{281} Судьба Орленева 18 страница

Вернувшись в Москву, я узнал, что заложенный мой хуторок, за невзнос мной своевременно денег, для меня пропал, но театр по-прежнему принадлежит мне, и это меня очень успокоило. В те месяцы, когда я отдыхал от поездок, я жил в Одинцове, снимая две больших комнаты с громадной террасой, выходящей в тенистый сад, в котором был чистый пруд. Дачу я снимал у своего давнего приятеля Плотникова. Туда, в Одинцово, я перевез и все свое незначительное имущество; ценность представляли только книги да мой любимый попугай. Денег у меня за поездку накопилось порядочно; большую половину (тринадцать тысяч) я отложил на постройку нового летнего крестьянского театра в Одинцове для продолжения моего заветного дела.

В конце октября отправился опять в поездку с Бельским в Тюмень, Семипалатинск, Барнаул, Омск, Петропавловск и в Москву.

{254} Глава двадцать пятая Спектакли в Москве. — Гастроли в Петрограде. — М. В. Дальский. — Лето 1918 г. — Приключение в участке. — Поездка в Алатырь. — В Астрахани. — Клубные спектакли. — Недоразумение с «Брандом».

1916 год и январь 1917 года я гастролировал в Витебске у Беляева и к Февральской революции вернулся в Москву. У меня был в Одинцове телефон, и мне каждый час звонили и из всех театров просили играть «Павла I», так как всему театральному миру была известна монополия на эту пьесу до 1922 года, полученная мною у автора ее Д. С. Мережковского. Я от этих предложений отказывался, потому что революция подняла дух мой и мне захотелось высказаться в другом: в итальянском Раскольникове — Лоренцо из трагедии Альфреда де Мюссе «Лорензаччио», и я тут же, в Одинцове, принялся за работу.

Работа шла быстро, и я под пулями летал по всей Москве и все искал театра, где бы сыграть немедленно Лоренцо-Лорензаччио. Меня все называли безумцем за то, что я отказываюсь от выгоды своей монополии на «Павла I» и опять стремлюсь к призрачным миражам. Но я все-таки устроился в театре Южного на Тверском бульваре (где теперь Камерный театр)[clxxvii]. Играл там и Лорензаччио и Раскольникова[clxxviii].

В феврале 1917 года я получил приглашение приехать к К. Н. Незлобину и К. А. Марджанову играть в их театре на Офицерской улице (бывшем Комиссаржевской) тридцать спектаклей, с гарантией за каждый спектакль по {255} 400 рублей. Сборы, благодаря начавшимся событиям, были очень слабые. Спектакли начинались в шесть часов вечера, и даже абонированные места не посещались. Меня это очень волновало, и я пошел к директорам с заявлением перевести меня на самых для них выгодных условиях на проценты. Они это предложение с благодарностью приняли.

В Петрограде, во время моих гастролей в театре «Луна-парк», на одной из моих репетиций ко мне пришла жена М. В. Дальского с семилетней дочкой Аринушкой. Она от имени супруга просила навестить его, больного. Жил Мамонт Викторович против театра «Луна-парк» в большом особняке, принадлежавшем раньше симферопольскому губернатору.

Вход и лестница были покрыты чудесными толстыми бархатными персидскими и турецкими коврами, около колонн стояла великолепная огромная фигура бурого медведя, державшая в лапах большой поднос для писем и визитных карточек. Дальский встретил меня очень радушно и предложил вина и коньяку лучших марок и заграничные сигары. Он лежал около своего большого письменного стола в кресле, с вытянутой, забинтованной, простреленной ногой, окруженный кипой анархических газет; на столе рядом с ним лежала пьеса «Смерть Бетховена». Сам он со своей львиной красивой головою, с огромным необыкновенным лбом, с глазами блестящими, полными огня, всею своей фигурой и лицом давал впечатление поразительного сходства с Людвигом Бетховеном. Увидав пьесу, я обратился к нему с вопросом: не работает ли он над этой новой ролью и скоро ли он думает ее играть. Он мне на это ответил: «Зачем? ведь ты же играешь, зарабатываешь? ну значит, по моим убеждениям анархиста, все твое принадлежит мне. Ты видел на углу разрушенную тюрьму? это я с товарищами взорвал ее». Он пригласил меня обедать, сказав, что и Федька будет. «А какой Федька? » — спросил я. «Да Шаляпин, он у меня каждый день обедает. А ты, Павел, где живешь? » Я сказал: «Во “Франции”». — «Ну охота тебе в таком кабаке жить, переезжай немедленно ко мне, я тебе уже приготовил квартиру, прекрасно обставленную, в пять комнат, с телефоном и ванною». — «Не хочу, — ответил я, — ты взорвешь, тебя взорвут, а я-то за что полечу с тобою? » Встреча эта наша {256} с ним была последняя; через несколько месяцев он погиб, перерезанный трамваем в Москве у Никитских ворот[clxxix].

