Второй маршрут. Святослав Трухачев

Второй маршрут

Святослав Трухачев

ПРОЛОГ

Иногда я испытываю непонятные и мне самому вещи: не то ощущения не то фантазии или даже в каком-то роде мечты, умозрительно воплощающиеся в своеобразные видения.

Я часто езжу на троллейбусе – на работу, к родным, к знакомым, путешествую из одного конца города в другой - в общем, потому что живу рядом с троллейбусным парком и движимый электрическим током «аквариум» – это не роскошь, а единственное для меня средство передвижения. Он иногда раздражает, иногда успокаивает, убаюкивает порой так, что начинаешь клевать носом на полпути к дому, а просыпаешься в депо, один в салоне, все двери открыты, и водитель терпеливо ожидает твоего ухода. Попадаются разные водители…

Отвлекся…

Да, впрочем, отвлекаться на мелочи и нудно вдаваться в не всегда нужные подробности – часть моей сущности.

Итак о непонятном ощущении: летом сидишь в душном троллейбусе и смотришь за окно, вокруг все зелено и ярко: цветочные клумбы радуют глаз разнообразием оттенков, деревья щекочут листвой и ветвями проезжающие мимо машины, продукты новой «реставрации монархии» - пестромордые банеры и пивные шатры с геральдическими символами, «типа как у рыцарей ордена “IN nivo VERITAS”», сменяют на улицах друг друга; молодежь поражает откровенностью и «концептуальностью» в прикидах и раскованностью; и повсюду кипит жизнь, слегка искажаемая пылью на смотровом стекле, через которое я наблюдаю за происходящим. Футболка прилипает к спине. Жарко. Куда деваться, приходится терпеливо ждать окончания изнуряющего пути. Рядом со мной иногда, можно сказать, в неприличной близости, мучаются также граждане нашего славного города, правда, сочувствия друг другу мало кто испытывает (хотя в отдельности каждый огромной душевной широты человек), потому что это уже одна из характерных особенностей моих земляков. Да и из-за чего собственно переживать, Господь даровал лето - тепло, цветы, «море» даров природы, а главное - жизнь? Благодать!..

А я, безумный, стражду бури…

Я чувствую, что скоро зима, и это жизни изобилие – лишь небольшая остановка в суровой реальности. Я не вижу красок, а все покрыто белым-белым снегом. Люди сидят в троллейбусе в теплой и громоздкой одежде. Каждый сосредоточен на чем-то своем и холоден. Между пассажирами толкается злобная кондукторша, сметая всех на своем пути и поливая матом за безбилетный или не своевременно оплаченный проезд.

За окном – метель. Ветер гоняет крупинки снега, и он через щель между вентиляционным люком и крышей троллейбуса, словно сахар, просыпанный мимо чашки, падает мне на лицо и за воротник. Я тоже собран, готов к неожиданностям и поворотам жизни-зимы, во всяком случае, мне так кажется…

И тогда понимаю я, что летом всегда присутствует зима. Она скрывается за изгибами улиц и шелестом деревьев, в кружащемся тополином пуху и каплях дождя, в полете паутины и песке дорог, в каждом из окружающих меня…

Я и сам удивляюсь столь необъяснимому и перевернутому воображению. Может быть, дело в том, что родился я зимой, и мой нордический характер – это когда, на удивление приезжим из теплых стран, русские расстраиваются и переживают из-за ненастоящих, «мягких» зим, дождливых и сопливых, которые теперь случаются ежегодно из-за глобального потепления…

Я люблю и лето, еще недавно «болел» весной, теперь безумно полюбил осень, но…

…Падал крупный, пушистый и теплый снег, весенний, липкий, последний, никому не нужный, но все же – белый и чистый…

Я – Город. Я – миллионы мыслей, боль тысяч голов. Кровь на асфальте на глазах у тысяч, неопределенность, несправедливость. Первые крики жизни и последние вздохи смерти. Вчера и сегодня. Камень, пыль. Стук по ступенькам старости. Память. Эпитафия, выведенная грязью дорог, - имя мое. Я – камень, она – душа. Благодаря ей я научился видеть. Я слышу, теперь часто слышу, как тянет из проходной…

Какой я, Город? Что может быть жизнь для меня, - сотни человеческих лет?

Она… Душа… Как она слышит, душа? Как плачет, как поет?

Теперь я ловлю себя на мысли, что все время что-то терял. За свою короткую жизнь я приобрел лишь седину и излишнюю задумчивость, которая делает меня холодным и безжизненным.

А потерял?..

Сейчас даже не смогу вспомнить всего. Какие-то предметы – кошельки, зонты, телефоны, сумки, куртки, свитера, шапки, даже джинсы. Терял людей - друзей, недругов, знакомых, собутыльников, просто случайных прохожих... Терял закаты и рассветы, капельки росы, песни соловья и дурман черемухи, грибные дожди со множеством радуг и безмолвные невесомые снегопады, шум реки; острее алых кленовых листьев, пылающих на мостовой, словно меч Архангела Михаила; августовские звездопады и завораживающие полнолуния, крещенские морозы и кисло-сладкий аромат земляники…

Улыбки, синяки, слезы, нежный шепот, припадки, молитвы… Я и не мог знать, что еще навсегда будет утеряно мной, пока не настал этот день…

Она уезжает… Ничего нового. Ощущение - пережитое много раз. Пережитое или пройденное...

