КУЛЬТ СИНАГОГИ САТАНЫ

С грустной покорностью катары признавали, что материя – зло, что все, происходящее через развитие, все, существующее рождением и продолжением рода – удел князя тьмы.

Народ вполне разделял эту концепцию. Ведь церковь сама же, в своей ненависти к природе и инстинкту, сатанизировала мир; а в тех хитроумных измышлениях, которыми церковь старалась спасти нравственную свободу, народ ничего не понимал. Для народа все теории о зле были простым отрицанием, все софистические измышления о грехе и побуждении ко греху – совершенно чуждыми; все это было нечто замкнутое, над чем несколько отцов церкви утруждали свой мозг. Для народа, как вообще для всей христианской реальности, существовал вполне определенный дуализм между мирским и небесным. Одно было зло, другое – добро.

И стало ли зло злом только постепенно или же существовало изначально, как вторая бесконечность, до этого никому не было дела.

Средние века ничего не знают о Боге; Он и на картинах появляется рядом с Сыном только с XIII века, а Сына народ отдал богословам; все средневековье знает только одну религию, один страх и одну надежду – Сатану.

Злые демоны окружают со всех сторон человека, «как будто кто в море нырнул и окружен со всех сторон, снизу и сверху водой». Иногда они обступают его «плотным сводом, так что между ними нет даже отверстия для воздуха». «Количество бесов так же велико, как и число атомов солнца; в каждой складке жизни сидит демон. Ни в какое время и ни в каком месте человек не обезопасен от них».

Сатана – единственный истинный властитель земли и человека, он не слуга, не «обезьяна Бога», как злобно называет его Ириней, но извечно – бог, сфера влияния которого глубоко проникает в область белого, бесконечного Бога, ибо он тот, кто научил детей светлого Бога возбуждать в себе экстаз, он был тем, кто навел святых на мысль парализовать злые чудеса при помощи «choc de retour»[37], и он один – отец жизни, продолжение рода, развития и вечного возврата.

Не зло, но добро есть понятие отрицательное. Добро есть отрицание страсти, которой все творится, ибо каждая страсть имеет своего беса. Добро – отрицание жизни, ибо всякая жизнь есть зло.

Сатана – положительное, вечное в самом себе. Он бог мозга, он правит неизмеримым царством мысли, которая вновь и вновь опрокидывает закон и разбивает скрижали; он зажигает любопытство отгадать сокровенное, читать в рунах ночи, он дает преступную отвагу уничтожать счастье многих тысяч, чтобы дать возникнуть новому, он подстрекает злые вожделения, которые в алчбе новых условий существования взрывают землю, приближают отдаленнейшие дали, сводят небо на землю и перемешивают, как игральные кости, царства мира.

Преследуемый, уничтоженный, он опять вырастает из собственного пепла мощнее и прекраснее, чем когда-либо, и, вечно побеждаемый, остается вечным победителем. Тысячу раз церковь думала, что уничтожила его, и при этом сама осатанела и погибла и ожила, с головы до ног.

Ибо сатана есть вечное зло, а вечное зло – жизнь.

Все, что было великого, произошло против закона как яростное отрицание отрицания. Злым было упрямство великого е pur si muove[38], злым было любопытство, погнавшее Колумба в неведомые страны, а звездочтению приписывались все несчастия, градобития, эпидемии и голод.

Добром была гордость Григория Великого, восхвалявшего свое постыдное невежество и запретившего духовенству изучать даже грамматику. Добром была восхитительная наивность святого Франциска Ассизского, который целыми днями подражал ad majorem Dei gloriam [39] крику ослов, стоявших вокруг яслей Спасителя; добром было умерщвление воли, малейшего самостоятельного стремления; добром было глупое, до бессмыслия доведенное «imitatio»[40].

Во имя Сатаны Ницше учил переоценке всех ценностей, во имя его антихрист грозит преобразованием миру законов, во имя его творит художник, произведения которого читают или смотрят тайком, но не его милостью правит презренная глупость неизмеримыми толпами людей, для которых единственный закон существования, развитие, есть преступление: развитие в религии – бесовская ересь, развитие в искусстве – признак размягчения мозга, развитие в политике – государственная измена, а развитие в жизни – наказуемая извращенность.

* * *

Таков Сатана в истории человеческого развития, ipse philosophus, daemon, heros et omnia[41], отец знания, факел, освещающий человечеству глубочайшие пропасти жизни, отчаянный мыслитель, который вечно снова должен рисовать свой, разрушающий глупости, круг, беззаконник и бунтовщик.

Этот Сатана-Самиаза – отец магов, «математиков», как называли всех, кто занимался сокровенными науками. Он был малодоступным, мрачным аристократом, открывавшим свои загадки лишь немногим: Агриппе, Парацельсу, ван Дее, Гельмонту. Только сильным давал он заклинать себя, а служителей своих посылал он на землю, чтобы они раздували страсти, сеяли ненависть и преступления, учили людей гордыне и высокомерию, приводили в ярость их пол, чтобы кровь смыла осторожность и благоразумие, чтобы они разбудили зверя, который не остановится ни перед каким преступлением для удовлетворения своей страсти.

В царстве Сатаны живет только один закон, а rebours[42], переоценка всех ценностей, освященных законом.

И слуги Сатаны-Самиазы пришли в мир в то время, как он, Люцифер, параклет человечества, занимался с магами в замкнутых лабораториях «черными» тайнами волшебства.

Слуги Сатаны скоро завладели землей.

Это было нетрудно. Народ в сердце своем остался вполне языческим. Но народ был в отчаянии, был доведен отчаянием до безумия. Он ненавидел христианство и ненавидел «обетовавшего спасение и уготовавшего только муки». Но больше всего народ ненавидел церковь, неверную, предательскую, распутную и коварную церковь, которая в ненасытной жадности вымогала отлучениями, интердиктами, проклятиями последний грош у крестьянина и последний кусок земли у дворянина.

Народ презирал епископов, которые в своих ссорах упрекали друг друга в «прелюбодеянии, разврате и лжесвидетельстве». Синоды Тура, Арля тщетно старались бороться с безмерным пьянством духовенства, ограничить его хотя бы настолько, чтобы клирики не сваливались с ног во время богослужения; с X века епископ перед посвящением в сан должен был клясться, что он был далек от следующих наслаждений: pro arsenochita, qu. e. cum masculo; pro ancilla Deo sacrata, quae Francis Nonnata dicitur; pro quatuor pedes et prb muliere – viro alio conjuncta, aut si conjugem habuit ek alio quod Graecis dicitur deuterogamia[43]. А как высоко поднялись христианская любовь и кротость с милосердием, свидетельствует крайне характерная и вовсе не единичная булла отлучения, которую Климент VI издал против Людовика V 13 апреля 1346 года и в которой он заклинает божественное могущество, чтобы оно его (Людовика) побило бы силою правой руки, преследовало бы его и ввергло его в неожиданные тенета. «Да будет он проклят, когда выходит, да будет он проклят, когда возвращается. Да пошлет на него Бог дух безумия, глупости и заблуждения. Да пожрет его огонь небесный». После того как земле вменено, чтобы она разверзлась и поглотила его, дальше говорится: «Пусть дети его будут изгнаны из их поместий и на глазах отца попадут в руки врагов».

И в это время постоянных запрещений священникам посещать кабаки, появляться пьяными у алтаря, заниматься противоестественным распутством, в эпоху, когда, как гласит вступление к некоему совещанию, «наши грехи скопились выше головы, наши преступления выросли до небес, разлились распутство и прелюбодеяния, безбожие и убийство, и кровь умерщвляет кровь» – в это время слугам Сатаны не было слишком трудно отрекаться от божественного и святого, осквернять его и в отвратительнейших оргиях смеяться над его бессилием. Легко понять, что народ не умел отделять личности от предмета, при каждом случае бросался на священные предметы и осквернял церкви грязью.

Народ ненавидел христианство. Только представление об аде и адской каре удерживало его в узде. Pix, nix, nox, vermis, flagra, vincula, pus, pudor, horror[44], которые ожидали каждого христианина в месте казни, глубокой, ужасной, пахнущей серой дыре, где черти играют душами в лапту, а также пускают в ход тиски для пальцев, испанские сапоги, колесо и дыбу, – это дикое, невыразимо грязное представление об аде было единственным средством, которым церковь связывала человека в средние века.

Проповеди почти исключительно вертелись вокруг черта и адских казней; священники подтверждали плоды своей дикой фантазии, опираясь на Ветхий и Новый Завет. Ночные сборища еретиков и их мрачные служения давали реальную почву для проповеди. Евреи и арабы распространяли в народе волшебные искусства, учили приготовлению мазей, настоев; цыгане распространяли по всему свету ядовитые напитки, опьяняя народ; эпидемические душевные заболевания, протекавшие при страшных симптомах – все это вывело из равновесия слабый мозг крестьянина, и истерическое воображение его получило богатую пищу. Малейшее происшествие разрасталось до чудовищных размеров, самый тихий шум становился неслыханным грохотом, и болотный огонек вырастал до размеров гигантского солнца. Но если даже откинуть добавления и чудовищные преувеличения, все же остается достаточно фактического материала, чтобы привлечь глубокое внимание психолога и художника – ибо только для них я набрасываю впечатления, собранные из бесчисленного богатства источников.

* * *

Сатана любит зло, потому что он любит жизнь, он ненавидит добро потому, что ненавидит застой, выжидание; он любит женщин, вечный принцип зла, вдохновительниц преступлений, дрожжи жизни.

Изначально женщина была возлюбленной Сатаны, и с любовью он пользовался ею для распространения и укрепления своего культа.

Уже вавилонянам и халдеям ночная сторона жизни, сокровенное, готовящее гибель всего сущего, представляется в виде женщины, Мелиты, богини гибельного сладострастия и половой безмерности. Ею люди совращались к пляске и пению, к веселью, жестокости и убийству.

У сирийских племен враждебное, злобное и разрушительное божество тоже женщина, Астарта. Она – богиня с головой и рогами быка, богиня уничтожающей войны и мать всяких бедствий.

