Книга третья 1 страница

Фрау Кэтс Грегоровиус догнала мужа на дорожке, ведущей к их вилле.

– Ну, как Николь? – спросила она ласково, но ее срывающееся дыхание выдавало поспешность, с которой она бежала, чтобы задать этот вопрос.

Франц недоуменно оглянулся.

– Николь здорова. А почему ты вдруг спрашиваешь, душенька?

– Ты так часто навещаешь ее, что я решила – наверно, она больна.

– Поговорим об этом дома.

Кэтс покорно умолкла. Кабинета у Франца на вилле не было, в гостиной занимались дети; поэтому они прошли прямо в спальню.

– Прости меня, Франц, – сказала Кэтс, прежде чем он успел раскрыть рот.

– Прости, милый, я не должна была так говорить. Я знаю свой долг и горжусь им. Но у нас с Николь какая-то взаимная неприязнь.

– Птички в гнездышках мирно живут, – провозгласил Франц, но, спохватясь, что тон у него разошелся со смыслом, повторил свое изречение в том размеренном, четком ритме, которым его старый учитель, доктор Домлер, любую банальность умел сделать многозначительной:

– Птички – в гнездышках – мирно – живут.

– Да, да, конечно. Ты не можешь упрекнуть меня в недостатке внимания к Николь.

– Я тебя упрекаю в недостатке здравого смысла. Николь не только жена Дика, но и его больная, и в какой-то мере останется ею навсегда. А потому в отсутствие Дика я считаю себя ответственным за ее состояние. – Он помедлил, прежде чем сообщить Кэтс новость, которую немного попридержал с шутливым намерением подразнить ее. – Я утром получил телеграмму из Рима.

Дик болел гриппом, но уже поправился и завтра выезжает домой.

Кэтс, явно обрадованная, продолжала более бесстрастным тоном:

– По-моему, Николь не так больна, как кажется. Она сама преувеличивает свою болезнь, используя ее как орудие власти над окружающими. Ей бы надо быть киноактрисой, вроде твоей хваленой Нормы Толмедж, – все американки мечтают о такой карьере.

– Уж не ревнуешь ли ты меня к Норме Толмедж?

– Я вообще не люблю американцев. Все они эгоисты – э-го-исты!

– И Дика не любишь?

– Дика люблю, – призналась она. – Но Дик совсем другой, он думает не только о себе.

…И Норма Толмедж тоже, мысленно произнес Франц. Уверен, что она так же умна и добра, как и красива. Просто ей поневоле приходится играть глупые роли. Уверен, что Норма Толмедж – женщина, знакомством с которой можно гордиться.

Но Кэтс уже позабыла про Норму Толмедж, хотя однажды изводилась из-за нее всю дорогу от Цюриха, куда они ездили в кино.

– Дик женился на Николь ради денег, – продолжала она. – Поддался искушению – ты мне сам как-то раз дал понять это.

– Нехорошо так говорить, Кэтс.

– Ладно, беру свои слова обратно. Все мы должны жить, как птички в гнездышке, по твоей поговорке. Но это очень трудно, когда Николь – когда видишь, как она старается отстраниться, даже не дышать, словно от меня плохо пахнет!

Это не было фантазией Кэтс. Она сама делала почти всю работу по дому и не привыкла много тратить на свою одежду. Любая американская продавщица, каждый вечер стирающая свои две смены белья, уловила бы чуть заметный запах вчерашнего пота, исходивший от Кэтс, даже не запах, а так, аммиачный намек на извечность труда и распада. Для Франца это было чем-то столь же естественным, как и густой маслянистый аромат волос Кэтс, и то и другое входило в его жизнь необходимым элементом. Но Николь с ее обостренным от природы обонянием, еще маленькой девочкой морщившаяся, когда ее одевала нянька, с трудом выносила соседство Кэтс.

– А дети! Она не хочет, чтобы они играли с нашими детьми… – Но Франц не пожелал больше слушать:

– Довольно. Ты, кажется, забываешь, что без денег Николь у нас не было бы этой клиники. Пойдем лучше завтракать.