Могу ль я остановить ее?

Могу, но она этого не хочет. А я не хочу причинять ей боль.

Не пойму, что со мной? Я не замечал за собой раньше ничего подобного. Не было такого, как будто бы не было, как будто не было ничего…

Она уезжает?.. А наше знакомство продлилось всего одно мгновенье. Она еще здесь, и быстро, со скоростью жизни, мелькают кадры ее присутствия…

Наверное, я меняюсь... Меняюсь навсегда, чтобы тоже потеряться, и это, слава Богу, будет моей последней потерей…

Они струились теплыми лучами света, волнующимися на легком ветру, сплетаясь в золотистые шелковые ленты и обнимая ее шею и плечи. Они трепетали, словно ковыль в бескрайней казахстанской степи. Каждая ниточка, каждая струйка этого сонма сплетений выполняла свою тайную миссию, живя, казалось бы, отдельной жизнью, но при этом составляя неотъемлемую часть своеобразного, таинственного мира.

Они казались ветром и были им, они сияли солнцем и были светом. Они могли быть и дождем, и молнией, бегущим ручьем, хвостом кометы и всполохом когда-то погасших звезд.

Они шептали песнь ветра. Они переплетались и кружились, исполняя танец света. Часть мира земного, капля всего сущего, песчинка вселенной…

Девушка сидела и задумчиво наблюдала за окружающим ее миром. Кто-то боялся испачкаться на свежевыкрашенной лавке и застелил ее сверху донизу газетами. «Вчерашние новости» свешивались через спинку дивана вместе с водопадом ее волос, и если посмотреть на девушку со спины, возникало впечатление, что у нее выросли крылья из броских заголовков, обрывков фраз и черно-белых фотографий.

А вокруг творилась жизнь…

И было спокойно как всегда, и что-то ужасное происходило здесь же. И каждый нес свой крест, полагая, что идет на работу, гуляет с собакой, собирает бутылки. А она о чем-то размышляла, не придавая значения всему происходящему, и совершенно не вписываясь в общую картину со своими бумажными крыльями. Солнце играло с длинными волосами, умывая светом сквер, в котором сидела девушка, улицу, близ- стоящие дома, деревья, проезжающие мимо машины…

… заполночь.

И все друзья уже разошлись, а он все продолжал играть на гитаре и петь только для нее.

Над городом раскрылся черный зонт неба, такой старый, потрепанный, весь проколотый искрами звезд и планет, словно дуршлаг, через который даже ночью льется волшебным дождем на Землю холодный свет Солнца. Большая и Малая Медведицы – вечные спутницы тех, кто проводит ночи напролет под открытым небом, мерно поблескивали своими звездными телами.

Он чувствовал свет ее серебряных глаз, излучавших тепло, не подвластное ни одному вселенскому светилу. Он пел песню за песней, забывшись, не видя ничего, кроме этого света.

До самого утра длилось это и продолжалось бы еще бесконечно долго, если бы у молодых людей не начали слипаться глаза. Им казалось, что ночь пролетела, как одно мгновение, что она так коротка, и в этом заключена ее таинственная прелесть.

Начало светать. Солнце еще нескоро собиралось коснуться земли своими губительными и, в то же время, животворящими лучами. Оно скрывалось за горизонтом, как ребенок, прячущийся от взрослых во время игры в прятки. Звезды погасли, а небо приобрело цвет талой воды.

Они шли по проезжей части, наслаждаясь свежестью утреннего воздуха, прозрачного, еще не испорченного выхлопом машин, пылью, поднимаемой ими на дорогах; вонью заводов и фабрик, к которой привыкли городские жители, и которая так заметна приезжим из глубинки, и всем тем, что называется – urbanus. В такие минуты можно слушать пение птиц на проезжей части - там, где через некоторое время заревут моторы, застучат трамваи о рельсы, где будет шум, гул и суета.

Теплый поток воздуха нежно обволакивал молодых людей с ног до головы, удивительно приятно обдувая лицо и покрытые легкой одеждой части тела. Тишина рассвета успокаивали, а чувства переполняли сердца.

На одном плече он нес гитару, на другом – тепло и аромат ее нежной щеки. Волна волос щекотала его шею, вплетаясь в волосы и одежду, сверкая, словно люрекс в сложном сплетении вышивки дорогой ткани…

Они прощались, не надолго, всего лишь до вечера, но для влюбленных это - целая вечность.

Потом молодой человек возвращался домой, закинув гриф гитары себе на плечо, как цевье автомата, словно солдат любви. Он брел, засыпая на ходу, отчего шаг становился нетвердым, а тело слегка «штормило», как будто бы он пьян, пугая своим сонно безумно счастливым видом случайных прохожих.

Завтра, то есть, если быть точнее, уже сегодня молодые люди встретятся вновь. Весь день они будут бороться со сном, а вечером, когда наконец-то увидятся, забудут об усталости, и все продолжится, но в точности повториться не сможет, потому что невозможно любить и быть любимым одинаково, потому что каждая секунда жизни неповторима, тем более секунда любви…

А на дворе царствовало лето…

Оно катилось за города и веси, за далекие моря и через непреодолимые вершины, за бескрайние горизонты и невиданные леса, катилось вслед за огненным колесом солнца, чтобы согревать и радовать, чтобы разделять и властвовать над землей...

