НИЛУШКА. (по рассказу М. Горького). Петрова Мария, 1 курс

НИЛУШКА

(по рассказу М. Горького)

Петрова Мария, 1 курс

Действующие лица:

Фелицата — мать Нилушки, сорокалетняя женщина с ястребиным взглядом и плотно сложенными яркими губами. У неё узкие ладони, длинные пальцы, величавая посадка головы, в голосе звучит металл.

Антипа Вологонов — маленький старичок, торговец «случайными вещами» и закладчик. Страдает ревматизмом, пальцы на руках кривые, не гнутся; всегда держит руки в рукавах. Скуластое лицо, изрытое какими-то тёмно-красными шрамами, спокойно, на подбородке висят прямые нити серых, рыжих и жёлтых волос. Косоватые изменчивые глаза прищурены. Ходит раздражающе медленно из-за странного покроя им самим придуманной одежды — смесь рясы, сарафана и поддёвки, — полы её связывают ему ноги.

Нилушка — блаженный, похож на ангела; его васильковые глаза светятся неземною, холодной улыбкой. Он в розовой рубахе ниже колен, видны стройные и белые ноги, черные ступни.

Пристав.

Женский голос с улицы, Мужской голос с улицы.

Пес.

Декорации:

Изба Вологонова, в три окна на улицу. В избе печь, на которой лежит маленькое одеяло, красный угол, стол с грязной скатертью, скамья, какая-то утварь. Сенями отделена клеть, где под тяжёлым, старинным замком, Вологонов хранит заклады соседей: самовары, иконы, зимнюю одежду. На сцене с краю дверь избы, «снаружи» крыльцо и скамейка.

Вологонов, кряхтя, медленно вышагивает по избе без цели. Подойдет к одному окну, к другому, остановится. Пойдет дальше, потеребит полотенце, скатерть, повертит утварь. Но нет ощущения, что он чего-то ждет. Вдруг, проходя в очередной раз из стороны в сторону, спотыкается.

Вологонов (сам себе, вслух, довольно громко). Этого мне нельзя, у меня сердце распухло и может лопнуть!

Продолжает ходить по избе. Слышны звуки с улицы: разговоры, ругань, но слова неразборчивы, лай собак. Один тощий пес подбежал к крыльцу избы Вологонова, улегся, ожидая подачки. Вологонов слышит это, чуть быстрее ковыляет к крыльцу, распахивает дверь, бьет пса.

Вологонов. У, поди прочь, треклятая! Дьяволово созданье! Будто я чаще тебя мясо жру.

Вологонов проходит обратно в избу, садится на скамью, глядит в красный угол, но не молится. Сначала он издалека разглядывает образа, большой лик Казанской Божией матери в, когда-то, золотом окладе, и маленькие иконки, почти черные от копоти. Затем Вологонов подходит к красному углу, гладит края окладов, поправляет свечку, о чем-то размышляет. Старые часы, еще одна хоть сколько-то дорогая вещь в ветхой избе, но тоже старые, пробивают двенадцать часов. Вологонов оглядывается на них, отходит от красного угла.

Вологонов. Торопиться некуда, к своему месту на погосте всегда вовремя доспеешь!

Вологонов идет в другой угол избы, к печи, ложится на печь, долго укрывается маленьким одеялом, кряхтит. Наконец утихает. Пару минут он лежит неподвижно, видимо, желая уснуть. У него это не получается, и он начинает петь высоким, почти писклявым, голосом.

Вологонов.

Сладкою стрелою

Быв уязвлена,

Страстью огневою

Я воспалена...

Вдруг в его двери стучат.

Вологонов. Чаво вам?

Голос из-за двери. Полиция. Антипа, открывай, осмотрим хату.