Середину лета 1918 года я прожил в Одинцове безработным; гастролеров не брали. Очутившись без всякого заработка, написал своему большому приятелю Е. А. Беляеву письмо с просьбой взять меня в Замоскворецкий театр, которым он заведовал, представил ему мой обширный репертуар, но ставил условием, что играть согласен лишь под старой, настоящей своей фамилией — Орлов, а не Орленев. Письма моего, как оказалось после, он не получил, а в октябре 1918 года я был приглашен на гастроли в Козлов на два с половиной месяца и вернулся в Одинцово в начале января 1919 года.

В феврале 1919 года я поехал на гастроли к И. И. Рыкову в Козлов. Я близко с ним сошелся, живя вместе с ним в одной квартире, обедая и ужиная вдвоем. Мы много говорили с ним о моих крестьянских спектаклях, о которых он много слышал, и о новых моих замыслах играть бесплатно не только для крестьян, но и для всей публики: для рабочих, железнодорожных служащих и для всех желающих. Из Козлова мы выехали с ним в Москву и в бывшем его доме, принадлежавшем его отцу, на Щипке, в Строченовском переулке, немедленно устроились при содействии А. В. Луначарского. Рыков получил разрешение на устройство рабочего клуба, где 19 марта 1919 года и было начало моих первых серий бесплатных спектаклей. Таким образом, оплачивая наш маленький коллектив разовыми, на наш с Рыковым счет, мы создали, как нам тогда казалось, маленькое светлое дело. После этого первого спектакля мы устроили празднество и кутнули с радостным сердцем.

Помню, на другой день я поехал поделиться своей радостью с моим другом, теперь уже покойным, В. В. Александровским, который служил в Малом театре, и захватил с собой бутылку спирта. Это было поздно вечером; не доезжая до него всего несколько домов, со мной произошла следующая неприятность: с меня сорвало ветром шапку, я остановил извозчика и слез искать ее. Пока я поднимал свою шапку, на меня налетел другой извозчик и чуть не раздавил меня. Я обругался, седок, подумав, что брань была по его адресу, слез с извозчика и оскорбил меня, я его ударил, позвали милиционера, и нас повезли в участок. Там разбирали какие-то дела, я присел и, так как весь день был {257} на ногах и не отдохнул от вчерашнего спектакля, то заснул, облокотясь, по моему обыкновению, на руку.

Когда подошло разбирательство нашего дела и участковый, начав спрашивать о моем звании, узнал, что я Орленев, он тихонько мне шепнул: «А я вас давно знаю». Тогда я почувствовал себя как бы на родине, воспламенился и сказал: «Ну, я теперь его еще раз ударю», — и, не задумываясь, тут же ударил обвинителя. Сейчас же на меня составили протокол о том, что преступление совершилось в присутственном месте, при исполнении служебных обязанностей. Взяли с меня подписку явиться, а когда я собрался уходить, секретарь, проводив моего противника с его свидетелем-извозчиком, повел меня в свои комнаты, находящиеся здесь же, рядом с канцелярией, и там представил меня своим друзьям. У меня еще была цела в кармане пальто бутылка спирта. Ну, сейчас же пошел пир горой, и меня разыскали только на третий день. Так я отпраздновал свой первый «светлый» спектакль. На суде меня приговорили к общественному порицанию. Я собирался продолжать бесплатные спектакли долгое время, заручившись у Рыкова поддержкой в средствах для уплаты нашим актерам их определенных ставок за каждый спектакль. Так было сыграно уже пять спектаклей.

В день шестого спектакля утром меня вызывает кто-то по телефону и, узнав, что я артист Орленев, просит меня заменить пуд крупчатки чем-нибудь другим, убеждая меня, что вся их компания по всей Москве три дня искала и продолжает искать крупчатку. Я совершенно в этом разговоре ничего не понял, но почуял что-то недоброе и очень просил говорящего со мной по телефону приехать ко мне на квартиру Рыкова. Он согласился и через полчаса был у меня. Выяснилось, что мой администратор оказался форменным вором и где ни устраивал мои бесплатные спектакли, всюду брал за них, что мог придумать по своему аппетиту: сахар, муку, всевозможную крупу, спирт, коньяк, даже шампанское. В этот спектакль ему не удалось поживиться; я при всех служащих клуба выгнал его из моей уборной, назвав его вором и подлецом и сказав, что подам на него жалобу прокурору. Но он куда-то скрылся, а я долго не мог приняться за дело, пока не выплюнул из сердца всю желчь, которая скопилась в нем.

