит этого.

— Они хотели, чтобы эти картины увидели правильные люди, — шепотом отвечает мне парень.

Дыхание Гейбла щекочет мне шею, отчего по телу вновь проносятся мурашки. Я поворачиваюсь к Гейблу лицом, и в этот момент парень целует меня. Я словно деревенею. Его губы мягко нажимают, словно задают вопрос, и я медленно таю. Его руки скользят по моей талии.

Все мое тело словно говорит о, вот как оно, целоваться.

Я быстро понимаю, что хороший поцелуй меня вводят в транс. Единственная вещь, которая меня волнует, - это быть так близко, насколько это вообще возможно. Когда мои руки не могут обнимать его достаточно крепко, я карабкаюсь к нему на колени, просто чтобы быть ближе. На секунду я расстраиваюсь, когда Гейбл прерывает поцелуй, но счастье возвращается, когда я понимаю, что он сделал это, только чтобы покрыть мою шею и плечи поцелуями. Я понимаю, что я слишком спокойно себя веду, поэтому немного шумлю, чтобы дать ему понять, насколько я счастлива. Но затем эхо подхватывает мой шум, от чего я и пугаюсь.

Гейбл оставляет последний медленный поцелуй на моих губах и садится обратно. Его глаза наполовину закрыты, а потом, когда он берет мое лицо в руки, становятся мечтательными. Я должна выглядеть потрясенной и напряженной. По крайней мере, я так чувствую.

— Привет, — шепчет парень.

— Ой, привет, — шепчу я в ответ.

— Как ты?

— Хорошо. А ты?

— Лучше не бывает.

Я хихикаю, и мой смешок подхватывает эхо. Гейбл смеется и снова закрывает зубы.

— Не надо, — говорю я, касаясь парня. — Просто дай себе улыбнуться.

Он не перестает кусать губы. Я пытаюсь разжать его челюсти, и от этого он начинает смеяться, выставляя напоказ свои прекрасные зубы цвета слоновой кости.

— Почему ты их прячешь? — спрашиваю я.

— Зубы? — вопросом на вопрос отвечает парень. — Потому что почти все они не мои.

— Что?

— Это имплантаты, — поясняет Гейбл. — Когда я был младше, я потерял много зубов. У меня не было денег, чтобы сходить к стоматологу, они… отказывались. Я обошел кучу врачей. Так что да. Когда почти всю твою жизнь люди постоянно смотрят тебе в рот, ты стараешься не улыбаться.

— Это ужасно. Мне так жаль, — шепчу я. — Парень только пожал плечами. — Но они красивые. Я бы никогда не подумала, что они ненастоящие. Я бы просто подумала, что у тебя невероятные навыки в чистке зубов.

Он смеется, и я оказываюсь так близко к нему, что невольно подскакиваю.

— Тогда мне стыдно за то, что они сделали меня обманщиком.

— Я не думаю, что ты обманщик. Пока ты не врешь по поводу этого, все в порядке.

— Этого?

Я жестом показываю на расстояние между нами. Я все еще сижу у него на коленях лицом к нему, а мои ноги крепко сжимают Гейбла. Его руки обнимают меня, поддерживая. Я имею в виду поцелуй и все остальное.

— Я бы никогда не подцепил тебя просто так, от нечего делать.

— Но ты можешь сделать это случайно? — издеваюсь я.

— Эм-м… Кажется, я забываю, где лестница, по которой мы спустились, — признается парень.

Мы оба смеемся, но вскоре приходим в себя.

— Я на самом деле не хотела бы потеряться здесь, — говорю я. — Что, если на нас нападут пещерные жители? Что если здесь есть монстры? Что если мы будем медленно умирать от голода?

— Успокойся, — снова смеясь, говорит парень. — Хуже всего здесь – это груды костей. — Я думаю, что Гейбл мгновенно осознает, какую ужасную вещь он только что сказал. — О, боже. Прости. Пожалуйста, не дай своим глазным яблокам выскочить.

— Я в порядке, — отвечаю я. — Пока мы будем в состоянии выбраться отсюда.

— Мы выберемся, я обещаю, — серьезным тоном произносит Гейбл. — И почему бы нам не начать с того, что ты с меня слезешь?

Я неуклюже встаю с его колен, отряхивая воображаемую пыль со своих штанов. Я должна делать вид, что в этом нет ничего особенного, я должна притворяться, что в этом нет ничего особенного…

— Может, погасим свечи? — спрашивает меня Гейбл. — Или просто оставим их горящими? Я не думаю, что здесь может вспыхнуть пожар от этого.

— Если свечки догорят до конца, то у следующих людей не будет никакого света.

— Думаю, ты права. Что ж, начинай тушить.

Парень включает фонарик, а я дую на каждую свечку, чтобы затушить. Гейбл пытается сделать это более зрелищным образом: зажимая фитиль пальцами.

— Не очень-то и больно.

— Прекрати это! — Я подавляю желание ударить его по руке, когда он снова гасит свечку по-старому. — Прекрати, ты же обожжешься.

— Не-а.

— Делай так, когда меня не будет рядом, — поддразниваю я. — Я не хочу ехать с тобой в больницу. А сейчас убирайся с дороги, я дую.

— Определенно, — отвечает парень, смеясь.

Хорошо, что мы шутим и светим немного фонариком, потому что темнота начинает душить меня. С каждой потушенной нами свечкой, мы скрываем все больше рисунков. Я оставляю Собор Парижской Богоматери напоследок, потому что он был последним, что мы открыли, и это последняя вещь, с которой я хочу расставаться. Наконец, мы остаемся в темной комнате без каких-либо признаков красоты. Только чернота.

Гейбл протягивает мне свою руку, а затем ведет к комнате с лестницей.

— Ты довольно быстро ее нашел, — замечаю я.

— Я же говорил, что не дам тебе заблудиться, — отвечает парень. — Ты поднимешься первой. А я буду сдерживать монстров.

Я закатываю глаза, прежде чем начать подниматься, но, когда Гейбл уже не мог меня видеть, я довольно улыбнулась. У меня никогда не было кого-то, кто бы дрался с монстрами позади меня. Я всегда была защитником, а защищенной – никогда.

Все идет гладко, пока мои ноги не начали превращаться в желе на середине лестницы. Боль стреляет прямо в колени. Руки так сильно хватают ступеньки, что я боюсь, что мои суставы порвутся, и я упаду, несмотря на все мои усилия цепляться за жизнь. Неизбежно. Прощай.

Леви.

— Ты сделаешь это, — подбадривает меня Гейбл полным оптимизма голосом. — Шаг за шагом, ты справишься.

Я трясу головой. Он не может видеть этого в темноте, но сейчас у меня даже голос пропал. Я сжимаю глаза, чтобы не дать политься слезам, но в принципе это не важно. Вокруг меня сплошная темнота.

— Кейра? — Гейбл легонько дотрагивается до моей ноги. — Вперед, договорились?

— Я не могу.

— Ты можешь. Ты должна это сделать.

Руки начинают дрожать. Это единственное, что удерживает меня на этой лестнице, и они собираются меня подвести. Зубы стучат. Становится холодно.

Откуда-то снизу раздается щелчок. Я смотрю вниз. Гейбл, держась за лестницу одной рукой, достал фонарик из кармана. Он освещает ржавые, грязные, мокрые стены вокруг нас. Мы находимся в крошечной трубе, чуть шире наших тел. Темнота преследует нас. Здесь слишком, слишком темно. Я обхватываю рукой лестницу, поддерживая таким образом свое тело. Мои мышцы немного расслабляются. Я же могу остаться в таком положении, правда?

Свет падает на расстояние двадцати футов надо мной. Я могу видеть небо; в кругу люка мелькает птица. Я тяжело вздыхаю. Возможно, я бы и смогла остаться здесь в темноте. Здесь удобно и безопасно. И я вижу небо.

Я снова хватаюсь за ступеньку и делаю шаг к выходу.

— Вот так, Кейра, ты справишься. Один… два… три...

Он продолжает считать. Мое тело работает, находя решимость в каких-то резервах. Я все еще дрожу, а в моем сознании этот туннель рисуется еще уже, чем в реальности, но теперь я уверенно продвигаюсь наверх. Яркий круг все расширяется.

— Мы сделаем это, — успокаивает Гейбл, пока мы карабкаемся наверх. — Не волнуйся, мы это сделаем.

И мы сделали это. Вскоре мы оба оказываемся во дворе. Я так рада его увидеть, что мне этот двор кажется королевским. Моя сила покидает меня, и я растягиваюсь на тротуаре. Я вдыхаю воздух – настоящий, свежий, принесенный ветром, а не застывший под землей, пока Гейбл закрывает крышку люка. Парень садится рядом со мной и гладит по голове.

— Ты справилась, — говорит Гейбл. — Я знал, что ты сможешь.

Я только киваю и закрываю глаза. Прихожу в себя.

Дышу.

После этого приключения мы просто не можем остановиться. Мы садимся на метро до Монмартра и выполняем еще одну мою мечту: мы едим в том самом кафе, в котором проходили съемки «Амели». Гейбл покупает мне картину у одного из художников. На ней изображен Нотр-Дам в стиле Моне: большие мазки и светлые, мягкие цвета. Потом, вдохновленные картиной, мы отправляемся к Собору Парижской Богоматери. Поднимаемся на вершину колокольни. Ветер треплет наши волосы, а Гейбл целует меня на фоне всего Парижа.

По мере того, как начинает смеркаться, мы покупаем блины и, увидев Нутеллу, я вспоминаю.

Леви.

— Вот же дерьмо, Гейбл, — чуть не срываясь на крик, в волнении говорю я. — Я сказала Леви, что вернусь к двум. Уже почти семь! Дерьмо.

Я встаю и, наверное, впервые за день, достаю телефон из кармана: семнадцать пропущенных от Леви.

— Я должна вернуть прямо черт-его-подери сейчас.

— Могу я… То есть, ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? — спрашивает Гейбл. — Я пойму, если ты совершенно не хочешь меня там видеть, но…

— Нет, пойдем со мной, — не даю договорить парню я. Я в ужасе от того, что мне может наговорить Леви - гормоны вмешались во все твои умственные способности, идиотка? Возможно, он не станет психовать при виде Гейбла.

Мы садимся на метро до площади Италии, а затем идем пешком до отеля. Все это время я не перестаю звонить Леви, но брат не поднимает трубку, и я все время попадаю на голосовую почту. Боже, Леви.

Когда мы с Гейблом оказываемся в лифте, я понимаю, что Леви может ходить в нижнем белье или - нервно сглатываю, - вообще без ничего. Повсюду могут валяться закуски из автоматов, разбросанные по полу носки или любые другие отвратительные вещи.

