Немного жертвенности 2 страница

Геральт проследил за взглядом поэта, но, кроме нескольких девушек с полураскрытыми ртами, не обнаружил ничего любопытного. Лютик одернул курточку, сдвинул шапочку набекрень к правому уху и пляшущей походкой направился к лавке. Ловким фланговым маневром обойдя стерегущих девиц матрон, он начал свой обычный «ритуал щеренья зубов».

Эсси Давен окончила балладу, получила аплодисменты, небольшой мешочек и большой букет красивых, хоть и несколько привядших хризантем.

Геральт кружил меж гостей, выискивая случай занять место за столом, уставленным яствами. Он тоскливо поглядывал на исчезающие в ускоренном темпе маринованные селедки, голубцы, вареные тресковые головы и бараньи котлеты, на разрываемые на куски кружки колбасы и каплунов, разрубаемых ножами вяленых лососей и свиную ветчину. Проблема состояла в том, что на лавках за столом не было свободного места.

Девушки и матроны, несколько расшевелившиеся, обложили Лютика, пискливо требуя песен. Лютик искренне улыбался и отказывался, неловко изображая из себя скромника. Геральт, преодолев робость, чуть не силой пробился к столу.

Престарелый тип, остро пахнущий уксусом, поразительно вежливо и охотно подвинулся, чуть было не свалив с лавки соседей. Геральт незамедлительно принялся за еду и мгновенно опустошил единственную тарелку, до которой смог дотянуться. Пахнущий уксусом старик подсунул ему следующую. Ведьмак с благодарностью и сосредоточенно выслушал длиннющую тираду касательно теперешних времен и теперешней молодежи. «Уксусник» упорно именовал послабление нравов «поносом», поэтому Геральту непросто было хранить серьезность.

Эсси стояла у стены, под пучком омелы, в одиночестве, настраивая лютню. Ведьмак видел, как к ней приближается юноша в узком парчовом кафтане, как что-то говорит поэтессе, слабо улыбаясь. Эсси взглянула на юношу, немного скривив красивые губы, быстро произнесла несколько слов. Юноша ссутулился и скоренько отошел, а его уши, красные, как рубины, еще долго светились в полумраке.

— …мерзость, позор и срамота, — продолжал «уксусник». — Сплошной великий понос, милсдарь.

— Верно, — неуверенно подтвердил Геральт, вытирая тарелку хлебом.

— Прошу тишины, благородные дамы, благородные, значить, господа! — крикнул Дроухард, выходя на середину залы. — Знаменитый мэтр Лютик, хоть и немного, значить, хворый телом и притомившийся, споет для нас знаменитую балладу о знаменитой королеве Марьенне и Черном Вороне! Он проделает это в ответ на горячую, значить, просьбу мельниковой дочери мазели Биелки, которой, как он выразился, отказать не может.

Мельникова дочка Биелка, одна из наименее пригожих девушек среди всех сидевших на лавке, покрасивела в мгновение ока. Поднялись крики и хлопки, заглушившие очередной «понос» старичка, отдающего уксусом. Лютик выждал, пока наступит полная тишина, проиграл на лютне эффектное вступление и начал петь, не отрывая глаз от дочери мельника Биелки, которая хорошела от куплета к куплету. «Воистину, — подумал Геральт, — этот сукин сын действует эффективнее, чем чародейские кремы и мази, которые продает Йеннифэр в своем Венгерберге».

Он увидел, как Эсси проскользнула за спинами столпившихся полукругом слушателей Лютика, как осторожно скрылась в дверях, ведущих на террасу. Руководимый странным предчувствием, он ловко выбрался из-за стола и вышел следом.

Она стояла, опершись локтями о перила террасы-помоста, втянув голову в маленькие приподнятые плечи. И глядела на покрытое рябью море, блестевшее в свете луны и портовых огней. Под ногой Геральта скрипнула половица. Эсси выпрямилась.

— Прости, я не хотел помешать, — сказал он скучным голосом, думая увидеть на ее губах ту неожиданную гримасу, которой она только что угостила «парчового юношу».