Вологонов ворочается, ворчит, еле слезает с печи. Подходит к дверям, открывает, кланяется Приставу. На ремне брюк Вологонова, за спиной, висит большой фигурный ключ от кладовой. Вологонов долго, больными руками, передвигает ключ со спины на живот, долго отвязывает его. Отдает ключ Приставу. Пристав широким, уверенным шагом проходит к кладовой, бегло озираясь на саму избу. Долго ворочает ключ в старом механизме замкá, потом проходит в комнатушку. Там совсем темно.

Пристав. Антипа, давай свечку, там у тебя хоть глаз выколи.

Вологонов неспешно тащится к столу, берет свечку, спички, возвращается к приставу, протягивает. Пристав начинает шариться в кладовой.

Вологонов. Никогда керминальных предметов я не держу. Ваши благородия, помнится мне, неоднократно удостоверялись в этой правде обидной...

Пристав (вынося железный поднос с золоченой каемкой). Все ж так говорят, все невиновные. А ты, старик, не боишься, что тебя с таким богатством – фьють, и всё? Это мы у тебя конфискуем. А будешь дольше свечки искать – вслепую найду, что в часть отнести. Ну, бывай.

Пристав уходит, не закрывая дверь. За ним тащится Вологонов, закрывает дверь.

Вологонов. Черти окаянные. Да чтоб вас в геенне огненной черти заживо вилами протыкали насквозь. Какое воровство в мои годы? Честнó й заклад. Как я его теперь отдавать буду? А, почто, народ бедный, мало кто возвращается.

Вологонов шумит, ставит старый самовар, у которого помяты бока. Садится у окна за стол. Оживляется, глядя на улицу.

Вологонов (слабо кричит). Дарька, — куда?

Женский голос с улицы. На клю-уч, по воду-у, — жалобно поёт тонкий голосок.

Вологонов. А как сестра?

Женский голос с улицы. Мучиится всё ищё...

Вологонов. Ну, иди...

Вологонов легонько кашляет, очищая горло, снова поёт.

Вологонов.

Сладкою стрелою

Быв уязвлена,

Страстью огневою

Я воспалена...

Вологонов. «Нищих людей озлобление»... (кричит) Минька, стой! Подь сюда, сахару дам. Что отец, — пьяный?

Мужской голос с улицы. Отрезвел, давеча капусты с квасом нахлебался.

Вологонов. Чего делает?

Мужской голос с улицы. Сидит за столом, думает...

Вологонов. Бил мать-то?

Мужской голос с улицы. Нет ещё.

Вологонов. А она что?

Мужской голос с улицы. Спряталась...

Вологонов. Ну, ступай, бегай...

Проходит пара тихих минут.

Вологонов (высунувшись в окно, кричит). Фелицата! Заходи чайку попить.

Фелицата. Не хочу. Ой, чево я про тебя узнала...

Вологонов. Не зевай! Чего это?

Фелицата. Да уж узнала-таки...

Вологонов. Нечего про меня узнать...

Фелицата. Всё дознала!

Вологонов. Всё знает токмо един господь, создавый от сущих всяческая.

Минута тишины, Фелицата стучит в дверь к Вологонову. Вологонов, кряхтя, открывает. Фелицата лениво проходит к столу, сама наливает себе и Вологонову чаю, ставит на стол две почти каменные сушки. Тут же одну берет в руки обратно, макает в чай. Фелицата и Вологонов долго молча сидят.

Вологонов. Потерпела бы немножко, ан, глядишь, и барыня! Госпожа своей жизни...

Фелицата. Бывала я, друг, госпожой-то, это мною очень испытано! Животу моему такие ли орлы кланялись, бывалочка... уж и не знай, как я не ослепла от жару-полымя бесстыжих зёнок ихних! А уж оцелована — как есть вся! Баба в любой раз госпожой быть может, — всего и дела только — рубаху сбросить, если господь телом одарил. Нет, друг, на своей воле — лучше! Я себя по земле несу вроде ковша браги — пей, кому хочется, покуда есть чего пить...

Вологонов. Ну, и бесстыже говоришь ты.

Фелицата (смеясь). Глядите-ко, непорочный какой!

