Плач русских жен в Слове о полку Игореве

Плач русских жен в " Слове о полку Игореве"

Б. С. Стечкин

Наречия русского языка и крестьянская одежда, где и как переменяются?

А. С. Грибоедов

Человек неотделим от своей истории - чем глубже погружаешься в правдивое прошлое, тем явственней зрятся закономерности: стоит лишь немного бежать истины в прошлом, как это неминуемо скажется в нынешнем и грядущем. " Си же повесть велика есть, но мы лености ради, от многа мало избрахом", а именно один отрывок из " Слова о полку Игореве":

" О! Далече зайде соколъ птицъ бья, - къ морю! А Игорева храброго плъку не кресити! За ним крикну Карна, и Жля < карнаижля> поскочи по Русской земли, смагу < людемъ> мычючи въ пламяне розе. Жены русские въсплакашась, а ркучи: " Уже намъ своихъ милыхъ ладь ни мыслию смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати, а злата и серебра ни мало того потрепати".

Текст в угловых скобках представляет разночтения по Екатериненской копии. Цель данной работы - представить новый фактологический материал, могущий иметь, на наш взгляд, прямое отношение к еще неразрешенным вопросам, которые порождает этот небольшой отрывок - кто такие Карна и Жля? Что значит " смагу мычючи въ пламяне розе" и " потрепати"? И самое главное - почему жены русские, горестно оплакивая " милых лад" своих поминают золото и серебро? В такой ситуации меркантильность вызывает психологическое противоречие и неприятие, но именно так, в меркантильном смысле, трактуется это место большинством переводов и комментариев.

А. Н. Майков: " Златом, серебром нам уж не звякнуть! " Н. Заболоцкий: " Не звенеть нам серебром и златом! " В. И. Стеллецкий: " а златом и серебром подавно не потешиться! " Л. И. Тимофеев: " Не ходить нам в злате-серебре". Л. А. Мей: " А не то что златом-серебром побрякивать! " А. Югов: " А златом-серебром и подавно не позвяцати... " Д. С. Лихачев: " а злата и серебра совсем не погладить". С. Шамбинаго, В. Ржига: " а золота и сербра совсем не нашивать". С. Шервинский: " А златом и серебром и вовсе не побряцать". Г. Шторм: " а златом и серебром и подавно не позвенеть". А. Чернов: " А золотом и серебром и вовсе не поиграться! " В. А. Жуковский: " А злата-серебра много потратить! " К. Д. Бальмонт: " А уж злата, серебра ли, - было, - больше не увидим".

По поводу комментариев см. напр. Р. Манн. Заметки к тексту " Слова о полку Игореве" в сб. Исследования " Слова о полку Игореве". Л.: Наука, 1986, стр. 129-137.

Психологическое неприятие бытующей трактовки послужило основной причиной настоящей попытки поиска и защиты иных осмыслений.

В первом издании 1800 года сказано: " Карна и Жля предводители хищныхъ Половцевъ, без милосердия разорявшихъ тогда землю Русскую. " Трактовка эта не осталась исключительной, так как в своем переводе " Слова" Л. А. Мей держался того же мнения.

Е. В. Барсов полагал, что Карна - " вопленица, жрица смерти, кличущая клич победный", а Жля, Жьля (или Желя) - " вестница мертвых, разносящая весть и погребальный пепел о павшем Игоревом войске. Вопленица вступала тотчас по смерти покойника, Жля же заканичивала погребальный ритуал, разнося сетование по родным и знакомым, вместе с погребальным пеплом". (Е. В. Барсов. Слово о полку Игореве как художественный памятник Киевской дружинной Руси. Т I-III, М., 1885-1890).

Это мнение по существу бытует и поныне: " Кара - плач по умершим. В летописи под 1262 годом описывается смерть литовского князя Миндовга: "... и поча карити по ней". Князь послал за сестрой покойницы: " а поеди карить по своей сестре. Оной же приехавши карить". Карна, очевидно, плакальщица, вопленица, специалистка по ритуальным причитаниям. В " Слове о полку Игореве" ее действие - кликнуть.