— Эм… будет лучше, если я зайду первая, — говорю я Гейблу, когда мы оказываемся перед дверью нашего номера.

Дверь открывается и в образовавшемся проеме можно увидеть центр комнаты и часть наших кроватей. Одеяла, как обычно, разбросаны, но из-под них не виднеется нога Леви. По телевизору идет какое-то полицейское ТВ-шоу настолько громко, что становится больно ушам. Я прохожу дальше в комнату и выключаю телевизор.

Леви в кровати нет. Его нет и на балконе. Я стучу в дверь ванной, а затем толчком открываю ее, но там брата тоже нет. Его телефон лежит на телевизионном столике, экран показывает все пропущенные вызовы от меня.

— Леви?

Ответа нет.

Мое сердце колотится с такой силой, будто собирается прорваться сквозь кожу. От страха я опираюсь на дверной косяк.

Где, черт возьми, Леви?

— Кейра? — зовет меня из коридора Гейбл. — Я могу войти?

— Эм, да, да.

Я слышу шорох ботинок, когда Гейбл идет по ковру. Передняя дверь захлопывается.

— Что-то случилось?

Я киваю. Я не могу перестать обыскивать ванну глазами. Раковина. Ванна. Душевая кабинка.

— Леви пропал, — шепчу я. Я услышала те слова, которые крутятся у меня в голове, и я просто не могу этого вынести. Я иду назад, натыкаюсь на Гейбла, но я слишком подавлена для того, чтобы это был сильный удар. — Он пропал, его здесь нет. Где он, черт возьми?

— Может, он пошел за едой?

— Он не любит выходить на улицу один, он бы дождался меня, даже если бы умирал с голоду!

— Ладно, дыши глубже, — говорит Гейбл, одновременно аккуратно кладя мою картину на стол. — Дыши глубоко, да?

Я киваю.

— Я никогда не слышал таких маленьких вдохов.

Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Вдох… выдох.

Гейбл сжимает мою руку.

— Ты в порядке?

Я снова киваю.

— Теперь, если мы уверены, что Леви здесь нет, нам нужно спуститься в холл и спросить у регистратора, не видели ли они его, — спокойным тоном продолжает говорить Гейбл. У меня никогда бы не получилось говорить таким уверенным голосом.

Я иду за ним в холл. Увидев свое отражение в зеркале лифта, я чуть не подпрыгнула. Моя кожа призрачно серая.

Мы подходим к стойке регистрации, где парень, который, как я думаю, является менеджером, перекладывает бумаги и что-то насвистывает. Гейбл смотрит на меня, но, когда я не предпринимаю никаких действий, чтобы заговорить, подходит к парню и спрашивает:

— Извините, месье, вы говорите по-английски?

Он фальшиво, как мне кажется, улыбается.

— Вы не видели моего брата? — спрашиваю я. — Е... его нет в нашей комнате, и он вряд ли пойдет куда-то в одиночку.

Регистратор прищуривается, роясь в памяти.

— Высокий? — спрашивает он, руками показывая примерный рост. — Крупный парень? Очки?

— Да! Да, это он!

— Он куда-то ушел. Приблизительно два часа назад.

Гейбл хватает меня за руку, прежде чем я понимаю, что падаю. Логотип отеля позади менеджера двоится в глазах.

— Что-то не так? — спрашивает парень, метая взгляд между мной и Гейблом.

— Да, — отвечает за меня Гейбл. — Ее брат… у него есть некоторые проблемы с мозгом, к тому же я думаю, что он плохо знает Париж.

Менеджер слегка кивает и обращается ко мне:

— Мадемуазель, сделайте все возможное для поисков вашего брата. Проверьте комнату, проверьте местные магазины. Если вы не найдете его поблизости, то тогда мы позвоним в полицию.

Я киваю, хотя мне хочется кричать, что нужно звонить в полицию прямо сейчас, сейчас, сейчас! Леви не ходит нигде в одиночку, но я знаю, что нельзя делать поспешный вывод о том, что он пропал без вести.

Вместе с менеджером, которого зовут Ив, мы возвращаемся в нашу комнату, потому что тот настаивает, что мы можем найти какую-то подсказку или след. Ив открывает уборную, будто надеясь, что Леви будет просто там сидеть.

— Возможно, он пошел в магазин?

— Нет, он не покидал комнату… целый день. Должно быть он голоден. Я должна была вернуться раньше, но задержалась.

Я трясу головой, но это не помогает избавиться от слез, которые засели у меня в горле.

— Ты не виновата, — подбадривает меня Гейбл.

Но я знаю, что это не так.

Я снова вернулась в ванну. Я не знаю, возможно, я думала, что Леви каким-то чудесным образом просто появится из ниоткуда. Его зубная щетка на месте, детская зубная паста на месте даже его разноцветные таблетки в маленькой коробочке на месте. Почему Леви здесь нет?

— Это его?

Я оборачиваюсь. Ив держит в руках кошелек со «Звездными войнами».

— Да, — шепотом отвечаю я.

Ив протягивает мне кошелек, и я сразу же открываю его. Все на месте. Дебетовая карточка. Кредитка на чрезвычайный случай, которую мама заставила взять с собой. Единственный американский доллар.

Нет только проездного на метро.

— Он взял проездной на метро, — шепчу я. Он может быть где угодно в Париже.

Следующий шаг: мы с Гейблом бежим в пекарню Марго и Нико.

Я забегаю в пекарню, звонок над дверью начинает звенеть, и Марго выходит из кухни, вытирая о полотенце руки. Ее доброжелательная улыбка вскоре превращается в беспокойную:

— Кейра, боже, что случилось?

Я открываю рот, но могу сказать только одно слово:

— Леви.

— Что? — Марго смотрит на Гейбла, и я с уверенностью могу сказать, что женщина сразу же принимает его как часть команды.

— Леви пропал, — отвечает Гейбл.

Марго роняет полотенце на пол.

— Нет. Когда вы в последний раз видели его?

— Этим утром. Перед тем как уйти на встречу с Гейблом, — на вдохе говорю я. — Я вернулась позже, чем обещала, и я думаю, что Леви пошел за едой. — Выдох. — Он взял с собой проездной на метро, он может быть где угодно.

Марго прикрывает рот рукой. Спустя пару секунд, женщина говорит:

— Я не видела его сегодня. Мне так жаль.

Я закрываю глаза. Марго берет меня за руку.

— Не волнуйся. Мы сделаем все возможное, чтобы помочь тебе.

Глава 18

Мы прочесываем окрестности, но, когда это не приносит никаких результатов, возвращаемся в пекарню. Марго запускает кофеварку. Я сижу, зажав в руке телефон.

Во Франции, чтобы позвонить в службу спасения, нужно набирать 112, но я не могу заставить себя позвонить по этому номеру. Будет ли правильно делать это сейчас? Разве не нужно подождать двадцать четыре часа или что-то вроде этого, прежде чем объявлять человека пропавшим? Я уверена, что есть какие-то исключения. Я представляю таблетки Леви, которые остались в комнате и сомневаюсь, что взял с собой те, которые ему нужно принимать. Он где-то там без лекарств, а я не понимаю, что все это значит, но мое горло сжимается, как только я начинаю думать обо всей этой ситуации.

— Кейра, ты должна позвонить, — мягко говорит Марго, ставя передо мной горячий мокко. — Чем раньше, тем лучше.

Я киваю. Мои глаза щиплет, я ничего не вижу из-за пелены слез, и единственная слеза капает на экран телефона. Я вытираю ее.

— Может, мне сразу стоит позвонить маме?

— Нет, сразу звони в полицию, — говорит Нико. С того самого момента, как мужчина присоединился к нам, он не переставал сжимать руки.

— Возможно, твоя мама захочет узнать, что ты уже обратилась за помощью, — соглашается Гейбл. — Ты же не хочешь, чтобы она начала паниковать.

— Да, вы правы, — шепчу я.

Мои пальцы, наконец, нажимают на три заветные клавиши.

Меня соединяют с англоговорящим оператором, когда оказывается, что для данной ситуации моего французского недостаточно. Я рассказываю женщине все. Пропал брат. Аутист без лекарств. Никакого знания французского языка и ориентирования в городе. Оператор оказалась достаточно подкованной. Я говорю ей наши имена, отель, в котором остановились, и то, где мы сейчас находимся. Женщина говорит, что она отправит все данные в полицию, а также, что СМИ тоже будут предупреждены. Служащая предлагает мне связаться с Американским посольством.

Когда я кладу трубку, мой живот перестает быть таким сжатым. Совсем чуть-чуть.

— Вот и все, — говорит Марго, когда я наконец начинаю понемногу потягивать свой напиток. — Тебе лучше?

Я киваю, хотя все совсем не так. Невозможно. Не тогда, когда это моя вина.

Гейбл пытается погладить меня по плечу и успокоить, но я отхожу от него. Я позволила ему увести себя от Леви. Как я могу теперь совершить эту же ошибку снова?

— А теперь позвони маме, — осторожно напоминает мне Марго.

Я напряженно смеюсь, отчего мое дыхание становится прерывистым:

— А это обязательно?

— Если ты не позвонишь, то это сделаем мы, — отвечает мне Нико с мрачной улыбкой.

Я захожу в свои контакты в TextAnywhere и нажимаю позвонить, когда нахожу мамин номер. Проходит два гудка, прежде чем она отвечает:

— Привет, Кейра! — на этот раз ее голос полон жизни. Несмотря на то, что в Шорлайне сейчас пять утра.

Я не могу поверить, что я сейчас разрушу ее жизнь.

— Мам, — говорю я тихим голосом, за что себя и ненавижу. — У меня плохие новости. Возможно, тебе лучше присесть.

— Что происходит, Кейра? Что-то…

— Не гадай, — перебиваю я маму. — Я просто скажу. Леви пропал.

— Пропал. Леви… пропал?

— Да.

— Что ты имеешь в виду под «пропал»?

— Я пришла в нашу комнату, а Леви там не оказалось. Я пришла немного позже, чем обещала ему. Но это совсем не похоже на Леви, он никогда никуда не ходил один. Менеджер отеля видел, как Леви выходил несколькими часами ранее, и с тех пор никто его не видел. И он не взял с собой мобильный.

— Что? — кричит на другом конце мама. — Почему он ушел? Ты позвонила в полицию?

— Да, они предупредят СМИ и будут делать все, что в их силах. Мы сейчас соберем небольшую поисковую группу и будем прочесывать город.

Марго с Нико кивают головами, когда я говорю эти слова. Мое сердце тает от решительности, которая отражается в их глазах. Гейбл, поджав губы, смотрит вниз. Я не знаю, что это значит.

— Кейра… Это… Это просто слова.