Они долго шепчутся, потом Фелицата встает и уходит, а Вологонов долго сидит, не двигаясь, потом ворчит.

Вологонов. Охо-хо! Излия Змий яд во слухи Евины... Помилуй мя, боже, помилуй мя... Женщина — первая помеха всякому делу в жизни сей, как утверждается всеми историями; от неё же главное беспокойство, «ядом исполненна, Змий зубы в тебя вонзе» — Змий же суть плотское вожделение. Змием возбуждены, греки разрушали даже города целые: Трою, Картагену и Египет; из-за любовной страсти к сестре Александра Павловича Наполеон на Русь приходил. Мухамеданские нации — а также и жиды — понимают это издревле, они женщину держат в полном затмении, на заднем дворе. А у нас — безобразная распущенность, под руку с бабами ходим, и даже дозволено им лекарихамм быть, зубы дёргают и прочее, тогда как следовало бы пускать их не дале повивальных бабок. Женщина должна служить для приплода, почему и дано ей зазорное имя: «неискусобрачная невесто».

Вологонов пьет чай, молчит. Потом продолжает разговаривать сам с собой.

Вологонов. Полуконов, Митрий Ермолаев, бымший градским головой, отчего преждесрочно помер? От неподобающих затей: отправил старшего сына в Казань, якобы для науки, а тот на второе лето жидовочку кудрявую привёз с собой и говорит: «Жить без неё не могу, в ней вся душа моя и вся моя сила! » Вот оно! С того и началась разруха: Яшка — пить, жидовка — плакать, а Митрий ходит по городу сам не свой и приглашает всех: «Глядите, людие и братия, до чего я дожил! » И хоша оная жидовка, сделавши неправильно выкидыш, с того издохла, потеряв всю кровь, но — прежнее не взыграло: Яшка окончательно пропал — спился, а отец — «смерти преждесрочной жертва нощная». Разрушилась жизнь, а причина тому «терноносный еврейский сонм». Но однако и еврей — своей судьбы человек, судьбу же палкой не погонишь, судьба наша ленивая, идёт она тихо, — тихо идёт, а перегнагь нельзя! (Замолкает ненадолго). И Капустины, семья крепкая, разбилась в прах, в ничтожество. Всё хотели перемен, располагались по-новому, рояль завели. Только Валентин ещё на ногах, да и тот синий пьяница, хоша и доктор. Отёк весь, хрипит, глаза рачьи, страшные — выворотило, а сорока годов ещё не прожил! Так и Капустиных «мертвыми показа»! (Пауза). То же будет и Осьмухиным: не дружи с немцами, не заводи дела никчемного! Вона, — пивной завод строить измыслили. У нас тут всякая баба пиво может варить, народ-то наш не пьёт его, к вину привык. Народ у нас сразу хочет достичь желаемого: шкалик водки действительней пяти кружек пива ошеломит... У нас народ любит простоту во всём: родился человек слеп, а вдруг — прозрел! Это — перемена! Илья Муромской тридцать три года сиднем сидел, выждал время да — пошёл! А которые не умеют ожидать в окружении скромности...

На крыльцо к Вологонову снова прибегает тощий пес. Вологонов снова его замечает, но на этот раз, неспешно подойдя к двери, открывает ее и впускает пса. Пытается скормить ему сушку, принесенную Фелицатой. Пес немного лижет сушку. Ложится у ног Вологонова, который снова сел на скамью у стола допивать чай. Вологонов треплет пса по голове.