Храмы малоазиатской Кибелы были местами утонченнейшего распутства и полового оргиазма, ассирийская Семирамида уничтожала любовников своей нечеловеческой страстью, Майя индусов – богиня обмана и лжи, делающая недоступным человеческому глазу единственное сущее, а у иранских народов злые Дэвы имеют все женские качества: ложь, клевету, осквернение чистой от создания человеческой души.

У эллинов из лона Геи исходят мрачные демоны смерти, а страшной Гекате приписывается все ужасное и жуткое. Она ночью носится по воздуху в обществе ламий, сеет тяжелые сны и давящие кошмары. Она – ужасная мать Сциллы и дочь Ночи. С факелом и мечом в руках, окруженная большими черными псами, она гонит людей к безумию. Демоны, которых римлянин боялся более всего, были стриги. «В мерзком облике; с клювом и когтями хищной птицы, с большой головой приходят они ночью, чтобы высосать кровь у детей, сожрать мозг и внутренности и с шумом улететь». Все это, как известно, приписывалось и средневековым ведьмам.

Страшнейшим демоном древности всегда является женщина. Она демон смерти, безумия, распутства, одержимости, преступления, ночного ужаса и страха привидений; в качестве Лилит – она суккуб, разрушающий мужчин в губительнейших половых неистовствах; в качестве Гольды – она предводительница яростного войска, мрачная властительница, в свите которой ведьмы отправляются на ночную сатанинскую мессу. Она хозяйка на «лысой горе» и празднует там злой шабаш со своими Друтами, ловкими ткачихами, ткущими пряжу несчастий.

Наряду с этой ночной стороной женщины, в древности, конечно, почиталось и ее плодородие, жизненное начало, но всегда мужчина был защитником жизни от замыслов и разрушительных наклонностей женщины, мужчина, в сущности, слыл матерью жизни.

Средневековье знало только злую женщину и олицетворяло ее в Сатане. Но и здесь проявилась ненависть средних веков к женщине. Она не могла даже быть самостоятельным злом. От первоначальной женской природы у Сатаны остались только груди, висящие, как два мешка, до живота. Мало-помалу Сатана приобретает вполне мужской облик, а женщину унижают до положения проклятой рабы дьявола, бесстыдной сводни, производящей Сатане души, грязной наложницы, которая должна безвольно подчиняться бесплодной похоти инкуба.

В то время как маг мог повелевать князем тьмы и понуждать его открывать сокровенные силы природы, ведьма всегда оставалась послушной приспешницей, которая постигла только искусство сеять гибель и больше ничем не пользовалась от ужасной связи.

Армия ведьм была прекрасно дисциплинирована, содержалась в подчинении и покорности, дьявол часто бил их, если они творили мало зла, и не одной приходилось стонать под игом повелителя.

В своем бессмертном «Молоте ведьм» Шпренгер останавливается на вопросе, почему у женщин ведовство встречается в несоразмерно высшей степени, чем у мужчин, так что на десять тысяч осужденных ведьм вряд ли один приговор падает на мужчину.

Он приводит тому много причин. Известно, что существуют три вещи, не знающих меры ни в злом, ни в добром: язык, священник – по природе своей нечто среднее между мужчиной и женщиной, и женщина.

Далее, женщины легковерны, а так как дьявол, главным образом, разрушает веру, то он охотнее всего нападает на них. Они и вследствие «flexibilitatis»[45] их природы более восприимчивы к внушениям; главным же образом, у них скользкий язык и они не могут не сообщить другим женщинам то, что узнают «mala arte»[46]. Но глубже всего зло коренится в малой верности женщины, что можно доказать этимологически: «dicitur enim femina a fe et minus quia semper minorem habet et servat fidem»[47]. Шпренгер распространяется о пороках и грехах женщин, о ее ревности и нетерпении, ее честолюбии, сластолюбии и неверии, ее непостоянстве и мстительности. Все царства погибли из-за женщин, и с меланхолической покорностью огорченный демонолог мечтает о земле, которая без женщин была бы обителью богов.

Он рассказывает для подтверждения своего взгляда на женщин историю одного мужчины, жена которого утонула. Он искал ее против течения, потому что эта женщина при жизни всем противоречила и всегда действовала наперекор рассудку, поэтому она и по смерти должна была плыть против течения.

Затем он ссылается на Сираха, на Златоуста, называющего брак «вечной пыткой», и на Сенеку, говорящего в одной из своих трагедий: «Женщина или любит или ненавидит, и нет у нее ничего третьего. Слезы женщины – ложь, у нее двоякие слезы: или истинной боли или обмана и коварства. Если женщина думает одна, то она замышляет злое».

Наконец ученый инквизитор заявляет: «Из всего этого можно заключить, что женщины в особенности подвержены пороку ведовской ереси, и возблагодарить Бога, что Он охранил мужчин от таких пороков».

Шпренгер значительно упростил вопрос. Но несмотря на то, что его суждения о женщине показывают большое значение дела, все это обстоит далеко не так просто.

Причины скорее надо искать в физических особенностях женщины того времени. Тотчас же взор обращается на своеобразную болезнь, которую тогда называли одержимостью и зародыши которой были почти в каждом человеке средних веков.

Одержимость, демономания была, по-видимому, только разновидностью того частого в средние века заболевания явно эпилептического характера, связанного с ясновидением, сомнамбулизмом, сопровождаемого галлюцинациями и могущего подниматься до ужасных пароксизмов, которые показались бы современному человеку страшным преувеличением, если бы не были так достоверно засвидетельствованы.

На низшей ступени, где имеется только предрасположение к этому заболеванию, симптомы, очевидно, вызывались употреблением наркотических средств и мазей и, вероятно, являлись почвой для всяких демонических проявлений ведьм.

Ведьма рождается ведьмой. С самого начала в ней перевернуты все основы. Верх превращается в низ, правое – в левое, переднее – в заднее. Уже одна эта превратность всех отношений ставит человека в полное противоречие с природой вещей. Эти первые симптомы одержимости не мучительны для ведьмы и проявляются лишь тогда, когда человек не хочет добровольно отдаться дьяволу. В пароксизмах одержимости явно выступает эта превратность отношений. Тело одержимого свертывается как мяч, он становится на носки и бросается на затылок и лицо, так что спина выгибается дугой. Вдруг положение изменяется: в один миг одержимый лежит на спине, так что руки и ноги его переплетены наверху. Волосы встают дыбом, как будто хотят разлететься. Он всегда пятится задом или же его кружит без отдыха, справа налево, лицом наружу.

В моменты экстаза ведьме свойственны неслыханные изворотливость и гибкость. Ее члены могут переплетаться как гибкие прутья, все ее тело может растягиваться до нечеловеческих размеров и снова съеживаться. Удельный вес ее меняется в минуты экстаза, тело не тонет в воде, очень часто становится легче воздуха, подымается вверх и может несколько минут носиться в воздухе. Часто видели одержимых бегущими через крыши монастырей, они взбегают по стенам и, играя, катаются на тончайших ветках, которые сломились бы под тяжестью птицы.

Поверхность тела такого одержимого дьяволом человека отмечена и снаружи особыми знаками. Это небольшие, не больше величины горошины, места кожи, нечувствительные, бескровные и безжизненные. Он иногда образуют красные или черные пятна, но редко; также редко они отмечены углублением кожи. Большей частью они незаметны снаружи и находятся на половых органах. Если уколоть такое место иголкой; то кровь не идет и нет ощущения боли, которая, однако, ощущается всеми другими частями тела. Де Ланкр, один из остроумнейших демонологов, на долю которого в 1609 году выпала задача очистить от ведьм целую провинцию – страну басков – нашел до 3000 лиц, отмеченных таким образом.

Часто такие знаки находятся на глазных веках, на спине, на груди, и иногда – но редко – они меняют место.

* * *

Но не один только знак ведьмы отмечает ведьму, Магической душевной деятельностью, управляющей всем ее существом, телесная чувствительность крайне понижена, иногда и вовсе уничтожена. Ведьма совершенно нечувствительна к ужаснейшим мукам пыток, и случаи полной каталепсии и бесчувственности очень часто приводятся в демонологической литературе; даже на дыбе, о которой палачи говорили: «тебя растянут так, что солнце будет просвечивать сквозь тебя», ведьма ни в чем не сознавалась, смеялась или спала.

Эта maleficium taciturnitas [48] которую дьявол уделял, по «Молоту ведьм», своим избранным и которую также приписывали тайным амулетам, вследствие чего ведьму раздевали догола и брили всю растительности на ее теле, была связана со странной восстановляющей силой организма, так что тягчайшие раны заживали легко и скоро, раны, которые обычно повели бы к неминуемой смерти. Было много процессов ведьм, когда ведьму четыре, пять раз подряд подвергали пытке, но всегда «она спала на дыбе, закрывая глаза так, что палачам приходилось немало возиться, пока удавалось открыть один глаз».

В этом экстатически-медиумическом состоянии изменяются или вовсе уничтожаются все законы, обычно управляющие организмом. Огнеупорность ведьмы была так общеизвестна, что Шпренгер вовсе отвергает испытание огнем. Дельрио, вполне компетентный в этом отношении специалист, говорит о ведьме, которая осталась невредимой даже при ужасной пытке смоляным сапогом.

Еще менее приходится сомневаться в правдивости этих показаний, если принять во внимание, что и в наше время было обнародовано не мало подобных фактов; наиболее известный приведен у Валласа («Защита спиритуализма»), когда Mr. Home всовывал голову в огонь, не спалив ни одного волоса.

Также связанное с экстатическим состоянием изменение удельного веса вполне соответствует истине, хотя оно, как и вышеупомянутое качество, необъяснимо.

* * *

Вполне понятно, что такой полный переворот физиологических законов в физическом организме соответствовал дикому a rebours [49] души.

Нечувствительность к боли убивала в ведьме всякое сострадание; она жестока до зверства, она не знает милосердия, но ей знакомо экстатическое сладострастие причиняемой боли. Она любит сладострастие зверства, и ее половая похоть всегда смешивается с жестокостью. Садизм и мазохизм управляют ее половой страстью; но ей недостаточно бить или быть битой: лишь когда она жадными, горящими руками копается во внутренностях убитого ребенка, когда она зубами впивается в его грудь и вырывает содрогающееся, еще теплое сердце, когда она обнаженным телом с воплями сладострастия извивается в его распоротом животе, тогда она, пожалуй, испытывает небольшое удовлетворение.