Неожиданно похолодало в эти дни, и, несмотря на лучи иногда выглядывающего из-за мрачных облаков солнца, воздух был пронизывающе свеж.

Неподалеку от лавки, где сидела девушка, остановилось шикарное авто. Открылась водительская дверь, и на улицу хлынул поток брани вперемежку с мегабасами, раздающимися из вмонтированного динамика. Затем дверь резко захлопнулась, и машина «с жучка» рванула в сторону улицы. От скрипа пробуксовавшей резины кто-то из прохожих обернулся и высказался подобно тому, что несколькими секундами ранее раздавалось из открытой двери автомобиля.

Две молодые особы, сидевшие на соседней лавочке, бросили вслед исчезающей из виду машины недвусмысленно заинтересованные взгляды и начали что-то оживленно обсуждать. Стоящий напротив мужчина, нагло разглядывающий девиц, вынул из кармана пачку сигарет и направился в их сторону. Одна из подруг перевела на него свои ярко накрашенные глазки и улыбнулась. Мужчина прикурил сигарету, блеснув золотым браслетом на руке, и щелкнул крышкой дорогой зажигалки.

Девушка не обращала внимания на происходящее. Она даже не заметила присевшего рядом парня, который держал в руке открытую бутылку пива. Он в свою очередь не обратил ни малейшего внимания на нее. Вид у молодого человека был унылый, и так как у него на лбу было написано - «студент», мысли его, видимо, были сосредоточены на предстоящем завтра зачете, горечь осознания коего он топил в недорогом пенящемся напитке. Он с завистью смотрел на завязывающиеся на соседней лавке отношения и театрально вздыхал.

Ей не было приятно сейчас близкое присутствие постороннего рядом. Она встала и направилась в сторону улицы, что-то разыскивая впереди. Заметив неподалеку таксофон, девушка поспешила к нему. Через некоторое время она быстро повесила трубку и на несколько секунд задержалась в телефонной будке.

Девушка была явно огорчена потому, что не дозвонилась или не застала кого-то дома. Из-за солнцезащитных очков не было видно глаз, но печаль ощущалась в каждом ее движении. Она решила попрощаться с городом, прогуляться по его улицам перед отъездом, проведать дорогие сердцу места, предаваясь воспоминаниям…

Этот город пугает такими несочетаемыми элементами: мудрость древности, пришедшая в ужасное запустение, перемешалась здесь с легкомысленностью и наглостью современных, сделанных из стекла и металла однообразных построек. Покосились старые деревянные дома, их резные ставни, причудливые украшения, когда-то яркие наличники потеряли цвет и стали безрадостными. В некоторых домах навсегда исчезла жизнь, и теперь они стояли, словно с выколотыми глазами, зияя черными проемами окон. Таблички с названиями улиц «выкрикивают» имена совершенно неизвестных новому поколению деятелей, скрывая истинные имена. На каждых пяти метрах центральных улиц, круглосуточно привлекая яркими вспышками рекламных огней и суля прохожим «случайные» выигрыши, открылись – предсмертные оскалы госпожи Фортуны – казино и игровые клубы, плодящиеся в геометрической прогрессии сообразно доходам их владельцев, превращая город в этакий «Лас-Вегас» поселкового размаха во всех смыслах этого слова (чем беднее, тем – лучше), которые пользуются наивностью, глупостью и русской любовью к халяве населения провинциального городка. И среди всего этого - ощущение скорого приближения Апокалипсиса, прослеживающиеся в футуристических пейзажах многочисленных заводов и мануфактур. Тень, призрак, дух.

Из множеств улиц и переулков, проспектов и скверов ей наиболее любима одна, может быть, не очень выразительная, но наиболее натуральная, оставшаяся в своем первобытном состоянии. Ближе, конечно, по мироощущению и жизненному тонусу центральный проспект города. На нем отрезок, начинающийся с перекрестка, можно сказать, частичка жизни, где теплыми вечерами она прогуливалась ежедневно. Тротуар там вымощен каменными плитами. Вдоль мостовой стоят круглые белые фонари, излучающие приятный лунный свет. Кусты сирени и жасмина завораживают ароматом весной, а пышные шапки каштанов успокаивают магической зеленью широких листьев, похожих на распущенный хвост павлина, и цветами-свечками, расположенными на кроне как на гигантской театральной люстре. Чуть позже здесь цветет липа и пьянит прохожих особым теплом и ароматом своих соцветий. Попав сюда, каждый хочет прогуляться пешком, наслаждаясь спокойствием и умиротворением, могуществом и проекцией деревьев и вполне сочетающейся с окружающим миром строгостью фасадов домов времен «сталинского ампира». Здесь она отдыхает, но душа притягивает сердце совсем к другому месту. Она бывает там в периоды жизненной нестабильности, в моменты разочарований и разлук, в минуты печали и отчаяния. Там все иначе. Там начинаешь отчетливо понимать, что такое – этот город…

Туда она и направилась.

Тем временем солнце скрылось в непроницаемом свинце, в связи с чем небо стало серым и вязким, поэтому она сняла очки и положила их в сумку.

Девушка оставила позади шумный проспект, и теперь путь ее лежал вдоль старой кладбищенской стены. Несмотря на страх перед этим местом и скрипом огромных тополей, которые в штормовой ветер падают, переваливаясь через ограждение, даже погребя однажды под собой случайных прохожих, ей нравилась эта красная стена с множеством выпавших кирпичей и выложенном в виде креста рисунком на столбах. Быть может, это вызвано тем, что за стеной находился самый главный и величественный собор города.