— Ты мне не мешаешь, — ответила она и улыбнулась, откинув прядь. — Мне нужно было не уединение, а свежий воздух. Тебе тоже мешают дым и духота?

— Немножко. Но еще больше тяготит сознание, что я обидел тебя. Я пришел извиниться, Эсси, попробовать найти повод для приятной беседы.

— Извиниться должна я, — сказала девушка. — Я слишком резко отреагировала. Я всегда реагирую резко, не умею сдерживаться. Прости и предоставь мне вторую возможность. Поговорить.

Он подошел, облокотился о перила рядом с ней. Почувствовал пышущее от нее тепло, легкий аромат вербены. Он любил запах вербены, хотя запах вербены и не был запахом сирени и крыжовника.

— С чем у тебя ассоциируется море, Геральт? — вдруг спросила она.

— С беспокойством, — ответил он, почти не задумываясь.

— Интересно. А ты кажешься таким спокойным и сдержанным.

— Я не сказал, что чувствую беспокойство. Ты спросила об ассоциации.

— Ассоциация — зеркало души. Мне кое-что известно об этом, я — поэт.

— А у тебя, Эсси, с чем ассоциируется море? — быстро спросил он, чтобы покончить с рассуждениями о беспокойстве, которое чувствовал.

— С вечным движением, — не сразу ответила она. — С переменой. И с загадкой, с тайной, с чем-то, чего я не схватываю, что могла бы описать тысячью способами, тысячами стихов, так и не дойдя до сути, до сущности. Да, пожалуй, именно так.

— Стало быть, — сказал он, чувствуя, что вербена все сильнее действует на него, — то, что ты ощущаешь, — тоже беспокойство. А кажешься такой спокойной и сдержанной.

— Я и не спокойна, и не сдержанна, Геральт.

Это произошло неожиданно, совершенно неожиданно. Жест, который он сделал и который мог быть лишь прикосновением, легким прикосновением к ее руке, переродился в крепкое объятие. Он быстро, хоть и не грубо, привлек ее к себе, их тела порывисто, бурно соприкоснулись. Эсси застыла, напряглась, сильно выгнула тело, крепко уперлась руками в его руки, так, словно хотела сорвать, сбросить их с талии, но вместо этого только крепче схватила их, наклонила голову, раскрыла губы.

— Зачем… зачем это? — шепнула она. Ее глаз был широко раскрыт, золотой локон опустился на щеку.

Он спокойно и медленно наклонил голову, приблизил лицо, и они вдруг сомкнулись губами в поцелуе. Однако Эсси и теперь не отпустила его рук, стискивающих ее талию, и по-прежнему сильно изгибала спину, стараясь не соприкасаться телами. Оставаясь в такой позе, они медленно, словно в танце, кружились. Она целовала его охотно, смело. И долго. Потом ловко и без труда высвободилась из его рук, отвернулась, снова оперлась о перила, втянув голову в плечи. Геральт неожиданно почувствовал себя отвратительно, неописуемо глупо. Это ощущение удержало его от того, чтобы приблизиться к ней, обнять ссутулившиеся плечи.

— Зачем? — спросила она холодно, не поворачиваясь. — Зачем ты это сделал?

Она глянула на него краешком глаза, и ведьмак вдруг понял, что ошибся. Неожиданно понял, что фальшь, ложь, притворство и бравада завели его прямо в трясину, где между ним и бездной будут уже только пружинящие, сбившиеся в тонкий покров травы и мхи, готовые в любую минуту уступить, разорваться, лопнуть.

— Зачем? — повторила она.

Он не ответил.

— Ищешь женщину на ночь?

Он не ответил.

Эсси медленно отвернулась, коснулась его плеча.

— Вернемся в залу, — свободно сказала она, но его не обманула эта легкость, он почувствовал, как она напряжена. — Не делай такой мины. Ничего не случилось. А то, что я не ищу мужчины на ночь, не твоя вина. Правда?

— Эсси…

— Возвращаемся, Геральт. Лютик уже бисировал дважды. Теперь моя очередь. Пойдем, я спою…

Она как-то странно взглянула на него и, дунув, откинула прядь с глаза.