Вологонов (псу). На Житной была лавочка Асеева, старика. Было у него десятеро сыновей, шестеро до возраста примерли: старшой — певчий хороший — был сумасброд, книгочей — и, будучи в солдатах денщиком, в Ташкенте начальника своего с женою прирезал, а сам пристрелился. Есть слушок, что он с женой-то начальниковой любовь крутил, а она ему отказала, снова к мужу прилежа. Григорий в вышних училищах учился, в Петербурге, и — с ума сошёл. Лексей — тоже по воинской части пошёл, по коннице, а теперь в цирках ездит и — пьянствует, наверно. А самый младший, Николай, бежал из дому в молодых ещё годах и, неведомыми путями, оказался в Норвежской земле, в холодных морях рыбу какую-то ловит. Извратился, забыл, что у нас своей рыбы предостаточно — довольно! А тем временем отец всё своё имение в монастырь отписал, — вот те и рыба холодных морей! (Пауза). Тоже вот и у меня дети были. Один убит в сражении при Кушке, — я об этом бумагу имею; другой в пьяном состоянии потонул, трое померли во младенчестве. Двое — живы: об одном знаю, что швейцарцем служит в Смоленске при гостинице, другой, Мелентий, пошёл по духовной части, в семинарии учился, ещё куда-то понесло и — пропал! В Сибирь заслали. Вот как. Русский человек — лёгкий, ежели он себя не забьёт куда-нибудь в одно место по самую голову, то обязательно летит, ветром гоним, подобно куриному перу. Семиверы все мы и будоражные. Я-де рыболов, ан просто — безголов. Не понимает молодость низости своей. Ждать не умеет...

Вологонов допивает чай, встает и убирает чарку. Снова подходит к красному углу и долго задумчиво туда смотрит.

Вологонов (тихо). Приидет некогда человек странний и возгласит мирови собезначальное слово. Кто знает, когда приидет он? Никто. Кому ведомо чудеса творящее слово его? Никому же...

Мимо избы проходит, подпрыгивая, Нилушка. Он взмахивает руками, улыбается, поет тихо, но звонко.

Нилушка.

О-осподи, помилуй!

Во-олоки бé гут,

Шоба-баки бé гут,

Окó тники стоят,

Волоков стелегут!.. О-осподи, помилуй...

Нилушка внезапно замечает блеск какого-то предмета на земле, так же внезапно останавливается как вкопанный. Улыбка исчезает. Он весь изгибается, смотрит, торопливо крестясь, ноги его мелко дрожат.

Фелицата прибегает, она явно искала Нилушку. Она осторожно подходит к мальчику, гладит по голове, обнимает за плечи.

Фелицата (Нилушке, тихо, почти шепчет). Ну ты чего, чего, родименький, это стеклышко простое. (Подходит к этому стеклу, закапывает ногой). Нету никакого пожара, нету нигде, не горит. Не бойся, родименький, пойдем.

Из избы выходит Вологонов, который наблюдал за этой сценой. Пес выбегает из избы, никем не замеченный, с каким-то предметом в зубах. Вологонов подманивает пальцем Нилушку, Фелицата его отпускает.

Вологонов. Пужает тебя блеск, дурачок? А не зря пужает. Это свет Господа, Он и свет от тьмы отделил, и огнем людей покарал. (Пауза). Да, памятую тот пожар аки вчера. После него тебя Господь и наградил умопомешательством, ты и пужаешься огоньков. Боженька любит таких, юродивых, дар это… (Пауза). Богу молись! (Указывает пальцем в небо, а другой рукой дёргает свою бороду).

Нилушка, боязливо глядя на тёмный палец, быстро тыкает себя щепотью в лоб, плечи, живот и снова жалобно поёт.

Нилушка. Оче нас неси...

Вологонов (перебивает). Иже еси?..

Нилушка. Неси на небеси...

Вологонов. Ну, ладно, бог поймёт, он блаженненьким близок.

Вологонов жестом приглашает Фелицату и Нилушку снова в избу, снова ставит самовар. Пока Вологонов возится с самоваром, а Фелицата безучастно смотрит в окно, Нилушка находит блюдечко. Он гладит блюдце, вертит в руках, щупает, внимательно осматривает со всех сторон.

Нилушка (бормочет). А — другое?

Вологонов (отвлекаясь от самовара). Понять бы, что значит — другое? Зачем тебе другое?

Пальцами Нилушка пытается быстро изобразить круг.

Нилушка. Нету...