— Я знаю. Мне так жаль, мам. Я на самом деле за ним хорошо присматривала, клянусь, и я думаю, я просто…

Она не дает мне закончить:

— Единственное, что сейчас важно, — это найти Леви. Ясно?

— Я не знаю, что ты можешь сделать, находясь дома, но если я что-нибудь придумаю, я дам тебе знать.

— Кейра… думаю, мне нужно тебе кое в чем признаться.

Самые ужасные из всех существующих слов.

— Мы с Джошем… мы не дома. Мы в Париже. Мы остановились в одиннадцатом округе.

Я не могу вымолвить ни слова. Я не могу решить, слишком я зла или слишком счастлива, чтобы говорить.

— Кейра? Кейра, ты еще здесь?

— Да, — задыхаясь, отвечаю я. — Как… почему…

— Мы уехали сразу после вас, — отвечает мама, и ее слова звучать правдиво. — Это была моя идея, мне жаль. Я просто была… так напугана.

— Ты предполагала, что я налажаю?

— Нет! Мы с Джошем думали, что это неплохая идея…

— Не сваливай всю вину на Джоша.

— … на всякий случай быть поблизости в Париже, — продолжает говорить мама, не обращая на меня внимания. — Если бы что-нибудь случилось, мы бы были намного ближе и смогли бы помочь.

Я проглатываю все то, что хочу выкрикнуть ей. Ты обманщица. Ты ужасная, отвратительная обманщица. Почему было просто не сказать мне?

Вместо этого я концентрируюсь на крошечной части меня, которая испытывает облегчение:

— Давай просто встретимся. Я в пекарне Belliveau в тринадцатом округе.

Мама отвечает, что скоро она будет здесь. Я одновременно и ненавижу, и обожаю эти слова.

Когда я отрываю глаза от телефона, вижу, что все смотрят на меня.

— Оказывается, мама с отчимом все это время были в Париже, — объясняю я с фальшивой улыбкой на лице. — Это же замечательно, правда? Это же прекрасно, что они не доверяют мне в вопросе заботы о собственном брате?

За исключением того, что они были правы. Они были правы, что не доверяли мне, потому что оказывается, мне нельзя доверить Леви. Мое притворство выветрилось, и я расплакалась. Марго стоит рядом и берет меня в свои мягкие объятия. От нее пахнет мятой и хлебом.

— Все будет хорошо, — улыбаясь и поглаживая мои волосы, говорит женщина. — Все будет в порядке. Как только мама и папа приедут, мы начнем поиски Леви. Хорошо?

Я киваю, упираясь в ее плечо. Это все, чего я хочу - быть на улице и искать своего брата.

Вскоре приезжают два детектива. Они представляются как инспектор Бредото и детектив Жиру. Они с хмурым видом носят костюмы, а что касается их английского, то он безупречен.

Детективы начинают задавать нам стандартные вопросы: где может быть Леви (я не знаю), какие лекарства он принимает (я поднимаюсь в номер и приношу бутылочки с лекарствами и рецепт на каждое лекарство с указанием дозировки) и что может случится, если Леви не примет эти таблетки. Я слишком напугана, чтобы даже представить. Они также спрашивают, есть ли у меня его фотография, и я даю им ту, на которой Леви запечатлен кашляющим рядом с мимами и позвонила ли я своим родителям.

— Так вышло, что они тоже в Париже, — говорю я, вытирая слезы. — Мои мама и отчим скоро придут сюда. Они уже в пути.

Мама и Джош действительно вскоре приезжают. Когда я вижу, как они заходят в пекарню Марго и Нико, — словно встреча Шорлайна с Парижем, — то мне кажется, что я оказалась в какой-то альтернативной реальности.

При виде меня мама начинает ужасно плакать. Она слишком сильно прижимает меня к себе, так что я утыкаюсь прямо в ее вьющиеся волосы, выбившиеся из вечного конского хвоста – любимой маминой прически. Ее глаза будто налились кровью, а нос по цвету не отличается от носа оленя Рудольфа: такой же ярко-красный. Джош выглядит смертельно подавленным с губами, сжатыми в тонкую линию. Морщинка между его бровями – один из единственных признаков возраста, которые не обошли стороной и моего отчима, - стала в десять раз глубже с тех пор, как я видела его в последний раз. Джош сжимает мое плечо, когда решает присесть за наш столик.

— Мадам Брэдвуд, я инспектор Бредото, это детектив Жиру, — говорит инспектор. — Мы рады, что вы так быстро приехали. Мы постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы определить местоположение вашего сына, а возможность начать поиски раньше – это благословение.

Мама кивает полицейским, а затем она находит глазами остальных.

— А, мам, это Марго и Нико, — жестом указываю я. — Это их пекарня. Мы с Леви приходили сюда каждый день.

Мама улыбается им, но косо поглядывает на меня. Я почти слышу ее мысли: пекарня, сладости, каждый день? Хм-м-м.

— Я рада с вами познакомиться, — говорит мама, пожимая сначала руку Марго, а затем Нико.

Если вам что-то от нас понадобится, просто скажите, — отвечает Марго неуверенно улыбаясь. — Мы сделаем все возможное.

Мамины губы дрожат:

— Спасибо.

А затем она смотрит на Гейбла.

— Это Гейбл МакКендрик, — представляю я парня. — Он новый… новый друг.

Я сразу поняла, что мама обо всем догадалась. Мое неловкое представление могло означать только одно.

Мое сердце бешено колотится в груди. Мы решаем сделать листовки и расклеить их по всему городу. Полиция сообщает, что предупреждения о пропаже будут разосланы в каждый отдел правоохранительных органов, на радио и телеканалы, в метро, социальные сети. Проще говоря – повсюду.

— Конечно, мы не даем никаких гарантий, — честно предупреждает Бредото. — Но я уверен, что мы можем найти Леви.

— У него нет никаких причин убегать, — говорит мама по большей части для себя. — Он, должно быть, просто решил пойти прогуляться и потерялся. Правда, Кейра? Да?

— Я… Я думаю, что да.

То, что я не говорю, так это то, что причина все-таки есть, и эта причина – я.

Детективы уходят, пообещав постоянно быть на связи. Нико включает компьютер и принтер и принимается делать листовки. Они спорят с Марго над формулировкой на французском. Такие детали как цвет волос и цвет глаз, рост, вес, во что он был одет в последний раз, собираются по всей комнате. Наконец, Нико распечатывает листовку, и они с Джошем отправляются на поиски ближайшей ксерокопии. Колесики задвигались.

В это время я поглощаю один шоколадный круассан за другим, а когда мой рот склеивается от шоколада и сладостей, я перехожу к печенью с джемом и молоку. Мама и Марго пытаются говорить друг с дружкой, пока ждут мужчин, но Марго не сильна в английском, а мама не знает ни одного слова на французском. Боже, она произносит «Бон-жоу-ер». Мне хочется закатить глаза, когда мама пытается повторить за Марго «mon fils» (прим. мой сын (франц. )):

— Моан фииз.

— Мон фис, — повторяет Марго. — Больше…

— Больше акцента на «с», — говорю я маме. — И если ты не можешь произнести «н» в конце слова, просто пропусти ее. «Мо» звучит правильнее, чем «моан».

Мама взглядом швыряет в меня молнии. Это выглядит как обычный беглый взгляд, но сколько в него всего вложено. Я хочу просто положить голову на стол и заснуть, хотя я не уверена, что смогла бы из-за Гейбла, барабанящего по столешнице.

Нет. Я хочу просто убраться отсюда и пойти искать Леви. Прочесывать каждую станцию метро и все туристические места, обклеить весь город плакатами с изображением хмурого лица Леви и повторяющейся сотни раз надписью: «Вы не видели моего брата»

— Возможно, есть какая-то зацепка в вашем номере, — говорит мама.

— Я уже все там обыскала. Кошелек Леви в номере, а проездного на метро в нем нет.

— Он может быть где угодно, — шепчет мама.

— Он не пойдет куда глаза глядят, мам. Он не искатель приключений. Поверь мне, я знаю.

Она снимает очки и трет глаза. А затем шепотом говорит:

— Пожалуйста, прекрати, Кейра.

— Прекратить что?

— Вести себя так, будто ты все знаешь. Отбрасывать идеи, будто они ничего не стоят. «Нет, он не может быть где угодно». Нет, здесь есть только пять особенных мест, куда, возможно, он может пойти. Ты не в себе, если думаешь, что он может быть где-нибудь еще!

— Перестань говорить таким тоном, — чуть ли не шиплю я. — Это называется использование логики, мама. Думать логически о том, куда Леви может пойти.

— А когда окажется, что его нет в тех местах, которые ты выбрала логически, что тогда? Мы просто сдадимся и пойдем домой? — продолжает издеваться мама. — Я так не думаю, Кейра.

— И когда это я предлагала сдаться и пойти домой? Если мы не будет думать логически, а просто выпустим наши эмоции наружу, как нам это поможет?

— Присядь, Кейра, — говорит Марго, кладя руки мне на плечи. Я даже не понимала, что я встала. — Вы тоже, мадам.

— Как ты могла его потерять? — спрашивает мама, отворачиваясь от меня и закрывая дрожащей рукой глаза. — Как ты могла, Кейра?

С моих губ готовы сорваться подростковые слова: «Это не моя ошибка, что он убежал, как я могла остановить его»? Я могла бы кричать о том, как все это несправедливо, о том, как они лгали мне, и что, если они мне не доверяли, то они не должны были отпускать Леви со мной. Я могла бы издеваться над тем, что если бы пропала я, то никому бы не было до этого дела. Прошлая «Я» сказала бы все эти вещи.

Настоящая «Я» ненавидит маму за то, что все ее слова правда. Я не заслужила доверия. Я была глупой, безумной, и я пренебрегала братом, потому что хотела веселиться. А теперь вот, что произошло. И все из-за меня.

Я бы предпочла умереть, чем сказать, что мама права в своей ненависти ко мне.

— Я хочу подняться в вашу комнату, — говорит мама. — Там должна быть какая-нибудь подсказка.

— Я тоже пойду, — шепотом отвечаю я. Если мама найдет что-то, что я пропустила, она просто бросит это мне в лицо и будет использовать как доказательство против меня, но это судьба, от которой я не могу убежать.

Я почти забыла, что Гейбл все еще здесь. Мы с мамой идем к двери, и, внезапно, я вижу его, сидящим за столиком, на котором стоит недопитый эспрессо.

— Ты не должен здесь оставаться, — говорю я парню. — Если хочешь, то можешь идти. Я не буду тебя ненавидеть за это.

Если он уйдет, скорее всего, это будет конец. Я просто останусь какой-то девушкой, которую он поцеловал в Париже, и с братом, которой пропал. Какой-то безумный анекдот. Это больно, но я должна с этим справиться.