Она шла по неровному грязному асфальту, глядя под ноги и наблюдая за изгибами многочисленных трещин. Девушка помнила, что когда-то в детстве, прогуливаясь с мамой за руку, она перешагивала эти полосы на дороге, быть может, те же, что и сейчас.

«Интересно, когда последний раз тут клали асфальт? И кажется, что улица осталась прежней из-за него. Ни возможно не наступить на них. Столько трещин. Он такой старый, этот асфальт, старше меня, старый как эти деревья», - думала она.

Шалость или одна из примет: среди детей считалось, что наступить на такую трещину – плохо, - неудача или не сбудется загаданное желание. Но, несмотря на небольшие детские шаги, ни «заронить» на извилистой расщелине было невозможно. С тех пор шаг ее стал шире и тверже, а количество выщерблин на дороге жизни только увеличилось.

Становилось прохладнее, и с неба начали сыпаться алмазные крошки.

Город выходил из зимней спячки: набухли почки на деревьях; оттаяла и почернела земля, и запах ее присутствовал в весеннем воздухе; кое-где уже убрали мусор, упрятанный под сугробами. И как-то все оживилось; конечно, стало больше машин, ведь на дороги города вылезли неуклюжие «тормоза-подснежники». Но недосказанность присутствовала в людях, потому что все подсознательно чувствовали приближающиеся Вербное Воскресение, а затем - и Страстную.

Девушка свернула в переулок, названный в честь одного из писателей. В квартале, где она сейчас находилась, вообще большинство улиц носили имена русских классиков, и все они, как это не парадоксально, окружали Центральный городской рынок. Дома там стоят частные, деревянные или кирпичные, заселенные в основном представителями южных народов и цыганами, работающими или имеющими «бизнес», сами понимаете, где. Хотя среди старых домов немало далеко не бедных построек, их приватная жизнь скрыта кривыми высокими заборами вдоль улиц, и ни один из владельцев не хочет сделать прозрачным ограждение, развеселив улицу красотой цветников и садов.

Снегопад набирал обороты, но, так как поверхность земли успела прогреться, снег не успевал задержаться надолго и таял, иногда даже не долетая до нее.

У девушки поднялось настроение. Она любила различные природные явления, а снег и дождь – в особенности. И, несмотря на то, что стало сыро, с деревьев падали капли воды, а волосы промокли от тающего снега, ее сердце преисполнилось радости. Снег приятно щекотал щеки и нежно освежал прохладой. Изо рта шел пар, чудодейственным образом превращая снежинки в капельки воды.

Вспомнилось, как много лет назад мама взяла ее в храм на Вербное Воскресенье. После службы все прихожане стояли во дворе возле церкви, сжимая в руках небольшие веточки вербы, и она держала их три с красивыми пушистыми серенькими шариками. Вышел батюшка с седой бородкой, кистью и большой чашей в руках и поздравил всех с праздником. Взрослые расступились, выдвинув детей и родителей с маленькими вперед, и батюшка, произнося молитву, начал окроплять всех святой водой. Шел снег и падал на лицо вместе с капельками святой воды. Ей стало щекотно, и она засмеялась, а кто-то рядом радостно произнес: «Слава, Господи! ».

Воспоминание еще больше повысило настроение, а снег, как и в то далекое воскресение, начал слипаться в комья пуха и валить, что называется, «стеной». Она повернулась к возвышающемуся над городом храму и произнесла про себя: «Слава Тебе, Боже! », - отчего мурашки побежали по спине, перехватило дыхание, заболели глаза…

Продолжая прогулку, она приближалась к тому месту, где хотелось побыть напоследок. Дорогу девушка выбирала подальше от стен рынка и направлялась сейчас по улице с именем русского поэта времен романтизма. Уж очень не вязалось с ее настроением суета базарной жизни, и она быстро миновала пересекавшую ей путь улицу с торговыми рядами.

Все дороги ведут в Храм, и ее лежала к древнейшему из всех городских соборов.

Белое «покрывало» начало застилать местами землю, поглощая лужи и грязь. Оно прописывалось на крышах домов, навесах остановок, на лавочках в скверах и в урнах для мусора, на узорах оград, подчеркивая их рисунок, на ветвях деревьев с распустившимися почками, и побеги пробивающейся зелени сочно выделялись в снегу, как в салате со сметаной смотрятся кусочки свежих огурцов и порезанные стрелки зеленого лука. При этом стало так спокойно и тихо. И ярко. Все наполнилось светом. Снег выбелил тротуар, высветил зелено-красные «глаза» светофоров, и лишь дорога выделялась безобразной грязной полосой в жемчужном великолепии.

Прохожие спасались от дождя и снега под зонтами, владельцы авто выходили смести снег с крыш и лобовых стекол, а их железные друзья вместе с полиэстеровыми куполами, раскрытыми над головами пробегающих людей, разукрашивали побелевший город во все цвета разложенного в спектре бесцветного.

Девушка проходила мимо огромного заброшенного особняка, находящегося как памятник культуры под муниципальной защитой. Проемы окон первого этажа забиты железными листами, а стекла верхнего – все до единого разбиты. Фасад здания прикрыт порванной ветром маскировочной сеткой, выцветшей и прозрачной.

