ЧАСТЬ ПЯТАЯ 11 страница

Война окончательно утвердила роль Атланты на Юге, и дотоле неприметный город стал далеко и широко известен. Железные дороги, за которые Шерман сражался все лето и уложил тысячи людей, снова несли жизнь этому городу, и возникшему‑ то благодаря им. Атланта, как и прежде, до своего разрушения, снова стала деловым центром большого района, и туда непрерывным потоком текли новые обитатели, как желанные, так и нежеланные.

«Саквояжники» превратили Атланту в свое гнездо, однако на улицах они сталкивались с представителями старейших семейств Юга, которые были здесь такими же пришлыми, как и они. Это были семьи, переселившиеся сюда из сельской местности, погорельцы, которые теперь, лишившись рабов, не в состоянии были обрабатывать плантации. Новые поселенцы каждый день пребывали из Теннесси и обеих Каролин, где тяжелая рука Реконструкции давила еще сильнее, чем в Джорджии. Немало наемников‑ ирландцев и немцев, служивших в армии конфедератов, обосновались в Атланте, когда их отпустили. Пополнялось население города и за счет жен и детей янки, стоявших здесь в гарнизоне: после четырех лет войны всем хотелось посмотреть, что же такое Юг. И конечно, было множество авантюристов всех мастей, хлынувших сюда в надежде сколотить состояние, да и негры продолжали сотнями прибывать в Атланту из сельских мест.

Город бурлил – он жил нараспашку, как пограничное селение, даже и не пытаясь прикрыть свои грехи и пороки. Появились салуны – по два, а то и по три в каждом квартале, – и двери их не закрывались всю ночь напролет, а с наступлением сумерек улицы заполнялись пьяными, черными и белыми, которых качало от края тротуара к стенам домов и обратно. Головорезы, карманники и проститутки подстерегали своих жертв в плохо освещенных проулках и на темных улицах. Игорные дома преуспевали вовсю, и не проходило ночи, чтобы там кого‑ нибудь не пристрелили или не прирезали. Почтенные граждане с ужасом узнали о том, что в Атланте возник большой и процветающий район «красных фонарей» – гораздо более обширный и более процветающий, чем во время войны. За плотно закрытыми ставнями всю ночь напролет бренчали рояли, раздавались беспутные песни и хохот, прорезаемые время от времени вскриками или пистолетным выстрелом. Обитательницы этих домов были куда бесстыднее проституток дней войны, они нахально перевешивались через подоконники и окликали прохожих. А по воскресеньям элегантные кареты хозяев этого квартала катили по главным улицам, полные разодетых девчонок, которых вывозили на прогулку подышать воздухом за приспущенными шелковыми шторками.

Наиболее известной среди хозяек была Красотка Уотлинг. Она открыла свое заведение в большом двухэтажном доме, рядом с которым соседние дома казались жалкими крольчатниками. На первом этаже был большой элегантный бар, увешанный картинами, писанными маслом, и в нем всю ночь напролет играл негритянский оркестр. Верхний же этаж, судя по слухам, был обставлен дорогой мягкой мебелью, обтянутой плюшем; там висели занавески из тяжелых кружев и заморские зеркала в золоченых рамах. Десять молодых особ, составлявших принадлежность этого дома, отличались приятной внешностью, хоть и были ярко накрашены, и вели себя куда тише, чем обитательницы других домов. Во всяком случае, к Красотке полицию вызывали редко.