Жля, Желя (Жьля) - олицетворение печали и тоски. В поэме она сжигает, душит горечью жара-смаги, который она извергает из огненного рога. Образ взят, вероятно, из византийской военной техники: греки из больших труб метали огонь на русские корабли и тем сжигали их; эти огнеметные трубы, изображаемые на миниатюрах, и являются, очевидно, прообразом " пламенного рога", с помощью которого богиня печали сеяла тоску на Руси" (Б. А. Рыбаков. Язычество древней Руси. М.: Наука, 1987, стр. 114).

Желя фигурирует и в Повести о походе Игоря Святославича на половцев; так описывает эта повесть последний день игоревой битвы: " и тако во день святаго воскресения наведе на ня господь гневъ свой: в радости место наведе на ны плачь, и во веселье место желю. " (Ипатьевская летопись под 6693 (1185) годом, СПб., 1871).

" В настоящее время большинство исследователей считает, что Карля и Желя не собственные, а нарицательные имена, обозначающие символически-обобщенные образы печали, плача, скорби. Карна - от глагола " карити" - причитать по покойному, в народных говорах есть существительное карна - мука, скорбь. Жля - то же, что и " желя" - плач, скорбь, печаль". (См. Слово о полку Игореве. " Художественная литература" М. -1987., стр. 204).

Описание обрядов " желенья и каренья" встречается в списке XVII в. " Слово некоего кристолюбца" ... (см. Мифы Народов Мира М. С. Э. 1988, Т. 2. с. 624. )

Павел Петрович Вяземский (2 июня 1820 - 29 июня 1888 г., сын Петра Андреевича Вяземского) был исследователем " Слова о полку Игореве" и автором двух книг на эту тему: Замечание на Слово о полку Игореве, С. -П., 1875 и Слово о полку Игореве. Изследование о вариантах С. -П., 1877. В этих трудах он желал доказать следы классических, античных влияний на памятники древнерусской литературы. Примечательно, что по почину кн. Вяземского было организовано

общество любителей древнерусской письменности, в котором он был председателем. " Замечания на Слово о полку Игореве" П. П. Вяземского среди нынешних исследований почитаются едва ли не за худшие. Но ведь, как говорил один из отцов церкви - Кирилл Александрийский - " не все, елико глаголютъ Зловерьнии отбегати есть лепо и отметати".

Так вот в этих своих " Замечаниях" Вяземский по поводу плача русских жен пишет: " Сожаление русских жен взято с натуры. Мне случалось слышать весьма схожие сетования в Новозыбковском уезде".

Новозыбков - ныне районный центр Брянской области, отстоит от Новгород-Северского примерно на 80 километров. Был основан раскольниками, укрывшимися в лесах еще в царствование Алексея Михайловича. В XIX веке - это уездный город Черниговской губернии при речках Зыбка и... Карна. (См. напр. Энциклопедический словарь. Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон, С. -Петербург, 1893-1907. кн 41, стр. 280; далее БЕ с указанием книги и страниц).

Желя проявляется в названии селения близ Киева: " Торци же достигоша возы их на Желяни, полки же их постигоша от Буличъ". (С. М. Соловьев, История России с древнеших времен, Т. 1, М.: Соц. -эк. лит-ра, 1962, стр. 715).

По части же античных оснований к персонификации известно, что Карна (Сагпа, возможно от саго, carnus - мясо) - в римской мифологии - богиня подземного мира. В ее праздник карнарии (первого июня) ей приносилась в жертву бобовая каша, а могилы родных украшались цветами. По версии Обилия Карна - нимфа-охотница, заманивавшая влюбленных в темные пещеры и затем скрывавшаяся. Ёе перехитрил Янус, и, став ее любовником, даровал ей власть над дверными петлями и колючую ветвь, с помощью которой она спасла младенца Прока от питающихся внутренностями новорожденных страшных ночных птиц стриг. Считалась также защитницей детей и хранительницей внутренних органов человека, (см. БЕ кн. 28, стр. 559; Е. М. Штаерман. Социальные основы религии древнего Рима, М.: Наука, 1987, стр. 55; Мифы народов Мира, М.: С. Э. 1988, Т. 2., с. 624. )