Вологонов. Чего нет?

Нилушка. Тут — нету...

Вологонов. Н-да, глуп достаточно.

Фелицата наконец перестает смотреть в одну точку за окном и обращает внимание на происходящее в избе.

Фелицата. Дурак, а позавидуешь...

Вологонов. Чему?

Фелицата. Вообще. Проживёт без заботы, в сытости и даже в почёте у всех. Понять его нельзя, и все пред ним ходят в страхе, — всем известно, что безумные да блаженные любезны Господу превыше умников.

Все сидят молча, пока Вологонов снова разливает чай.

Вологонов. А отец его, того, живой?

Фелицата. Жив, да пёс ли в нём!

Вологонов. А кто он?

Фелицата. Монашек один...

Вологонов. Это — всего проще! Это самое бы доступное уму. Что же это ты раньше-то болтала?.. Эх, зря!

Фелицата. Я была тогда хорошая, всем желанная, сердца доброго, нрава весёлого.

Вологонов. Монашек — это бо-ольшое обстоятельство!

Фелицата. Очень меня мужчины изыскивали для радостей своих.

Вологонов задумывается. Они снова сидят молча, затем Вологонов подходит вплотную к Фелицате и начинает ей что-то шептать. Фелицата тихо отвечает и кивает головой. Их голоса какое-то время совсем не слышно. Потом они становятся громче.

Вологонов. А слушочки, слушки эти надобно пускать осторожно, с сомнением: говорит-де невразумительно, а кое-какой смысел — есть, и будто — прорицает...

Фелицата. Разумею...

Вологонов. Потом сон какой-нибудь, к делу подходящий, надобно тебе увидать. Напримерно: исходит из претёмного леса старец некий, глаголет: «Фелицата, раба божия, грешница душесмрадная... »

Фелицата. Ну, заскрипел...

Вологонов. Помолчи, неразумие! Бывает — и хула над собою выгоднеполезней хвалы. Да, так значит, видишь-слышишь ты: «Фелицата, повелеваю тебе, — иди прямо и сделай то, о чём тебя встречный попросит! » Ну, ты и пошла бы, а он — тут и есть, монашек-то...

Фелицата. А-а-а.

Вологонов. То-то! Дурёха...

Фелицата. Вот как, значит...

Вологонов. Али я худу научил кого?

Фелицата. Ну-ну-ну...

Вологонов. У меня тут ума на тыщу человек да ещё с гаком...

Фелицата. Это — известно.

Разговор затихает. Фелицата и Вологонов швыркают чаем, пока Нилушка разглядывает все блюдца в избе. Вологонов встрепенулся.

Вологонов. Нехорошо, что слова у него всё простые! Не подходят они в эдаком деле, тут нужны слова тёмные, многозначные, — многозначность слов скорее внушит людям почтение-внимание к ним.

Фелицата. Это — зачем?

Вологонов. Зачем, зачем! Почитать-то надо кого-нибудь али нет? Он почёту достоин, будучи вовсе безвредным для людей, да безвредные-то незаметны. И тебе надо заняться этим — учить его словам иных красок, помудрёней, позвончей...

Фелицата. Да я не знаю никаких эдаких-то...

Вологонов. Я те скажу, а ты, когда он спать ложится, внушай ему. Напримерно: «Адом исполнены — покайтесь! » Слова тут нужны церковные, строгие: «Душеубийцы, пожалейте бога, окаяннии! » Гляди, — не «окаянные», а «окаяннии»! Хоша... это, пожалуй, крутенько, негодно... Ну, да я сам займусь этим исподволь...

Фелицата. Уж ты лучше сам...

Вологонов подманивает к себе Нилушку, отбирает у него блюдце, улыбчиво обращается к мальчику.

Вологонов. Ну-кося, скажи: не торопитесь, людие? Ну?

Нилушка (глядя в сторону). Фонарик.

Вологонов. Фонарик, говоришь? Н-да. Ну, ладно; скажи: фонарик я вам...

