Павел Тихонов. УТРО АВГУСТИНА

Павел Тихонов

УТРО АВГУСТИНА

Лекции по правильному обустройству бочки проводились в философской школе по средам, с двенадцати до половины второго, вслед за лекцией по грамотному совращению юношей, где давался список самых соблазнительных книг для чтения и их толкований, после которых молодой ум более точно не будет невинным.

Августин всей душой ненавидел бочковедение, и только сейчас понимал, как, каким образом и почему очутился здесь, как грамотно был соблазнён его невинный ум: всё точно так, как их сейчас учили. И к ответственности совратителя привлечь нельзя, даже обвинить его не в чем: если бы тот во время совращения ума Августина допускалнедвойственные намёки, то предъявление этого факта было бы серьёзной причиной для возбуждения дела, но преподаватель наоборот был слишком многозначен в своих речах, и это ещё сильнее совратило гибкий ум. А для этих оснований времена были уже не те. И с ненавистных лекций теперь не сбежишь: здесь точно помнят парня с таким вот близким к школе именем. И приходится теперь становиться самым бесполезным человеком на земле, причём осознавать это, и даже больше – точно знать.

Между прочим, имя Августин не было псевдонимом, а – вот совпадение – было дано ему родителями в честь известного местного богослова. Богословие, кстати, тоже было нелюбимым предметом Августина, несмотря на то, что преподавал его старый, отрицающий проповеди атеист, отчего лекции приобретали совершенно необыкновенный характер.

После института Августин возвращался домой, в свою квартиру, совсем не похожую на бочку, однако, просматривая возможные вакансии и представляя перспективы, он понимал, почему для них, студентов философской школы, так необходимобочковедение.

Под полкой с заросшим пылью бронзовым бюстом Парменида, который несколько лет назад выдавали всем первокурсникам в качестве памятного сувенира, он садился за письменный стол и принимался делать что надо.

Звонила Маша и приглашала его куда-то, а он всё отказывался и говорил, что занят. Маша обижалась, но на следующий день звонила снова, а иногда – даже тем же вечером. Но он отвечал ей то же.

– Чем же ты занят? – спрашивала Маша.

– Я читаю, – отвечал ей Августин, косо поглядывая на открытую страницу пожелтевшей от времени книги.

– Что читаешь?

– Что надо.

– Может быть, ты почитаешь в другой раз, а?

– Я не могу. В другой раз мне надо будет другое. Я занят.

– А когда же ты свободен?

– Никогда, – отвечал Августин.

Когда Маша перестала звонить, будто бы ничего и не произошло. А всё-таки что-то изменилось. Но Августин этого не заметил: в этот миг он читал трактаты о свободе, о данной его тёзкой предопределённости и отрицании таковой его соперником.

Ночи всегда были короткими. До сна доходило не сразу, мучительно долго длилось пустоеворочание, но когда мир в один непредсказуемый момент исчезал, тогда он сворачивался насовсем и возвращался только с пробивающимся в окна светом солнца, отражающимся от зеркальных стёкол соседних домов.

Августин встал с кровати нехотя, но даже глаза теперь не закрывались, и лишние минуты под одеялом были от этого бессмысленны. Он поднялся, сунул ноги в тапки и подошёл к окну, чтобы спросонья задёрнуть занавески, но не сделал этого, вспомнив, что утро, и тяжело вздохнул.

Начинался новый день.

Из окна город представлялся во всём своём неблагоприятном виде, как будто специально выплёскивая из себя всё свою мерзость и неприятность, а ещё больше – неприязнь к молодому философу, именно в это окно. Даже не в окно – в глаза молодого человека, показывая ему всю низость жизненной сущности – своей сущности, о которой так долго говорили те, кого Августин читал по ночам, отбрасывая вибрирующий телефон в сторону. И от этого вида что-то тянуло и скулило внутри и сразу становилось неприятно.

Вид не был при этом отвратителен сам по себе: остатки зелёных деревьев на краях горизонта, закрытого недостроенными высотками и такими же извращённо спроектированными, но уже сданными в пользование домами. Десятки, или как казалось, сотни – тьмы машин, толпящихся и с трудом уступающих место друг другу под этим пейзажем. Но всё вместе в размышляющей о высших материях голове это рождало самую ненавистную картину, которая распространялась на мир.