Наличие определенных знаний об античном культе подтверждает " Слово о том како погани суще языки кланялися идоломъ", в котором среди прочих осуждаются поклонения "... Афродите богине, и Коруне - Коруна же будеть Антихрисця мати - и Артемиде... ". (Е. В. Аничковъ. Язычество и древняя Русь. С. -Петербургъ. 1914г. Стр. 384). Относя наиболее раннюю редакцию этого текста к XI веку, Е. В. Аничков, в частности, обосновывает позднейшее привнесение в текст " Коруны" (стр. 65-67), по поводу которой, не изыскивая ни античного, ни славянского ее прототипа, связывает Коруну с Кориванти, то есть с греческим названием музыкального инструмента (стр. 380). Коривантъ - Свирели и Кориванти, и елико же о реи глвци бъсятъся. (Гр. Наз. Х1в. ).

На наш взгляд, к параллелям с античными (латинскими и греческими) и географическим названиями, и именами надо относиться с очень большой осторожностью, воспринимая их исключительно формально, не производя выводов без серьёзных на то лингвистических и иных оснований.

Все эти данные складываются в общую тематику о наследовании и преемственности античного культа славянским язычеством, о знании этого культа и, в частности, о возможных (чисто гипотетических) трансформациях, которые

могли иметь место в рамках этого процесса наследования. В связи с этим нельзя исключать вероятия того, что трансформации эти могли явиться результатом искажений при переводе иноязычных текстов - искажений вплоть до появления " поручиков Киже".

Поэтому общая концепция одушевления имеет достаточно широкие основания, хотя и неотделима от анализа обратного Процесса - персонификации образов (напр. языческих божеств, вплоть до вульгарного тотемизма): Интерференция этих двух противунаправленных процессов могла порождать слово - миф. (Напр. Эхо).

Стало быть, корректно предполагать, что Карна - относительно устойчивый образ язычества XII века; о второй претендентке в богини можно лишь пожалеть, много - усомниться. Усугубляет сомнение следующий факт.

" Пламяне розе" может означать устройство в виде продолговатой открытой или закрытой чашки, укрепленной на деревянной рукоятке, такое устройство бытует и доныне у русских старообрядцев; в чашку кладутся угли, а на них древесная ароматическая смола либо другие тонкие душистые растительные составы. Неправда ли - похоже? А ведь это древнейшая разновидность... христианского кадила (см. БЕ кн. 26, стр. 876). Такая " судина до кажения" носит специальное название - кация (кацея, кацыя); бывали они каменные, глиняные, железные, бронзовые и серебряные.

По материалам словаря И. И. Срезневского (т. 1 кол. 1200 (1898г. ), М. 1958. ) должно отметить следующее. Кация = кацея = кацья - жаровня, ручная кадильница. (В. - Словарь Церковно-Славянского языка. А. Х. Востоков): " И церковь святого Възнесения всю облупища... и каделнице две, и кацьи, и еуангелие ковано" [Ип. л. 6654]. Эта цитата ценна тем, что в ней четко различаются кадильницы от кацей. " Ароматы въ златыхъ кацеяхъ" [Иос. Флав. В. Иуд. И. 339 - Книга Иосифа Флавия о войне Иудейской из русского Исторического сборника XVb. ]. " кадилница, и кация, и съсюды" (в другом переводе - фимиамница, и огнища, и сосуды). [Георг. Амарт. XVb. - Временникъ Георгия Амартола по списку XVb. ]. Здесь примечателен именно второй перевод, более четко разграничивающий функции кадила и кацеи, и отводящий последней роль пламенную.

На окраине столицы Болгарии - Софии, у подножия горы Витоши, в живописном саду с высокими калифорнийскими соснами расположилась небольшая церковь Бояна, старейшая часть которой датируется одиннадцатым веком. Близ северозападного угла церкви врыт в землю невысокий каменный столбец. Если присесть, то видно, что его очертания повторяют классическую колонну с основанием и капителью; стоя же видно, что верхняя горизонтальная поверхность капители имеет три выемки - как будто луночки для гусиных яиц. Этот столбец есть раннехристианское кадило.