Об этом доме атлантские матроны шептались исподтишка, а священники в своих проповедях, осторожно понизив голос, с сокрушенным видом называли его «средоточием порока». Все понимали, что такая женщина, как Красотка, не могла сама заработать столько денег, чтобы открыть подобное роскошное заведение. Значит, кто‑ то – и кто‑ то богатый – стоял за ней. А поскольку Ретт Батлер никогда не скрывал своих отношений с нею, значит, это был он. Вид у Красотки, когда она проезжала в своей закрытой карете с наглым желтым негром на козлах, был весьма процветающий. Она ехала в этой своей карете, запряженной двумя отменными гнедыми, и все мальчишки, если им удавалось сбежать от матерей, высыпали на улицу поглазеть на нее, а потом возбужденно шептали друг другу: «Это она! Старуха Красотка! Я видел ее красные волосы! » Рядом с домами, покрытыми шрамами от снарядов и кое‑ как залатанными старым тесом и почерневшими от дыма пожарищ кирпичами, вставали прекрасные дома «саквояжников» и тех, кто нажился на войне, – дома с мансардами, с островерхими крышами и башенками, с витражами в окнах, с большими лужайками перед крыльцом. Из вечера в вечер в этих недавно возведенных домах ярко светились окна, за которыми горели газовые люстры, и далеко разносились звуки музыки и шарканье танцующих ног. Женщины в шуршащих ярких шелках прогуливались по узким длинным верандам, окруженные мужчинами в вечерних костюмах. Хлопали пробки от шампанского, столы, накрытые кружевными скатертями, ломились от блюд: здесь ужины подавали из семи перемен. Ветчина в вине, и фаршированная утка, и паштет из гусиной печенки, и редкие фрукты даже в неурочное время года в изобилии стояли на столах.

А за облезлыми дверями старых домов ютились нужда и голод, которые ощущались достаточно остро, хоть их и переносили со стоическим мужеством, – они ранили тем сильнее, чем больше пренебрежения выказывалось материальным благам. Доктор Мид мог бы поведать немало тягостных историй о семьях, которые вынуждены были сначала переехать из особняка в квартиру, а потом из квартиры – в грязные комнаты на задворках. Слишком много было у него пациенток, страдавших «слабым сердцем» и «упадком сил». Он знал – и они знали, что он знает: все дело было недоедании. Он мог бы рассказать о том, как туберкулез наложил свою лапу на целые семьи, о том, как в лучших семьях Атланты появилась цинга, от которой раньше страдали лишь самые обездоленные белые бедняки. И как появились дети с тоненькими, кривыми от рахита ножками и матери, у которых нет молока. Когда‑ то старый доктор готов был благодарить бога за каждое новое дитя, которому он помог появиться на свет. Теперь же он не считал, что жизнь – это такое уж благо. Неприветливый это был мир для маленьких детей, и многие умирали в первые же месяцы жизни.

Яркие огни и вино, звуки скрипок и танцы, парча и тонкое сукно в поставленных на широкую ногу больших домах, а за углом – медленная смерть от голода и холода. Спесь и бездушие – у победителей; горечь долготерпения и ненависть – у побежденных.

Глава 38

Скарлетт все это видела, жила с этим сознанием днем, с этим сознанием ложилась вечером в постель, страшась каждой следующей минуты. Она знала, что они с Фрэнком уже числятся из‑ за Тони в черных списках янки и что несчастье может в любую минуту обрушиться на них. Но именно сейчас откатиться назад, к тому, с чего она начинала, – нет, этого она просто не могла допустить: ведь она ждала ребенка, а лесопилка как раз начала приносить доход, и будущее Тары до осени, то есть до нового урожая хлопка, всецело зависело от этого дохода. Что, если она все потеряет?! Что, если придется начинать все сначала с теми скромными средствами, которыми она располагает в борьбе в этим безумным миром? Ну, что она может выставить против янки и их порядка – свои пунцовые губки, свои зеленые глаза, свой острый, хоть и небольшой, умишко. Снедаемая тревогой, она чувствовала, что легче покончить с собой, чем начинать все сначала.