Снег заретушировал все.

Он лег на ободранный карниз, замазал места, где обвалилась штукатурка, побелил крышу, обновил оконные рамы и подоконники, и даже залепил разбитые стекла, оставив под собой все неровности и трещины.

«Наверное, когда-то вечерами здесь проходили светские рауты», - подумала она: «Красивые дамы в шикарных вечерних туалетах и их важные кавалеры заводовладельцы и фабриканты, князья, графы - во фраках, камзолах, мундирах – все «сливки» губернского общества. Они смотрели в эти окна. Томились, любили, ненавидели. Эти стены помнят их лица и улыбки».

Поодаль от дома улыбались девушке своим забитым «ртом» – заколоченные зеленым листом, словно там замуровали преступника, - сказочные, причудливые и резные ворота, наконец ожившие под ватной мякотью снега и довольные нынешнем преображением.

- Барокко с элементами постмодернизма, - улыбнулась она в ответ.

Напротив через улицу голубеющее здание банка, свежеотштукатуренное, с новыми пластиковыми окнами и тонированными в цвет стен стеклами, с видео наблюдением у входа, стало бирюзовым. Пристроенный к нему дом с вывеской, гласящей о наличие оптового склада, с выведенным на стене предвыборным лозунгом с национальным ругательством (который собирались сегодня закрасить), принял при всем этом забавный вид. Чуть дальше флигель с внешним двориком, где вокруг куста шиповника стоят лавочки, тоже попал под снежную реставрацию. При въезде во двор у подножья стройных колонн возился человек. В близи девушка разглядела, что он замазывает раствором что-то недостающее в их основании.

«И охота ему в такую погоду. Какой-то – фанат-строитель».

Мужчина поднял голову и грустно посмотрел на прохожую.

- Вот беда, - пожаловался он. – Камень воруют. Уже какой раз приходится восстанавливать. Вот, как могу…

Но и недавно сгоревший дом с мезонином, а он часто принимал гостей, будто ожил благодаря белому волшебству. Снег, как сметаной после загара, вымазал его обгоревшие стены и лестницы.

Он освободил всех, очистив их серые жизни. Он пропитывал насквозь такой не подвластный – ни человеческому разуму, ни городу, ни кому на земле, потому что он сам - свобода и принадлежит лишь небу, которое посылает его к нам.

Впереди послышался удар колокола и показались зеленые главки белоснежной церкви. Девушка вошла в храм, заказала молебен, поставила свечи, помолилась, после попросила благословения у священника, приложилась к кресту и вышла на улицу.

Падал крупный, пушистый и теплый снег, весенний, липкий, последний, никому не нужный, но все же – белый и чистый. В апреле он овладевал городом, будто зимой, создавая всевозможные катаклизмы для жителей, и, в то же время, счищая с улиц людские грехи своим небесным сиянием. Он прощался с девушкой, а она, ступая по пушистой мостовой, оставляла последние следы на холодной ровной поверхности.

Снег навсегда сохранит ее следы в своей памяти… Навсегда, до вечера… Потом он начнет таять, превращаясь в грязь и воду. Вода унесет память по коллектору под землю, а грязь станет песком и пылью на дороге, и ветер разнесет ее по всему миру. Вода же просочится где-то и даст жизнь растению, пропитав его памятью. Подземная река наполнит памятью родник из которого пьешь ты, а ручей от источника заберет ее в моря и океаны...

Снег…

Что может быть вечнее вечного…

Девушка.

Вот перед ней развернулась Та Самая улица. Бесконечное множество судеб навеки запечатлены на стенах ее домов. Камни испещрены глазами тысяч, а, может, и миллионов людей проезжающих или проходящих мимо. Там нет деревьев и нет ничего живого. Только путь - дорога в неизбежность, забытые арки, завалившиеся заборы… Старый деревянный дом давно подготовленный под снос, по стенам которого как горный ручей струится дикий виноград – последнее дыхание жизни, а в проеме дверей валяется старая сломанная радиола и все вокруг нее усыпано черными обломками виниловых пластинок… Полуразрушенный храм… Тоска и печаль… Разруха, как будто война закончилась не более полувека тому назад, а сегодня. С чего начался прошлый век – тем и завершился, и с этим же стартовало новое тысячелетие, а все мы до сих пор живем как при военном положении…

Девушка подошла к серой стене полуразрушенного православного храма. Его обезглавили после определенных событий: сбили купола, пять столпов вздымаются в небо теперь в надежде обрести когда-нибудь первозданность; страшно подумать, чего хотели добиться этим чудовищным ритуалом. В городе много таких, но большинству «повезло» больше – их не разрушили, а задействовали под склады и тому подобное. С ним же поступили более целенаправленно и цинично: осквернили и оставили на созерцание следующим поколениям, не допуская, что настанет время, и кто-то возьмется восстановить его.

История – это война, а мира пока нет на нашей грешной земле, поэтому он все время выпадает из потрепанной книги истории.

Девушку что-то влекло именно к нему, и это не было приятным ощущением. Она почувствовала волнение, но все же подошла к дверному проему и заглянула в приоткрытые врата, откуда сильно сквозило, и эхом под сводами разносился стук падающих капель. Свет еле проникал внутрь. На полу валялись мокрые картонные коробки, рваные пакеты, пластиковые бутылки и битое стекло. Штукатурка с замазанными синей краской фресками во многих местах отвалилась со стен. Там было сыро, но несмотря на то, что здание уже давно стало не похоже на храм, сохранило необъяснимую чистоту, какую-то силу, свет, перед которым святотатство - бессильно. На крыше росла береза, корявая, с раскинутыми вдоль горизонта двумя ветвями, и вот там, рядом с березой, может от корней дерева, крыша прохудилась, и через щели внутрь храма спускались белые пушинки.