Кэтс пожалела о своей неуместной вспышке, но слова Франца напомнили ей про то, что и у других американцев водятся деньги, а неделю спустя ее неприязнь к Николь нашла себе новый выход.

Грегоровиусы устроили у себя обед по случаю возвращения Дика. Не успели Дайверы выйти за дверь после этого обеда, как Кэтс повернулась к мужу.

– Ты видел его лицо? Это следы дебоша!

– Не спеши с выводами, – предостерег Франц. – Дик сам мне все рассказал в первый же день. Он участвовал в любительском боксе во время переезда через Атлантику. Американцы постоянно занимаются боксом в этих трансатлантических рейсах.

– Так я и поверила! – насмешливо отозвалась Кэтс. – У него одна рука почти не поднимается, а на виске незаживший шрам и видно место, где были сбриты волосы.

Франц этих подробностей не разглядел.

– Думаешь, такие вещи способствуют репутации клиники? – не унималась Кэтс. – От него и сегодня пахло вином, и это не первый раз с тех пор, как он вернулся.

Она понизила голос, как того требовала значительность суждения, которое ей предстояло высказать.

– Дик перестал был серьезным врачом.

Франц передернул плечами, как бы стряхивая ее настойчивые обвинения, и жестом показал наверх. В спальне он напустился на жену.

– Он не только серьезный врач, он блестящий врач. Самый блестящий из всех невропатологов, защитивших диссертацию в Цюрихе за последнее десятилетие. Мне до него далеко.

– Стыдись, Франц!

– Мне стыдиться нечего, потому что это чистая правда. Во всех сложных случаях я обращаюсь за советом к Дику. Его работы до сих пор считаются образцовыми в своей области – в любой медицинской библиотеке тебе это скажут. Его обычно принимают за англичанина – не верят, что американский ученый может быть способен на такую обстоятельность. – Он зевнул по-домашнему и полез под подушку за пижамой. – Удивляюсь твоим разговорам, Кэтс, – я всегда считал, что ты любишь Дика.

– Стыдись! – повторила Кэтс. – Из вас двоих ты – настоящий ученый, и всю работу тоже делаешь ты. Это как в басне о зайце и черепахе, и, на мой взгляд, заяц уже почти выдохся.

– Шш! Шш!

– Нечего на меня шикать, я говорю то, что есть.

Он с силой рубанул воздух раскрытой ладонью.

– Довольно!

На том спор окончился, но он не прошел для спорщиков даром. Кэтс мысленно признала чрезмерную резкость своих нападок на Дика, к которому привыкла относиться с симпатией и почтительным восхищением, тем более что он так умел понимать и ценить ее. А Франц постепенно проникался убеждением, что Кэтс права и Дик в самом деле не такой уж серьезный врач и ученый. Со временем ему даже стало казаться, что он это всегда знал.

Дик предложил Николь отредактированную версию своего римского злоключения; по этой версии он дрался из человеколюбия – выручал перепившегося товарища. Бэби Уоррен, он знал, будет держать язык за зубами: он достаточно ярко расписал ей губительные последствия, которые грозят Николь, если она узнает правду. Но все это были пустяки по сравнению с тем, какие губительные последствия имела вся история для него самого.

Как бы во искупление происшедшего, он с удвоенной энергией накинулся на работу, и Франц, втайне уже решившийся на разрыв, не мог найти, к чему бы придраться для начала. Если дружба, которая была дружбой не только на словах, рвется в один час, то, как правило, она рвется с мясом; оттого-то Франц мало-помалу постарался внушить себе, что ускоренный темп и ритм духовной и чувственной жизни Дика несовместим с его, Франца, внутренним темпом и ритмом – раньше, правда, считалось, что этот контраст идет на пользу их общей работе.

Но только в мае Францу представился случай вбить в трещину первый клин.