Нилушка. Петь надо.

Вологонов. Это ничего, пой, это очень подходяще! Однако и говорить надо тоже. Скажи-ка: круговращение Велиалово! Говори, ну?

Нилушка. О-осподи, помилуй… (Пауза). Помирать надо...

Вологонов. На-ко, вот! Бухнул чего! Это и без тебя, дружок, известно: поспеем, помрём. Воистину, глуп ты свыше всякой надобности в этом! Пустодействие выходит у нас. Ну-ко, выговори: пустодействие?

Нилушка. Шобабаки...

Вологонов. Собаки? Годится. Ах ты, цыплёнок!

Нилушка. Шобабаки цыплёнками бегут туда-туда — ух! — овраг...

Вологонов. Это можно принять иносказательно, это ничего, многозначно! А теперь скажи: «Разверзнется пропасть на пути поспешающего», — ну-ко?

Нилушка. Петь надо...

Вологонов (вздыхая). Трудно с тобою всё-таки!

Вологонов отстает от Нилушки. Нилушка шаркает по полу, поет.

Нилушка. Осподи, поми-илуй...

Нилушка подходит к двери, с трудом открывает ее, выходит на крыльцо.

Фелицата. Куда ты, Нилушка?

Нилушка вздрагивает, смотрит на крыльцо, тыкает пальцем на землю, где бежит какой-то жучок.

Нилушка. Букан.

Фелицата. Что ты с ним делать будешь?

Нилушка. Помирать надо. Хоронить.

Фелицата. Он - живой. Живых не хоронят.

Нилушка дважды медленно закрывает и открывает глаза.

Нилушка. Надо петь...

Фелицата. Ты скажи мне что-нибудь!

Нилушка. Бляди.

Вологонов хохочет, Фелицата неумеючи смутилась.

Нилушка заходит обратно в избу. Встает напротив красного угла, глядит в сторону икон, но как бы сковзь них. Долгая, тягучая пауза. Фелицате и Вологонову совсем нечем заняться. Внезапно Нилушка поворачивается к матери.

Нилушка. Постели на сундуке, помирать лягу... (Пауза). Помирать надо. (Пауза. Поет). Осподи, помилуй!

Нилушка спокойно ложится на печку вверх лицом, складывает руки на груди, закрывает глаза, тотчас засыпает. Вологонов тихо достает Евангелие и читает сначала про себя, а потом вслух. Сначала шепотом, потом всё громче. Фелицата внимательно слушает.

Вологонов. Однажды при большом стечении народа Иисус поднялся на гору. Там Он сел, и вокруг Него собрались Его ученики. Отверзши уста Свои, Иисус стал говорить. Он учил: «Блаженны нищетой духа своего томимые, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны скорбящие: утешены будут они. Блаженны и кроткие: вся земля им в наследство. Блаженны алчущие, жаждущие праведности: они обретут ее. Блаженны милосердные: они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо узрят Бога они. Блаженны миротворцы: Божьими их назовут детьми. Блаженны и вы все, кого за Меня будут гнать, поносить, кого будут злословить из-за Меня. Радуйтесь и веселитесь: велика ваша награда на небесах - так и пророков гнали, которые жили до вас. Вы - соль земли, но если соль станет пресной, что сделает ее соленой? Ни на что она не годится больше: ее выбрасывают вон, под ноги людям. Вы - свет мира. Не может быть скрыт город, на вершине горы расположенный. И когда зажигают светильник, не под сосуд его ставят, но на подставку, и он светит всем в доме. Пусть и ваш свет людям светит, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного.

Фелицата впечатлена. Она встает со скамьи, подходит к печке, поправляет одеяло у Нилушки. Вдруг останавливается. Медленно трогает его руки, потом лоб. Резко припадает к его груди, слушает, молча сползает на пол. Начинает беззвучно рыдать. Вологонов видит это, начинает усиленно креститься у образов и бессвязно молиться.

Фелицата (вопит). Батюшка, куда ты? Господи, кого ты у меня итнял?