Девушка дотронулась кончиками пальцев до древней кладки. Стена была холодная и грубая, и от нее тянуло сыростью. Пальцы скользнули по камню, почувствовав тяжелое прикосновение, словно кто-то сжал их ледяной рукой.

От невозможности шевельнуться появился страх и желание оторвать от стены руку. Потом невообразимый ужас охватил голову, по телу пробежала дрожь, а ладонь онемела и ощутила уколы от тысяч игл, впивающихся в нее. Кровь застывала в жилах, а сердце остановилось…

Холод начал стягивать всю руку, от чего кисть побелела, и на ней проступили зеленовато-синие выпуклости вен, как у пианиста, исполняющего Листа в черно-белой гармонии рояля. Тысячи острых шипов безумно медленно прокалывали каждый уголок тела. Медленно… Невыносимо…

Сжимались крышки адской машины, сначала можно терпеть, но что-то давит, лязг колеса пронизывает; глубина, рельеф, капельки пота, стекающие по щеке, смешиваются со струйками крови, пролитыми из множества ран пробитых в теле кончиками смертоносных шипов… Великая инквизиция… Какова она, боль, извлеченной из вены иглы?..

Повсюду разносился отвратительный запах гнили, который резал, будто скальпелем, слизистую оболочку глаз, смесь перегноя и грязи, спертости подвального воздуха, где десятилетиями не меняли трубы, и они покрывались убийственной для них ржавчиной, горький и едкий запах самокрутки, впитавшийся в заношенную до дыр душегрейку.

КАТАР.

Выступили слезы, дыхание стало сбиваться и приостанавливаться, потекло из носа, а к горлу подступил тошнотворный комок. В глазах потемнело, окружающее превратилось в тень, сепию, в старую дореволюционную фотографию. Мир, как белый лист бумаги, скомканный, смятый, вымоченный в крепком цейлонском чае, весь покрытый желто-коричневыми разводами и пятнами…

КТАРАКТА.

Пепел. Он оседает в бурлящую и пенящуюся воду у подножия темно-серого водопада.

Пепел ложится хлопьями, вместе с горячим воздухом проникает в легкие, там густеет, застывает, обращая их в два круглых камня, соединенных между собой и напоминающих мотылька; обволакивает лицо, застывает предсмертной маской; голова, шея, туловище, руки до кончиков ногтей и ноги до пят исполненные в технике пепельного гипса. Чувствовать себя одним из камней, внутри которого еще течет кровь и горит огонь, огонь сознания, не покидающий, но в нем-то и есть ужас. Он увеличивается вместе с уменьшением нервных окончаний, вытягивающих жизнь изнутри…

Цари, вельможи, слуги, любовники, старики, дети, торговцы, лицедеи, нищие, священники, философы, ученые, солдаты, животные…

Музей пепельных фигур…

В сфумато, в вязкой, якобы прозрачной, атмосфере утреннего воздуха тонкими изящными штрихами пера черной тушью прописывается сухая ветвь канадской сосны. В воспоминаниях: ее длинные иглы, подобно накрашенным ресницам, подернуты светлым налетом, словно инеем. Прозрачная смола стекает по папирусной шелушащейся поверхности ствола, плавится, как оловянный крестик, и каплей падает на землю, на мгновение замирая внизу; летит обратно, переворачиваясь, закручиваясь сворачивается и катится, свертываясь в матовый шарик. Еще один, и еще - их связывают невидимые нити, бесчисленное множество, внутри и снаружи. Они приобретают окончания стрел, туда и обратно, черно-белая, белая, черная…

Две полосы и поперечные перекладины, напоминающие бесконечные лестницы, раскиданные повсюду, пересекающиеся и поворачивающиеся во все направления, кольцевые и прямые, врезаются в землю, сквозь них пробивается жухлая трава, стебли цикория, чертополох, листья мать-и-мачехи, возникает ожидание пути… поиск…

Надо ждать, но вдруг никто не придет? Сколько, сколько еще осталось?..

Высокие, в коричневых разводах колонны базилики, меж которыми мечется птица. Ей кажется, что она свободна, но это всего лишь огромная клетка. Испуг, - и колонны сжимаются, трансформируются в рельеф побитых и прогоревших керамических изоляторов заброшенной электроподстанции. Птица садится на провод, вспышка молнии, обугленные по краям серые перья...

Капли смолы выступают на желтых страницах книги и дистиллируются в слезы. Страница за страницей – слезы. Куда они смотрят?.. Грань, и нельзя оступится, полет вслед за слезой, миллисекунды, тупой удар и…

КАТАРСИС.

…Он лежит накрытый белой простыней. В перекрестьях между нитями по краям ткани проступают темные, почти черные стежки эллипсовидного рисунка… Он улыбался во сне, когда летал. А когда упал - умер…

КАТАТОНИЯ.