Кот Василий – второй обитатель квартиры – тоже, наверное, пропитался духом бочковедения и устройства мира, и, будучи впечатлительной – от Августина, и гордой – от кошачести, натурой, от понимания безысходности даже несколько раз предпринимал попытки суицида, улавливая нужный момент и выбрасываясь вниз из открытого окна, но природа, которую никуда не денешь (по философским или даже биологическим причинам) всегда помогала приземляться на лапы, спасая ему жизнь. Несколько дней лапы болели, но потом – тут ошибалась то ли природа, то ли сравнение – всё заживало как на собаке. Хотя, наверное, здесь не было абсолютно никакой ошибки, и всё раскрывалось по простой формуле вышедшей из крестьян старой бабушки Августина: «Чай он кот». Девять жизней не были исчерпаны, и окно для кота перестало быть доступным вместе с выходом на балкон, поэтому лицезрение мира воочию доставалось одному только Августину, а душевное спокойствие Василия, обметающего балконную дверь пушистым хвостом, сохранялось.

В целом же стремление к высоте – не физической, душевной в первую очередь, – было у Августина с детства, и было примечательно теперь тем, что не было потеряно. Наоборот, оно проявлялось даже сильнее, особенно при взгляде на небо: казалось, что именно там, где-то за облаками или даже в них самих, таких мягких, таких пушистых, кроется великая тайна жизни, давно раскрытая, но не признаваемая. Там она обретала форму, пусть прозрачную и неуловимую, но когда глаза опускались к низу, форма терялась совсем и полностью растворялась. Феномен этот (с ударением на третий слог, рождённым стариком-атеистом) не поддавался логическому объяснению, зато прекрасно ложился на сознание студента философской школы.

«Небо – оно по-прежнему чистое. Всё остальное – сор и пыль», – и в этой мысли автора заключалось гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд.

В юности всё казалось проще. И небо казалось выше, но досягаемей, и земля казалась светлее и легче. Но почему-то всё изменилось. Причём произошло это не в один миг, по щелчку, а пришло постепенно. В один день Августин осознал, что скучает по тому чувству бесконечной свободы и беззаботности, выраженной в простоте мира и его красоте, а значит это чувство оказалось утеряно. Он старался хвататься за него и говорить себе всё то, что говорил когда-то, вести себя так, как вёл во время того самого чувства, но сам себе уже не верил. Удавалось схватиться за последнюю ниточку, но и она всё чаще выскальзывала из рук.

Зазвонил будильник, и это значило, что время уже сильно поджимает. Августин никуда не торопился. Он продолжал стоять на балконе, опершись на подоконник, и смотреть в окно. В один момент погасли все хаотично натыканные внизу фонари, оставшиеся ещё со времён пустыря.

«И почему-то давно никто не звонит», – подумал Августин, и под «никто», конечно, подразумевался кто-то конкретный.

И снова стало тяжко, невыносимо грустно, и мысли лезли в голову, и от этого становилось ещё тяжелее.

«Как Создателю, – стал сочинять Августин, – когда бы тот, спустившись на землю, увидел, во что превратили его шестидневное творение…».

Но тут же он стёр эту нелепую мысль из памяти.

И снова стало тяжко, невыносимо грустно.

Будильник зазвонил второй раз, и третий, но Августин совсем не обращал на него внимания.

Образ земли внизу поплыл перед его глазами, начал терять чёткость, стал туманиться и плавиться.

Кот Василий поскрёбся лапами в стекло, просясь на балкон, но Августин отогнал его, и Василий, не противясь воли хозяина, отпрыгнул и исчез из виду, уйдя заниматься своими делами.

«Такой мир мне не по душе, – констатировал Августин. – Человек должен жить, но наша жизнь сейчас – сплошное существование. Нет возвышенности, нет воли».

Будильник зазвонил снова, напоминая сроки, но Августин уже вовсе не реагировал на его звук. Собранный по крупицам мир разлетался на части, разбиваемый вносимыми временем коррективами.

«Я заперт миром, – думал Августин. – Тогда какой смысл во всём этом вообще, если я не волен делать то, что хочу, если все мои стремления и чистые помыслы не уживаются со стремлениями существующего мира? Всё. Решено. Я забываю про всё. Я отрицаюсь от этого. Я хочу обрести настоящую свободу. Тогда в мир я больше не выйду. Да. Больше я никуда не иду».

В комнате послышался грохот. С полки упал бронзовый Парменид.