Как– то раз Дик в неурочное время вошел к нему в кабинет, измученный и бледный, и, устало сев в кресло у двери, сказал:

– Все. Ее больше нет.

– Умерла?

– Отказало сердце.

Дик сидел сгорбившись, совершенно обессиленный. Три последние ночи он бодрствовал у постели пораженной экземой художницы, к которой он так привязался, – нормально, чтобы вводить ей адреналин, по существу же, чтобы хоть слабым проблеском света смягчить неотвратимо надвигавшуюся тьму.

Изобразив на лице сочувствие, Франц поспешил изречь свой вердикт:

– Убежден, что сыпь была нервно-сифилитического происхождения. Никакие Вассерманы меня не переубедят. Спинномозговая жидкость…

– Не все ли равно? – устало сказал Дик. – Господи, не все ли равно?

Если она так ревниво берегла свою тайну, что захотела унести ее в могилу, пусть на том и останется.

– Вам бы денек отдохнуть.

– Отдохну, не тревожьтесь.

Клин был вбит; подняв голову от телеграммы, которую он стал было составлять для брата умершей, Франц сказал:

– А может быть, вы предпочли бы проехаться в Лозанну?

– Сейчас – нет.

– Я не имею в виду увеселительную поездку. Нужно посмотреть там одного больного. Его отец – он чилиец – все утро держал меня сегодня на телефоне…

– В ней было столько мужества, – сказал Дик. – И так долго она мучилась. – Франц участливо покивал головой, и Дик опомнился. – Я вас перебил, Франц, извините.

– Я просто думал, что вам полезно ненадолго переменить обстановку.

Понимаете, отец не может уговорить сына поехать сюда. Вот он и просит, чтобы кто-нибудь приехал в Лозанну.

– А в чем там дело? Алкоголизм? Гомосексуализм? Поскольку речь идет о поездке…

– Всего понемножку.

– Хорошо, я поеду. У них есть деньги?

– Да, и, по-видимому, немалые. Побудьте там дня два-три, а если найдете, что требуется длительное наблюдение, везите мальчишку сюда. Но во всяком случае торопиться вам некуда и незачем. Постарайтесь сочетать дело с развлечением.

Два часа сна в поезде обновили Дика, и он почувствовал себя достаточно бодрым для предстоящей встречи с сеньором Пардо-и-Сиудад-Реаль.

Он уже заранее представлял себе эту встречу, основываясь на опыте.

Очень часто в таких случаях истерическая нервозность родственников представляет не меньший интерес для психолога, чем состояние больного. Так было и на этот раз. Сеньор Пардо-и-Сиудад-Реаль, красивый седой испанец с благородной осанкой, со всеми внешними признаками богатства и могущества, метался из угла в угол по своему номеру-люкс в «Hotel des Trois Mondes» и, рассказывая Дику о сыне, владел собой не лучше какой-нибудь пьяной бабы.

– Я больше ничего не могу придумать. Мой сын порочен. Он предавался пороку в Харроу, он предавался пороку в Королевском колледже в Кембридже.

Он неисправимо порочен. А теперь, когда еще пошло и пьянство, правды уже не скроешь и скандал следует за скандалом. Я перепробовал все; есть у меня один знакомый доктор, мы вместе выработали план, и я послал его с Франсиско в путешествие по Испании. Каждый вечер он делал Франсиско укол контаридина, и потом они вдвоем отправлялись в какой-нибудь приличный bordello. Сперва это как будто помогало, но через несколько дней все пошло по-старому. В конце концов я не выдержал и на прошлой неделе вот здесь, в этой комнате – точней, вон там, в ванной, – от ткнул пальцем в сторону двери, – я заставил Франсиско раздеться до пояса и отхлестал его плеткой…

В полном изнеможении он рухнул в кресло. Тогда заговорил Дик.

– Это было неразумно – и поездка в Испанию тоже ничего не могла дать… – Он с трудом подавлял желание расхохотаться: хорош, верно, был врач, согласившийся участвовать в этаком любительском эксперименте! – Должен вам сказать, сеньор, в подобных случаях мы ничего не можем обещать заранее.