Такая же безграничная страстность – в ее ненависти. Она ненавидит все, что называется законом, она чувствует ярость против всего, что могло бы поставить преграды ее демоническому распутству и больше всего она ненавидит церковь и ее учреждения.

* * *

Эпидемическим является ведовское безумие там, где катары в отталкивающих формах высиживали свою больную ненависть к христианской церкви.

Церковь, в сущности, все еще никак не могла справиться с манихеями. С неслыханной жестокостью церковь преследовала их десятки лет; жгла и колесовала тысячами, но они появляются все вновь и вновь, образуют тайные союзы, усиливаются скрываясь, и даже там, где они были совершенно истреблены, сохранились традиции их жутких месс, которые когда-то они справляли по ночам в лесах и на высотах, и народ, давно уже дыбой, мечом, колесом и костром обращенный к единственно спасающей церкви, не прекращай посещения ночных сходбищ, на которых могла вы-: литься душа, стремящаяся к исступлению.

И на этих, казалось бы, фактических и действительных оргиях шабаша опять женщина подстрекает мужчину к нечеловеческому размаху инстинкта.

Женщина средних веков была малокровна до крайности, она поражала грязью, потому что все средние века болезненно боялась воздуха и воды; порабощенная мужчиной, отвергнутая церковью, презираемая даже Богом, который создал ее из кривого ребра Адама, женщина была совершенным зверем. Ее злые инстинкты пышно разрастались, как ил на дне морском. Мозг ее рождал бешено мстительные замыслы против соседки, которая кинула на нее злой взгляд, против мужа, угощавшего ее пинками, против помещицы, которая порой, чтобы рассеять скуку, приказывала ее сечь.

Малокровие, разные, порожденные грязью накожные болезни постоянно раздражали ее сладострастие; она отдавалась каждому мужчине, т. е. безвольно давала насиловать себя, но никогда не испытывала удовлетворения.

Одна вечно растущая жажда наслаждения, удовлетворения, продолжительной половой оргии мучила женщину-зверя.

Она находилась всегда в возбужденном состоянии. При дьявольском «меланхолическом» темпераменте, в этой «дьявольской купели», каждая мысль, каждое ощущение становится ядом. Вопрос о том, когда эта женщина станет ведьмой, это только вопрос того, когда все зародыши одержимости, которые она носит в себе, придут к проявлению.

И вот в один прекрасный день это наступает. Никогда она еще не чувствовала такого беспокойства. Она мучится больной жаждой убивать, рвать людей в клочья, неистовствовать, кричать и вдруг, как будто гонимая посторонней силой, она мчится бессознательно в лес, она не бежит, летит, она чувствует, что ее несет по воздуху, пока, наконец, она не падает.

И вот рядом с ней появляется инкуб. Он очень красен, одет как охотник, немного хромает, прячет хвост, насколько может, и рогов его не видно, но она наверняка, знает, что это черт. Ей страшно, но она ужасно любопытна. Она знает его могущество, она знает, что он может дать ей все, что она ни пожелает; в это мгновение она не думает о том, что деньги его после оказываются песком или грязью, ей очень страшно, но любопытство пересиливает страх.

Между тем черт приближается с ласковыми, но весьма недвусмысленными движениями. Он знает-де нужду ее сердца, знает, чего ей недостает, он согласен исполнить ее желания, если она отдастся ему и – conditio sine qua non [50] – не будет раскаиваться в этом. Он становится все настойчивее. Она еще защищается, но уже чувствует, как тяжесть его опускается на нее, и она дает произойти ужасному.

Это не сладострастие; от этого больно и холодно, о, как холодно!

Придя в себя, она замечает, что на две мили удалилась от своей деревни. Она дрожит как в ознобе, она разбита всем телом, она с величайшим трудом тащится назад, и только робкая надежда на то, что желания ее исполняются, поддерживает ее на ногах.

Но ничто из ее желаний не исполняется, страшная мука, раскаяние и страх перед адом, страх, что ее живую утащат в ад, доводит ее до безумия. Она переживает, бок о бок с храпящим мужем, ужасную ночь. Ад с ужаснейшими пытками разверзается перед ее глазами, с безумным отчаянием вперяет она в него взгляд, хочет молиться, но ее насильно отрывают от молитвы, адский хохот раздается в комнате, маленькие зеленые огоньки носятся взад и вперед, потом она слышит стуки в стенах, растущие до страшного грохота, ее постель кружится, тряпье, которым она прикрывалась, начинает плясать, она хочет разбудить мужа, но лежит как скованная и не может двинуться и вдруг опять видит его.

И вновь испытывает она пытку холодного как лед, полового акта, но теперь уже меньше боится, она даже задает вопросы своему адскому любовнику. В сущности, он любезный господин. Он советует ей сходить к ведьме, которая одиноко живет в лесу, и довериться ей; тогда она получит от нее травы, обладающие чудесной силой.

Когда дьявол покидает ее, она впадает в тяжелый, мертвый сон.

На другое утро, после пробуждения, ее первая мысль – старая ведьма. Ее муж послан куда-то помещиком, а детей у нее нет. Она с нетерпением ждет вечера.

С робостью в сердце, гонимая страхом, она, наконец, приходит к всегда запертому дому ведьмы.

Никто не помнит, когда страшная старуха пришла в деревню. Ее боятся, страшная паника следует, когда она идет по улице. Матери убегают с детьми, а если это уже невозможно, то творят крестное знамение или произносят имя Иисуса, с величайшей заботливостью избегая прикосновения к ней и стараясь не дать ей взглянуть на себя.

Но ведьма, видимо, ни на что не обращает внимания, она только бормочет что-то себе под нос и время от времени кидает на тот или другой дом короткий, острый взгляд.

Ее давно побили бы камнями, ибо бесчисленны ее преступления, но боятся помещицы, которая охраняет ее, потому что получает от ведьмы яды для тайных целей.

Между женщиной и ведьмой, которая, впрочем, кажется, ждала ее, завязывается долгая беседа. Она возвращается домой, полная решимости и мужества, и судорожно сжимает в руке горшочек мази и палочку, которую она должна спрятать в таком месте, где ее не найдет никто, кроме принадлежащих к «той же секте»[51].

* * *

Наконец наступает желанное мгновение, она извещена, что в такой-то день состоится посещение «синагоги».

В полночь она раздевается догола и натирается мазью, полученной от ведьмы, натирает все тело, преимущественно подмышками, под сердцем, темя и половые органы.

Она впадает тотчас же в «твердый, как камень» сон, который продолжается очень недолго, часто только одно мгновение.

Она «просыпается» и отправляется в синагогу.

Как она туда добирается, она не знает. Она знает все обстоятельства своего путешествия, она наверняка знает, что шла пешком, она припоминает, что по дороге с ней заговаривали, но больше ничего[52].

Шла ли она много или мало времени, она не знает. Место, куда она, наконец, попадает, ей не совсем незнакомо. Это пользующееся дурной славой жуткое место на одной горе, о котором она уже раньше слыхивала, пустынная поляна, без дороги, без жилищ поблизости.

Она уже застает большое собрание – мужчин (их немного), женщин и детей. Некоторых она, кажется, узнает, но не вполне, потому что очень темно и беспокойно колеблющееся пламя факелов искажает фигуры, превращая их в страшные привидения.

Она видит женщин, полуобнаженных, мчавшихся в диких прыжках взад и вперед, в растерзанных платьях и с распущенными волосами, легко и быстро, как будто они ничего не весят. Время от времени поднимается оглушительный вой: «Гар! Гар! Шабаш! Шабаш! ». Вдруг, как по данному знаку, все присутствующие выстраиваются в круг с заложенными за спины руками, мужчина (он большей частью дьявол-любовник) и женщина, спина к спине, и вот начинается яростный вихрь пляски. Головы все быстрее откидываются назад, громко орут распутные песни, все время прерываемые задыхающимся, хриплым «Гар! Гар! Дьявол! Дьявол! Прыгай здесь, прыгай там! »

В самых диких прыжках, в головокружительной путанице оргия достигает вершины. Зверь выпущен, жадная похоть смешивается с жаждой крови, безумие сладострастия загорается в болях головокружения.

Пляска расстроена, люди бросаются друг на друга, мужчины и женщины без разбора, отец на дочь, брат на сестру, мужчина на мужчину, все собрание извивается в невероятнейшем, противоестественном распутстве; как псы лежат они друг на друге, застыв в судорожных конвульсиях, и в отвратительные стоны нечеловеческого, болезненного совокупления врывается хриплое «Гар! Гар! »

Женщина управляет сборищем и доводит его до экзальтации. Чтобы отречься даже от малейших признаков стыда, она сплетает руки за спиной, бросается на спину, подымает кверху широко расставленные ноги и с хриплыми криками отдается фаллосу. Древняя жрица Кибелы просыпается в ней с двойной силой; одержимая нимфоманией фурия с нечеловечески разросшейся чувствительностью, которой грязь и отвращение служат похотливыми наслаждениями. Похоть завершается кровожадностью; она рвет ногтями собственное тело, вырывает толстые пряди волос из головы, расцарапывает себе грудь, но всего этого недостаточно, чтобы насытить зверя. Она бросается на дитя, которое приносится в жертву Сатане, рвет ему грудь зубами, вырывает сердце, пожирает его, обливающееся кровью, или разрывает ему артерии на шее и пьет брызнувшую оттуда кровь, или зажимает его мягкую головку между ляжек, приговаривая «Иди туда, откуда ты вышел! ». Бесчисленны видоизменения этого похотливого убийства, и всегда дитя является ужасной жертвой кровожадного Сатаны, царящего в женщине.

* * *

После этой подготовительной оргии, которой заключается действительный, реальный шабаш, шабаш вавилонян, греков и римлян, шабаш доманихеиский, начинается шабаш послеманихейского периода.

Фактическое исчезает, сознание меркнет, разверзается неизмеримое царство ночи.

Появляется Сатана. Охотнее всего он принимает образ козла, но часто видят его ив человеческом виде. Кажется, что он сидит на кресле, у него есть что-то, напоминающее человеческий облик, но все неясно, как бы затуманено.