Среди разрухи и хаоса этой весны 1866 года она направила всю свою энергию на то, чтобы сделать лесопилку доходной. Ведь деньги в Атланте были. Горячка восстановления города давала Скарлетт возможность нажиться, и она понимала, что будет делать деньги, если только не попадет в тюрьму. Но, твердила она себе, ходить надо легко, пританцовывая, не обращая внимания на оскорбления, мирясь с несправедливостью, не обижаясь ни на кого, будь то белый или черный. Она ненавидела наглых вольных негров, и по спине ее пробегал холодок – такое ее охватывало бешенство всякий раз, когда она слышала их оскорбительные шуточки по своему адресу и визгливый хохот. Но она ни разу не позволила себе хотя бы презрительно взглянуть на них. Она ненавидела «саквояжников» и подлипал, которые без труда набивали себе карманы, в то время как ей приходилось так трудно, но ни словом не осудила их. Никто в Атланте не презирал янки так, как она, ибо при одном виде синего мундира к горлу у нее от ярости подступала тошнота, но даже в кругу семьи она ни единым словом не выдала своих чувств. «Я же не идиотка – я рта не раскрою, – мрачно твердила она себе. – Пусть другие терзаются, оплакивая былые дни и тех, кто уже не вернется. Пусть другие сжигают себя в огне ненависти, кляня правление янки и теряя на этом право голосовать. Пусть другие сидят в тюрьме за то, что не умели держать язык за зубами, и пусть их вешают за причастность к ку‑ клукс‑ клану. (Каким леденящим ужасом веяло от этого названия – оно пугало Скарлетт не меньше, чем негров. ) Пусть другие женщины гордятся тем, что их мужья – в ку‑ клукс‑ клане. Слава богу, Фрэнк с ними не связан! Пусть другие горячатся, и волнуются, и строят козни и планы, как изменить то, чего уже не изменишь. Да какое имеет значение прошлое по сравнению с тяготами настоящего и ненадежностью будущего? Какое имеет значение, есть у тебя право голоса или нет, когда хлеб и кров и жизнь на свободе – вот они, реальные проблемы?! О господи, смилуйся, убереги меня от всяких бед до июня! » Только до июня! Скарлетт знала, что к этому времени она вынуждена будет уединиться в доме тети Питти и сидеть там, пока ребенок не появится на свет. Ее и так уже порицали за то, что она показывается на людях в таком состоянии. Леди никому не должна показываться, когда носит под сердцем дитя. Теперь уже и Фрэнк с тетей Питти умоляли ее не позорить себя – да и их, – и она обещала оставить работу в июне.

Только до июня! К июню надо так наладить все на лесопилке, чтобы там могли обойтись без нее. К июню у нее уже будет достаточно денег, чтобы чувствовать себя хоть немного защищенной на случай беды. Столько еще надо сделать, а времени осталось так мало! Хоть бы в сутках было больше часов! И она считала минуты в лихорадочной погоне за деньгами – денег, еще, еще денег!

Она так донимала робкого Франка, что дела в лавке пошли на лад и он даже сумел взыскать кое‑ какие старые долги. Но надежды Скарлетт были прежде всего связаны с лесопилкой. Атланта в эти дни походила на гигантское растение, которое срубили под корень, и вот теперь оно вдруг снова пошло в рост, только более крепкое, более ветвистое, с более густой листвой. Спрос на строительные материалы намного превышал возможности его удовлетворить. Цены на лес, кирпич и камень стремительно росли – лесопилка Скарлетт работала от зари до темна, когда уже зажигали фонари.

Каждый день она проводила часть времени на лесопилке, вникая во все мелочи, стремясь выявить воровство, ибо, по ее глубокому убеждению, без этого дело не обходилось. Но еще больше времени она тратила, разъезжая по городу: наведывалась к строителям, подрядчикам и плотникам, заглядывала даже к совсем незнакомым людям, которые, по слухам, якобы собирались строиться, и упорно уговаривала их покупать лес у нее, и только у нее.