Что касается алкоголизма, здесь иногда удается достичь положительных результатов, – конечно, при содействии самого пациента. Но, так или иначе, я прежде всего должен познакомиться с вашим сыном и завоевать его доверие – хотя бы для того, чтобы услышать, что он сам о себе скажет.

…Они сидели вдвоем на террасе – Дик и юноша лет двадцати с красивым, подвижным лицом.

– Мне хотелось бы знать, как вы сами относитесь ко всему этому, – сказал Дик. – Замечаете ли, что ваши недостатки прогрессируют? Хотели бы вы от них избавиться?

– Пожалуй, хотел бы, – ответил Франсиско. – Мне очень нехорошо.

– А от чего именно, как вам кажется? От того, что пьете слишком много, или от ваших ненормальных склонностей?

– Я бы, может, не пил, если б не эти склонности. – До сих пор он разговаривал серьезно, но тут его вдруг разобрал смех. – Да нет, знаете, я безнадежный. Мне еще в Кембридже прилепили кличку «Чилийская Красотка». А теперь, после этой поездки в Испанию, меня от одного вида женщины тошнить начинает.

Дик резко перебил его:

– Если вам все это нравится, я не возьмусь вас лечить, и мы только понапрасну теряем время.

– Нет, нет, – давайте поговорим еще. Если б вы знали, как мне противно разговаривать с другими.

Вся мужественность, отпущенная этому юноше природой, выродилась в активную неприязнь к отцу. Но Дик подметил у него в глазах типичное шальное лукавство, с которым гомосексуалисты говорят на близкую им тему.

– Стоит ли играть в прятки с самим собой? – продолжал Дик. – Лучшие ваши годы отнимает ненормальная половая жизнь и ее последствия, и у вас недостанет ни времени, ни сил на что-либо иное, более достойное и полезное. Если вы хотите прямо смотреть миру в лицо, научитесь сдерживать свои чувственные порывы и прежде всего бросьте пить, потому что алкоголь стимулирует их…

Он машинально нанизывал фразу за фразой, так как мысленно уже отказался от пациента. Однако они еще с час провели на террасе за милой беседой – о домашнем укладе Франсиско в Чили, о том, что его занимает и влечет.

Впервые Дик испытывал к человеку этого типа не врачебный, а обыкновенный житейский интерес, и ему было ясно, что причина заключена в обаянии Франсиско, том самом обаянии, которое помогает ему совершать преступления против нравственности. А для Дика человеческое обаяние всегда имело самодовлеющую ценность, в каких бы формах оно ни выражалось – в безрассудном ли мужестве той несчастной, что скончалась сегодня утром в клинике на Цугском озере, или в непринужденной грации, с которой этот пропащий мальчишка говорил о самых банальных и скучных вещах. Дику свойственно было рассекать жизнь на части, достаточно мелкие, чтобы их хранить про запас; он понимал, что целая жизнь может вовсе не равняться сумме ее отрезков, но когда человеку за сорок, кажется невозможным обозреть ее целиком. Его любовь к Николь и к Розмэри, его дружба с Эйбом Нортом и с Томми Барбаном в расколотом мире послевоенной поры – при каждом из столь тесных соприкосновений с чужой личностью эта чужая личность впечатывалась в его собственную; взять все или не брать ничего – таков был жизненный выбор, и теперь ему словно по высшему приговору предстояло до конца своих дней нести в себе «я» тех, кого он когда-то знал и любил, и только с ними и через них обретать полноту существования. То была невеселая участь; ведь так легко быть любимым – и так трудно любить.