Он кивает и остается сидеть.

— Так… — начинаю я, но он перебивает меня.

— Я подожду, пока твой отчим и Нико не принесут листовки, а потом просто начну их расклеивать по городу.

Теперь моя очередь молчаливо кивнуть. Я выхожу из пекарни вслед за мамой и продолжаю идти за ней прямо до отеля.

Я представляю маму менеджеру отеля, Иву.

— Как продвигаются поиски? — спрашивает Ив.

— Не так хорошо, как можно было надеяться, — отвечаю я. — Я принесу вам пару листовок о пропаже, когда они будут готовы.

Ив несколько раз кивает:

— Конечно, конечно, приносите.

Мы долго стоим и ждем, пока лифт спустится вниз в холл. Мама пробегает пальцами по волосам и тупым взглядом смотрит на стену. Я стучу ногой, просто чтобы что-то делать. Лифт показывает, что нас с ним разделяют три этажа.

— Чем вы занимались в Париже все это время? — вежливо спрашиваю я у мамы, понимая, что ступаю по очень тонкому льду.

— Ничем, — отвечает она. — У нас не было столько денег, чтобы позволить себе такой отдых, как у тебя.

Мне будто плеснули кислотой в лицо. Такой отдых, как у меня… Я пахала, как конь, чтобы накопить денег на это путешествие. Я заработала на него. Я заслуживаю это путешествие. Мне хочется сказать ей: «тебе не обязательно было ехать сюда», но я должна держать себя в руках и не говорить подобных слов матери, у которой недавно пропал ребенок.

Мы заходим в лифт и не произносим больше ни слова, пока не доходим до нашей комнаты.

— Здесь воняет, — говорит мама и подходит к окну. — Давай немного проветрим здесь.

Она раздвигает занавески, открывает окно и начинает исследовать вещи Леви, как раньше делала я. И она не находит ничего такого, чего бы ранее не нашла я. Кошелек Леви. «Невеста для владельца ранчо». Мобильник, оставленный на тумбочке для телевизора. Мама вздыхает.

— Почему он не взял его с собой, — говорит она, дотрагиваясь до телефона.

Я киваю и захожу в ванну, закрывая за собой дверь. Я смутно осознаю, что мочевой пузырь переполнен, и мне нужно в туалет. И только подняв крышку унитаза, я кое-что замечаю.

Крошечная таблетка, наполовину растворенная, прилипла к унитазу.

Я хватаю коробку с лекарствами. Все отверстия для таблеток до сегодняшнего дня пусты как обычно.

Но если одна таблетка в унитазе… Готова поспорить, что они все там.

В соседней комнате вздыхает мама. Когда она садится на кровать, раздается скрип.

Мне становится холодно.

Она наорет на меня. Она будет ругать меня за то, что я полная дура. Я смогла бы ей ответить, когда она увидела Гейбла, не приходила ли ей в голову идея, что все это закончится тем, что ее дочь найдет парня. Кто отправляется в путешествие и находит парня? Та же самая дочь, которая оставляет молоко на столешнице, после того как приготовила себе хлопья. Та же самая дочь, которая однажды не заметила стеклянной двери и закончила тем, что распласталась на полу в окружении смеющихся людей, в то время как сама пыталась не разреветься. Та, которая забыла закрыть машину, отлучившись на пять минут в бакалею, тем самым предоставив кому-то отличную возможность стащить мамин iPod и дорогие наушники Джоша. Та, которая всегда была недоступна, когда семья в ней нуждалась, когда ее брат в ней нуждался, потому что кто захочет справляться со сложными чувствами, когда вместо этого можно просто греться в славе Жака Сен-Пьера? Та дочь была специально слепой, специально ничего не замечающей. Она упустила свою семью.

Эта же тупая дочь не смогла проследить за тем, чтобы ее брат принимал таблетки. Она даже не додумалась наблюдать за тем, как он их глотает, а затем проверить отсутствие этой таблетки под языком. Большой сюрприз. Она ничего не смогла сделать правильно.

Я закрываю глаза. Если я не скажу маме, так будет хуже для меня, но еще хуже для Леви. Ей нужно об этом знать. Полиции тоже нужно знать.

— Ма-а-ам?

— Да?

— Подойди сюда.

Она медленно заходит в ванну. Ее лицо кажется пухлым и бледным, когда я наблюдаю за тем, как она смотрит туда, куда указывает мой палец.

— Что… — резкое дыхание. — О, боже, Кейра.

Я сжимаю край унитаза. Леви где-то в городе, а в его организме нет никаких лекарственных средств. Только Бог знает, когда он в последний раз проглотил таблетку.

Судя по маминым мягким рыданиям, это то, чего следует очень, очень бояться.

Глава 19

Мама сначала позвонила Джошу, к счастью, дозвонившись до него раньше, чем он распечатал листовки. Джош вверху листа добавил «Может быть испуганным или страдающим от галлюцинаций из-за отсутствия таблеток», а Нико набросал французский перевод. Наконец, когда уже стемнело, мы стали раздавать листовки. Я чувствовала себя уставшей, хотя и понимала, что это было не время для отдыха.

Всю ночь мы раскрашиваем город нашими листовками: мы клеим их на окно каждого магазина, крепим его к каждому фонарному столбу, спускаемся в метро и раздаем их людям. Мы замечаем бригады из Интерпола, которые тоже бомбардируют метро официальными постерами, говорящими о пропаже брата. После полуночи мы с мамой и Джошем возвращаемся в нашу с Леви комнату в отеле и смотрим телевизор. Местные новости рассказывают историю американского парня, потерявшегося в Париже. Мама тихо рыдает.

Гейбл был с нами всю ночь, распространяя листовки, и отель, в котором мы остановились, предложил ему бесплатную комнату, также, как и маме с Джошем, но парень вежливо отказался.

— Мне пора, — сказал Гейбл. — Я оставлю пару листовок в моем хостеле, ладно?

Я кивнула. Он поцеловал меня в лоб и ушел.

И пытаюсь не думать о нем.

Мама настаивает на том, чтобы спать в постели Леви. Джош сидит со мной, наблюдая за тем, как новостные блоки вкрапливаются в ночные истории, и ожидая какого-нибудь упоминания о Леви.

— Как проходило ваше путешествие? — тихо спрашивает Джош, боясь разбудить маму. Она чутко спит.

— Нормально, — бормочу я, не переставая крутить телефон в руках. — То есть… не идеально.

— Все, о чем ты мечтала?

Слезы застилают глаза. Я добираюсь до коробки с бумажными платочками, к которой раньше приложилась мама.

— Все по-другому, — шепотом отвечаю я.

Джош больше ничего не говорит. Он просто ждет.

— Быть с Леви бывает очень сложно, — говорю я отчиму. — Это по-настоящему дерьмово быть с кем-то, кто постоянно пытается сделать тебе больно. У Леви бывает настроение, когда он решительно настроен заставить меня почувствовать себя ужасно, и он делает все возможное для этого. Он будет оплевывать все те вещи, которые мне нравятся, или просто называть меня глупой прямо в лицо, — у Леви с этим нет никаких проблем.

Джош кивает, а я продолжаю:

— Почему он так поступает? У него был припадок в Версале, потому что он не хотел любоваться тем местом, которое, по его словам, было построено за счет бедняков.

Глаза Джоша прищуриваются от улыбки:

— Это наш Леви. Наша красная угроза.

Мой смех теряется в очередном рыдании:

— Но… даже не смотря на то, что он бесит меня, я вроде как восхищаюсь тем, как он думает. Мама скажет, что это все из-за химических сбоев в его мозгу, но это не может быть так. Невозможно переписать каждую черту чьей-то личности и объяснить это болезнью. Правильно?

Джош вздыхает:

— Твоя мама хочет найти причины. Она не хочет верить в те вещи, которые говорит или делает Леви. Иногда он пугает ее.

— Он просто не такой, как она. Вот что ей не нравится. Я тоже не похожа на нее.

— Эй, не думай, что она не любит тебя. Это не так.

— Большую часть времени я уверена в обратном.

Джош сжимает мое плечо:

— Ты взрослеешь. Я думаю, что и у Леви, и у мамы возникают небольшие проблемы с этим.

Я просто киваю, делая вид, что поняла его послание.

— Может, нам обоим стоит вздремнуть? — предлагает Джош. — Я могу оставить маму здесь с тобой?

— Да, конечно.

— Доброй ночи, Кейра. Утром все будет лучше.

Но как это возможно?

Оставляю маму спать в кровати Леви. Я чищу зубы, переодеваюсь в пижаму, выключаю телевизор и проскальзываю под одеяло, но все никак не могу заснуть. Я вглядываюсь в темноту и думаю о Леви, о том, где он может быть. На улице свежо, а его пальто все еще переброшено через спинку стула, стоящего в углу комнаты. Ему не холодно? Он спит сейчас или бодрствует? Уставшего и больного Леви будет проще найти. Уставший и больной Леви может даже вернуться домой.

Я смотрю на светящиеся в темноте руки-стрелки на будильнике Леви. Он ушел уже десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать часов назад. Четырнадцать. Пятнадцать… сейчас семь утра, и я так и не смогла заснуть. С тяжелым вздохом я встаю и иду в ванную. Моя нога становится на пол между двумя кроватями, но вместо старого ковра мои пальцы приземляются на листок бумаги.

Я поворачиваюсь к прикроватной лампе. Рука мамы свешивается с кровати и такое ощущение, будто этот кусочек бумаги выпал из ее рук. Я поднимаю его, и, когда разворачиваю его к себе, то понимаю, что это такое.

Прощальная записка Леви. Она была прямо возле мамы.

Я чуть снова не роняю записку. Я чуть не засовываю ее под кровать, с глаз долой, из сердца вон, так сказать. Старая «я» именно так и поступила бы, сделав вид, что ничего не произошло. Но теперь я так не сделаю. Раньше я убегала от того, что могло бы мне причинить боль, но теперь это то, что мне нужно.

Мам, написано вверху страницы детским почерком Леви. Письмо начинает расплываться у меня перед глазами почти в ту же секунду, когда я начинаю читать.

Мне жаль, что я был плохим сыном. Я плохо старался. Ты была милой, и ты хорошо справлялась со своей работой, и пыталась. Ничего страшного, что папа ушел, потому что ты хорошая мама, так что не волнуйся об этом.

Скажи Кейре, что она самая лучшая сестра, и что я люблю ее. Мне жаль, что я доставал ее, и я думаю, что я больше ей не нравлюсь. Ты должна сказать ей, чтобы она снова поехала в Париж, даже если она не будет этого хотеть из-за того, что я однажды пропал там. Я думаю, что это ее город, и что она будет здесь счастлива.

