ЕКАТЕРИНА БОЯРСКИХ. г. Иркутск

ЕКАТЕРИНА БОЯРСКИХ

г. Иркутск

Поэт, прозаик, родилась в 1975 году в г. Иркутске. Училась на филологическом факультете ИГУ, работала преподавателем вуза, научным сотрудником в исследовательском центре, учителем русского языка и литературы. Публиковалась в журналах и альманахах «Вавилон», «Сетевая поэзия», «Новый Берег», «Урал», «Воздух», «Байкал», «Графит» и др., антологиях «Нестоличная литература», «An antology of contemporary russian women poets» (США), «Иркутское время», «Современная литература народов России», «Поэтический атлас России. Антология современной поэзии», в сборниках «Плотность ожиданий» и «Братская колыбель» (Москва) и др. Автор трёх поэтических и трёх прозаических книг. Лауреат литературной премии «Дебют» 2000 года в номинации «Крупная поэтическая форма», шорт-листер премии «Книгуру» 2012 года в номинации «Познавательная литература». Произведения переводились на английский, французский, украинский языки.

Стоя на пустоте над былыми узами,

он начинает петь, не дождавшись музыки.

Не отличает радость свою от ярости,

просто он хочет скорости в мире старости.

Сквозь пустоту бредет, задирая голову,

и, представляя себя подобным чему-то полому (голоду или коробу),

вдруг понимает — колокол.

Звук начинается верно и недоверчиво,

и человек звучит, ни за что не держится.

Стало началом, гулким одним качанием

то, что когда-то было его молчанием.

... Часть моя в шуме полдня и в зове полночи.

Я не хочу опор, не нуждаюсь в помощи.

Бьется, мычит, рычит

мое ничему не равенство

звонче и громче ярости, ярче радости.

Что там движется в арках над сонной водой?

То ли толк, то ли волк, то ли бог снеговой —

на смятение зрения, шелест и вой

ничего не ответит зима.

До подушек и кружек, остывших печей,

до вещей, никому не заметных вообще,

промерзают пустые дома.

Задыхается вечер, и льётся, и льёт

на ольховые арки зелёнку и йод.

Подземельный на небо сейчас перейдёт,

на дроблёное небо стекла

золотого, сквозного. На убыль, на спад

поднебесный под землю спускается спать,

и по рекам плывут зеркала.

Я люблю этот лёд, потому что он свет,

кристаллический плод летаргических лет —

да пройдёт их насквозь неизвестный аэд,

идиот нисхождений в аид,

существующий только когда говорит,

понимающий только когда повторит:

я люблю этот свет. Этот свет.

Кто там пишет свои — не свои — сквозь слои,

по косынкам кустов, по волне колеи,

по краям, по мелодиям ям,

и дыханье бежит по ветвям, по верхам,

по заброшенным в пыль чердаков черепкам —

декабрям, январям, февралям?

Кто там ходит за окнами, страшно смотреть.

Тело ночи умеет так медленно тлеть,

тело печи умеет так медленно греть,

что зимы голубая зола

вычитает из веток последний огонь

и танцует нагой раскалённой дугой

до утра, до тепла, добела.

Я смотрю в темноту, я стою на посту.

... Припадёт к повороту, пройдёт по мосту,

пролистает меня по листу по пусту

и накроет всем телом снегов.

То ли стук, то ли стык, то ли зверь, то ли сбой.

Позовёт меня голос родной ледяной:

«Кто там движется в арках под полной луной? »

И тогда я увижу его.

Сирены

Мы ещё не действуем как повстанцы,

но по-чернокнижьи уже поём:

как умеешь бедствуй, катайся, майся,

а потом бросайся к нам в водоём.

Здесь воздушны устья — зовут сирены,

высоко в истоках, легко на дне.

Черноптицы в белых кустах сирени

как заплаты ночи на полотне.

Мы ещё не созданы, осторожны,

письмена на лбу, в рукаве, в груди.

Как же до тебя добираться сложно,

медленно под снегом сама иди.