Во время разговора с Франсиско перед Диком возник вдруг некий призрак из прошлого. Высокая мужская фигура отделилась от соседних кустов и, как-то странно виляя, нерешительно приблизилась к беседующим. Дик не сразу заметил пришельца, казавшегося деталью пейзажа с подрагивающей на ветру листвой, но в следующий миг он уже поднялся навстречу, тряс робко протянутую ему руку, мучительно стараясь вспомнить ускользнувшее имя:

«Господи, да я растревожил тут целое гнездо! »

– Если не ошибаюсь, доктор Дайвер?

– Если не ошибаюсь, мистер – э-э-э-э – Дамфри?

– Ройял Дамфри. Я имел удовольствие однажды обедать на вашей очаровательной вилле.

– Как же, помню. – Желая умерить восторги мистера Дамфри, Дик пустился в сухую хронологию. – Это было в тысяча девятьсот – двадцать четвертом? – или двадцать пятом?

Он умышленно не садился, но Ройяла Дамфри, столь застенчивого в первую минуту, оказалось не так легко отпугнуть; интимно понизив голос, он заговорил с Франсиско, однако тот, явно стыдясь его, не больше Дика был расположен поддерживать разговор.

– Доктор Дайвер, одно только слово, и я не стану вас задерживать. Мне хотелось сказать вам, что я никогда не забуду тот вечер у вас в саду и любезный прием, который нам был оказан вами и вашей супругой. Это всегда будет одним из лучших, прекраснейших воспоминаний моей жизни. Мне редко приходилось встречать столь утонченное светское общество, какое собралось тогда за вашим столом.

Дик понемногу пятился боком к ближайшей двери.

– Рад слышать, что вы сохранили столь приятное воспоминание. К сожалению, я должен…

– Да, да, я понимаю, – сочувственно подхватил Ройял Дамфри. – Говорят, он при смерти.

– При смерти? Кто?

– Мне, может быть, не следовало, – нас, видите ли, пользует один и тот же врач.

Дик недоуменно уставился на него.

– О ком вы говорите?

– Но о вашем тесте, конечно, – мне, может быть…

– О моем тесте?

– Ах, боже мой, – неужели вы только от меня…

– Вы хотите сказать, что мой тесть здесь, в Лозанне?

– Но я думал, вы знаете, – я думал, вы потому и приехали.

– Как фамилия врача, о котором вы говорили?

Дик записал фамилию, откланялся и поспешил к телефонной будке.

Через минуту он уже знал, что доктор Данже готов немедленно принять доктора Дайвера у себя дома.

Доктор Данже, молодой врач из Женевы, испугался было, что потеряет выгодного пациента, но, будучи успокоен на этот счет, подтвердил, что состояние мистера Уоррена безнадежно.

– Ему всего пятьдесят лет, но у него тяжелая дистрофия печени на почве алкоголизма.

– Как другие органы?

– Желудок уже не принимает ничего, кроме жидкой пищи. Я считаю – ему осталось дня три, от силы неделя.

– А мисс Уоррен, его старшая дочь, осведомлена о его состоянии?

– Согласно его собственной воле, кроме его камердинера, никто ничего не знает. Не далее как сегодня утром я счел себя обязанным обрисовать положение ему самому. Он очень взволновался – хотя с самого начала болезни настроен был, я бы сказал, в духе христианского смирения.

– Хорошо, – сказал Дик после некоторого раздумья. – Пока, во всяком случае, придется мне взять на себя все, что касается родных. Как я полагаю, им был бы желателен консилиум.

– Пожалуйста.

– От их имени я попрошу вас связаться с крупнейшим медицинским авторитетом в округе – доктором Гербрюгге из Женевы.

– Я и сам думал о Гербрюгге.

– Сегодня я весь день здесь и буду ждать от вас известий.

Перед вечером Дик пошел к сеньору Пардо-и-Сиудад-Реаль для окончательного разговора.

– У нас обширные поместья в Чили, – сказал старик. – Я мог бы поручить Франсиско управление ими. Или поставить его во главе любого из десятка парижских предприятий… – Он горестно помотал головой и принялся расхаживать взад и вперед мимо окон, за которыми накрапывал дождик, такой весенний и радостный, что даже лебеди не думали прятаться от него под навес. – Мой единственный сын! Почему вы не хотите взять его в свою клинику?