Протяжный звук, нет - веянье, волна, шорох, шепот, жужжание, скрежет. Слабость и сознание… рваный, натянутый правый висок. Боль и свист бормашины, привкус от крошащегося под сверлом зуба, задетый нерв… ледяной водой, нет рта… Тонкая спица в левом виске и звук, низкий гул, в ушах, высокий - вырвавшийся из боли. И звук превращается в слово, звук воплощается в образ, действие, р е а л ь н о с т ь.

Высокий молодой человек с вьющимися по плечам седыми волосами держал девушку за вытянутую вперед руку, глядя ей в глаза, но, не отражаясь в них, и восхищаясь.

«…Синоптики обещали осадки: возможны снег с дождем».

«Все материальное имеет сознание, и сознание можно воплотить в материю, они едины и нерушимы и противостоят друг другу во всем окружающем нас, в тебе и во мне».

«Ты видишь, что камень может дышать, каждый ручей поет, пламя пляшет танец воздуха, а вишневое дерево дарит волшебные розовые цветы, земля любит, металл движется. Ты следуешь вслед за ними, ты уезжаешь от меня…».

«Я, Город, умею любить. Я люблю тебя с твоего рождения. Ты моя душа, как я могу потерять тебя? ».

«Без тебя я стану чем-то другим, то есть – исчезну, буду чьим-то пригородом, придатком, районом, конечно, если цивилизация докатится до меня раньше, чем разруха окончательно поглотит меня».

«Я знаю: ты не можешь остаться во мне, а я не смогу сдержать тебя, но как это печально…».

«Сколько лет, мне… больше не будет…».

«Ты хотя бы будешь вспоминать… меня…».

Улыбнулся, оторвал свою руку от ее тонких длинных пальцев и запел…

…Неподалеку возле маленького домика напротив стен храма из распахнутого настежь желтого с черными дверьми «Москвича-412» на волне «ретро-радиостанций» звучал трепетный, величественный голос, наполняя всю улицу каскадом образов и мелодии:

«…И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый ангел…»

Запись была старая, с характерным звучным шипением грампластинки, но восстановленная, и слова звучали четко и разборчиво, эти знаменитые, легко узнаваемые, грассирующие на французский манер интонации. Хозяин машины вытащил коврики из салона, и что-то теперь искал внутри на заднем сидении.

«…Маэстро бедный, вы устали, вы больны.

Говорят, что вы в притонах по ночам поете танго…»

Мужчина разложил коврики на снегу и заглянул в открытый багажник. Мимо вдоль улицы проносились машины, шумом иногда заглушая слова песни:

«…Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда…»

Он достал из багажника щетку, губку и бутылку с водой.

«…в синем небе догорали Божьи свечи

И печальный желтый ангел тихо таял без следа»

Хриплые и очень громкие аплодисменты…

Девушка ступала, выбирая участки почище и посуше, но дорога была вся сплошь в ямках, лужах и канавках – словом, избегать грязи было практически невозможно. Настроение и слова песни привели к не связанным с ней воспоминаниям: несколько лет назад вместе со своим другом на Зареченском мосту она наслаждалась незабываемым по красоте закатом.

Она покинула унылый переулок, свернула на широкую улицу и теперь шла по мосту через более-менее полноценную городскую реку. Где-то, не доходя до середины переправы, девушка остановилась, перегнулась через металлическую ограду и посмотрела на мрачную весеннюю воду. Внизу было темно, на поверхности реки кое-где проступали радужно переливающиеся пятна маслянистых пленок. Река не успела еще разлиться во всю ширь, но поднялась и давила своим могуществом, превратившись из жалкого ручейка в гидросистему. Девушка бросила монетку в воду, которую тут же подхватила стихия и унесла на илистое дно.

Она поспешила дальше, спустилась за мостом вниз и направилась в сторону Зареченского автовокзала.

Хотелось курить, но она давно бросила, и глупо было бы начинать снова; хотелось с кем-нибудь поздороваться, поговорить, но, как бывает в такие моменты, никто из знакомых не попался на глаза. Она стояла возле постепенно наполняющегося микроавтобуса, с болью и горечью расставания неизвестно с чем, с камнем на шее. Неизвестно с чем потому, что уже со всеми попрощалась, перевезла вещи, давно все решила. Занырнув внутрь салона маршрутки, пригнувшись в низком дверном проходе, она села в кресло, расплатилась за дорогу и устремила взор в окно, погрузившись в мысли предвкушения предстоящего пути…

Усталый, побелевший от снега и седины город провожал девушку и печально смотрел ей в след. За спиной у него сверкали вспышки молний и волной, словно цунами, набегал мрачной завесой ураганный ливень. Впереди простиралось зеленое поле, пронизанное изгибами и поворотами коричневой колеи проселочной дороги, устремленной за горизонт в небо. Он стоял под огромным волнующимся на ветру вязом с опущенной вниз правой рукой, сжимая весь оборванный и дырявый зонт в левой, совершенно не спасающий ни от чего, и с застывшими на века слезами в глазах. С неба перед ним медленно слетали на землю тысячи белых порхающих на ветру бумажных голубей и журавликов, обращаясь внизу в прозрачную росу. Она шла босиком, сбивая ногами с травы сверкающие бриллианты, в длинной холщовой рубахе и с вплетенной в распущенные волосы белой лентой, постепенно исчезая на горизонте, превращаясь в искрящуюся капельку росы в бескрайнем океане луга…

Маршрутка тронулась, и началась новая жизнь…

-Пойдем, я покажу тебе небо! - он слегка повлек девушку за руку и подвел ближе к черному парапету.