Только очень редко удается ясно увидеть его. Он страшен! Все члены его разрослись до чудовищных, гигантских размеров. На голове у него корона из черных рогов, из них один так ярко раскален, что весь шабаш освещен им ярче, чем полной луной. Глаза его велики, широко открыты и совершенно круглы. Получеловек, полукозел, он имеет человеческие конечности, женские, дрябло висящие груди, но что особенно бросается в глаза – это его гигантский искривленный фаллос, похожий на огромный собачий хвост, раскаленно-красный, заканчивающийся женскими половыми органами.

Голос его страшен, но беззвучен и хрипл; его трудно понимать. «Он всегда выказывает большую куртуазность, соединенную с манерами меланхолического принца, который скучает». Под пупом у него другое лицо, еще более страшное, чем верхнее – лицо испражнений с широко разинутой мордой и высунутым языком.

Лишь только Он появляется, начинается месса. Она начинается всеобщей исповедью и каждый кается в том, что сделал доброго. Каются в страшном грехе целомудрия, в смертном грехе смирения, терпения, умеренности и любви к ближнему. Каются в страшных и противоестественных грехах, заключающихся в исполнении десяти моисеевых заповедей, и горько сожалеют о том, что упустили случай совершить преступление.

Козел слушает внимательно и наносит страшные удары, потому что он не любит половинчатых. Каждый вступающий в его церковь должен целиком исполнять его законы.

После исповеди – представление тех, кто хочет вступить в его церковь. Дрожа от страха, предстают они перед троном владыки.

– Чего ты хочешь? Хочешь ты стать одним из моих? – рычит он на пришельца.

– Да!

– Так делай же и делай, чего я желаю.

Тогда вступающий произносит следующую формулу: «Я отрекаюсь сперва от Бога, потом от Иисуса Христа, Святого Духа, св. Девы, святых, святого Креста и т. д., во всем предаюсь в твою власть и в руки твои и не признаю другого бога, так что ты бог мой, а я твой раб».

После этого неофит целует Сатану в лицо под пупом и тем клянется в вечном рабстве и в покорности власти Дьявола.

Сатана ногтями сцарапывает у него со лба следы крещения, в грязной купели неофит подвергается новому крещению, причем он торжественно клянется никогда не принимать причастие иначе, как для преступных целей, оплевывать и осквернять св. реликвии, хранить тайну шабаша, вербовать новых приверженцев для церкви Сатаны и посвящать ему все свои силы.

Церемония достигает своей кульминационной точки в страшной просьбе неофита к Сатане, чтобы он вычеркнул его из книги жизни и внес его в книгу смерти. Дьявол ставит свой знак на веках, плечах, губах неофита, женщинам же на грудной сосок, чаще же на половые части.

Договор с дьяволом заключен, человек безвозвратно подпал дьяволу. С этого момента природа его совершенно изменяется, в душе его все переворачивается вверх дном, закон, связывающий до сих пор зверя, становится над ним бессильным, все добродетели,, навязанные ему законом, отбрасываются с издевательством и женщина возвращается к своей древней природе, которую тщетно старались в ней укротить. Все ее свойства сбрасывают узду. Женщины становятся fallaces, proditiosae, loquaces, garrulosae, tenaces, glutinosae, ardentes et luxuriosae, leves rebelles et libitiosae, nociosae et periculosae, comparantur Ursis, Vento, Scorpioni, Leoni, Draconi et Laqueo[53].

Вся мрачная, отчаянная история средних веков отражается в ужасах шабаша. Шабаш – это организм разнузданных инстинктов, мощное восстание угнетенной плоти, мрачная аллилуйя пригвожденного ко кресту язычества.

И действительно, шабаш – уродливо искаженный синтез всех оргиастических культов древности. Служение Кибеле, где истерическая похоть выливалась в формы утонченной жестокости, своеобразные, давно позабытые приемы разврата при служении Астарте, преступления и заклинания, которыми греческие ведьмы понуждали Гекату отдавать мертвых – все это мы находим собранным в шабаше. Переиначенное, приноровленное к новому религиозному кругозору, но все же узнаваемое. Средневековый шабаш вряд ли имеет что-нибудь собственное, он – явление, встречающееся во все времена, у всех народов, универсальный исторический факт.

Но в то время как мистерии древности имели безусловно положительный характер, в то время как их целью было ввести все в круг божественного, освятить все инстинкты, чтить божество высшим проявлением экстаза, – шабаш средних веков имеет исключительно отрицательное значение.

С одной стороны, он коренится в страшной ненависти манихеев к католической церкви и бесспорно возник в лоне манихейства или, вернее, развился под его покровительством. Учение манихеев имело почти исключительно полемическое содержание и является разрушительнейшей критикой католицизма. Все, что в учении катаров было основным вероположением, погибло в этой ненависти, которая от фантастических преследований все росла из поколения в поколение.

На этой гостеприимной почве ненависти, естественно, в огромном количестве нагромоздилось все, что преследовала церковь, все, что жило еще из остатков язычества в сознании народа, все взгляды и обычаи, принесенные из других стран, но по каким-то причинам жадно воспринимавшиеся народом, и против которых церковь подымала самое жестокое свое оружие.

С другой стороны, шабаш коренился в болезненной ненависти одержимых ко всему церковному. Церковь заявляла, что в одержимых свирепствуют бесы, она пыталась исцелять больных святой водой и молитвами. Пусть так. От этого люди еще больше верили в то, что они одержимы бесом; они носили дьявола в себе и давали ему реветь страшные богохульства по отношению к церкви. А на низшей ступени этих заболеваний, которая наблюдается у ведьмы, мы видим, как те добровольно и с возрастающим наслаждением предавались черту, который в награду давал им нечеловеческие радости шабаша.

Так смешалось манихейство со странной страстью средневекового человека к святотатству.

Основной первоначальный бог катаров, quand meme[54], положительная материя, стала в ярости сражения, в полемических неистовствах издыхающих альбигойцев, a rebours[55], материей грязи, отвращения, яда и вони.

Для катара основное положение «nemo potest peccare ab umbilico et inferius»[56] было столь же святой основой, как жертва Гимена для жрицы Астарты. Но для ведьмы это основоположение стало средством осквернять святыню.

Убежденный катар отрекался от католической религии со святой серьезностью неофита; для ведьмы формула отречения стала адским договором, который она заключала с дьяволом.

Итак, ведьма взяла из символа веры катаров как раз то, чем она могла больнее всего уязвить Бога христиан и вызвать его гнев. Народ, со зверской жестокостью обращенный в христианство, вступил во владение мрачным наследием убитых отцов. Веры больше не существовало, но отчаявшийся, порабощенный и измученный пытками народ не оставил празднеств отцов, празднеств инстинктов, греха, который должен быть умерщвлен грехом фаллоса en eveil и furores matrices[57]. И кто раз посетил церковь посвященных, «braves homines»[58], тот бесповоротно подпадал Сатане.

Исторический шабаш, культ альбигойцев, которым они чтили злого «бога», растекается в диких фантазмах одержимых; первоначально естественные формы искажаются в чудовищные галлюцинации и нельзя больше установить, где кончается галлюцинация и где начинается действительность. Дикое смешение тысячеобразных обломков культур всех народов и времен, лихорадочная путаница основ веры всех религий, вулканический взрыв потивоположных инстинктов в диком хаосе и ожесточенной борьбе.

* * *

Посещение шабаша действует как привычка употребления опиума. После нескольких раз оно становится страстью, от которой никогда уже нельзя отделаться. Все показания ведьм сходятся на том, что «шабаш – истинный рай, и в нем больше радости, чем можно высказать». Когда был подан знак, то становилось радостно, «как будто звали на свадьбу. Дух так сковывает сердце и волю, что нет места никаким другим желаниям».

Судьи удивленно спрашивали, как может шабаш действовать так притягательно, когда он только место ужаса и неистовства? На что они получали ответ, что «ужасами этими наслаждаются с удивительной радостью и бешеной страстью», так что время, «полное таких наслаждений, летит, как безумное, с сожалением расстаешься с ним и с невероятной тоской стремишься возвратиться на шабаш». «Что радости его поистине нечеловеческой сущности и неземного происхождения».

Таким образом, у ведьмы мало-помалу утратилась цель осквернять церковь; шабаш стал ее религией, преступление – ее добродетелью; извращение инстинктов произошло почти незаметно, и она вдруг стала новым существом. Бесстыдная оргия стала самодовлеющей целью; ведьма более не думает о том отношении, в каком ее культ находится к христианской церкви, она бросается вниз головой в бездну бешенства инстинктов, не думая более о совершенном при этом святотатстве. Итак, оргии стали праздноваться без всякого отношения к чему бы то ни было, по раз намеченному порядку, со всеми традиционными обычаями, целью которых первоначально было богохульство. Справляли оргию из-за самой оргии, давали простор бешенству в мучительнейших судорогах сладострастия, человеческое существо становилось волком, вампиром, козлом, свиньей, неистовствовало в сознании вечного проклятия, но что значили все небесные радости в сравнении с нечеловеческими наслаждениями шабаша!

И, таким образом, шабаш, на котором в первый раз присутствовали с ужасом, с жутким сознанием бесповоротной потери спасения души, стал мало-помалу единственным культом без всякого противоположения, без всякого иного значения, кроме желания испытать сладострастие, повышенное до сверхчеловеческих размеров. И Сатана, первоначальное «анти» всего католического, стал единственным богом, милостивым отцом, уготовляющим безмерное блаженство. Если первоначально, отдаваясь ему, стремились получить земные блага, золото и могущество, то теперь забывали все это, ничего больше от него не требовали, восхваляли его и благодарно целовали его тело. Ибо он давал все – вулканическое потрясение плоти, в спазмах которой всякое золото кажется ничтожной пылью и всякая власть глупым тщеславием.

Стадия отрицания, сознательного богохульства, которым ведьма вводилась в замкнутый круг поклонников Сатаны, продолжалась очень недолго; в яростных вихрях пола вскоре забывался культ христиан, и не было никакого бога, кроме него, висящего фаллоса и когда козел подъемлет черную гостию и лает: «Вот – тело мое», вся община падает на колени с той же неистовостью, с которой еще недавно поклонялась всякому причастию, и из глубины души козел стонет: «Aquerra goity! Aquerra boyty! » (Козел вверху! Козел внизу! ).