— Спою для тебя.

— Ого, — разыграл удивление ведьмак. — Явился, однако? Я думал, не вернешься на ночь.

Лютик закрыл дверь на крючок, повесил на гвоздь лютню и шапочку с эгреткой, снял куртку, отряхнул и положил на мешки, валявшиеся в углу комнаты. Кроме мешков, лохани и огромного, набитого гороховой соломой матраца, в комнате на чердаке не было никакой мебели — даже свеча стояла на полу, в застывшей лужице воска. Дроухард восхищался Лютиком, но, видать, не настолько, чтобы отдать в его распоряжение комнату или хотя бы эркер.

— А почему это ты думал, — спросил Лютик, стягивая башмаки, — что я не вернусь на ночь?

— Думал, — ведьмак приподнялся на локте, хрустнув соломой, — пойдешь петь серенады под окном прекрасной Биелки, в сторону которой весь вечер вывешивал язык, словно кобель при виде суки.

— Ха-ха, — засмеялся бард. — До чего ж ты глуп. Биелка? Чихал я на Биелку. Просто я хотел вызвать ревность у Акаретты, за которой приударю завтра. Подвинься.

Лютик повалился на матрац и стянул с Геральта попону. Геральт, чувствуя странную злобу, отвернулся к маленькому оконцу, сквозь которое, не поработай там пауки, было бы видно звездное небо.

— Чего набычился? — спросил поэт. — Тебе лихо, что я бегаю за девчонками? С каких пор? Может, ты стал друидом и принес обет чистоты? А может…

— Перестань токовать. Я устал. Ты не заметил, что впервые за две недели у нас есть крыша над головой и матрац? Тебя не радует мысль, что под утро нам не накапает на носы?

— Для меня, — размечтался Лютик, — матрац без девочки — не матрац. Он — неполное счастье, а что есть неполное счастье?

Геральт глухо застонал, как всегда, когда на Лютика находила ночная болтливость.

— Неполное счастье, — продолжал Лютик, вслушиваясь в собственный голос, — это как… как прерванный поцелуй. Что скрипишь зубами, позволь спросить?

— До чего ж ты нуден, Лютик. Ничего, только матрацы, девочки, попки, сиськи, неполное счастье и поцелуйчики, прерванные собаками, которых науськивают на тебя родители невест. Что ж, видно, иначе ты не можешь. Видимо, только фривольность — чтобы не сказать неразборчивый блуд — позволяет вам слагать баллады, писать стихи и петь. Видимо, это — запиши! — темная сторона таланта.

Он сказал слишком много и недостаточно холодно. И Лютик запросто и безошибочно раскусил его.

— Так, — сказал он спокойно. — Эсси Давен по прозвищу Глазок. Прелестный глазок Глазка остановился на ведьмаке и вызвал в душе ведьмака смятение. Ведьмак повел себя по отношению к Глазку, как жак перед принцессой. И вместо того чтобы винить себя, винит ее и ищет в ней темные стороны.

— Глупости, Лютик.

— Нет, дорогой мой. Эсси произвела на тебя впечатление, не скрывай. Впрочем, не вижу ничего безнравственного. Но будь осторожен, не ошибись. Она не такая, как ты думаешь. Если у ее таланта и есть темные стороны, то наверняка не такие, какие ты себе вообразил.

— Догадываюсь, — сказал ведьмак, совладав с голосом, — ты знаешь ее очень хорошо.

— Достаточно хорошо. Но не так, как думаешь ты. Не так.

— Довольно оригинально для тебя, согласись.

— Глупый ты. — Бард потянулся, подложил обе руки под голову. — Я знаю Куколку почти с детства. Она для меня… ну… как младшая сестра. Повторяю, не ошибись, не сглупи… Тем самым ты доставишь ей огромную неприятность, потому что и ты произвел на нее впечатление. Признайся, ты хочешь ее?

— Даже если и так, то, в противоположность тебе, я не привык это обсуждать, — отрезал Геральт. — И сочинять об этом песенки. Благодарю за то, что ты о ней сказал. Быть может, действительно спас меня от глупой ошибки. И конец. Тема исчерпана.