Испанец вдруг повалился Дику в ноги.

– Спасите моего сына! Я верю в вас – возьмите его к себе, вылечите его!

– То, о чем вы говорили, не причина, чтобы подвергать человека принудительному лечению. Я не стал бы этого делать, даже если бы мог.

Испанец встал.

– Я погорячился – обстоятельства вынудили меня…

В вестибюле у лифта Дик столкнулся с доктором Данже.

– А я как раз собирался звонить вам. Пройдемте на террасу, там нам будет удобнее разговаривать.

– Мистер Уоррен скончался? – спросил Дик.

– Нет, пока все без изменений. Консилиум состоится завтра утром. Но он непременно хочет увидеться с дочерью – с вашей женой. Насколько я понимаю, была какая-то ссора…

– Я все это знаю.

Оба врача задумались, вопросительно поглядывая друг на друга.

– А может быть, вам самому повидаться с ним, прежде чем принимать решение? – предложил доктор Данже. – Его смерть будет легкой – он просто тихо угаснет.

Не без усилия Дик согласился.

– Хорошо, я пойду к нему.

Номер– люкс, в котором тихо угасал Девре Уоррен, был не меньше, чем у сеньора Пардо-и-Сиудад-Реаль, – в этом отеле много было подобных апартаментов, где одряхлевшие толстосумы, беглецы от правосудия, безработные правители аннексированных княжеств коротали свой век с помощью барбитуровых или опийных препаратов под вечный гул неотвязных, как радио, отголосков былых грехов. Сюда, в этот уголок Европы, стекаются люди не столько из-за его красот, сколько потому, что здесь им не задают нескромных вопросов. Пути страдальцев, направляющихся в горные санатории и на туберкулезные курорты, скрещиваются здесь с путями тех, кто перестал быть persona grata во Франции или в Италии.

В номере было полутемно. Монахиня с лицом святой хлопотала у постели больного, исхудалыми пальцами перебиравшего четки на белой простыне. Он все еще был красив, и, когда он заговорил после ухода Данже из комнаты, Дик как будто расслышал в его голосе самодовольный рокоток прежних дней.

– Нам многое открывается под конец жизни, доктор Дайвер. Только теперь я понял то, что давно должен был понять.

Дик выжидательно молчал.

– Я был дурным человеком. Вы знаете, как мало у меня прав на то, чтобы еще раз увидеть Николь, – но тот, кто выше нас с вами, учит нас жалеть и прощать. – Четки выскользнули из его слабых рук и скатились с атласного одеяла. Дик поднял их и подал ему. – Если б я мог увидеться с Николь хоть на десять минут, я счастливым отошел бы в лучший мир.

– Это вопрос, который я не могу решить сам, – сказал Дик. – У Николь хрупкое здоровье. – Он все уже решил, но делал вид, будто сомневается. – Я должен посоветоваться со своим коллегой по клинике.

– Ну что ж, доктор, – как ваш коллега скажет, так пусть и будет. Я слишком хорошо понимаю, чем я вам обязан…

Дик торопливо встал.

– Ответ вы получите через доктора Данже.

Вернувшись в свой номер, он попросил соединить его с клиникой на Цугском озере. Телефон долго молчал, наконец на вызов ответила Кэтс – из дому.

– Мне нужно поговорить с Францем, Кэтс.

– Франц наверху, в горах. Я сейчас собираюсь туда – передать что-нибудь?

– Речь идет о Николь – здесь, в Лозанне, умирает ее отец. Скажите это Францу, пусть знает, что дело срочное, и попросите его позвонить мне с базы.

– Хорошо.

– Скажите, что с трех до пяти и с семи до восьми я буду у себя в номере, а позже меня можно будет найти в ресторане.

За всеми расчетами времени он позабыл предупредить Кэтс, что Николь пока ничего не должна знать. Когда он спохватился, их уже разъединили.