Ведьмы, которых де Ланкр судил в стране басков, оправдывались тем, что они вовсе не знали, что грешат, что они не признают за собой никакой вины; наоборот, они думали, что это – единственная религия. Они с невероятнейшим благодушием описывали невероятнейшие детали своих служений. «Девушки и женщины Лабура вместо того, чтобы краснеть и оплакивать свое преступление, рассказывали перед судом все обстоятельства и всякие грязнейшие подробности с таким наслаждением и бесстыдством, что видно было, что они гордятся, рассказывая, как все было, и находят в этом особое удовольствие, ибо они предпочитают грязнейшие ласки дьявола всему другому. Они нисколько не краснели, какие бы нескромные и грязные вопросы им не задавали, так что наш переводчик, который был священником, больше стыдился, переводя им наши вопросы».

«Ita pestis haec velut contagio proserpsit»[59], говорит Вир в своей прекрасной книге «De prestigiis daemonium»[60], а советник Генриха IV Флоримонд из Бордо пишет в ужасе: «Et le diabbe est si bon maistre, que nous ne pouvons envoyer si grand nombre (т. е. ведьм) аu feu, que de leur cendres il n'en renaisse de nouveau d'autres»[61].

Шабаш, бесспорно – величайшая культурно-историческая загадка в истории мира. В эпоху Просвещения задача была значительно облегчена. Все огульно было объявлено глупостью и средневековым лицемерием; процессами ведьм пользовались как глупым и тенденциозным предлогом для нападения на церковь. Так называемый историк культуры часто поспешно перескакивал через слишком достоверные факты, потому что они были ему неудобны, и он не знал, что с ними делать. Лишь в последнее время, после того как нельзя стало отрицать странных явлений оккультных феноменов, после того как многочисленные ученые, которым Крукс расчистил путь, серьезно и без предвзятости подвергли пытливому исследованию факты медиумизма, темнота стала рассеиваться.

Одно упустили из виду, что существовал действительный шабаш, столь же реальный и несомненный, как черная месса при Людовике XIV, шабаш, куда ведьма не летала, не отправляла свое астральное тело, но куда она шла пешком, часто за несколько миль. Утверждать это нам дает право не только все то, что мы знаем о тайных сектах и их тайных сходбищах; нет ни малейшего основания сомневаться в том факте, что эти сходбища неожиданно заставались непосвященными, причем участники поспешно разбегались. В одном случае непрошенных гостей угостили такими побоями, что они вскоре умерли от их последствий.

Естественно, что участники шабаша вследствие бешеной пляски и равномерного закидывания головы совершенно так же, как современный факир, приходили в состояние оргазма, не дававшего им отличить действительность от галлюцинаций. Употреблением страшных наркотических средств, описанием которых переполнены все демонологические книги, состояние это повышалось и доводилось до гистеро-эпилептической предрасположенности на протяжении всего средневековья до полнейшего сомнамбулизма. Тем, что все присутствующие стояли во взаимной связи, объясняется односторонность галлюцинаций которые, впрочем, предрешались сатанинским кодексом, так что участник такого сатанинского круга, не зная того, естественно, впадал в некоторое «общение душ» с другими участниками.

На действие снотворных наркотиков указывает неопределенность показаний, описывающих все явления как бы окутанными туманом. Образ Сатаны редко видится отчетливо: то он появляется в виде чудовищной туманной массы, то его видят в образе древесного пня «с чем-то вроде человеческого лица, но как бы покрытого мраком»; иной раз он появляется опять в виде «кажущегося» человеческого лица, красного и колышущегося как огонь, вырывающийся из печи, и формы которого видны только наполовину и то расплывчато.

На то же указывают разные эпилептические симптомы – окостенение членов, ледяное ощущение холода, пронизывающее тело при совокуплении с инкубом или при принятии черной гостии, ненормальное мышечное возбуждение при пляске, ощущение полета, полнейшее извращение естественных чувствований, ужасные судороги, в которые многие впадают и которые потом представляются ведьме ударами, полученными от дьявола. Особенно характерны для этого состояние световые явления, которые в наше время наблюдаются в присутствии хорошего медиума.

Этот исторический, реальный шабаш мало-помалу исчезает, сходбища, быть может, ограничиваются ночью под Ивана Купалу или же вовсе отпадают, ибо ведьма нашла средство, дающее ей возможность насладиться всеми радостями шабаша, не присутствуя на нем лично, что, понятно, уже с самого начала было путем смерти.

* * *

Уже де Спина в своем «Fortalitium fidei contra judaeos etc. »[62] говорит о ведовской секте, именовавшейся ксургинами или бруксами и состоявшей из мужчин и женщин. Они добровольно общаются с дьяволом, который получает их души и при помощи волшебства дает им возможность воображать, что они пролетают пространство в двести миль в четыре-пять часов. «Что потом происходит на шабаше – обман воображения, тело остается в постели».

Он рассказывает затем, что одна ведьма в присутствии инквизитора и княжеского двора похвалялась, что, видимо или невидимо, появится черт, который унесет ее по воздуху, если только ей позволят употребить в дело волшебную мазь. Чтобы убедиться в этом, ей дали позволение, после чего она основательно натерлась мазью. Но «она осталась лежать неподвижно, и ничего необычного не произошло, чему остались живые свидетели. Из этого ясно, что предположение о телесном полете ведьм неверно и что когда им кажется, что они летят, это – обман дьявола».

Чрезвычайно интересна в этом отношении XII глава «Демономании» Бодинуса. Одна ведьма созналась и уверяла, что она полетит на шабаш, если ей позволят натереться мазью. Ей разрешили, после чего она натерлась вонючей мазью, легла и тотчас заснула. Ее привязали к кровати, били, кололи и жгли, но она не подавала ни малейшего признака жизни. На другой день она рассказывала о своей поездке на шабаш, и в ее рассказе можно было различить, как в галлюцинацию ее вплелись причиненные ей боли. И действительно, во всей демонологии нет ни одного достоверно установленного случая, чтобы данное лицо было унесено на большое расстояние «по воздуху».

Во всех случаях наблюдалось, что ведьма приготовлялась к полету тем, что раздевалась донага, натирала определенные места мазью, а затем впадала в обморочное состояние. Эта мазь, которая играет главную роль во всех ведовских процессах, опять-таки не есть что-то специально средневековое. Она встречается у всех народов и во все времена.

Напиток сна у браминов, служащий для возбуждения ясновидения у йогов, нефентес Гомера, потомантес, фаласегле, гелатофилис у Плиния – все такие же средства для отделения души от тела и для получения ощущений радости и счастья. Особенно известным был гелиокабус, называемый также геликакабон и моли; это растение упоминается уже у египтян и должно быть тождественно с anthropa mandragora или a. belladona[63].

Мази средневековых ведьм часто описывались, и Парацельс, который должен был знать это, говорит о мази, состоящей из детского жира, мака, solanum furiosum[64], цикория. Вир называет еще пятиперстник, кровь летучей мыши и маслянистые выжимки семени дурмана, болиголова, цикуты, мака, ядовитого латука и волчьих ягод. В наши дни Карл Кизеветтер сделал на самом себе несколько опытов с мазями ведьм и добился удивительных результатов. Так, натирание груди тосцианином собственного приготовления вызывало сны о быстром спиральном полете, как будто бы его носило вихрем.

* * *

На более высоких стадиях ведьма может обойтись без всякого искусственного средства, чтобы прибыть на шабаш; ей достаточно немного поспать.

Ведьмы, которых судил де Ланкр, а их было около тысячи, все сходятся на том, что сперва нужно было заснуть. Но, как бы глубок ни был сон, всегда «просыпаешься». Порой достаточно закрыть один глаз, и в следующее мгновение уже «пробуждаешься» и уносишься на шабаш. «Нужен был только промежуток одного мгновения, и как бы далеко ни находилось место, будь оно даже в Terra nuova, или на краю света, все же переносишься туда».

И опять-таки все ведьмы утверждают, что после короткого сна отправление происходит уже наяву. «Все это происходит так реально, что никакой сон, никакие сновидения и галлюцинации не могут заставить сомневаться в реальности случившегося».

Здесь, значит, сомнамбулизм совершенно отделен от естественного сна, и неудивительно, что темный народ не сознает различия, что представления о нем даже не возникают в его сознании; я нашел только один пример, где у ведьмы появляются сомнения в реальности шабаша. Жанна Мишелис объявляет у Ремигия, что на шабаше не располагаешь настоящим зрением. Все кажется перепутанным, так что нельзя увидеть ничего точного и определенного. Ощущение таково, как будто бы все видишь спьяна или спросонок, или же неясно по другой какой-либо причине, или же ослеплен отводом глаз. Но эти случаи неполного сомнамбулизма крайне редки; мы, наоборот, часто видели сомнабулизм повышенным до такой степени, что прохождение через сонное состояние сокращается до трансцендентно-малого промежутка времени. Так, Екатерина Ландаль рассказывает, что ей вообще не нужно сна, но когда она вечером сидит у огня, у нее появляется такое страстное стремление к шабашу, что она не может этого сравнить ни с какой похотью, и ее тотчас же туда уносит.

* * *

Бесчисленны преступления, совершавшиеся ведьмами. С величайшей точностью в систематическом порядке перечисляет Иоганн Нидер в своем «Formicarius» все эти преступления. В числе их он называет отрицание и осквернение христианской церкви, договор с Дьяволом и низменный акт поклонения, когда черт появляется в человеческом образе, воздушные полеты, околдование хлебов и скота, возбуждение гнева и сладострастия, препятствие зачатью у людей и животных, превращение ведьм и волшебников в зверей (ликантропия), умерщвление плода во чреве матери через колдовство, употребление частей детских трупов для мазей и, наконец, прелюбодеяния с инкубом и суккубом.

Конечно, привыкли приписывать ведьмам невероятнейшие преступления, но и тех, которые она действительно совершала, достаточно, чтобы взять под защиту самого жестокого инквизитора. Извращенность всей ее природы, совершенное устранение законов, действующих и управляющих нормальным телом, имело последствием то, что она стала преступницей; не с сознательным намерением, не со свободной волей, но в силу той же необходимости, вследствие которой другой делает добро или при злом поступке сознает это. Вечный вопрос каждой религиозной доктрины объясняется у ведьмы самостоятельно, особенностями органического характера.