Лютик некоторое время лежал неподвижно и молчал, но Геральт знал его слишком хорошо.

— Знаю, — сказал поэт.

— Ни хрена ты не знаешь, Лютик.

— Знаешь, в чем проблема, Геральт? Тебе кажется, будто ты иной. Ты носишься со своей «инностью», с тем, что принимаешь за ненормальность. Ты со своей «ненормальностью» нагло навязываешься всем, не понимая, что для большинства трезво мыслящих людей ты самый нормальнейший в мире человек, и дайте боги, чтобы все были такими нормальными. У тебя более быстрая реакция, вертикальные зрачки? Ты видишь в темноте, как кошка? Разбираешься в чарах? Тоже мне, великое дело! Я, дорогой мой, когда-то знал трактирщика, который ухитрялся в течение десяти минут непрерывно пускать ветры, да так, что они складывались в мелодию псалма: «О, прииди, прииди, утренняя заря». И все же, несмотря на необычный, как там ни говори, талант, трактирщик был самым нормальным среди нормальных, была у него жена, дети и бабка, разбитая параличом…

— Что тут общего с Эсси Давен? Ты можешь объяснить?

— Само собой. Тебе безо всяких оснований почудилось, якобы Глазок заинтересовалась тобой из нездорового, прямо-таки извращенного любопытства, что она глядит на тебя как на диковинку, двухголового теленка либо саламандру в зверинце. И ты тут же надулся, как индюк, дал ей при первой же оказии неприличный, незаслуженный реприманд, хотя, видят боги, я не знаю, что это означает, возвратил удар, которого она не нанесла. Я был тому свидетелем. Как дальше развивались события, я уже не видел, но заметил ваше бегство из залы и ее порозовевшие ланиты, когда ты вернулся. Да, Геральт. Я пытаюсь предостеречь тебя от ошибки, а ты ее уже совершил. Ты хотел отыграться на ней за нездоровое, по твоим понятиям, любопытство. Решил этим любопытством воспользоваться.

— Повторяю, ты несешь чепуху.

— Решил попробовать, — невозмутимо продолжал бард, — а не удастся ли уволочь ее на сенник, узнать, не будет ли ей интересно заняться любовью с чудаком, перевертышем-ведьмаком. К счастью, Эсси оказалась умнее и благородно смилостивилась над твоей глупостью, поняв ее причину. Я делаю такой вывод на основании того, что ты вернулся с террасы не с распухшей физиономией.

— Ты кончил?

— Кончил.

— Ну тогда спокойной ночи.

— Знаю, отчего ты злишься и скрипишь зубами.

— Еще бы. Ты ведь знаешь все.

— Знаю, кто тебя так переиначил, кому ты обязан тем, что не можешь понять нормальной женщины. Ну и влезла же тебе в печенку твоя Йеннифэр, провалиться мне на этом месте, если я понимаю, что ты в ней нашел.

— Прекрати, Лютик.

— А в натуре-то, ты предпочитаешь нормальную девушку, такую как Эсси. Что ты нашел в чародейке такого, чего нет у Эсси? Разве что возраст? Глазок, может, не самая юная, но ей столько лет, на сколько она выглядит. А знаешь, в чем когда-то призналась мне Йеннифэр после нескольких бокалов? Ха-ха… Она сказала, что впервые делала это с мужчиной тика в тику через год после того, как изобрели двухлемешный плуг.

— Лжешь, Йеннифэр не переносит тебя, как моровую язву, и никогда бы не раскрылась.

— Ладно, соврал я, признаюсь.

— Незачем. Я тебя знаю.

— Тебе только кажется, будто знаешь. Не забывай — я натура сложная.

— Лютик, — вздохнул ведьмак, действительно чувствуя, как слипаются глаза. — Ты циник, свинтус, бабник и лжец. И ничего, поверь, ничего сложного в тебе нет. Спокойной ночи.

— Спокойной.

— А ты рано встаешь, Эсси.

Поэтесса улыбнулась, придерживая развевающиеся на ветру волосы. Осторожно вошла на мол, обходя дыры и прогнившие доски.