Оставалось надеяться, что Кэтс сама сообразит.

Наверху, в горах, у клиники была база, куда больных вывозили зимой для лыжных прогулок, весной для небольших горных походов. Пока маленький паровозик карабкался по пустынному склону, осыпанному цветами, продуваемому неожиданными ветрами, Кэтс и не думала о том, рассказывать или не рассказывать Николь про звонок Дика. Сойдя с поезда, она сразу увидела Николь, старавшуюся внести порядок в возню, затеянную Ланье и Топси. Кэтс подошла и, ласково положив руку ей на плечо, сказала:

– У вас все так хорошо получается с детьми, надо бы вам летом поучить их плавать.

Забывшись в пылу игры, Николь машинально, почти грубо дернула плечом.

Рука Кэтс неловко упала, и она тут же расплатилась за обиду словами.

– Вы что, вообразили, будто я хочу вас обнять? – сказала она со злостью в голосе. – Просто мне жаль Дика, я говорила с ним по телефону и…

– С Диком что-то случилось?

Кэтс поняла свой промах, но было уже поздно; на настойчивые расспросы Николь: «…а почему же вы сказали, что вам его жаль? » – она только и могла что упрямо твердить:

– Ничего с ним не случилось. Мне нужен Франц.

– Нет, случилось, я знаю.

Ужасу, исказившему лицо Николь, вторил испуг на лицах маленьких Дайверов, которые все слышали. Кэтс не выдержала и сдалась.

– Ваш отец заболел в Лозанне. Дик хочет посоветоваться с Францем.

– Опасно заболел?

Тут как раз подоспел Франц – мягкий и участливый, как у постели больного. Обрадованная Кэтс поспешила переложить на него всю остальную тяжесть, – но сделанного уже нельзя было вернуть.

– Я еду в Лозанну, – объявила Николь.

– Не нужно торопиться, – сказал Франц. – Мне кажется, это было бы неразумно. Дайте мне раньше связаться с Диком по телефону.

– Но я тогда пропущу местный поезд, – заспорила Николь, – и не успею на трехчасовой цюрихский. Если мой отец при смерти, я могу… – Она оборвала фразу, не решаясь высказать вслух то, что думала. – Я должна ехать. И мне надо бежать, иначе я опоздаю. – Она в самом деле уже бежала туда, где маленький паровозик пыхтя увенчивал клубами пара голый склон. На бегу она оглянулась и крикнула Францу:

– Будете говорить с Диком, скажите – я еду!

…Дик сидел у себя и читал «Нью-Йорк геральд», как вдруг в комнату ворвалась ласточкоподобная монахиня – и в то же мгновение зазвонил телефон.

– Умер? – с надеждой спросил монахиню Дик.

– Monsieur, il est parti – он исчез!

– Что-о?

– Il est parti, – и камердинер его исчез, и все вещи.

Это было невероятно. Чтобы человек в таком состоянии встал, собрался и уехал!

Дик взял телефонную трубку и услышал голос Франца.

– Но зачем же было говорить Николь? – возмутился он.

– Это Кэтс сказала ей по неосторожности.

– Моя вина, конечно. Ничего нельзя рассказывать женщинам раньше времени. Ну ладно, я ее встречу на вокзале… Слушайте, Франц, произошла фантастическая вещь – старик встал и уехал.

– Орехов? Не понимаю, что вы сказали.

– У-е-хал. Я говорю, старик Уоррен уехал.

– Что же тут особенного?

– Да ведь он чуть ли не умирал от коллапса, – и вдруг собрался и уехал… наверно, в Чикаго… не знаю, сиделка прибежала сюда… не знаю, Франц, – я сам только что услышал об этом… позвоните мне позже.

Почти два часа Дик потратил на то, чтобы задним числом проследить за действиями Уоррена. Воспользовавшись паузой при смене дневной и ночной сиделок, больной спустился в бар, где наспех проглотил четыре порции виски, расплатился за номер бумажкой в тысячу долларов, сдачу с которой велел переслать по почте, и отбыл – по всей вероятности, в Америку.