Все гражданские и божественные законы сами собой перевертываются в ее мозгу, и сам собой рождается страшный сатанинский кодекс: «Сатану должна ты любить, чтить его как Бога, и никого кроме него. Имя Христово ты должна презирать и осквернять. Святые дни Синагоги ты должна чтить; презирать отца и мать. Ты должна убивать мужчин, женщин и, главным образом, детей, ибо этим ты более всего огорчишь того, кто сказал: “оставьте детей прийти ко Мне”. Ты должна нарушать брак, всячески распутствовать, лучше всего, противно природе; ты должна грабить, убивать, уничтожать, ты должна давать ложные клятвы и лжесвидетельствовать».

Магические способности, которыми она обладает, дают ей страшную власть над людьми. Одного ее взгляда достаточно, чтобы парализовать врага; этого взгляда так боялись, что ведьму подводили к судьям спиной. Одного движения ее руки достаточно, чтобы загипнотизировать человека, подействовать на его мозг так, что на его теле появляются язвы, и воля ее так сильна, что может переносить ее на большое расстояние и вводить в сношения с людьми, живущими далеко.

Но она вовсе не презирала естественных средств, желая достигнуть своих гибельных целей. Она – яростная ядосмесительница. Нет ядовитого растения, которого она бы не исследовала и действия которого она бы не знала. Но, чтобы повысить естественную силу действия, чтобы иметь возможность «наколдовывать» болезнь, ей нужны части трупов, жир убитых детей.

И она крадет детей, где только может, охотнее всего некрещеных, чтобы вместе с тем украсть их души у ненавистного Филиппа (так ведьмы звали Христа), она убивает их с помощью ужасных пыток, чтобы порадовать ими своего повелителя, варит мясо, мешает его с грязнейшими ингридиентами, с отварами разных ядовитых растений и составляет страшный «антропотоксин».

Охота за детьми была весьма распространенным и излюбленным спортом в средние века. Число несчастных жертв невероятно. Знаменитый Жиль де Рэ один убил «около тысячи детей для сатанинских целей, ибо «он был рожден под такой звездой, что никогда ни один человек не мог совершить таких преступлений, как он». Это его собственные гордые слова. На каждом шабаше, по меньшей мере, одно дитя приносилось в жертву. Евреи и христиане состязались в детоубийстве: знаменитый епископ Гибур на каждой из своих бесчисленных черных месс убивал по ребенку, и кровь его, смешанная с менструальной кровью, превращала богохульную гостию.

Порой употребляли для этого и взрослых. Так, известен случай, когда один итальянский кардинал зарыл по грудь в землю свою только что родившую рыжую сожительницу, подпустил к ее грудям по змее, и сок, вытекший и найденный в пресмыкающихся, употребил на ядосмесительство.

Так составлялись яды, из которых наиболее известный – aqua Toffana. Его действие страшно, никакое противоядие от него не помогает, никакая осторожность не предостерегает от него, потому что он бесцветен и безвкусен. Можно месяцы носить его в себе, чувствуя себя здоровым; чувствуешь только неприятное ощущение, которое все растет, пока тело не умирает, пораженное ядом. Он захватывает благороднейшие части тела, не причиняя ни судорог, ни каких-либо особых болей, но только медленное угасание, увядание, истощение. Только после смерти обнаруживается действие ядов: члены отделяются; при похоронах кардинала Гатанелли, которого несли в открытом гробу, одна нога вывалилась из гроба.

Вследствие всех этих ядоварении возникали, конечно, целые эпидемии; все эти странные и нервные заболевания в известной части можно, наверное, объяснить ядами, и бесконечен ряд процессов о приготовлении этого «ядовитого свинства». Эти процессы были весьма законны и основательны, и в большинстве случаев на судейском столе в качестве corpus delicti[65] лежало это «ядовитое свинство», найденное при обыске. В 1605 году в Богемии, в Силезии и Лаузице было казнено около двух тысяч отравителей. И так как человеческое правосудие должно было получить особую внушительность, то их терзали раскаленными щипцами, колесовали, а потом «коптили», то есть медленно жарили на зажженном кругом огне; «была от того великая вонь»!

Очень интересен рассказ Каррихтера о том, как приготовляются такие ядовитые напитки: «Не удивляйся, если этот человек чувствует великие боли: ведьма взяла травы (следуют названия имен растений, расположенные по астрологической ботанике. – авт. ); произнесла также некоторые заклинания, которым обучил ее злой дух, ибо эти злодейки не понимают того, что говорят, но имеют это от злого духа и ничего не прибавляют, кроме воображения ложной веры, затем выжимают сок из растений, трижды моют им руки, держат травы в руке, пока не коснутся того, кого хотят погубить; когда они приходят к нему, то подают ему руку; если он не поручил себя Богу, то коварный яд растений входит в него и замыкает, очевидно, три естественных духа крови; потом мгновенно под пожатием является бешеная боль, вроде колик, час от часу распространяется по телу, начинаются судороги и несчастный кричит: “Ax! ” и “Увы! ”»

Конечно, действие таких средств зависит от передачи энергии, от восприимчивости и податливости внушению данного лица, но человек средних веков был крайне восприимчив, и, в большинстве случаев, подобные средства должны были иметь успех.

Я должен ограничиться тем немногим, что я сказал о ведовстве, но и этого достаточно, чтобы убедиться в законности оснований процессов о ведьмах. Средневековье находилось в условии самозащиты, оно должно было искоренить преступную секту, подобно тому как в наши дни англичане стараются искоренить преступную секту тугров. Преступления учащались из года в год, и если то тут, то там пытались прекратить ведовские процессы, то всегда вновь приходилось их возбуждать. И, бесспорно, адский страх перед дыбой, щипцами, колесом, смоляным сапогом удержал многих медиумически расположенных особ от поклонения Сатане и применения на «служение страждущему человечеству» продуктов ядовитой пачкотни. Правда, многие были невинно «закопчены», но на восемь миллионов ведьм, которые, в среднем, были сожжены, выпадает, бесспорно, очень незначительный процент невинных.

Известно, как теперь трудно добыть сколь-нибудь хорошего медиума. Этим мы обязаны Шпренгеру, Бодинусу, Ремигию, де Ланкру, всем этим бесчисленным судьям, которые далеко не нежно распоряжались колдовской сектой и истребили всех медиумически предрасположенных. С одной стороны, если принять во внимание благополучие – хе-хе! – человеческого рода, то это было хорошо. Ибо, если не считать того, что все эти люди запятнаны «moral insanity»[66], той «moral insanity», которая в жалкий век электричества выражается в невинном обмане профессоров, средневековье уничтожило предрасположенность к гистеро-эпилепсии, все зародыши, из которых расцветали ужаснейшие нервные эпидемии.

Свободомыслящий гражданин, с таким возмущением говорящий об этих процессах, должен был бы благодарить Ремигия за то, что он, гражданин, не выделывает бешеной пляски на рынке, не видит своего двойника, что по ночам его не мучает адский шум и тому подобные дивертисменты.

К концу XVI столетия Сатана начинает скучать среди бесстыдного скопища ведьм. Ecclesia militans сталаecclesia triomphans[67]. Ему не нужна агитация, не нужна пропаганда. Бесчисленными толпами стекаются к нему женщины, и с пренебрежительным равнодушием он глядит, как они неистовствуют вокруг него, возятся в грязи и издают дикие вопли. Он стал жестоким, в жажде новых наслаждений он изобретает ужасные утонченности. И если раньше совокупление было только неприятным ощущением холода, то теперь оно становится страшной пыткой. Женщина, которую он избрал, кричит, как в родовых болях, она истекает кровью «aussi bien devant que derriere, selon le lieu oilil est allе heurter»[68]. Это – показания девушек от тринадцати до шестнадцати лет, которые в жизни своей были вполне чисты и девственны и которые, – как говорит Парацельс, – даже не хотели «actem venerem»[69]!

Нет, он не хочет этого более, его фантазия не может больше выносить разнообразия оргий. Он не xoчет также больше прятаться в отдаленных, неприступных местах. Теперь он достаточно могуществен, чтобы проникнуть в церковь своего противника, столкнуть его с алтаря, самому воссесть на него и сделать священников своими преданнейшими слугами. И это было ему нетрудно при том успехе, которого он достиг в конце XVI века, в то время, когда, как уверяет Ремигий, из трех людей, встреченных на улице, двое наверняка виноваты в колдовстве. Нашлось достаточное количество священников, которые перенесли шабаш в церковь и в кругу посвященных справляли позорные черные мессы. Уже де Ланкр сжег троих священников, в чем он оправдывается всевозможными доводами; несколькими годами позже черная месса становится всеобщей. Она, главным образом, справляв ется в женских монастырях, в этих гнездах демономагической предрасположенности, развитой духовными отцами и служившей для удовлетворения плотской похоти и для других целей.

Особенную известность приобрел процесс Мадлены Бован, которая в своих мемуарах дает нам хорошие разъяснения насчет этого распутного культа. Место действия – часовня монастыря в Лувье. Нет седалищ, светло от свечей, горящих, как факелы на алтаре и, вероятно, как было в то время в обычае черных месс, сделанных из жира повешенных. Присутствует несколько священников, в том числе Пикар, его викарий Булэ, еще несколько других, которых Мадлена Бован не знает, и несколько монахинь, пять или шесть.

Мария Сэн рассказывает, что присутствующих окропляют кровью Христовой с криком: «Sanguis eiui supra nos et filioa nostros! »[70] Самая месса сопровождается непристойнейшими распутными движениями и восклицаниями. Некоторые показывают язык, другие совершенно сбрасывают платья, иные обнажают зад и поворачивают его к алтарю, третьи мастурбируют бесстыднейшим образом – и все это при элевации вырастает до адских неистовств, которые, наконец, заключаются бешенством разнузданной половой оргии.