Пока,

Леви.

Детский почерк и такие ужасные слова. Такие маленькие, горькие слова, будто ножом в сердце. Это не может быть правдой. Это не могут быть те слова, которые он решил оставить нам после себя. Так нерешительно. Так… честно. Это не тот Леви, которого я знаю, - мрачный и саркастичный. Это маленький ребенок без всякой защитной оболочки.

Это Леви изнутри.

Я заставляю себя читать эту записку снова и снова.

Я думаю, что я больше ей не нравлюсь.

В голове я придумываю ответ.

Это не правда, Леви. Возможно, я не всегда это понимала, но ты лучшее, что есть в моей жизни. Ты мой единственный брат. Единственный, кто может понять, каково быть в нашей семье. Ты мой соучастник преступления. У нас с тобой одна история. Конечно, иногда ты бываешь хмурым ворчуном, но все иногда такими бывают, Лев. Даже если ты меня и доставал иногда, то только для того, чтобы напомнить, что по-настоящему важно. Я забыла, что на самом деле важно, Лев. Парни, другие города, приключения… ничто и рядом не стоит с тобой по важности. Ничто из этого не может тебя заменить. Ничто из этого не может быть даже простым подобием тебя. Я была нужна тебе – но ты продолжал желать лучшего для меня, хотел, чтобы я была счастлива, - и я была рядом с тобой. А сейчас ты очень сильно нужен мне. Где ты?

Где ты, Леви?

С улицы доносится щебет птиц, и свет начинает пробиваться сквозь шторы. Не приятное пение птиц, как в Шорлайне. Это карканье ворон и курлыканье голубей, но все же. Настало утро, а я только и могу, что думать о Леви, блуждающего по холодным улицам с засунутыми в карманы руками. Может, они скоро его найдут. Кто еще может быть на улице в такое время? Может, его заметят в метро. Может, прямо сейчас кто-то сидит рядом с ним, после того, как позвонил в полицию, заверяя, что помощь уже в пути, что его отвезут домой. Может, кто-то сейчас набирает номер, оставленный на листовке.

Я начинаю считать секунды. Конечно, если будут какие-то новости, нам же сообщат, так? Придет Джош, постучит в дверь и скажет, чтобы мы просыпались.

Но ничего не происходит, пока я считаю до трех. Никаких новых голосов, никаких телефонных звонков. Только мамин храп и звук работающего телевизора в чужом номере.

Я хватаю свой кошелек и, оставив записку для мамы, выхожу из комнаты. Я будто заведенная и нахожусь в полной готовности действовать.

Когда я толкаю дверь пекарни и слышу звук колокольчика, меня встречает единственное, что может успокоить меня в данной ситуации: запах свежего хлеба. Я глубоко вдыхаю и чувствую, как все мое тело содрогается от облегчения. Марго высовывает голову из кухни и грустно улыбается при виде меня.

— Никаких вестей о Леви, — говорит женщина. Это не вопрос; она знает.

Я киваю:

— Все еще ничего.

— Скоро сюда приедет полиция – они будут работать отсюда.

Марго исчезает на кухне, а затем снова появляется уже с грудой багетов.

— Тебе нравится наше окно?

Витрина заклеена листовками с напечатанными посередине жирным шрифтом словами: ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО МАЛЬЧИКА?

— Огромное спасибо, — благодарю я женщину. — Это здорово.

Марго кивает:

— Нико возглавляет поисковую группу, она отправится на поиски в девять. Люди бывают иногда очень полезны. А теперь нужен сытный завтрак.

— Багет вполне подойдет. Я отнесу его маме. И, эмм, булочку с шоколадом для меня, пожалуйста.

— Садись, я сейчас все принесу.

Я сажусь за наш столик, за которым всего пару дней назад мы рассматривали брошюры. В моих глазах горели звезды, а голова была наполнена возможностями, а Леви просто хотел выбить почву у меня из-под ног. Почему? Почему он просто не мог успокоиться и закрыть рот во второй половине дня? Почему он просто не наслаждался тем местом, как я? Мы отправились путешествовать на машине с мамой, бабушкой и дедушкой, когда мы были помладше, перед тем, как в наших жизнях появился Джош, и Леви понравился Аламо. Он заставил маму купить в сувенирной лавке ему каждую вещь, которая хоть как-то соотносилась с Аламо. У нас до сих пор есть точилка для карандашей с Аламо, а у Леви в комнате до сих пор висит плакат с Аламо и модель крепости на столе. Почему он не мог чувствовать подобное почтение к Версалю, Нотр-Даму или Лувру? Почему он не мог потерпеть те вещи, которые нравятся мне?

Я сижу и напряженно думаю о том, куда он может пойти в этом городе теперь, когда у него есть выбор.

Должно быть что-то, что он не ненавидит. Какое-нибудь место, которое связано с Гитлером? Что-то связанное с коммунистическим движением во Франции? Здесь вообще было коммунистическое движение?

Это должно быть такое место, в котором он чувствует себя комфортно. Или что-то, что интересует его, но не угрожает ему.

Когда Марго ставит передо мной два масляных, сияющих круассана и все еще дымящийся багет, меня накрывает.

Леви не чувствовал себя в безопасности.

Во всех местах, где он доставал меня, он просто не чувствовал себя в безопасности. Когда Леви предоставлялся выбор, то он выбирал спокойные места, где нет много людей, как, например, его спальня в подвале. А в этой поездке было сложно найти подобные места. Мы были в огромном соборе, скверах и дворцах, а это постоянно было огромное открытое пространство. Это радовало меня, но заставляло Леви искать какую-то защиту.

А потом появился Гейбл, который забрал то что-то, что ассоциировалось у Леви с безопасностью: меня. Когда я была с Гейблом, Леви почувствовал, что он должен пойти на поиски чего-то безопасного.

Я вытаскиваю брошюры из сумки и беспомощно просматриваю их, пока жую круассан. Он не пойдет ни в одно из этих мест, которые предлагают брошюры. Он пойдет по непроторенной дорожке.

Моя карта метро выглядывает из-под брошюр, и я открываю ее. Цветные линии, на которые я смотрела годами, планируя путешествие мечты, - это лучшее место для начала.

Все те места, где мы уже были. Королевский дворец Лувра. Площадь Денфер-Рошро. Еще одна площадь поблизости – площадь Италии.

А затем я натыкаюсь на одну станцию в верхнем левом углу карты, через Сену, недалеко от Эйфелевой башни. Станция называется Франклин Д. Рузвельт.

Леви показывал сюда и просил, чтобы мы там побывали. Я тогда отмахнулась.

Я думаю…

Я засовываю недоеденный круассан в пакет с багетом и иду к двери.

— Увидимся позже, Марго! — бросаю я через плечо.

Она кричит что-то мне в ответ, но я не слышу. У меня нет времени.

Я бегу в номер. Каким-то чудом мама до сих пор спит, не проснувшись от моего грохота, когда я одеваюсь. Заворачиваю недоеденный круассан в салфетку и засовываю его в карман куртки, пока снова крадусь к двери с проездным на метро в руке. Возможно, мне понадобится этот круассан, чтобы заманить Леви, как беспризорную, недоверчивую собаку.

Дорога до станции Франклина Д. Рузвельта оказалась долгой. Когда я выхожу из метро на улицу, то понимаю, что оказалась на Елисейских полях. На этой площади находится огромная кольцевая развязка, а затем широкая магистраль ведет нас к виднеющейся вдалеке Триумфальной арке.

Если Леви приехал сюда, был ли он разочарован? Возможно, он искал какую-то реликвию, относящуюся к американской истории, что-то знакомое в Париже. Здесь ничего нет, кроме обычных для Елисейских полей домов. Я представляю, как он смотрит на Триумфальную арку, расположенную немного дальше, и ощущает то же самое, что и я.

Конечно, у него было то же чувство. Это словно гравитация.

Улица пуста, а арка далеко отсюда. Очень далеко. Я иду вдоль домов и чувствую себя призраком, утренним серым голубем. Наконец, входит солнце и окутывает все и всех теплым светом.

Вокруг меня оживает Париж. Покупатели выходят из метро, словно суслики, которые выскакивают из-под земли. Автомобили едут во всех направлениях, кружат на кольцевых перекрестках. Уличный музыкант играет на аккордеоне «Can You Feel the Love Tonight? », и я бросаю в его шляпу евро.

К тому времени, как дохожу до арки, я прилично вспотела. Поблизости уже припаркованы туристические автобусы, туристы переходят кольцевой перекресток, чтобы встать под аркой. Люди позируют, показывают руками знаки мира и неловко улыбаются.

Триумфальная арка ослепительно яркая. Солнце отражается в белых камнях памятника и подсвечивает резные изображения Победы. Прогуливаясь под аркой, куда не попадает солнце, я спрашиваю себя, правильно ли я догадалась или же я просто обманываю себя.

Я скучаю по Леви. Даже не смотря на то, что большую часть времени он ворчал. И, эй, на что будет похож наш мир, если никто не будет на него смотреть под критическим углом? Если бы никто и никогда не показывал на дерьмовые вещи, мы бы просто застыли в постоянном идиотском восхищении. И больше ничего бы не получилось.

Нам нужна здоровая доза цинизма. А циникам хоть иногда нужно получать здоровую дозу восхищения. Мы с Леви идеальная пара. Мы уравниваем друг друга. Мы нужны друг другу.

А затем я вижу его.

Леви сидит на одной из скамеек, расположенных вдоль кольцевого перекрестка, щурится на солнце, а руки, как обычно, спрятаны в карманах. Он не увидел меня.

Мой мозг отключается. Тело берет инициативу в свои руки.

Я нахожу ближайший переход и жду, пока машины остановятся. Но они этого не делают.

Не могу его потерять. Я не могу дать Леви уйти и в этот раз.

Я бегу. Проскакиваю перед автомобилями, вынуждая водителей надавить на тормоза. Я обхожу сзади машины, когда одна из них преграждает мне путь. Это словно игра Frogger: высокоскоростная и с высокими ставками. Или шашки, где я пытаюсь предугадать ходы машин. Шашки, когда я чуть ли не перепрыгиваю капоты останавливающихся передо мной машин. Музыкальные стулья, в которых все преследуют меня.

На долю секунды я теряю Леви из вида. Он поднялся со скамейки и побрел в парк. Мое сердце выпрыгивает из меня – он не может уйти от меня.

На меня чуть не наезжают; женщина за рулем «умной» машины начинает мне сигналить, а я как раз вовремя оказываюсь в безопасном месте на тротуаре, но цепляюсь носком за бордюр и падаю.