Вскоре она стала неотъемлемой частью пейзажа Атланты – женщина в двуколке, сидевшая рядом с почтенным, явно не одобрявшим ее поведения старым негром, – сидевшая, натянув на себя повыше полость, сжав на коленях маленькие руки в митенках. Тетя Питти сшила ей красивую зеленую накидку, которая скрадывала ее округлившуюся фигуру, и зеленую плоскую, как блин, шляпку под цвет глаз – шляпка эта очень ей шла. И Скарлетт всегда надевала этот наряд, когда отправлялась по делам. Легкий слой румян на щеках и еле уловимый запах одеколона делали Скарлетт поистине прелестной – до тех пор, пока она сидела в двуколке и не показывалась во весь рост. Впрочем, такая необходимость возникала редко, ибо она улыбалась, манила пальчиком – и мужчины тотчас подходили к двуколке и часто, стоя под дождем с непокрытой головой, подолгу разговаривали со Скарлетт о делах. Она была не единственной, кто понял, что на лесе можно заработать, но не боялась конкурентов. Она сознавала, что может гордиться своей смекалкой и в силах потягаться с любым из них. Она ведь как‑ никак родная дочь Джералда, и унаследованный ею деловой инстинкт теперь, в нужде и лишениях, еще обострился.

Поначалу другие дельцы смеялись над ней – смеялись добродушно, с легким презрением к женщине, которая вздумала возглавить дело. Но теперь они уже больше не смеялись. Они лишь молча кляли ее, когда она проезжала мимо. То обстоятельство, что она женщина, часто шло ей на пользу, ибо при случае она могла прикинуться столь беззащитной, столь нуждающейся в помощи, что вид ее мог растопить любые сердца. Ей ничего не стоило прикинуться мужественной, но застенчивой леди, которую жестокие обстоятельства вынудили заниматься столь малоприятным делом, – беспомощной маленькой дамочкой, которая просто умрет с голоду, если у нее не будут покупать лес. Но когда игра в леди не приносила результата, Скарлетт становилась холодно‑ деловой и готова была продавать дешевле своих конкурентов, в убыток себе, лишь бы заполучить еще одного покупателя. Она могла продать низкосортную древесину по цене первосортной, если считала, что это сойдет ей с рук, и без зазрения совести шла на подлости по отношению к другим торговцам лесом. Всем своим видом показывая, как ей не хочется раскрывать неприятную правду, она в разговоре с возможным покупателем могла со вздохом сказать про конкурента, что больно уж он дерет за свой лес, хотя доски‑ то у него гнилые, все в свищах и вообще ужасного качества.

Когда Скарлетт впервые решилась на такую ложь, ей потом стало стыдно и очень не по себе – не по себе оттого, что она так легко и естественно солгала, а стыдно оттого, что в мозгу мелькнула мысль: что сказала бы мама?

А Эллин, узнав, что дочь лжет и занимается мошенничеством, могла бы сказать лишь одно. Она была бы потрясена, она бы ушам своим не поверила и так и сказала бы Скарлетт – мягко, но слова ее жгли бы каленым железом, – сказала бы о чести, и о честности, и о правде, и о долге перед ближними. Скарлетт вся съежилась, представив себе лицо матери. Но образ Эллин тотчас померк, изгнанный из памяти неуемным, безжалостным, могучим инстинктом, появившимся у Скарлетт в ту пору, когда Тара переживала «тощие дни», а сейчас укрепившимся из‑ за неуверенности в будущем. Так Скарлетт перешагнула и этот рубеж, как прежде – многие другие, И лишь вздохнула, что не такая она, какой хотела бы видеть ее Эллин, пожала плечами и, словно заклинание, повторила свою любимую фразу: «Подумаю об этом потом».

А потом, занимаясь делами, она уже ни разу не вспомнила об Эллин, ни разу не пожалела, что всеми правдами и неправдами отбирает клиентов у других торговцев лесом. Она знала, что может лгать про них сколько угодно. Рыцарское отношение южан к женщине защищало ее. Южанка‑ леди может солгать про джентльмена, но южанин‑ джентльмен не может оболгать леди или – еще того хуже – назвать леди лгуньей. Так что другие лесоторговцы могли лишь кипеть от злости и пылко кляли миссис Кеннеди в кругу семьи, от души желая, чтобы она ну хоть на пять минут стала мужчиной.