Дети пелены, девы снегопада,

стынет под ногой полынья-луна.

Нас почти не слышно, почти не надо,

наша седина красоте равна.

Наши голоса: заведи будильник,

выключи плиту, воскресенья жди.

Отмени любовь, обмани бессилье.

Медленно по свету иди, иди.

Нет тебе уже никакого дела

до вопросов, как у кого дела.

Ты сейчас читаешь изнанку тела,

а обложка выцвела добела.

Ты одна настолько, чтоб быть из наших,

кто на картах мира ненаходим.

Ты же слышишь звон, ты же знаешь тяжесть.

Медленно по следу иди, иди.

Мы же самозванцы и альбигойцы,

и уже заметны, почти слышны.

Медленно навстречу иди, не бойся,

ты нас отпросила у тишины.

Талый алый снег превратится в сажу,

если ты увидишь, что впереди.

Ты жива настолько, что будешь наша,

ветрено и слепо иди, иди.

Где-то между цирком и трамваем,

между МРТ и ЭКГ,

ходит-бродит смерть сторожевая

на одной изрезанной ноге.

Белый коридор пересекая,

сквозь узлы протягивает нить.

Забирает или отпускает,

всё не может предопределить.

Тесная палата, воздух спёртый.

Каждая как будто о своём:

наши силы были иллюзорны,

наши были поросли быльём.

Наши цепи сгнили и распались,

а потом цветами проросли

в жёсткую негнущуюся память

женщины, больницы и земли.

Тридцать первый, шестьдесят четвёртый...

снятся предлетейские миры —

деревянный бок аэропорта

или школа на верху горы.

И они нащупывают снами

то, что наяву идёт ко дну, —

старую скамейку, белый камень

и неисцелимую вину.

И пока они неровно, робко

боль, как мель, перебегают вброд,

их так и не сбывшаяся лодка

завершает свой водоворот.

Санитар поправит покрывало.

Хоть ты нить тяни, хоть оборви,

эти тлен и горечь — переправа

перед наводнением любви.

Дерево дрожит, по нему бежит золотой распад.

Это разгоняется, это ускоряется листопад.

Стынет, как приютская, леса неуютная голова,

и такая изморозь на траве, что легла трава.

Смеётся ночь, наступая наземь, чернее грязи, острей стекла,

и такая изморозь на луне-луне, на огне-окне, что душа ушла.

Место пусто, осталась полость — пробел, дефект.

Сквозь водоворот памятник плывёт по ночной реке.

В глубину лицом — как падал, так и лежит,

отбита рука с веслом,

за слоем слой,

и за сломом слом, и за спадом спад

по нему бежит голубой рассвет, вороной закат, золотой распад.

От него остался один кусок. И такая изморозь на спине,

что и чист, и пуст, и отмыт от чувств,

и совсем высок, и совсем вовне.

На глазах песок — и почти ослеп,

как огромный свет в мимолётном сне.

Пишет осень искрами, серебром — никаких цветов —

ледяной устав для тех, кто совсем устал.

И такая изморозь на земле, что легла любовь

во хрустальный дом, воды потайной кристалл.

Лебединый мост над рекой летит для того, кто прав, —

потому он и не касается берегов.

Вдоль реки дребезжит ночной жестяной состав:

Туки-туки-прячь, туки-туки-ночь, туки-туки-ключ,

Туки-туки-плачь, туки-туки-речь туки-туки-туч.

И такая изгородь — ивы, истины, города поглотил туман.

Надо мной двойной фибулой из льда небула плывёт в небо-океан.

Лебединый мост улетает прочь, я не буду звать.

Коротка ли, длинна ли ночь, я не буду знать.

Забери меня

плыть по вечной заре реки

к темноте без имени

темнотой без памяти и тоски.

В высоте высот огоньки да лёд,

угольки да звон.

Погулять бы мне по реке времён:

каждый камень — год.

Оглянёшься — быстрой весны вода:

по делам бегу! на бегу живу!