- Я никогда не видела ничего подобного! Классно! – она сняла с глаз солнцезащитные очки и полностью окунулась в таинство, творящееся над горизонтом. - Супер…

Они стояли над рекой в догорающих лучах солнца, обнявшись, наблюдая перед собой мистерию заката, разыгравшуюся на подмостках вечернего небосвода. Апельсиновые стрелы, посланные заходящим светилом, «пронизывали» небесную сферу и все, что в ней находилось – воздух, пыль, облака, живое и безжизненное, наполняя и раскрашивая в неповторимую и непередаваемую гамму цветов.

Буйство розового и небольшие мазки малинового, легкие вкрапления антично-желтого и кольца оранжевого в ореоле падающего на Землю огромного догорающего «рубина» волновали и переполняли воображение. Выше и чуть дальше - ровные переливы сиреневого в прозрачных облаках, рваная кайма которых, остывая, приобретала светло-фиолетовой оттенок. На границе теплой и холодной сред, где-то за спиной, оттенки бирюзы и ультрамарина проникали друг в друга, словно молоко, налитое в крутой кипяток темного чая, превращались в холодный ровный сапфир и совсем остывали, образуя синюю дугу на востоке.

Переплетаясь и смешиваясь между собой, вечерние краски создавали полотно, написанное на живом холсте маленького уголка необъятной Вселенной, неподвластное кисти ни одного из земных художников.

Река лилась так размеренно, ровно и бесконечно, как время, напоминая песочные часы, в которых вместо маленьких песчинок, измеряющих доли секунды, через просторы космоса падают декалитры воды. Казалось, она под действием догорающих лучей солнца в некоторых местах превратилась в потоки лавы, двигающиеся в противоположеном направлении от пучины извергающей их, которые остывали и угасали вместе с «вулканом», их создавшим. Берега реки обрамляли кружева буйно неуемной зелени приводных растений, кустарников, ив и американских кленов. Купола церкви, стоявшей на берегу, горели янтарным светом, а над высокой колокольней застыло длинное сиренево-розовое облако причудливой формы, из которого игра светотени сделала горный пейзаж. Верхняя часть его заострена и полупрозрачна - напоминает высокую скалу с заснеженной вершиной, у подножья которой затемненная поверхность облака образует как бы долину, хранящую в себе гладь прозрачного горного озера…

- Я бы так вечно стояла и наслаждалась небом: этими облаками, красками, необъятностью! Чувствуешь себя маленькой и беспомощной перед ним.

- Давай загадаем желание, не произнося вслух, чтобы оно исполнилось.

За их спинами вдоль моста неторопливо проскрипел пыльный и потрепанный временем троллейбус.

- Загадала, - она одарила его улыбкой: - а ты?

- Тоже. За мир во всем мире!

- Ты сейчас улыбаешься так же, как когда спишь. Мне так нравится! И выдал желание, но сам не хотел говорить вслух, ведь не сбудется! – она слегка нахмурила брови, сохраняя обворожительную улыбку.

- Ерунда. Я думаю, оно сбудется уже сейчас, потому что это касается тебя, - и он мягко развернул ее за плечи к себе лицом, обнял и поцеловал.

Последние лучи вырезали в догорающем небе ажурный силуэт двух влюбленных…

ЭПИЛОГ

…прекрасным августовским днем, я еду в скрипучем троллейбусе, изнуренный и расслабленный.

Скоро «Яблочный Спас» - Преображение Господне.

Природа делится своим богатством, город давит нескончаемым движением органических масс, а время летит, как стрела. Я стою перед открытым окном, обдуваемый легким ветром, спасающим меня от духоты и спертости воздуха в салоне, и вижу, как утекает жизнь, половину которой я уже прожил, и, по всей видимости, – лучшую половину. Мои барабанные перепонки разрывает плачь гитары Джимми Пейджа, раздающийся из наушников плеера с кассетой «Led Zeppelin». Я – счастлив и, кажется, не один, меня окружают тысячи лиц пассажиров, тысячи глаз, сердец, судеб… правда, они в шоке от того, что я слушаю… Еще я думаю, какой я слабый и никчемные – душа требует творческого полета, а я при этом не капли не меняюсь…

А за окном идет снег, последний, прошло вековой…

Тихо и бесконечно, «белые пчелки», невидимые глазу, кружатся над Землей, не то – будущие потомки, которых нельзя приобрести за деньги, не то, – из сказки Ханса Кристиана Андерсена.

Снег - невесомый, чистый…

И никогда не сместится Земная ось, и не наступит «атомная зима», не будет страха, во всяком случае, пока сходит Благодатный Огонь на Гроб Господень в Иерусалиме. А потом, далеко потом будет что-то новое, будет мир и свобода, и возможно право на счастье. И время близко, и все уже происходит внутри нас, в наших сердцах, на наших глазах, в нашей памяти, в городе, потому и незрим снег за окном. Я как он – холодный и одинокий, «снежный» человек с горячим сердцем, смертный с бессмертною душой, которая покинет меня однажды…

Троллейбус неуклонно и неумолимо быстро по заснеженной Руси стремится к конечной остановке, где заканчивается затянувшаяся зима внутри меня, где я выхожу, и где садится она, когда-то оставившая меня навсегда…

2008 год.