— Я не могла упустить возможность увидеть ведьмака за работой. Снова будешь утверждать, якобы я слишком любопытна? Ну что ж, не скрываю, и верно, очень любопытна. Как дела?

— Какие дела?

— Ах, Геральт. Ты недооцениваешь моей любознательности, моего таланта улавливать и интерпретировать услышанное. Я уже все знаю о несчастье с ловцами жемчуга, знаю подробности твоего уговора с Агловалем, знаю, что ищешь моряка, который согласится поплыть туда, к Драконьим Клыкам. Ну и как, нашел?

Геральт некоторое время внимательно глядел на нее, потом вдруг решился.

— Нет. Не нашел. Ни одного.

— Боятся?

— Боятся.

— Как же ты думаешь заняться разведкой, не выйдя в море? Как, не имея возможности отплыть, хочешь схватить за шкуру чудовище, которое убило ловцов?

Он взял ее за руку и свел с помоста. Они шли медленно по берегу моря, по каменистому пляжу, вдоль выволоченных на берег баркасов, меж рядов сетей, развешенных на шестах, меж покачивающихся на ветру занавесей из вялящихся рыб. Геральт неожиданно обнаружил, что общество поэтессы ему вовсе не мешает, что она не утомительна и не нахальна. Кроме того, он надеялся, что спокойная и деловая беседа сотрет последствия того глупого поцелуя на террасе. Тот факт, что Эсси пришла на мол, позволял надеяться, что она на него не в обиде. Он был этому рад.

— Схватить за шкуру чудовище, — проворчал он, повторяя ее слова. — Если б еще ведать как. Я очень мало знаю о морских страховидлах.

— Интересно. Насколько мне известно, в море чудовищ гораздо больше, чем на суше. Как по количеству, так и по разнообразию. Казалось бы, море должно быть неплохим полем деятельности для ведьмака.

— Однако — нет.

— Почему?

— Наступление людей на море, — он отвернулся, откашлялся, — началось недавно. Ведьмаки были нужны раньше, на суше, на первом этапе колонизации. Мы не годимся для войны с существами, обитающими в море, хотя, верно, в нем полным-полно всякой агрессивной нечисти. Но наших ведьмачьих способностей недостаточно в борьбе против морских чудищ. Эти существа для нас либо чересчур велики, слишком хорошо защищены броней, либо очень уж уверенно чувствуют себя в своей стихии. А то и одновременно все, вместе взятое.

— А чудовище, которое убило ловцов? Не догадываешься, что это было?

— Может, кракен?

— Нет. Кракен разбил бы лодку, а лодка осталась целой. И, говорят, полна крови. — Глазок сглотнула и заметно побледнела. — Не думай, что я умничаю. Я выросла у моря, кое-что видела.

— Так что это могло быть? Гигантский кальмар? Он мог стащить людей с палубы…

— Тогда не было бы крови. Это не кальмар, не касатка, не дракопаха. Ведь они не разбили, не перевернули лодку. Это вошло на палубу и там учинило резню. Возможно, ты ошибаешься, ища в море?

Ведьмак задумался.

— Ты начинаешь меня удивлять, Эсси, — сказал он. Поэтесса покраснела. — Не исключено, это могло напасть с воздуха. Какие-нибудь дракоптица, гриф, выворотень, летюга или вилохвост. Может, даже рух…

— Прости, — прервала его Эсси. — Гляди, кто идет!

По берегу приближался Агловаль, один, в сильно намокшей одежде. Он был заметно зол, а увидев их, стал прямо-таки пунцовым от ярости.

Эсси сделала книксен, Геральт наклонил голову, приложил руку к груди.

— Я торчу на камнях три часа кряду, почти с рассвета, — сплюнул Агловаль. — А она даже не показалась. Три часа, дурак дураком, на камнях, которые заливают волны. В мокрых штанах.

— Сожалею, — буркнул ведьмак.

— Ты сожалеешь? — взорвался князь. — Сожалеешь! Это твоя вина. Ты провалил все. Все испоганил!