Один белый бедняк – владелец лесопилки на Декейтерской дороге – попытался сразиться со Скарлетт ее же оружием и открыто заявил, что она лгунья и мошенница. Но это ему только повредило, ибо все были потрясены тем, что какой‑ то белый бедняк мог так возмутительно отозваться о даме из хорошей семьи, хотя эта дама и вела себя не по‑ дамски. Скарлетт спокойно и с достоинством отнеслась к его разоблачениям, но со временем все внимание сосредоточила на нем и его покупателях. Она столь беспощадно преследовала беднягу, продавая его клиентам – не без внутреннего содрогания – великолепную древесину по низкой цене, дабы доказать свою честность, что он вскоре обанкротился. Тогда – к ужасу Фрэнка – она окончательно восторжествовала над ним, купив почти задаром его лесопилку.

Став владелицей еще одной лесопилки, Скарлетт оказалась перед проблемой, которую не так‑ то просто было решить: где найти верного человека, который мог бы ею управлять. Еще одного мистера Джонсона ей нанимать не хотелось. Она знала, что, сколько за ним ни следи, он продолжает тайком продавать ее лес; ничего, решила она, как‑ нибудь найдем нужного человека. Разве все не бедны сейчас, как Иов, и разве не полно на улицах мужчин, которые прежде имели состояния, а сейчас сидят без работы?

Не проходило ведь дня, чтобы Франк не ссудил денег какому‑ нибудь голодному бывшему солдату или чтобы Питти и кухарка не завернули кусок пирога для какого‑ нибудь еле державшегося на ногах бедняка.

Но Скарлетт по какой‑ то ей самой непонятной причине не хотела брать на работу таких бедолаг. «Не нужны мне люди, которые за целый год ничего не могли приискать для себя, – размышляла она. – Если они до сих пор не сумели приспособиться к мирной жизни, значит, не сумеют приспособиться и ко мне. Да к тому же вид у них такой жалкий, такой побитый. А мне не нужны побитые. Мне нужен человек смекалистый и энергичный вроде Ренни, или Томми Уэлберна, или Келлса Уайтинга, или одного из Сйммонсов, или.., ну, словом, кто‑ то такой. У них на лице не написано: „Мне все равно“, как у солдат после поражения. У них вид такой, точно они черт знает как заинтересованы в любой чертовщине».

Однако, к великому удивлению Скарлетт, братья Симмонсы, занявшиеся обжигом кирпича, и Келлс Уайтинг, торговавший снадобьем, изготовленным на кухне его матушки и гарантировавшим выпрямление волос у любого негра после шестикратного применения, вежливо улыбнулись, поблагодарили и отказались. Так же повели себя и еще человек десять, к которым она обращалась. В отчаянии Скарлетт повысила предлагаемое жалованье – и снова получила отказ. Один из племянников миссис Мерриуэзер нахально заявил, что ему хоть и не слишком улыбается быть кучером на подводе, но, по крайней мере, это его собственная подвода, и уж лучше своими силенками чего‑ то добиться, чем с помощью Скарлетт.

Как‑ то днем Скарлетт остановила свою двуколку подле фургона с пирогами Рене Пикара и окликнула Рене, рядом с которым на козлах сидел его друг – калека Томми Уэлберн.

– Послушайте, Ренни, почему бы вам не поработать у меня? Быть управляющим на лесопилке куда респектабельнее, чем развозить пироги в фургоне. Я почему‑ то считаю, что вам стыдно этим заниматься.