К середине XVII века черная месса становится популярной. Она стала почти публичной; не было больше тайны, что она совершается в Париже, при большом наплыве истерических женщин в церкви Св. Дуда, в монастырском аббатстве и тому подобное. , Процесс, который в блестящее правление короля-Солнце был возбужден против аббата Гибура, так тяжко скомпрометировал высшую аристократию, что пришлось его поспешно прекратить. Но было установлено достаточно фактов, чтобы дать нам полное представление, типичную картину такой мессы, типичную и для последующего и для нашего времени.

В часовне, обитой черным, стоял алтарь, окруженный черными свечами. Здесь Гибур ожидал своих клиентов. И они прибегали толпами. Великий развратник и ядосмеситель придворный поэт Расин, мадам д'Аржансон, де Сен-Поль, Ля Бульон, Люксембург, может быть, и лорд Бэкингэм, но сегодня – в последний день января 1678 – это знаменитая маркиза Монтеспан.

Она одержима желанием стать королевой, она готова всем пожертвовать, все сделать, чтобы достичь этого, но никогда она не была так далека от удовлетворения своего тщеславия, как именно теперь, когда Людовик XIV, страдавший сатириазисом, начал явно к ней остывать.

Гибур, знаменитый Гибур, который снабжал ядами всю аристократию, заражал ее любовными флюидами, один Гибур мог ей помочь. Лишь только она вошла в часовню, как уже сбросила с себя одежды и нагая легла на алтарь. И вот началась бесстыдная церемония. На животе ее священник разостлал плат и поставил на него чашу, на грудь ей положил крест. Затем он служит мессу, по католическому ритуалу, только quotiescumque altare oeculandum erat, Presbyter osculabatur corpus, hostiamque consecrabat super pudenda, quibus hostiae portinculam inserebat[71].

Момент посвящения приближался. Дочь знаменитой Ла Вуазен, слишком хорошо известная по процессу отравительницы Бренвильер, трижды звонит. Дверь открывается, страшная ведьма дез'Эйлье появляется с двух- или трехлетним ребенком на руках. Его купили у матери за червонец: дети были дешевым товаром. Теперь он должен исполнить реченое, ибо Гибур бормочет: «Христос сказал: «оставьте младенцев прийти ко Мне». Я хочу, чтобы ты пошел к нему и стал с ним – одно».

Гибур подымет ребенка над чашей и кричит: «Astaroth, Asmodee, princes de l'amitie, je vous conjure] d'accepter le sacrifice que je vous prеsente de cet enfant pour les chosee que je vous demande»[72]. Он кладет ребенка на живот Монтеспан и перерезает ему горло. Страшный крик, и жертвоприношение свершено. Головка ребенка откидывается, кровь течет в чашу, обрызгивает богослужебное одеяние священника и голые члены живого алтаря. Дез'Эйлье берет убитого младенца и вырывает у него внутренности, которые должны послужить еще многим целям. Гибур мешает кровь с вином, туда же кладет куски гостии, в которой содержится пепел сожженных детских костей (детей, умерших без крещения), и поднимает чашу.

Он пьет и передает чашу Монтеспан. После освящения священник заклинает темные силы, чтобы они исполнили все желания Монтеспан, чтобы король делил с ней стол и ложе, чтобы королева была гонима и бесплодна, чтобы она, Монтеспан, стала королевой Франции. Наконец наступает нечто возмутительное: Missa tandem peracta, Presbyter mulierem inibat, et manibus suis in calice mersis, pudenda sua et muliebria lavabat[73]. Носительница одного из славнейших и благороднейших имен Франции отдается грязной похоти старика в присутствии Ла Вуазен и дез'Эйлье! В заключение священник приготовляет из остатков гостии, из крови и внутренностей ребенка ладанку, которую он отдает Монтеспан. Месса имела успех, ибо на следующий день Монтеспан удалось опять завладеть королем и прикрепить его к себе сильнее, чем когда-либо прежде.

* * *

Для нашего времени показания очень редки и мало верны. Немногое, что нам известно на этот счет, только с неимоверным трудом дошло до сведения тех оккультистов, которые этим занимаются; главным образом, Гюисманс в своем бессмертном «La bas»[74] и в предисловии к весьма, впрочем, посредственной книге Блуа: «Le satanisme et la magie»[75], дает некоторые пояснения по этому поводу.

Либеральная буржуазия торжествовала недавно в Париже, когда Лео Таксиль занимался своими шутками над клерикалами, но, тем не менее, можно принять за достоверное, что секта поклонников Сатаны разделилась в настоящее время.

Одна ветвь, палладисты – в каком отношении они находятся к итальянскому франкмасонству, остается вопросом – просто извратила католицизм. Это – нечто вроде неогностической секты, для которой Люцифер есть Адонай. Он бог света, принцип добра, в то время как Иегова-Адонай – злой бог, бог мрака. Видно, старое манихейство обладает невероятной живучестью. Сатанисты же, наоборот, прекрасно знают, что Сатана – падший ангел, великий противоборец и великий змей, и искуситель. Он – то же, чем был и для средневековых сатанистов – великий князь тьмы, с помощью которого можно стать обладателем самых редких способностей и под защитой которого можно безнаказанно совершать всякие преступления, тем более что искусство черной магии не предусмотрено нынешним законодательством. Во главе их стоит обычно священник, который читает богохульные мессы и который одновременно, подобно знаменитому католику Докру, наделен редкими магическими способностями и познаниями.

Такую мессу Гюисманс с удивительной силой и мощью описывает в своем романе «La bas», давая тем, помимо чисто художественных подробностей, документ первостепенной важности.

Это – все та же богохульственная месса, осквернение таинства, заключительная половая оргия, доведенная до нечеловеческих размеров вдыханием наркотических веществ. И опять то же: священник, страдающий сатириазисом, и истерические женщины с сомнамбулической предрасположенностью. Психологическое объяснение этих чудовищных действий так же невозможно, как всякой другой религии. Ибо сатанизм такая же религия, как всякая другая, но он религия a rebours, религия ненависти, мести и распутства. В безднах пола все возможно, там зарождаются всякие преступления, там неистовствует ужасная страсть к безумию, которая может быть удовлетворена только нечеловеческим уничтожением всех законов, обычно связывающих человеческую душу.

Нормальный человек так же мало может понять черные мессы, как не может понять содомии или скотоложества, и все же никому в голову не приходит отрицать их, что, как известно, со странным бешенством делается по отношению к черным мессам. Итак, секте растет под защитой либеральной буржуазии и либеральной церкви, защитой, объясняющейся дарвинизмом и материализмом и базирующей свои основы на достижениях материалистических учений; она растет и становиться мощной.

Церковь, которая, как известно, была величайшим врагом всякой мистики, материальная церковь, отрекающаяся от своего происхождения, не хочет ничего знать об этом, хотя она имела бы все основания заняться этой сектой, даже рискуя дать материал для глупых и дешевых острот нескольких газет.

В заключение еще несколько слов о секте, основанной Вентра, именуемой Кармель, в лоне которой, наряду с богохульством, процветает отчаяннейшее распутство. Парижским розенкрейцерам с невыразимыми трудностями удалось получить полное разъяснение эзотерических учений этой секты. Станислав де-Гюэта опубликовал их в своей весьма интересной книге «Le serpent de la genese»[76], т. I.

Секта основана на повышающемся redemptio[77], существует от низшей до высшей, самой светлой ступени. Всякий должен работать над своим совершенствованием и принимать участие в общем. Как обрести спасение? На то, – в качестве ответа, – великая тайна Кармеля: фактом грешной любви (Ева, согрешившая со змеем) мы потеряли рай; актом религиозной любви можно вновь приобрести его». Половая связь может, следовательно, происходить греховным образом, как то было в раю, или небесным, как в Кармеле. И вот кармелиты взаимно совершают акт «небесной любви, чтобы усовершенствоваться с низшими, элементарными духами как в суккубате, так и в инкубате, чтобы их celestifier»[78].

Hors des unions, point de salut! [79] Все мужчины секты обладают всеми женщинами секты и наоборот. Половой коммунизм является сущностью всех этих учений. Алтарь – постель, поцелуй – богослужебное действие; и противоестественный порок Она не служит для того, чтобы возвышать существа; публичное совокупление, при котором не гасят даже свет, как это делали гностики, бесстыднейшая проституция становится величайшей добродетелью, актом внутреннего освящения.

Розенкрейцеры, которые исследовали тайны секты с величайшей заботливостью на основании колоссального материала и собственноручных писем пророка секты Жана Баптиста, произнести ему приговор, который должен был быть приведенным в исполнение тайным судилищем, если он в течение немногих лет не прекратит своих оргий.

Вот несколько примеров, как пророк освящает своих приверженцев.

La famille G... ne disposant que de deux lits, les Unions avaient lieu dans l'un oil le Pere couchait avec les deux filles a la fois[80].

En mars 1883 le Carmel еtait dans toute son action[81] – дело идет о черной мессе, причем дошло до позорных сцен ревности. Одна дама «ne trouvait pas une compensation suffisante a la perte de son mari, qui etait violemment epris de M-lle G. G.... »[82]. Она грозила выдать тайну секты. За сим последовало нечто невероятное, установленное покаявшимися очевидцами. Дама получила обратно своего мужа, в то время как барышня dut demander pardon a genoux a Madame, tandis que cette dame, couchee avec son mari, accomplissait une unioh celeste[83].

Окруженный медиумами и сомнамбулами, при помощи которых он хочет узнать тайны черной магий, погрузив их в сомнамбулическое состояние, глава большой секты, количество приверженцев которой, естественно, быстро растет, современный пророк образует опасность, которую либеральная буржуазия не должна была бы проглядеть из чисто социальных видов.

Creatum est os ad edendum, creata sunt genitalia ad coeundum[84], вот высший, вечно новый и вечно старый принцип бессмертного гностицизма. И последующее тоже подкрепляет то, что мы уже знаем из шабаша: doctam esse testor nullo sanguinis vinculo prohiberi, quid et fiedeles coeant invicem: nee patrem cum filia, neque cum filio matrem, neque cum fratre sororem unquam rite misceri fuisse nefas[85].

Этот половой мистицизм, освящающий противоестественный блуд, не является чем-нибудь новым. Нового в нем только то, что было нового в первоначальном учении катаров; позитивный характер секты, вследствие чего она в тысячу раз более опасна, чем собственно сатанизм, потому что последний коренится в отрицании, отрицании, полном страха и нечистой совести.