Гонения принуждали христиан отправлять службы и в местах потаенных, и во время ночное - нелюдное. От того начали являться такие стационарные кадила, служивщие в пещерах и укромных местах для света и курений. Кадило не было ритуальным новшеством - ему предшествовала функционально соответствующая языческая атрибутика - прежде всего как ритуальное (жертвенное, поминальное) вознесение огнем и дымом к языческим богам.

К сожалению формально-логическая возможность того, что " пламяне розе" - это не кация, а ее языческий прототип пока не может быть достаточно поддержана соответствующими исследованиями, ввиду чего останавливаемся на указанном варианте.

Таким образом, христианская Кацея изгоняет из данного отрывка языческую богиню по именю Жля, принуждает писать это слово с маленькой буквы, оставляя за ним высочайшую поэтическую одухотворенность. Весь отрывок получает более широкое звучание - природа, язычество, христианство и жены русские - все вместе они жалеют павших.

Косвенным подтверждением тому же служит одно из исходных ритуальных назначений христианского кадила - предшествовать (сопутствовать) плачу, "... часть тела Христова с молитвою в воду на лошку положи и кадилом вся покади, поплакав, глаголи... " (Житие протопопа Аввакума. Вост. -Сиб. кн. изд-во, 1979. стр. 38).

И хотя В. Даль основным переносным значением глагола " кадить" считает " льстить", все же нельзя отбрасывать и иное - более минорное значение, связанное именно с сопутствием кажения плачу. Так выражение " Я тебе покажу! " употребляется подчас в форме угрозы оттого, что глагол " покажу" есть будущее время первого лица глагола " кадить", и таким образом фраза предвещает кажение над телом недруга. И у Аввакума на это есть указание: " а я ведь слышу, и на всех день по-дважды кажу вас кадилом, и домы ваша, верных рабов Христовых, и панихиды пою, и мертвых кажу... " (стр. 183).

Из текстов Аввакума особый интерес вызывает место, которое, несомненно, может претендовать на прямую аналогию со всем исследуемым отрывком:

" Во всех концах земли ох и рыдание, и плач, и жалость, наипяче же любящим бога туга и навет сугубой: душевной и телесной. " (стр. 178).

М. М. Пришвин (Собрание сочинений. Том 1, М. - Художественная литература, 1982, стр. 74-75) пишет о языческом отношении к смерти:

" На Севере, знакомясь с народными верованиями, надгробными и похоронными обрядами, можно почувствовать себя среди славян-язычников. Множество признаков здесь говорит о них. Во многих, например, местах Архангельской и Олонецкой губерний в Ильин день перед церковью закалывают быка. Часто можно услышать, как женщина, увидав бабочку, скажет: " Вот чья-то душка летает"; точно так же скажут иногда и про голубя, утку, про заюшку и горностаюшку, - несомненные следы верований в переселение душ в животных. Иногда почему-то кладбище представляет собой своеобразную картину: крестов на нем почти нет, но зато на каждой могиле лежит лопата и стоит обычный печной горшок, возле горшка рассыпаны угли. Этот обычай, без сомнения, языческого происхождения и введен, вероятно, старообрядцами. Если же ознакомиться с надгробными плачами, то тут раскроется величайшая глубина и поэзия народной души. Правда, искренность, чистота сердечных движений при утрате близких, родных несомненны, а поэтому плачи дают богатый материал как для науки, так и вообще для понимания жизни народа.

В этих плачах разработана одна великая драма: борьба со смертью. И борьба не в каком-либо переносном значении, а настоящая борьба, потому что для язычника

смерть не успокоение и радость, как для христианина, а величайший враг. Человек мог бы жить вечно, но вот является чудовище и поражает его.

Прежде всего являются зловещие признаки приближения этого величайшего и непобедимого врага. На крышу избы садится птица-филин, ворон или сова - и укает по-звериному, свищет по-змеиному. Человек готов вступить с ними в борьбу, он готов отдать все свои силы, лишь бы избавить любимое существо от смерти. Но злодейка - душегубица идет крадучись: по крылечку идет молодой женой, по сеням красной девушкой, или залетит птицею-вороном, или зайдет каликой перехожею. Перед вечным врагом бессильно опускаются, руки. Остается умилостивить, вступить с нею в сделку. Чего-чего только не предлагается ей: и жемчужная подвесочка, и платочки левантеровы, и збруя золоченая, и золотая казна, и гулярно цветно платьице, и любимая скотинушка. Но смерть, или судина, не только не умолима, но даже радуется страданиям, с наслаждением плещет в длани, водит ужасно голосом и поражает жертву смертельным ударом.