– Мне? Да я свой стыд давно похоронил! – усмехнулся Рене. – Кто нынче респектабельный? Я всю жизнь был респектабельный, война меня от этот предрассудок освободил, как освободил черномазых от рабство. Теперь я уже никогда не будет почтенный и весь в ennui[11]. Теперь я свободный, как птичка. И мне очень нравится мой фургон с пироги. И мой мул мне нравится. И мне нравятся милые янки, которые так любезно покупают пироги мадам моя теща. Нет, Скарлетт, дорогая моя, я уж буду Король Пирогов. Такая у меня судьба! Я, как Наполеон, держусь свой звезда. – И он с трагическим видом взмахнул хлыстом.

– Но вас ведь воспитывали не для того, чтобы продавать пироги, а Томми – не для того, чтобы воевать с этими дикарями – ирландскими штукатурами. У меня работа куда более…

– А вы, я полагаю, были воспитаны, чтобы управлять лесопилкой, – заметил Томми, и уголки рта у него дрогнули. – Я так и вижу, как маленькая Скарлетт сидит на коленях у своей мамочки и, шепелявя, заучивает урок: «Никогда не продавай хороший лес, если можешь продать плохой и по хорошей цене».

Рене так и покатился от хохота, его обезьяньи глазки искрились весельем, и он хлопнул Томми по сгорбленной спине.

– Нечего нагличать, – холодно заметила Скарлетт, не обнаружив в словах Томми повода для веселья. – Конечно, меня не растили, чтобы управлять лесопилкой.

– А я и не нагличаю. Вы же управляете лесопилкой, растили вас для этого или нет. И надо сказать, управляете очень ловко. Собственно, никто из нас, насколько я понимаю, не делает того, что собирался делать, но все же, мне кажется, мы справляемся. Плох тот человек и плох тот народ, который сидит и льет слезы только потому, что жизнь складывается не так, как хотелось бы. Кстати, а почему бы вам, Скарлетт, не нанять какого‑ нибудь предприимчивого «саквояжника»? В лесах их невесть сколько бродит.

– Не нужны мне «саквояжники». «Саквояжники» крадут все, что плохо лежит и не раскалено добела. Да если бы они хоть чего‑ нибудь стоили, так и сидели бы у себя, а не примчались бы сюда, чтобы обгладывать наши кости. Мне нужен хороший человек из хорошей семьи, смекалистый, честный, энергичный и…

– Немного вы хотите. Да только едва ли такого получите за свою цену. Все смекалистые, за исключением, пожалуй, увечных, уже нашли себе занятие. Может, они и не своим делом заняты, но работа у них есть. И работают они на себя, а не под началом у женщины.

– Мужчины, как я погляжу, если копнуть поглубже, не отличаются здравым смыслом.

– Может, оно и так‑, но гордости у них достаточно, – сухо заметил Томми.

– Гордости! У гордости вкус преотличный, особенно когда корочка хрустящая, да еще глазурью покрыта, – ядовито заметила Скарлетт.

Оба натянуто рассмеялись и – так показалось Скарлетт – словно бы объединились против нее в своем мужском неодобрении. «А ведь Томми сказал правду», – подумала она, перебирая в уме мужчин, к которым уже обращалась и к которым собиралась обратиться. Все они были заняты – заняты каждый, своим делом, причем тяжелой работой, более тяжелой, чем они даже помыслить могли до войны. Делали они, возможно, то, что вовсе не хотели делать, – и не самое легкое, и не самое привычное, но все что‑ то делали. Слишком тяжкие были времена, чтобы люди могли выбирать. Если они и скорбели об утраченных надеждах и сожалели об утраченном образе жизни, то держали это про себя. Они вели новую войну, войну более тяжелую, чем та, которая осталась позади. И снова любили жизнь, – любили столь же страстно и столь же отчаянно, как прежде – до того, как война разрубила их жизнь пополам.