Склонив голову к левому плечу, заведя глаза под лоб и прижав руки ко грудям, она громко надрывно поет, причитает.

Фелицата.

Ой, да погас голубой мой, ясный месяц,

Сокатилася моя тихая звёздушка,

Во тёмное она пала окиян-море,

Сокатилась звезда, ой, да — погасла.

А и до веку она, душа, не вспыхнет,

До второго-то Христосова сошествия не воспылает!

Вологонов. Да постой, погоди! Успеешь вопить, допрежде надо запомнить обстоятельства...

Фелицата вытирает рукавом кофты мокрые глаза, облизывает губы и, длительно вздохнув, пялится в лицо Вологонова счастливым, хмельным взглядом.

Вологонов. На нездоровье не жаловался?

Фелицата. Ничегошеньки не молвил, ни словечушка!

Вологонов. Бит не был?

Фелицата. Что ты, вековой, когда я его...

Вологонов. Да — не ты!

Фелицата. А этого — не ведаю.

Вологонов (в сторону икон). Будемте думать, что посетил нас господь велией его милостью, ибо по всему видать, что блаженный, светлый отрок наш — близок бысть преблагому устроителю живота нашего...

Фелицата садится на печь рядом с Нилушкой, гладит его по голове, продолжает петь, но уже тише.

Фелицата.

Соприткнуся я грудью белою да жаркою сырой земле

Ты ль родимушка повадная, сыра земля,

Тебя просит, сердцем молит мать бессчастная.

Да приими-ка ты усопшее дитя моё.

Моего ль сердца кровинушку рубинову!..

Вологонов (ворчит). Не того часа стих взяла, этот стих вопят на погосте, у могилы... Всё надо знать... всё надо знать!

Фелицата совсем его не слышит, ни на что не реагирует.

Вологонов крестится левой рукой, скупо плачет. Подходит к печи и смотрит на тело Нилушки.

Вологонов. Больше стал, увеличила смерть. Да... вон оно! И я скоро вот эдак же окончательно выпрямлюсь. Мне — весьма даже пора бы!

Вологонов осторожно оправляет складки рубахи Нилушки. Взгляд Вологонова падает на ветхую книжонку Евангелия, которую он только что читал.

Вологонов. Не знаю, чего мне хотелось, ей-богу, не знаю! Всю долгую жизнь мою не знал я, чего хотеть лучше... Так, вообще... ожидал, что судьба подскажет. А моя судьба — безъязычна оказалась, вовсе немая. Да и глуха будто притом. Всё ждал, а вдруг что и выйдет, чудесное, нежданное?

Усмехнувшись, снова смотрит на труп Нилушки и продолжает.

Вологонов. А — тут хотеть мне нечего было. Хоти не хоти, всё едино, ничего не достигнешь. Как и вообще, во всём. Это всё-таки утешеньишко людишкам-то... иной раз - жалко их, очень маетно живут, очень горько! А тут — жили-были стервы-подлецы, а нажили праведника!

Фелицата продолжает петь, иногда останавливается.

Фелицата.

Как прикроется земля-то снегом белыим,

Во чистое поле выйдут волки лютые,

Заскорбят они, завоют о весне-тепле, —

Тут и я с ними завою о милó м сынке!

Вологонов прислушивается.

Вологонов (тихо, Фелицате, но не глядя на нее). Вот это уж по-настоящему, яростно накатило на тебя! Это — истово-законно, да! Ты ведь и в пенье, как в распутстве, — безудержная! Накатит на тебя бабьего сердца грызь, и — нет Фелицатке нигде предела...

Фелицата тягуче поднимается, медленно шаркает к двери. Выходит из избы, на нее пахнуло ветром.

Фелицата.

Ой, да ветры ледяные, злые, вьюжные!

Вы сожмите моё сердце крепко-накрепко,

Одолейте, заморозьте кровь кипучую,

Чтобы мне её слезами всю не выплакать!..