Попытка Дика вместе с Данже настигнуть его на вокзале привела только к тому, что Дик разминулся с Николь. Он встретил ее уже в вестибюле отеля – она казалась утомленной, и при виде ее поджатых губ у него тревожно екнуло сердце.

– Как отец? – спросила она.

– Гораздо лучше. В нем, видно, таился еще немалый запас сил. – Дик помедлил, не решаясь сразу ее огорошить. – Представь себе: он встал с постели и уехал.

Ему хотелось пить – в беготне он пропустил время обеда. Он повел изумленную Николь в бар, и когда, заказав коктейль и пиво, они расположились в кожаных креслах, он продолжал:

– Очевидно, лечивший его врач ошибся в прогнозе – а может быть, и в диагнозе. Не знаю, у меня даже не было времени подумать.

– Так он уехал?

– Да – успел к вечернему поезду на Париж.

Они помолчали. Глубоким, трагическим безразличием веяло от Николь.

– Сила инстинкта, – сказал наконец Дик. – Он действительно был почти при смерти, но ему напряжением воли удалось включиться в свой прежний ритм – медицине известны такие случаи, – это как старые часы: встряхнешь их, и они по привычке снова начинают идти. Вот и твой отец…

– Не надо, – сказала она.

Но Дик продолжал свое:

– Его основным горючим всегда был страх. Он испугался, и это придало ему силы. Он, наверно, проживет до девяноста лет.

– Ради бога, не надо, – сказала она. – Ради бога, – я не могу больше слушать.

– Как хочешь. Кстати, дрянной мальчишка, из-за которого я сюда приехал, безнадежен. Завтра утром мы можем ехать домой.

– Не понимаю, зачем – зачем тебе все это нужно, – вырвалось у нее.

– Не понимаешь? Я тоже иногда не понимаю.

Она ладонью накрыла его руку.

– Прости, Дик, я не должна была так говорить.

Кто– то притащил в бар патефон, и они посидели и помолчали под звуки «Свадьбы раскрашенной куклы».

Спустя несколько дней Дик утром зашел за письмами в канцелярию, и его внимание привлекла необычная суета перед входом. Больной Кон Моррис собрался уезжать из клиники. Его родители, австралийцы, сердито укладывали чемоданы в большой черный лимузин, а рядом стоял доктор Ладислау и беспомощно разводил руками в ответ на возбужденную жестикуляцию Морриса-старшего. Сам молодой человек с насмешливым видом наблюдал за погрузкой со стороны.

– Что вдруг за поспешность, мистер Моррис?

Мистер Моррис вздрогнул и оглянулся. При виде Дика его багровое лицо и крупные клетки его костюма словно погасли, а потом снова зажглись, как от поворота выключателя. Он пошел на Дика, будто собираясь его ударить.

– Давно пора нам отсюда уехать, и не только нам, – начал он и остановился, чтобы перевести дух. – Давно пора, доктор Дайвер. Давно пора.

– Может быть, мы поговорим у меня в кабинете? – сказал Дик.

– Нет уж! Поговорить поговорим, да только знайте, что ни с вами, ни с заведением вашим я больше не желаю иметь дела. – Он потряс пальцем перед самым носом Дика. – Я вот этому доктору так и сказал. Жаль, только зря потратили деньги и время.

Доктор Ладислау изобразил своей фигурой некое расплывчатое подобие протеста. Дик всегда недолюбливал Ладислау. Сумев увлечь разгневанного австралийца на дорожку, ведущую к главному корпусу, он снова предложил ему продолжить разговор в кабинете, но получил отказ.

– Вас-то мне и нужно, доктор Дайвер, именно вас, а не кого другого. Я обратился к доктору Ладислау, потому что вас не могли найти, а доктор Грегоровиус вернется только к вечеру, а до вечера я оставаться не намерен.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