– Скарлетт, – сказал запинаясь Томми. – Мне неприятно просить вас об одолжении после всех дерзостей, которые я вам наговорил, но все же я попрошу. Да, может, это и вас устроит. Брат моей жены, Хью Элсинг, торгует дровами, и не очень успешно. Дело в том, что все, кроме янки, сами обеспечивают себя дровами. А я знаю, что Элсингам приходится сейчас очень туго. Я.., я делаю все что могу, но у меня ведь на руках Фэнни, а потом еще мама и две овдовевшие сестры в Спарте, о которых я тоже должен заботиться. Хью человек хороший, а вам нужен хороший человек. К тому же он, как вы знаете, из хорошей семьи, и он честный.

– Да, но.., не слишком, видно, Хью смышленый, если ничего у него не получается с дровами. Томми пожал плечами.

– Очень уж жестко вы судите, Скарлетт, – сказал он. – Но вы все‑ таки подумайте насчет Хью. Может статься, вам придется взять кого‑ то и похуже. Я же считаю, что честность и трудолюбие Хью возместят отсутствие смекалки.

Скарлетт, промолчала, не желая быть резкой. Она‑ то ведь считала, что лишь редкие качества, если такие существуют вообще, могут возместить отсутствие смекалки.

Тщетно объездив весь город и отказав не одному ретивому «саквояжнику», она все же решила наконец последовать совету Томми и предложить работу Хью Элсингу. Это был лихой, предприимчивый офицер во время войны, но два тяжелых ранения и четыре года, проведенных на полях битв, лишили его, как видно, всякой предприимчивости, и перед сложностями мирной жизни он был растерян, как ребенок. Теперь, когда он занялся продажей дров, в глазах его появилось выражение брошенного хозяином пса, – словом, это был совсем не тот человек, какого искала Скарлетт.

«Он просто дурак, – подумала она. – Он ничего не смыслит в делах и, я уверена, не сумеет сложить два и два. И сомневаюсь, чтобы когда‑ нибудь научился. Но по крайней мере он честный и не будет обманывать меня».

Скарлетт в эту пору очень редко задумывалась над собственной честностью, но чем меньше ценила она это качество в себе, тем больше начинала ценить в других.

«Какая досада, что Джонни Гэллегер занят этим строительством с Томми Уэлберном, – подумала она. – Вот это человек, который мне нужен. Твердый, как кремень, и скользкий, как змея. Но он был бы честным, плати я ему за это. Я понимаю его, а он понимает меня, и мы бы отлично поладили. Возможно, мне удастся заполучить его после того, как они построят гостиницу, а до тех пор придется довольствоваться Хью и мистером Джонсоном. Если я поручу Хью новую лесопилку, а мистера Джонсона оставлю на старой, то смогу сидеть в городе и наблюдать за торговлей, а они пусть пилят доски и занимаются доставкой товара. Пока Джонни не освободится, придется рискнуть и дать мистеру Джонсону пограбить меня, когда я буду сидеть в городе, еСЛИ бы только он не был вором! Надо мне, пожалуй, построить дровяной склад на половине того участка, что оставил мне Чарльз. А на другой половине, если бы Франк так не орал, я бы построила салун! Ничего, я все равно его построю, как только наберу достаточно Денег, а уж как он к этому отнесется – его дело. Если б только Фрэнк не был таким чистоплюем. И если бы я, о господи, не ждала ребенка именно сейчас! Ведь очень скоро я стану такой тушей, что и носа на улицу показать не смогу. О господи, если бы я только не ждала ребенка! И, господи, если бы только эти проклятые янки оставили меня в покое! Если бы…» Если! Если! Если! В жизни было столько «если» – никогда ни в чем не можешь быть уверена, никогда нет у тебя чувства безопасности, вечный страх все потерять, снова остаться без хлеба и крова. Да, конечно, Франк теперь начал понемногу делать деньги, но Франк так подвержен простуде и часто вынужден помногу дней проводить в постели. А что, если он вообще сляжет! Нет, нельзя всерьез рассчитывать на Франка. Ни на что я ни на кого нельзя рассчитывать, Кроме как на себя. А доходы ее до того смехотворно ничтожны. Ах, что же она станет делать, если явятся янки и все у нее отберут? Если! Если! Если!