Человек умирает, вроде как " солнышко за облачком теряется, светел месяц поутру закатывается или как меркнет звезда поднебесная".

Столь большая цитата на наш взгляд оправдана тем, что небезинтересно сопоставить ее с соответствующими моментами сюжета " Слова". По существу именно пришвинское обобщение этнографического и фольклорного материала предопределяет основные выводы заметки.

Вот конкретный пример плача вдовы по мужу (как только он умрет):

Я бы знала бедна-горюша,

Откупила б смерть прекрасную,

Задарила б златом-серебром,

Я бы скатныим-то жемчугом.

(Бывш. Петрозаводский У. Олонецкой губ., Шейн № 2540; цит. по: Эржбет Каман, Устное творчество русского народа, Танкеньвкиадо, Будапешт, 1972, стр. 152).

Если соотносить изучаемый отрывок с языческим представлением о смерти, то резонно соотнести его и с самим обрядом - погребением. Драгоценности в захоронениях находятся, конечно, не исключительно как выкуп у смерти, но могут и свидетельствовать о специфическом смысле глагола " потрепати", относящемуся к какому-то действию похоронного обряда, быть может весьма древнему, например, связанному с вложением либо изображением вложения ценностей в могилу - мы же землю бросаем горстями. Согласуется это и со словом Святослава: "... сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тльковинъ великий женчюгъ на лоно и негують мя". И это не исключает возможности осмысления сна Святослава двумя перекликающимися обрядами - свадебным и похоронным.

Соловьев (История России с древнейших времен, T. l, М.: Соц. -эк. лит-ра, 1962, стр. 108) пишет о языческом обряде погребения у славян: "... с поминками соединялся веселый пьяный пир, так же резание и царапание лица в знак печали". Ссылается он при этом на " Повесть о водворении христианства в Муроме" (Памятники старинной русской литературы, под ред. Н. Костомарова, СПб., 1860, стр. 231), где говорится: " Невернии людие видяще сия, дивляхуся, еже не по их обычаю погребение творят, яко погребаему благоверному князю Михаилу в знак на

восток лицом, а могилы холмом не сыпаху, но ровно со землею; ни тризнища, ни дыни(? ) не деяху, ни битвы, ни кожи кроения не творяху, ни лица драния". (З. Гринько в " Русской речи" писала о том, что " дыни" возникло в результате ошибки при переписке).

В муромских же лесах сохранилась подобная специфичность погребальных обрядов до позднейшего времени: " По совершении христианского погребения вдова срезает прядь своих волос, кладет в берестяной туесок, докладывает туда же обручальное кольцо с добрачными подарками умершего мужа и закапывает в землю. Чтоб не являлся по ночам, не довел до кликушества, до падучей. Плакальщицы плачут, лица дерут, платья". (Частное сообщение очевидца 1984г. Село Булатниково, Муромский р-н Владимирской области, наблюдение 1948 года).

В. Даль допускает использование глагола " драть" в качестве синонима глагола " трепать". Стало быть можно констатировать многозначность слова " потрепати", то есть одновременное наличие несинонимических значений (осмыслений) этого слова в данном контексте. Утраченная ныне в русском языке практика использования многозначности слов и целых фрагментов представляется полезной для анализа, позволяет совокупно воспринимать различные, даже антонимические осмысления.

К сожалению, не всегда удается полностью передать вскрытое многообразие смыслов единым нынешним словом. Обычаи видоизменяются, угасают, исчезают вовсе, нет уже и свидетелей, но память хранит, если и не самые свидетельства, то следы верований, идеализирует оторванное от былого, а язык все несет их, пугая вдруг древним, чарующим словом.

О! Слово русское, как доброе вино,

С теченьем лет становится богаче,

Звучит многообразием оно

Значенья первого и бытием захваченных.