* * *

Пол – вот основная ось всех этих явлений. Утолить вечно растущие требования пола, удовлетворить жажду мести, узнать сокровенные силы, которые могут дать половое счастье, вот причины, почему отдается Сатане.

Но нет в этом счастья. Пусть! Но в царстве ночи, в Пропасти и боли находишь опьянение и безумие. Бросаешься в ад, но впадаешь в безумие, в неистовствах которого можно забыть, забыться.

Сотри меня со скрижалей жизни, впиши меня в книгу смерти! Эта величественная формула – ключ ко всем этим сектам.

День – это тяжелое, грозное бремя жизни, страшное мучение необходимости жить; ночь – безумие, опьянение, забытье.

Для всех этих фактов нет моральной мерки, ее пусть применяет жирный буржуа, который возмещает свой кретинизм накопленными деньгами; эти факты должны быть постигнуты, постигнуты в их безутешной, мучительно-больной пропасти.

Отчаявшееся человечество имеет только один исход: опьяняться. И оно опьяняется. Опьяняется ядом, опьяняется грязью, и все это опьянение завершается экстазом пола так, что нервы рвутся, человек раздвояется, переносит ужаснейшие, жесточайшие пытки, но забывает, по меньшей мере, ужаснейшее, то, что превосходит грязь и отвращение его противных мазей, его жаб, его противных гостий, замешанных на отвратительных выделениях, – он забывает жизнь.

То, что он в восходящей линии предавался преступлению, то, что он убивал, не знал в своей мести границ и охотней предавал себя, чем допускал, чтобы его удержали от преступления, это было только его великим правом, правом того, кто велел записать себя в книгу смерти, – он отрицал ненавистную жизнь.

Что он преступал закон, перевертывал его, издевался над ним, грязнил и осквернял его; что он к правящему, будь то религия или гражданское учреждение, относился с глубочайшим презрением; что он охотнее соглашался умереть, чем покаяться в своих заблуждениях – это опять было его правом, правом отчаявшегося, который не находит выхода, покоя, часа без мук: он хоронил условия жизни. Было величие в крике ведьмы, которую палач соглашался освободить, если она отдастся ему: «Я, целовавшая зад Сатаны, отдамся тебе, исполнителю закона?! »

А разве нет тут ничего положительного?

Катары пытались и пророк Кармеля пытался освятить безумие, нимфоманию и сатириазис.

Грустное и жалкое лицемерие! Сатана-Параклет в том смысле, в каком так можно назвать Дух – безумие; Сатана, творящий жизнь и снова ее разрушающий, творящий развитие и вновь его уничтожающий, Сатана не может быть спасителем.

Но он становится параклетом зла, он провозглашает великий закон топить грех в еще большем грехе, он учит забвению зла через отрицание, через экстаз инстинктов – опьянение.

Это единственный Сатана-Параклет: «Enivrez vous! [86].

пер. С. А. Койранского

[1] Ты – преддверие дьявола, ты – нарушившая запрет в отношении этого дерева (т. е. Ева. – сост. ). Ты – первая пренебрегающая божественным законом, это ты уговорила его, которого дьявол не пожелал преследовать. – лат. (Здесь и далее перевод составителя).

[2] Все зло – от женщин. – лат.

[3] Все, что рождается – есть плод труда Божьего, следовательно, то, что изображается, есть работа дьявола. – лат.

[4] Твореньем дьявола. – лат.

[5] Различные злые духи. – лат.

[6] Если побеждает любовь, побеждает дьявол. – лат.

[7] Всюду демон! – лат.

[8] В скором времени он будет свирепствовать. – лат.

[9] нечистой блудницы и ужаснейшего негодяя. – лат.

[10] Божественном перемирии. – лат

[11] Ну же. – фр.

[12] К вам я обращаюсь, отверженные рая, соблазн Сатаны, яд душ, меч сердец, долгогривые, прелестницы, совы, волчицы, ненасытны, пиявки. – фр.

[13] машина, могущая мыслить. – лат.

[14] Осмеивается вера правдивых, разрушаются тайны Божьи, вопросы, связанные с величественнейшими вещами, обсуждаются всеми с безрассудством. – лат.

[15] О, крошка Иисус, крошка Иисус, как я возвысил закон твой! Но если я захочу, то смогу принизить его более, нежели возвысил! – фр.

[16] иначе он согласится отречься от твоего святого имени. – фр.

[17] Полный сатанизм! – фр.

[18] Никто не может согрешить от чрева и пуповины. – лат.

[19] Мастер Гуго очищал свой кишечник у алтаря и, в знак презрения к Богу, вытирал свой зад алтарным покровом. – лат.

[20] Убивайте всех, ибо Господь знает своих! – лат.

[21] если он лжет, то он получит по заслугам; если он искренне желает обратиться, то огонь очистит его от грехов. – фр.

[22] с крайней радостью. – фр.

[23] с несказанной радостью. – фр.

[24] Никто не может согрешить от пуповины и чрева. – лат.

[25] очень плодовитый отец. – фр.

[26] На кафедре блаженного Петра сидит фальшивый учитель, который, будучи абсолютным колдуном, приказывает называть себя Бонифацием. – лат.

[27] выдающийся адвокат. – лат.

[28] которых повсюду калечили, словно бешеных собак. – лат.

[29] там двадцать, а там, примерно, тридцать повешенных на виселицах и деревьях. – лат.

[30] на маленьком огне. – фр.

[31] Боялись, как бы вообще не исчезла доброта. – фр.

[32] Право первой ночи. – лат.

[33] плоть и требуху. – фр.

[34] Отправляемся в леса с хищными животными. Прощайте, женщины и дети. Хуже всего, что мы разлучаемся. Отдаемся в руки Дьявола. – фр.

[35] Ничего не существует более, более ничего не будет. – фр.

[36] что предпочтительнее целовать зад самой грязной потаскухи, нежели уста святого Петра. – лат.

[37] возвратного удара. – фр.

[38] и все-таки она вертится (слова Г. Галилея). – ит.

[39] к вящей славе Божьей. – лат.

[40] подражание. – лат.

[41] он – и философ, и демон, и полубог, и все. – лат.

[42] закон наоборот. – фр.

[43] в арсенохитии, т. е. с мужчиной: с рабыней, посвященной Богу, которую зовут Francis Nonnata; с четвероногим и женщиной, сочетавшейся (браком) с другим мужчиной; либо же если он имел такую связь, которую греки называют деутерогамией (двоеженством). – лат.

[44] Смола, снег, тьма, червь, плети, цепи, гной, стыд, ужас. – лат.

[45] гибкости. – лат.

[46] с помощью дурного искусства. – лат.

[47] говорят же, что слово «женщина» происходит от «вера» и «менее», ибо меньшую веру они имеют и сохраняют. – лат.

[48] умение ведьм хранить тайну. – лат

[49] изменению на противоположное. – фр.

[50] непременное условие. – лат.

[51] Эта палочка, часто встречающаяся в процессах ведьм, лучше всего указывает, что мы имеет дело с сектой, продолжающей манихейство – прим. авт.

[52] Ведьмы у Ремигия и де-Ланкра, большей частью, «идут» на шабаш. – прим. авт.

[53] изменницами, предательницами, болтуньями, крикливыми, строптивыми, приставучими, страстными и высокомерными, вредными и капризными, лехко возбудимыми и опасными. Их можно сравнить с медведями, с бурей, скорпионом, львом, драконом и ловушкой. – лат.

[54] вопреки всему. – фр.

[55] наоборот. – фр.

[56] никто не может согрешить от чрева и пуповины. – лат.

[57] напряженного: – фр. экстазом самок. – лат.

[58] Смелые люди. – фр.

[59] Оно расползлось, словно прикосновение чумы. – лат.

[60] «Об обманах демонов». – лат.

[61] И дьявол был столь великим повелителем, что мы не могли посылать столь большое количество их на костер, дабы он не возродил их из пепла в другом обличий. – фр.

[62] Крепость веры против иудеев и т. д. ». – лат.

[63] Корень мандрагоры, корень беладонны. – лат.

[64] бешеного паслена. – лат.

[65] состав правонарушения. – лат.

[66] моральной нечистотой. – англ.

[67] церковь воинствующая, церковь торжествующая. – лат.

[68] не только спереди, но и сзади, смотря по месту, куда он произвел свой толчок. – фр.

[69] полового акта. – лат.

[70] Кровь его на нас и на сыновьях наших! – лат.

[71] Всякий раз, как он должен был целовать алтарь, пресвитер целовал тело, а гостию освящал под половыми органами, куда он подставлял кусочек ее. – лат.

[72] Астарот, Асмодей, дружественные владыки, я вас умоляю принять этого ребенка в жертву, ради того, о чем я вас прошу. – фр.

[73] Наконец, месса завершена, пресвитер подступает к женщине и, погрузив свои руки в чашу, омывает половые органы, свои и женщины. – лат.

[74] На русском языке этот роман впервые вышел в 1891 году под названием «Там внизу». Издавался также под названием «Бездна» (в 1911 г. ). – прим. ред.

[75] «Сатанизм и магия». – фр.

[76] «Змей книги Бытия». – фр.

[77] искупление. – лат.

[78] сделать небесными. – фр.

[79] Вне браков место спасения! – фр.

[80] Семья Ж... располагая двумя кроватями, выбирали в качестве брачного ложа лишь одну из них, или отец укладывался спать сразу с двумя дочерьми. – фр.

[81] В марте 1883 г. Кармель был целиком поглощен своей работой. – фр.

[82] не находила достаточной компенсации после утраты своего мужа, который был неистово влюблен в девицу Ж. Ж. ... – фр.

[83] на коленях просила прощение у дамы, между тем как эта дама использовала небесный союз, чтобы улечься в постель со своим мужем. – фр.

[84] Уста созданы для воспевания, гениталии – для совокупления. – лат.

[85] Я свидетельствую, что там не запрещались никакие кровные связи, что и «верные» вступали в половую связь друг с другом; и не считалось греховным совокупляться, следуя обряду, отцу с дочерью, матери с сыном, брату с сестрой. – лат.

[86] Опьяняйтесь! – фр.

⇐ Предыдущая 12