Половина ее ежемесячных доходов Шла Уиллу в Тару, часть – Ретту в счет долга, а остальные Скарлетт откладывала. Ни один скупец не пересчитывал свое золото чаще, чем она, и ни один скупец не боялся потерять его. Она не хотела класть деньги в банк: а вдруг он прогорит или янки все конфискуют. И вот она все что могла носила при себе, за корсетом, а остальное рассовывала по всему дому – пачечки банкнот лежали под неплотно пригнанным кирпичом очага, в мешочке для мусора, между страницами Библии. По мере того Как шли недели, характер у Скарлетт становился все невыносимее, ибо с каждым отложенным ею долларом увеличивалась сумма, которую, случись беда, она могла потерять.

Франк, Питти и слуги выносили вспышки ее гнева с поистине умопомрачительным долготерпением, объясняя ее плохое расположение духа беременностью и, конечно же, не догадываясь о подлинной причине. Франк знал, что беременным женщинам следует во всем потакать, и поэтому запрятал свою гордость поглубже и не сетовал на то, что жена занимается лесопилками и показывается на улицах города в таком виде, в каком леди не должны появляться. Поведение Скарлетт не переставало приводить его в замешательство, но он решил, что может еще какое‑ то время потерпеть. Вот родится ребенок, и, он уверен, она снова станет такой же нежной и женственной, какой была, когда он ухаживал за ней.

Но несмотря на все его старания улестить ее, она продолжала устраивать сцены, и ему нередко казалось, что жена ведет себя как безумная.

Никто, видимо, не понимал, что на самом деле владело ею, что доводило ее до безумия. А ею владело безудержное желание привести дела в порядок, прежде чем придется совсем отгородиться от мира; собрать как можно больше денег на случай нового бедствия; воздвигнуть прочную стену из живых денег против нарастающей ненависти янки. В эти дни деньги всецело владели ее мыслями. И если она думала о будущем ребенке, то лишь с яростью и раздражением – уж очень несвоевременно он собирался появиться на свет.

«Смерть, налоги, роды! Ни то, ни другое, ни третье никогда не бывает вовремя».

Атланта была уже и так скандализована, когда Скарлетт, женщина, стала заниматься лесопилкой, но по мере того как шло время, город решил, что эта женщина вообще способна на все. Ее беззастенчивая манера торговаться шокировала людей – особенно если учесть, что ее бедная матушка была из Робийяров; а уж разъезжать по улицам, когда всем известно про ее беременность, было и вовсе непристойно. Даже иные негритянки – не говоря уж об уважающих себя белых женщинах – и те не выходят за порог своих домов с той минуты, как у них возникает подозрение, что они, возможно, в положении. Недаром миссис Мерриуэзер возмущенно заявила, что Скарлетт, того и гляди, родит прямо на улице.

Но все пересуды на ее счет были сущей ерундой в сравнении с волною сплетен, которая прокатилась теперь по городу. Мало того что Скарлетт торгует с янки – ей еще это и нравится!

Миссии Мерриуэзер, да и не только она, но и многие другие южане имели дела с пришельцами‑ северянами; разница состояла лишь в том, что им это было не по нутру, а Скарлетт это нравилось – во всяком случае, такое складывалось впечатление, что было совсем уж скверно. Она даже распивала чаи с женами офицеров‑ янки у них в домах! Собственно, оставалось только пригласить их к себе, и в городе считали, что она и пригласила бы, если бы не тетя Питти и Фрэнк.

Скарлетт знала, что в городе говорят о ней, не обращала внимания, не могла позволить себе обращать внимание. Она по‑ прежнему ненавидела янки с такой же силой, как в тот день, когда они пытались сжечь Тару, но умела скрывать свою ненависть. Она понимала, что деньги можно выкачать только из янки, и успела уже уразуметь, что улыбка и доброе словцо прокладывают ей верный путь для получения новых заказов на лес.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