Я приземляюсь на правую руку и слышу хруст. Мои руки скользят по цементу. Они кровоточат, а в ранках застряли кусочки гравия. Колени саднят, джинсы порваны. Проходит минута, прежде чем мое дыхание возвращается, и я могу встать.

— Все в порядке? — спрашивает меня чей-то голос. — Ой, да у тебя кровь!

— Все в порядке, — повторяю я. — Я в порядке, в порядке…

Я осматриваюсь в поисках Леви. Черт, я не могу снова его потерять. Вот его скамейка, а в этом направлении он пошел…

Оу.

Леви остановился. Он, прищурившись, смотрит на меня, все еще находясь на расстоянии примерно ста футов, одетый в футболку, треники и сапоги. Не отворачивайся, Леви. Не беги. Не надо, не…

Он не делает этого.

Я вскакиваю на ноги, смахиваю с рук гравий, - огромная ошибка, мое запястье взрывается от боли, - и иду к Леви. Я боюсь к нему подойти, но мои ноги идут вперед, а потом я вообще перехожу на бег. Он и бровью не ведет. Если бы это был фильм, саундтрек на этом моменте достиг бы крещендо. Я бы бежала в замедленной съемке, а лицо было бы застывшим в агонии. По инерции я бы врезалась в Леви, и он бы обнял меня медвежьим объятием и сказал бы что-нибудь глупое, например, «Хэй, систер! ». При виде нас у многих прохожих потеплело бы на сердце.

В действительности же я останавливаюсь напротив Леви вся в крови и с одышкой. Мои колени горят от боли.

Леви моргает.

— Ты видел, как меня чуть не сбила «умная» машина?

Леви ничего не говорит.

— Я бы дала ему восемь из десяти, — говорю я, все еще задыхаясь.

По лицу Леви все еще невозможно ничего прочитать.

— Я рада тебя увидеть, — произношу я. — Я так волновалась, Леви.

Ничего.

Я отворачиваюсь и смотрю на Триумфальную арку, которая, каким-то непонятным образом, кажется еще больше на расстоянии.

— Это довольно здорово, а?

Ничего.

— Мы должны были приехать сюда раньше.

Все еще тишина. Между нами летает столько вопросов. Глаза Леви затуманены, и я вспоминаю: он не принимал никаких лекарств. Мне кажется, что я иду по острию бритвы.

Мое запястье словно горит изнутри. С руки стекает капля крови и оставляет пятно на тротуаре около моей ноги.

— Хм, кажется, мне нужна медицинская помощь, — говорю я капельке.

Леви все еще ничего не говорит.

— Но сначала я должна позвонить маме, — кусая губы, озвучиваю я свои планы. – Они с Джошем здесь, в Париже.

Леви моргает. Я не уверена, услышал ли он меня. Он сидит на скамейке и продолжает смотреть на арку, с таким невинным видом, будто ему нет никакого дела до всего остального мира. Я сажусь рядом с ним, словно зомби, держа руки перед собой, чтобы не запачкать кровью одежду.

Я не могу вытащить телефон из-за запястья, а еще мне не хочется нарушать тишину. Так что я просто продолжаю сидеть. Прохожие довольно забавно смотрят на нас. Я хочу попросить у них помощи. Я хочу, чтобы кто-нибудь спросил, в порядке ли я, а я бы ответила, что нет, и попросила бы достать телефон и позвонить маме. Возможно, кто-то узнает в Леви мальчика с листовки (пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста). Я могу увидеть, как его угрюмое лицо смотрит на нас с фонарного столба парой метров дальше. Собака останавливается, чтобы справить нужду около столба, а ее хозяин стоит рядом, озираясь. Я хочу, чтобы он посмотрел на плакат, а затем на нас. Постер, потом мы, пожалуйста, сэр.

Мужчина смотрит на меня, потому что я откровенно уставилась на него. Собака закончила свои дела и закапывает лужицу, готовая идти дальше, но я одними губами шепчу «Помоги! ». Человек морщится и наклоняет голову. Я показываю своей кровоточащей рукой на плакат рядом с ним. Мужчина бледнеет при виде крови, а я продолжаю показывать на листовку, пока он, наконец, не смотрит куда нужно.

Мужчина складывает факты вместе и достает телефон. Он звонит по номеру, указанному в листовке, и недолго говорит на французском. Я могу разобрать имя брата, а еще слова «Триумфальная арка, с девочкой… его сестра? Да, возможно…».

Он поворачивает телефон, после того как дал больше объяснений. Я благодарно улыбаюсь, а он кивает в ответ. Его собака живо интересуется травой на дороге; хозяин бросает мячик маленькому терьеру до тех пор, пока не приезжает полиция.

Когда приходят полицейские, громко разговаривая, и сажают нас с Леви в полицейскую машину, мне кажется, что я, наконец, отошла от обрыва, около которого стояла несколько часов, даже дней.

Леви теперь в безопасности в наших руках.

Это все, чего я хотела все это время, но, когда приезжает полиция, у меня появляется страх того, что Леви начнет волноваться. Разозлится, расстроится от всего этого шума и обернется против меня. Он не поймет, что я должна была это сделать. Он ничего из этого не поймет. Это мой страх.

Что на самом деле происходит? Леви сотрудничает. Никакой борьбы. Никакого любопытства относительно того, что происходит. Он просто берет меня за руку и идет за мной. Он зомби.

Леви прислоняет голову к окну машины, когда мы разгоняемся, и я замечаю что-то у него в руке. Я осторожно достаю.

Кусочек бумаги из отеля с нацарапанными мною словами: Вышла немного прогуляться, вернусь к 2 – Кейра.

Глава 20

В больнице врачи куда-то увели Леви, оставив меня одну в приемном покое, где какой-то доктор взглянул на мое запястье и констатировал растяжение связок. Пока медсестра его перевязывала, мое колено начало трясти. Медсестра закатала штанину и сразу же позвала доктора. Похоже, коленная чашечка решила съехать со своего постоянного места жительства. Доктор с легкостью вернул ее на место. А меня вырвало в мусорную корзину.

А потом они оставили меня одну и пошли ждать маму и Джоша в ординаторскую. Теперь я осталась наедине со словами:

Скажи Кейре, что она самая лучшая сестра и что я люблю ее.

Думаю, что я ей больше не нравлюсь.

Вышла немного прогуляться, вернусь к 2.

Самая лучшая сестра. Леви, похоже, на самом деле ошибался.

Когда мама с Джошем, наконец, приезжают в больницу, мама идет к Леви, а Джош остается со мной.

— Привет, Король Тат, — говорит отчим, кивком показывая на повязки.

Я окидываю его взглядом, а он хихикает в своей неподражаемой манере.

— Я просто прикалываюсь, малыш, — отвечает Джош на мой немой укор. Он сидит на стуле около моей кровати и выдыхает, вероятно, самое длинное дыхание, которое я когда-либо слышала. — Боже, какое облегчение, что я снова могу шутить.

— Как он? — спрашиваю я, боясь услышать ответ.

— Леви пока спит и, вероятно, будет спать еще какое-то время. Он замерз и не может перестать дрожать. И Леви повышают уровень лекарств в крови. Но, скорее всего, он будет в порядке.

Теперь наступает мой черед сделать самый глубокий вздох в истории человечества.

— Я была такой глупой, Джош, — шепотом говорю я. — Это была…

— Не заставляй меня слушать, как ты говоришь, что это была твоя ошибка. Это не так.

— Но…

— И я не дам сказать тебе это каким-нибудь другим способом, Кейра. Леви сам принял решение не принимать лекарства. Ты не смогла бы контролировать это, даже если бы пыталась.

— Но я могла быть там, — шепчу я в ладони. — Я должна была быть там. Вместо этого мне хотелось провести время с каким-то глупым парнем. У него… У Леви было это в руке, когда я нашла его.

Я засовываю свою глупую и лживую записку в руку Джоша.

— Я опоздала. Должно быть, он пошел меня искать.

Джош, скрестив брови, перечитывает записку снова и снова. Могу сказать, что он сейчас взбесится. Накричит на меня.

— Эй, — говорит отчим мягким голосом. Я понимаю, что слезы текут ручьем по моему лицу. — Не плачь, Кейра. Никто не будет винить тебя за желание провести время с парнем. Конечно, возможно, ты могла бы поступить иначе, но у нас нет машины времени.

Я шмыгаю носом.

— Он был таким… таким другим, когда я нашла его. Как призрак.

— Это не ты сделала с ним, Кейра. Его собственный мозг сделал Леви таким. Не вини себя за это.

— Не говори этого при маме, — предупреждаю я Джоша, вытирая слезы повязкой. — Уверена, что она хочет убить меня.

— Смотри. — Джош замолкает. — Нет, серьезно, посмотри на меня.

Я делаю, как он говорит. Его глаза такие большие и честные. В миллионный раз я произношу беззвучную молитву, благодаря за то, что мама его встретила.

— Она на тебя не злится.

— Откуда ты знаешь?

— Потому, что ты делала, когда вся эта каша заварилась? Ты искала его. Ты не теряла надежды.

— Но ведь это очевидно, — отвечаю я. — Кто бы сдался? «О, смотрите, похоже, мой братец пропал, я сейчас лягу и умру».

— Кейра, будь серьезной.

Любой человек был бы полной задницей, если бы не сделал этих элементарных вещей, которые сделала я. На самом деле, я могла бы сделать гораздо больше. Не разочаровываться в Леви, в химических процессах в его мозгу. Быть более чуткой. Понять, что он был больным все это время. Зомби Леви, которого я увидела сегодня? Он был им на протяжении многих лет. Если бы я раньше почувствовала свою ошибку и проводила бы с ним больше времени, чего он так отчаянно хотел, возможно, он бы не предпринял попытку самоубийства. Ему бы было намного лучше.

— Все, о чем я прошу, это перестать винить себя за то, что ты просто человек, — говорит Джош. — Мы не могли просить от тебя большего.

Я не согласна, но молчу.

Джош аккуратно хлопает меня по ноге, стараясь не задеть колено:

— Если здесь и есть чья-то ошибка, то только моя.

— Эй, если я не должна винить себя за случившееся, то ты и подавно.

— Нет, серьезно, — говорит отчим. — Я знаю, что Леви постоянно возмущал меня. Он почти не признавал меня вот уже сколько лет? Я должен был попытаться изменить его. Попытаться изменить его отношение ко мне.

Я никогда раньше не слышала дрожи в голосе Джоша. Прямо сейчас, когда его глаза отчаянно бегали по покрывалу на моей кровати, будто на нем были написаны ответы, я впервые увидела его в нервном состоянии. Эта неопределенность в глазах не его. Я так сильно трясу головой, что мне становится больно.

— Не имеет значения, что думает Леви, — говорю я. — Ты самое лучшее, что когда-либо происходило с кем-нибудь из нас. Я годами пыталась переубедить его.