А вперёд посмотришь — спешит куда?

Сквозь провалы осени в синеву.

Беспечальны перечни. Как мальки — пузырьки имён

серебрятся, булькают, далеки — Аронзон, Назон...

Не лови их и не произноси — Эхнатон, Ньютон... — не постигнешь дна.

Слишком глубоко в свете и грязи носит имена.

По теченью вниз — перепад высот, и оттуда вздох,

и оттуда зов слюдяных пластов,

голубых колонн, торфяных болот.

Наступает срок ледяных оков,

остановки вод.

Это юность — в негу, и в пух, и в пыл,

ну а старость — в снега и в прах.

Я собрался быть, но забыл, кем был,

и очнулся старик, дурак.

Снежной пылью, солью уносит сон,

и бесцветна ветошь ноябрьских дней.

Погадать бы мне по руке времён,

только кровь на ней:

заводная рыба разбила лоб — не пробила лёд.

Золотая тень в высоте высот,

суета сует, пустота пустот,

молоко и мёд.

Воздух

Человек с замёрзшей водой в ведре

осязаем воздухом поутру.

Он не понимает, что он в игре,

что уже заканчивает игру.

Он идёт над речкой и смотрит вбок,

осязает воздух плечом, плащом.

Видит — берег прячется. Видит — бог.

Видит всё, не думая ни о чём:

сновиденья времени, гнёт идей,

опыт милосердия и тоски,

видит — гнев предсмертия рвёт людей

на куски, как лев, и кусков куски.

Исчезает сердце, скулит во сне,

просит — новым именем назови,

не досталось и не осталось мне

долга долгой старости и любви.

Мы давно и просто спустились с гор

и из бездны города смотрим ввысь,

потому что самый большой простор

никогда не требует — поднимись,

заслужи, покайся, дрожи и чти,

подчинись, пожертвуй и докажи.

С точки зренья воздуха, всё в пути —

даже прокажённые гаражи,

облака, идущие по тропе,

и цветы с отрубленной головой,

эти понимают — они в судьбе

и насквозь, наотмашь пьяны судьбой.

Человек с замёрзшим огнём внутри,

к горизонту лестницы-поезда,

октябрей любимые пустыри,

городов размытые невода…

Посторонний тысяче бед и дел,

выдыхая в воздух бесшумный смех,

пока шёл, он тысячу раз успел

поменять местами себя и всех.

С точки зренья слова, он глуп и глух,

как другие, хуже любых ли был.

Затаив дыханье, рассеяв дух,

он увидит то, что всегда любил.

Он на четвереньках во мраке лет

полз по бритвам битв и ножам камней,

а сейчас его догоняет свет

этих блёклых, травленых чудо-дней.

Жизнь тогда казалась гнилой, больной,

непролазно, грязно, бессвязно длясь.

А теперь вот светится за спиной,

целиком пропала — и вся нашлась.

Может, так и он ходит среди нас

от пробелов рук до провалов глаз.

Смотрит на искрошенные сердца,

по расколу, по изразцу лица

гладит, говорит:

ты красавица.

То, что пробило и уязвило,

не изуродовало — явило,

что ослепило, то осветило тебя

для меня, моя милая.

В глубине непрожитого лежать —

это безнадежнее Китежа.

Разрушенье возводит здание.

Ты построена из страдания.

Не прости меня, но расти.

Я согласен на непрощенье

ради каждого воплощенья

этой раненой радости.

Глубина твоего спасения

измеряется потрясением,

над которым ты устоишь.

.. Так и ходит. Тоска весенняя,

сладкий стыд обнаженных крыш.

Говорит все одно и то же:

никогда не станешь моложе

и нужней, чем всегда была.

Ты же знаешь своё задание —

создавать себя из страдания,

проясненного добела.

Я не слышал, что ты кричала мне,

но я принял твое отчаянье,

без которого правды нет.

Я согласен на непрощение.

Разрушайся до возвращения,

потому что таков твой свет.