— Что именно? Я был всего лишь переводчиком…

— К черту, — живо прервал Агловаль, поворачиваясь к нему боком. Профиль у него был воистину королевский, хоть на монетах чекань. — Зачем только я тебя нанимал! Это звучит парадоксально, но, пока не было переводчика, мы лучше понимали друг друга, я и Шъееназ, если ты знаешь, о чем я. А теперь… Слышал, что болтают в городе? Шушукаются по углам: мол, ловцы погибли потому, что я разозлил сирену. Дескать, это ее месть.

— Ерунда, — холодно бросил ведьмак.

— А если не ерунда? — проворчал князь. — Откуда мне знать, что ты ей тогда наплел? И на что она способна? С какими чудищами якшается там, в глубине? Докажи, что все это ерунда. Принеси мне голову чудовища, которое убило ловцов. Берись за работу, вместо того чтобы флиртовать на пляже.

— За работу? — поинтересовался ведьмак. — Как? Выйти в море верхом на бочке? Твой Зелест угрожал матросам пытками и шибеницей, и все равно никто не хочет. Сам Зелест тоже не намерен. Тогда как…

— Какое мне дело как? — прервал Агловаль. — Твоя забота! Для чего нужны ведьмаки, если не для того, чтобы порядочные люди не ломали себе голову, решая, как освободиться от чудовищ? Я нанял тебя и требую, чтобы ты свою работу выполнил. А нет, так выматывайся, иначе погоню кнутами до самых границ моих владений!

— Успокойтесь, высокородный князь, — тихо проговорила Глазок, но ее бледность и дрожь в руках выдавали возбуждение. — И не надо угрожать Геральту, убедительно прошу. К счастью, у нас с Лютиком есть друзья. К примеру, король Этайн из Цидариса очень любит нас и наши баллады. Король Этайн — просвещенный монарх и всегда говорит, что наши баллады — не просто бравурная мелодия и рифмы, но и способ передачи сведений и знаний, что это хроника человечества. Вам очень хочется, благородный князь, попасть в хронику человечества? Могу помочь.

Агловаль несколько секунд глядел на нее холодным, пренебрежительным взглядом.

— У погибших ловцов были жены и дети, — сказал он наконец гораздо тише и спокойней. — Оставшиеся в живых, когда голод заглянет им в горшки, быстро выйдут в море снова. Ловцы жемчуга, губок, устриц и омаров, рыбаки. Все. Сейчас они боятся, но голод победит страх. Они выйдут в море. Но вернутся ли? Как считаешь, Геральт? Мазель Давен? Интересно б послушать вашу балладу, которую вы об этом сложите. Балладу о ведьмаке, бездеятельно стоящем на берегу и взирающем на окровавленные палубы лодок, на плачущих детей.

Эсси побледнела еще больше, но гордо вскинула голову, дунула на прядь и уже собиралась ответить, но Геральт быстро схватил ее за руку и сжал, предупреждая готовые вырваться слова.

— Довольно, — сказал он. — Во всем этом потоке слов было только одно, по-настоящему стоящее. Ты нанял меня, Агловаль. Я согласился и выполню задание, если оно вообще выполнимо.

— Рассчитываю на это, — коротко ответил князь. — До встречи. Мой поклон, мазель Давен.

Эсси не присела, только кивнула. Агловаль подтянул мокрые брюки и пошел к порту, покачиваясь на камнях. Только теперь Геральт заметил, что все еще держит поэтессу за руку, а та и не пытается вырвать ее. Он разжал пальцы. Эсси, понемногу успокаиваясь, повернулась к нему лицом. Румянец возбуждения уже сошел.

— Тебя легко заставить. Достаточно нескольких слов о женщинах и детях. А сколько говорят, какие бесчувственные вы, ведьмаки. Послушай, Агловалю наплевать на женщин, детей, стариков. Он хочет, чтобы возобновили ловлю жемчуга, потому что каждый день, когда его не приносят, он терпит убытки. Он тебя дурачит голодными детьми, а ты готов тут же рисковать жизнью…

— Эсси, — прервал ведьмак. — Я — ведьмак. Моя профессия — рисковать жизнью. Дети тут совершенно ни при чем.