Джош кивает и скромно улыбается:

— Продолжай в том же духе. Ты единственная, кого послушает Леви.

Я наклоняюсь и обнимаю Джоша.

— В конце концов, я изменю его отношение к тебе. Обещаю.

Я не знаю, нахожусь я все еще в больнице из-за своих ран или потому что врачи все еще работают с Леви. Джош остается со мной, пытаясь развлекать меня, но я не вижу маму еще несколько часов. Когда она, наконец, подходит к моему завешенному шторами пространству, я вижу ее впалые глаза, красные от слез, и растрепанный больше обычного конский хвост. Джош встает и берет ее за руку.

— Какие новости? — спрашивает отчим.

— Работа крови нормализовалась, — отвечает срывающимся голосом мама. — Он… он не принимал свои лекарства, вероятно, с того времени, как его выписали из больницы. Он смывал таблетки неделями.

Я не даю ей больше ничего сказать.

— Тебе не нужно говорить, что это все моя ошибка.

Мама смотрит на меня. Наступает мертвая тишина.

Я продолжаю:

— Поверь, я это знаю, черт подери. Как, ты думаешь, я себя чувствую, зная, что ты была права? Мне нельзя доверять Леви – да мне даже саму себя доверять нельзя. Все это путешествие я была в двух шагах от психического расстройства. Как, черт возьми, я могла позаботиться о Леви?

Я понимаю, чего я так долго боялась, только когда слова вырываются изо рта. Глаза наполняются слезами. Мама молчит. Слезы мешают мне отчетливо ее видеть.

— Я сказал ей, Аманда, — шепотом говорит Джош. — Я сказал, что это не ее ошибка, что мы не виним ее, но…

Мама разворачивается и уходит, скрипя обувью по больничному линолеуму. Я хватаю с кровати тонкую подушку, закрываю лицо, и что есть мочи кричу в нее. Но подушка не поглощает звук ни на каплю.

— Кейра, все в порядке, — Джош сидит рядом со мной, приобнимая за плечи. — На нее сейчас свалилось слишком много переживаний. Ей нужно время, чтобы со всем разобраться.

Слезы и сопли впитываются в подушку. Немного времени? Я думаю, что даже тысячелетия ничего не изменят в нашей чертовой ситуации.

— Ты слишком строга к себе, — говорит Джош. — Дай себе небольшую поблажку, ладно, малыш? Так тяжело слушать, как ты винишь себя во всем произошедшем.

Я киваю. Джош еще раз сжимает плечо.

— Хочешь багета? — спрашивает он, доставая из ниоткуда половину багета, завернутого в пакет. — Сначала я был настроен скептически, но, боже, я не ел нормального хлеба с тех пор, как мы здесь. Это полное дерьмо.

Мои губы изгибаются в подобие улыбки. Я отрываю кусок чуть засохшего хлеба. Он безвкусный, но я все равно жую это нечто и глотаю. Я сделаю что угодно для родителя, который сидел рядом со мной во время моей истерики, а не убежал прочь из комнаты.

Мне удается провалиться в сон, полный больничных шумов. Когда я нахожусь в полусонном состоянии, то понимаю, что что-то тяжелое приземляется на край кровати. Чья-то рука сжимает мое плечо, и я открываю глаза.

Это мама.

— Ты в порядке, малыш? — спрашивает она. Она заправляет выбившуюся прядь волос мне за ухо и в том месте, где ее рука коснулась меня, кожу жжет, словно от укуса.

Я сажусь. Она выглядит измученной, словно миллион забот приземлился на ее плечи, а ее тело просто переваривает их всех. Волосы, собранные в вечный конский хвост, жирные, кожа какого-то земельного цвета, ее глаза красные и распухшие от слез. Мама выглядела точно так же, когда она по нашим с Леви приказаниям катала нас по городу и слушала наши крики, когда в супермаркете она не покупала нам того, чего мы хотели. Мой мозг кричит: будь осторожна, крики неизбежны, но мама нерешительно улыбается. Мне.

Что-то внутри меня ломается, как плотина. Когда мама протягивает мне руки, я с радостью позволяю ей обнять меня. Я тону в этих объятиях. Она качает меня взад и вперед, и мне хочется все ей рассказать. О каждом, даже самом маленьком беспокойстве, которое у меня было в этом путешествии, о каждой неуверенности, которая когда-либо поселялась у меня в мозгу; я хочу выложить это все, чтобы все мои страхи превратились в пыль под ее нежными руками, которые теперь гладят меня по голове.

— Мне жаль, что я ушла, — шепчет мама.

— Все в порядке, — отвечаю я, потому что именно так я и должна была ответить, даже если эти слова являются ложью.

— Нет, это не так. Я была такой злой на всю эту ситуацию с Леви, а когда ты стала обвинять меня в том, что я виню тебя за все произошедшее, я разозлилась еще больше и не могла говорить. Я разозлилась не на тебя, — поспешного заверяет мама. — На себя.

— На себя?

Я чувствую, как она кивает:

— Потому что в прошлом я винила тебя. Я закрывала глаза на тебя, особенно несколько последних месяцев. Я убедила себя, что помогать Леви было самое важное. Я… Я видела, что у нас с тобой есть проблемы, но я… в общем, я делала вид, что все в порядке. Часть меня думала, что ты должна сама разобраться со своими проблемами, а теперь я понимаю, как глупо с моей стороны было так думать.

Я хочу сказать ей, что все в порядке, чтобы она не волновалась об этом, но я могу только сидеть на кровати, ошарашенная ее словами.

— Ты напомнила мне меня саму, Кейра, — признается мама. — В большей степени, чем я могла предположить. Ты так сильно боролась, что истощила саму себя и попросила о помощи только тогда, когда было почти слишком поздно. Ты винила себя за все, ты бросила саму себя в огонь. Это расстраивает меня, потому что я сама всегда поступала точно также. Моим инстинктом было злиться на тебя, вместо того, чтобы научить тебя не винить себя за все.

Это похоже на то, как если бы она читала эти слова из какой-то книги, но правдивость ее слов оседает во мне, словно питательная еда. Ее честность ощущается как удар под дых – в хорошем смысле, если такое возможно. У меня нет никаких мыслей о том, что ей ответить, поэтому я просто говорю:

— Все в порядке, мам.

— Нет, не в порядке. Ты думаешь, что ты и есть проблема, но я не должна никогда позволять тебе так думать. Мне жаль, Кейра. Я была напугана. А узнать то, что Леви обманывал меня, притворяясь, что принимает свои таблетки, было еще страшнее.

Я просто киваю.

— Так что мне жаль, — говорит мама. Она, наконец, выпускает меня из своих объятий. — Ты не виновата. Леви свой собственный злейший враг.

— Но я была за него в ответе.

— Он только наша ответственность, — отвечает мне мама. — Ты не его родитель. Ты его сестра. Это важно, даже очень важно, но ты не виновата в произошедшем. Ясно?

Я киваю, возможно, до конца ей не веря, но я готова попытаться это сделать.

Мама берет мою руку и сжимает ее. Ее рука холодная и сухая, возможно, от дезинфицирующего средства.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает мама.

В ответ я показываю ей перебинтованное запястье:

— Болит здесь. Колено тоже. Плюс ко всему царапины и… — я думаю обо всем, что случилось со мной в этом путешествии: случай в музее, паника в темных катакомбах. Спертое дыхание, страх и беспокойство от того факта, что Леви был на грани того, чтобы исчезнуть… — и последние несколько дней у меня выдались довольно стрессовые. Думаю, я в порядке. Или скоро буду.

Мама улыбается и лезет в сумочку за салфеткой. Она протягивает одну мне, и мы, смеясь, вытираем остатки слез. Я не могу отвести от мамы взгляд. Я внезапно понимаю, какое чудо, что она здесь, в Париже.

— Что ты думаешь о Париже, мам? — спрашиваю я. — Или о том, что ты увидела.

Некоторое время она не отвечает, а просто складывает свой платок. Когда она начинает говорить, то это больше похоже на шепот:

— Это невероятно, Кейра. Можешь мне кое-что пообещать?

— Эм-м, конечно.

— Обещай, что мы вернемся сюда вчетвером и посмотрим все вместе?

Я усмехаюсь:

— Это самое простое обещание, которое я когда-либо давала.

Я возвращаюсь в отель на костылях, сразу же после того, как врач поставил скобу мне на колено и дал мне строгое указание быть осторожной, а не то он найдет меня в Америке и заставит меня отдохнуть. Думаю, он хотел быть забавным, но это было больше похоже на расплывчатую угрозу. Мы с Джошем смеемся над этим, просто чтобы чем-то заняться, но мы не можем скрыть того факта, что мы скучаем по маме и Леви, которые до сих пор в больнице.

— Отдохни немного, Кейра, — говорит Джош, открывая передо мной дверь моей комнаты. — Утро вечера мудренее.

Утро. Мы купили билеты на самолет. Мы летим домой.

Я даже не знаю, что я чувствую по этому поводу. Я на самом деле понимаю, что, да, Леви нужно сейчас домой. Ему нужно сходить к своим врачам. Ему нужны все средства, чтобы понять, как ему помочь. Я чувствую сейчас себя самым большим идиотом, отрицая все это. Мой мозг пытается сказать мне, что я не могу узнать, насколько серьезны проблемы Леви, пока не увижу их собственными глазами, я никогда не видела Леви в его самом ужасном состоянии. Я была в укрытии.

Мое сердце говорит мне, что я дерьмовейший ныне живущий человек, который никогда и не пытался выйти из своего укрытия. Было просто все отрицать, а еще я ленивая. Я постоянно буду выбирать самый простой путь, даже если речь идет о моем брате. О том, кого я люблю больше всего на свете.

А потом я думаю о Марии Антуанетте. Ты не можешь постоянно винить людей за их неведение, за обстоятельства в их жизнях. Это не все то, что они могут контролировать, а вся правда о том, насколько ужасен этот мир, не всегда бывает тем, с чем люди могут справиться.

Я снова вытираю слезы, как вдруг мой телефон начинает звонить. Это Гейбл.

— Привет, — говорит парень, когда я поднимаю трубку. — Я слышал, что вы нашли Леви.

— Да, недалеко от Триумфальной арки. Он провел всю ночь в парке.

— Он в порядке?

Я сглатываю:

— Он будет в порядке.

— Хорошо. — Гейбл замолкает на некоторое время. — А ты в порядке?

— Только вывихнула запястье и сместила коленную чашечку, но ничего страшного, отдых все исправит. А еще я никогда не позволю кому-то на «умной» машине подвезти меня.

— Что? Я имел в виду твое настроение. О каком кровавом кошмаре ты сейчас говоришь?