— Меня не обманешь.

— Откуда ты взяла, что собираюсь?

— А оттуда, что если б ты был таким холодным профессионалом, каким хочешь казаться, то попытался бы набить цену. А ты словом не обмолвился о плате. Ну хорошо, довольно об этом. Возвращаемся?

— Пройдемся еще.

— С удовольствием. Геральт?

— Слушаю.

— Я ведь говорила, что выросла у моря. Умею управлять лодкой и…

— Выкинь из головы.

— Почему?

— Выкинь, и все тут, — повторил он резко.

— Ты мог бы… сформулировать это повежливее.

— Мог бы. Но ты бы решила… черт знает, что бы ты решила. А я — бесчувственный ведьмак и холодный профессионал. Я рискую собственной жизнью. Чужой — нет.

Эсси замолчала. Он видел, как она стиснула губы, как мотнула головой. Порыв ветра снова растрепал ей волосы, на мгновение прикрыл лицо путаницей золотых нитей.

— Я просто хотела тебе помочь, — сказала она.

— Знаю. Благодарю.

— Геральт?

— Слушаю.

— А если в слухах, о которых упоминал Агловаль, что-то есть? Ты же знаешь, сирены не везде и не всегда бывают доброжелательными. Известны случаи…

— Не верю.

— Водороски, — задумавшись, продолжала Глазок, — нереиды, тритоны, морские нимфы. Кто знает, на что они способны. А Шъееназ… У нее есть причины…

— Не верю, — прервал он.

— Не веришь или не желаешь поверить?

Он не ответил.

— И ты хочешь, чтобы тебя считали холодным профессионалом? — спросила она, странно улыбнувшись. — Тем, кто думает не головой, а острием меча? Если хочешь, я скажу, каков ты в действительности.

— Я знаю, какой я в действительности.

— Ты впечатлительный, чуткий, — сказала она тихо. — В глубине души ты полон тревоги. Меня не обманешь каменной физиономией и холодным голосом. Ты — впечатлительный, и именно впечатлительность заставляет тебя бояться, а вдруг да то, против чего ты собираешься выступить с мечом в руке, окажется правым, получит моральный перевес…

— Нет, Эсси, — медленно проговорил он. — Не ищи во мне тем для трогательных баллад о ведьмаке, разрываемом внутренними противоречиями. Возможно, я и хотел бы, чтобы было так, но этого нет. Мои моральные дилеммы разрешают за меня кодекс и воспитание.

— Не говори так! — воскликнула она. — Я не понимаю, почему ты стараешься…

— Эсси, — снова прервал он. — Попробуй понять меня правильно. Я не странствующий рыцарь.

— Но и не холодный, бездумный убийца.

— Верно, — спокойно согласился он. — Не холодный и бездумный, хотя многие считают иначе. Но не моя впечатлительность и свойства характера возвышают меня, а надменная и грубая гордость специалиста, убежденного в своей значимости. Профессионала, в которого вколотили, что законы его профессии и холодная рутина важнее эмоций, что они предохраняют его от ошибок, которые можно совершить, ежели заплутаться в дилеммах Добра и Зла, Порядка и Хаоса. Не я эмоционален, а ты. Впрочем, того требует твоя профессия, правда? Это ты забеспокоилась, подумав, что симпатичная на первый взгляд, отвергнутая сирена напала на ловцов жемчуга в приступе отчаянной мести. Ты сразу начинаешь искать для сирены оправдания, смягчающие обстоятельства, вздрагиваешь при мысли, что ведьмак, которому заплатил князь, прикончит прелестную сирену только за то, что та осмелилась поддаться эмоциям. А ведьмак, Эсси, свободен от таких дилемм. И от эмоций. Даже если окажется, что виновата сирена, ведьмак не убьет ее, потому что это запрещает кодекс. Кодекс решает дилемму за ведьмака.

Глазок взглянула на него, быстро подняв голову.

— Любую дилемму?

«Она знает про Йеннифэр, — подумал он. — Знает. Эх, Лютик, Лютик, стервозный ты сплетник…»

Они глядели друг на друга.

«Что скрывается в твоих синих глазах, Эсси? Любопытство? Увлеченность моим отличием? Каковы темные стороны твоего таланта, Глазок? »

— Прости, — сказала она. — Глупый вопрос. И наивный. Говорящий о том, что я вроде бы поверила тому, что ты сказал. Возвращаемся. Ветер пронизывает до костей. Смотри, как колышется море.

— Вижу. Знаешь, Эсси, это интересно…

— Что — интересно?

— Голову дам на отсечение, что камень, на котором Агловаль встречается с сиреной, был ближе к берегу и крупнее. А сейчас его не видно.

— Прилив, — коротко сказала Эсси. — Скоро вода дойдет вон туда, под обрыв.

— Даже туда?

— Да. Вода здесь поднимается и опускается сильнее локтей на десять, потому что тут, в теснине и устье реки, возникает так называемое приливное эхо, или как там его именуют моряки.

Геральт глядел на мыс, на Драконьи Клыки, вгрызающиеся в гудящий, вспененный прибой.

— Эсси, а когда отлив начнется?

— Что?

— Как далеко отступит море?

— А что? Ах, поняла. Да, ты прав. Оно отступит до линии шельфа.

— Линии чего?

— Ну как бы полки, образующей дно, плоского мелководья, резко обрывающегося на границе глубины.

— А Драконьи Клыки?

— Они точно на краю.

— И до них можно будет дойти посуху? Сколько времени будет в моем распоряжении?

— Не знаю, — поморщилась Глазок. — Надо расспросить местных. Но не думаю, Геральт, что это удачная мысль. Посмотри, между сушей и Клыками камни, весь берег изрезан заливчиками и небольшими фиордами. Когда начнется отлив, там образуются ущелья, котлы, заполненные водой. Не знаю…

Со стороны моря, от едва видимых скал, донесся плеск. И громкий певучий окрик.

— Белоголовый! — кричала сирена, грациозно перескакивая с гребня одной волны на другую и молотя по воде быстрыми изящными ударами хвоста.

— Шъееназ! — ответил он, махнув рукой.

Сирена подплыла к камням, встала вертикально в пенящейся глуби, обеими руками откинула волосы на спину, демонстрируя при этом торс со всеми его прелестями. Геральт кинул взгляд на Эсси. Девушка слегка зарумянилась и с сожалением и смущением на мгновение кинула взгляд на собственные выпуклости, едва обозначенные под платьицем.

— Где мой? — пропела Шъееназ, подплывая ближе. — Он должен был ждать.

— Ждал три часа и ушел.

— Ушел? — высокой трелью удивилась сирена. — Не стал ждать? Не выдержал каких-то несчастных трех часов? Так я и думала. Ни капли жертвенности! Ну нисколечко! Противный, противный, противный! А что делаешь здесь ты, белоголовый? Прогуливаешься с любимой? Прекрасная пара, только вот ноги вас уродуют.

— Это не моя любимая. Мы едва знакомы.

— Да? — удивилась Шъееназ. — А жаль. Вы подходите друг другу, прекрасно смотритесь рядом. Кто она?

— Я Эсси Давен, поэтесса, — пропела Глазок с акцентом и мелодичностью, по сравнению с которыми голос ведьмака звучал как воронье карканье. — Приятно познакомиться, Шъееназ.

Сирена шлепнула ладонями по воде, звучно рассмеялась.

— Как хорошо! Ты знаешь нашу речь! Даю слово, вы поражаете меня, люди. Воистину, нас разделяет вовсе не так много, как утверждают некоторые.

Ведьмак был удивлен не меньше сирены, хоть и мог предполагать, что образованная и начитанная Эсси лучше его знает Старшую Речь, язык эльфов, певучую версию которого использовали сирены, водороски и нереиды. Ему должно было быть ясно также и то, что певучесть и сложная мелодика речи сирен, осложнявшие ему общение, Глазку его только облегчали.

— Шъееназ! — воскликнул он. — Кое-что нас все-таки разделяет, и порой этим оказывается пролитая кровь! Кто… кто убил ловцов жемчуга там, у двух скал? Скажи!

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