— Оу! Меня чуть не сбили. Думаю, я просто не вовремя выскочила на дорогу. Все в порядке.

— Звучит впечатляюще.

— Это так и было. Небольшая неудача.

— Могу себе представить.

Неловкое молчание. Я воюю с коленом, пока жду, когда же Гейбл скажет что-нибудь, что угодно. Я не хочу говорить.

— Сейчас будет тыкать пальцем в небо, — продолжает Гейбл. — Завтра я уезжаю домой в Эдинбург, и я спрашивал себя, может, ты захочешь поехать со мной? Всего на пару дней, пока твоя семья будет решать, что вы делаете дальше. Я не знаю. Сейчас я понимаю, что это глупая идея, и ты на что процентов вольна пристрелить меня, но…

Несколько дней назад это приглашение было бы самой лучшей вещью, самой сказочной вещью, которая когда-либо случалась со мной. Я бы вздрогнула, просто представив себе ветер, нависающие горные массивы и себя, покоряющую эту суровую землю.

Но сейчас мое место не в Шотландии рядом с милым парнем.

— На самом деле, мы купили билеты домой на завтра, — шепотом отвечаю я.

— Оу. Да. Конечно.

Снова тишина. Что сейчас можно сказать?

— Если я когда-нибудь буду в Шотландии, я дам тебе знать?

— Да, да, обязательно, — быстро отвечает парень. — Я бы хотел снова тебя увидеть, Кейра. Мы хорошо провели время.

— Да, это точно.

— Ну… добавишь меня на Facebook?

Я усмехаюсь:

— Конечно.

Потом мы говорим друг другу «когда-нибудь увидимся», и я кладу трубку. Я захожу на Facebook и ищу Гейбла МакКендрика. На аватарке он запечатлен на склоне горы, окруженный кучей детей, которые, скорее всего, его братья и сестры, и женщиной в середине, которая, должно быть, его мать. Они все одеты в килты. Комок в горле растет.

Мне нравится Гейбл. Он милый, забавный, и, похоже, действительно беспокоится обо мне. Но время и место такие неподходящие.

Но если я когда-нибудь поеду в Шотландию, у меня будет, где переночевать. Я постоянно читаю, что одна эта вещь может цениться на вес золота.

И вообще, всегда есть «когда-нибудь».

Следующим утром я выглядываю из-за занавесок и смотрю на крыши домов, которые стоят через дорогу. Соседские коты устроили шумное собрание, а птицы, дразнясь, летают прямо над ними. Мимо проезжает девочка на мотороллере. Старик курит сигарету в местном киоске и морщится, читая первые страницы газет.

Мне будет не хватать этого места. Ни один хостел с видом на Сену не мог бы мне предложить ничего лучшего.

Несмотря на то, что я сейчас могу передвигаться только при помощи костылей, я не могу допустить того, чтобы моя утренняя традиция ускользнула от меня, не в мой последний день в Париже.

Я захожу в пекарню. Это занимает в два раза больше времени, чем обычно, но я бы пришла за круассанами Марго и Нико, даже если бы это заняло в трижды больше времени.

В этот раз передо мной стоит женщина и заказывает багет и две булочки с шоколадом. Женщина улыбается мне и говорит, что рада, что я нашла своего брата. Пожилой мужчина с очень серьезным выражением лица сидит за нашим с Леви столиком и ест печенье с джемом, запивая его эспрессо. А Марго обходит прилавок, чтобы обнять меня.

— Ты выглядишь такой счастливой, — говорю я ей прямо в ухо, пока женщина со всей силы прижимает меня к себе.

— Ты этому помогла, — шепотом отвечает мне Марго. — Спасибо, спасибо, спасибо.

— Это тебе спасибо за то, что наполнила наше время в Париже сладостью.

Не могу поверить, что я только что сказала такие приторно сладкие слова, но, кажется, Марго они понравились. Прижав меня к себе в последний раз, женщина, наконец, отпускает меня и начинает вытирать слезы.

— Спасибо тебе, — говорит Марго. — Я встретила кого-то очень особенного. Пойдем!

Она ведет меня к пожилому мужчине в шляпе-котелке. Он встает, когда мы подходим к его столику. Его глаза светятся под густыми бровями.

— Вот господин Голдберг, — говорит Марго. Он племянник того соседа, которого мой дедушка прятал в этой самой пекарне.

Я пожимаю ему руку. Его кожа сухая, словно бумага, но его улыбка невероятно яркая и теплая.

— Рада вас встретить, — заикаясь, говорю я.

— Я тебя тоже, — отвечает мужчина. — Благодаря новости о том, что твоего брата нашли, я наконец-то смог понять, где находится пекарня, которая была по-соседству с квартирой моего дяди. Я увидел эту улицу в новостях и узнал ее по старым фотографиям.

— Это невероятно, — говорю я. — Я так рада, что из этого вышло хоть что-то хорошее.

— Что-то хорошее определенно получилось, — произнес господин Голдберг, поднимая свое печенье. — Единственное место с лучшим печеньем во всем Париже, я говорю, лучшим!

Щеки Марго такие красные и круглые, что напоминают мячики:

— Я так рад, что Леви нашелся. С ним будет все в порядке?

— Да, ему станет лучше, когда он вернется домой.

— Ты улетаешь сегодня? — спрашивает меня женщина.

— Да.

Теперь мне все кажется реальным. То, что я покидаю Париж. Настоящий Париж совсем не похож на Париж из моих грез, когда я была помладше, - потрясающее величие Версаля, пристальный взгляд высокомерных французских парней, - но он оказался в миллиарды раз лучше всего этого. Я вижу эту красоту в улыбке Марго. Я пробую ее в круассане, который дает мне женщина.

И когда она говорит, что у нее есть что-то для меня, и приносит мне подарочный пакет, я вижу эту красоту в двух вариантах одной и той же книги. «Горбун из Нотр-Дама» («Собор Парижской Богоматери»). Одна книга написана на английском, а вторая – на французском.

— Ты сказала, что хотела ее почитать, так что я тебе купила ее сначала на французском, а потом подумала, что английский вариант, возможно, сможет тебе помочь.

Я снова обнимаю Марго. Не хочу уезжать.

Когда я вся в слезах, наконец, выхожу из пекарни, костыли под подмышками, пакет с книгами болтается на руке, то натыкаюсь на какого-то лысого парня. Он направляется к пекарне.

— Ты идешь сюда? Серьезно? — выпаливаю я.

Он хмурится, но кивает.

— У них вкусные круассаны, — отвечает парень, открывая дверь и заходя внутрь.

У них вкусные круассаны.

— Аминь! — кричу я вслед.

Он смотрит на меня с таким видом, будто я сошла с ума. Думаю, что, возможно, так оно и есть.

Я снова вижу Леви только в аэропорту Шарля-де-Голля. Его привела мама, меня привел Джош. Мне нужно было вернуть костыли обратно в больницу, поэтому сейчас я чувствую себя немного не в своей тарелке, сидя в инвалидном кресле, которое нам предоставил аэропорт. Леви одет в пижаму с паркой поверх нее, так что мы с ним примерно в одинаковой позиции по шкале безумия.

— Привет, — говорю я Леви, когда мама с Джошем уходят разбираться, где стойка регистрации.

— Привет, — отвечает брат.

— Тебе нравится, на чем я еду?

— Ага.

Я осторожно, очень осторожно поворачиваю колеса, чтобы покрутиться на месте.

— Неправильно, — только и говорит Леви.

— Тебе тоже надо взять такое кресло. Мы можем устроить гонки.

— Они не дадут мне его. Мне нужны только таблетки.

Я смеюсь, но понимаю, что-то, что сказал Леви, не смешно. Совсем. Леви засовывает руки в карманы парки.

— Тебе дали эту куртку в больнице?

Он укутывается в пальто и кивает.

— Круто.

Мама с Джошем возвращаются с билетами и посадочными талонами в руках, но нам еще нужно пройти кучу всяких препятствий, прежде чем мы окажемся в самолете. Я провожу нас через все эти этапы. Проверка багажа. Охрана. Таможня. Я отмечаю коробки во всех формах, которые нужно заполнить.

Мы становимся в очередь к двум разным таможенным агентам. Джош с Леви к одному, а мы с мамой к другому.

— Ты же знаешь свои вещи? — спрашивает она. — Моя голова раскалывается просто от того, что я осматриваю это место.

— Я думаю, что есть такие вещи, с которыми я могу справиться.

Мама игриво хлопает меня по плечу:

— Тш-ш. Только не начинай.

Мы проходим таможню, и мама сразу же подбегает ко мне, чтобы помочь катить кресло.

— Мам, я сама могу справиться с этой инвалидной коляской, — возмущаюсь я.

— Я это делаю только для того, чтобы помочь тебе понять, насколько ты самостоятельная, дорогая, — говорит она, направляя кресло прямо в оживленную толпу. — Но если я позволю тебе толкать это кресло с растянутым запястьем, то я буду ужасной матерью.

Мы занимаем целый ряд кресел по центру. Мы с Леви сидим между мамой и Джошем. Стюардессы дают нам дополнительные подушки и одеяла, а еще мы сидим в том ряду, в котором есть больше места для ног. Мы спрятаны от посторонних взглядов, что намного лучше нашего последнего полета.

Мама достает журнал, который она купила в аэропорту, но почти сразу же засыпает. Джош надевает свои шумоподавляющие наушники, чтобы послушать новый фантастический бестселлер. Передо мной на маленькой подставке лежат две книги «Собора Парижской Богоматери», но вместо того, чтобы начать читать одну из них, я поворачиваюсь к Леви. Он просто смотрит вокруг.

— Привет, Леви.

Он смотрит на меня, подняв бровь вместо ответа.

— Мы… мы хорошо провели время?

Он медленно моргает.

— Ну, да, — недоверчиво отвечает Леви.

— Правда?

— Да. Это было здорово.

Я знаю, что не получу в ответ ничего больше, но мне этого и не надо.

— Это правда было здорово? — тихо переспрашиваю я.

Леви кивает и, укутавшись в одеяла, вздыхает. Я открываю книгу на французском и начинаю читать.

Когда самолет оживает, начиная свой бег по взлетно-посадочной полосе, голова Леви падает и оказывается на моем плече. Я смотрю на брата. Он не спит. То, как его голова давит на мое плечо, говорит мне все то, что Леви никогда не сможет сказать.

Я использую те слова, которые не может сказать он:

— Я люблю тебя, Леви.

Он ворчит.

[1] мультипликационное изображение тигра, талисман «Frosted Flakes»

[2] музыкальный или вокальный продакшн - элемент оформления радио- или телеэфира

[3] колбаса из свиной шейки