{258} Как раз в это печальное для меня время И. И. Рыков, находясь в театральном бюро на Большой Никитской, получил для меня приглашение поехать в сытый город Симбирской губернии — Алатырь. Я поехал и там в маленьком клубике-театре прожил три-четыре месяца, затем с тем же Рыковым поехал в Казань. Оттуда Карл Олигин, приглашенный в Астрахань главным режиссером и посланный дирекцией собирать на зимний сезон труппу, пригласил меня к себе, обещая устроить мне прекрасную квартиру со всеми удобствами. В Астрахани я встретился с молодым актером-искателем Родионом Парамоновым.

Театр, его репертуар, его режиссеры, да и вообще весь ансамбль меня совсем не удовлетворяли, не зажигали, и я не играл по-настоящему, не чувствуя подъема. Так только старался прилично относиться к своей незанимательной и уже ставшей надоедать работе. Это было падением, и я это сознавал и не мог уже играть без водки.

Да и случай у меня явился доставать спирт ежедневно Дело в том, что в крестные отцы родившейся у меня 3 декабря 1920 года дочки Любочки я выбрал талантливого комика и прекрасного рассказчика Я. Л. Любина. Он повадился ко мне в гости, как крестный отец, и однажды привел своего приятеля — провизора большой аптеки, который принес спирт. На крестины ребенка был приглашен почтенный старый иерей со своим причтом. Была приготовлена прекрасная закуска с напитками. Тогда за участие в концертах нам, актерам, давали балыков, икры чуть не по полпуда, мясных консервов, так что мы все питались превосходно. Духовенство запоздало. Я не стерпел и, подойдя к столу с закусками и напитками, налил себе и будущему куму по огромной стопке крепчайшей водки, и мы с ним продолжали это приятное занятие до самого появления наших «молитвенников». Я уже был очень перегружен и при «таинстве» крещения сидел и дремал на своей постели в этой же комнате. Потом я проснулся и, взяв в рот папироску, стал искать по всем карманам спички и, не найдя нигде их, увидел восковые свечи на купели и полез закуривать. Жена, Александра Сергеевна, оттащила меня за фалду пиджака и чуть не уронила, потом меня уложила на эту же постель, и я проспал весь обряд. Так я опускался все ниже и ниже, не находя себе нигде места от тягчайшей тоски.

{259} Вот в это-то самое время я случайно пришел по какому-то делу в клуб и там нашел бодрую, веселую и радостную молодежь, во главе со своим учителем Р. Парамоновым. Я заинтересовался их горячей, молодой и радостной работой и стал все чаще их посещать. Так я втянулся душой в их дело, что захотел опять испытать счастье подъемного вдохновения. Они работали над классическими отрывками из старых пьес в соединении с лекциями и с музыкой, увлекались все до одного и заражались друг от друга искренним интересом к своим заданиям. Я не выдержал и сказал Парамонову: «Возьмите меня, черта, в товарищи к вашим младенцам, и создадим совместно что-нибудь хорошее». Он, видимо, искренне обрадовался моему предложению, но сейчас же как-то ушел в себя и глубоко задумался. Я это сразу понял, отвел его в сторону и твердо сказал: «На вашем деле пить я не буду». Он вздрогнул и, оглядев меня своими прекрасными глазами, прижался весь ко мне и только лишь промолвил: «Ах, Павел Николаевич! » До сих пор, вспоминая это, я прихожу в трепет.

И я, действительно, никогда ни одного спиртного глотка в себя больше с тех пор не принимал, сколько бы в моем висящем на гвозде пальто ни находилось напитков, принесенных кумом и другими почитателями моего таланта. Первый мой выход в группе молодежи был в «Уриеле Акосте», из которого мы выбрали самые сильные сцены и играли их под хорошо сыгравшийся маленький оркестрик. Из дома я ходил в театр пешком по немощеной глинистой дороге, с саквояжем, наполненным костюмами, из театра опять пешком до бывшего кино «Вулкан», находившегося около самого отдаленного вокзала и переделанного Парамоновым в театр. На репетиции и на спектакли я не опаздывал ни на минуту, служа примером для молодежи, всегда был трезв, когда репетировал и играл в их театре «Вулкан».

Сыграв «Уриеля», мы принялись за отрывки, также с музыкой и лекцией, из «Павла I». И странно: когда я играл эту же пьесу в большом городском театре с опытными и старыми актерами, публика не так охотно посещала эти спектакли, как в «Вулкане», где никогда не хватало мест. Потом принялись за самую интересную работу — над «Брандом». Я весь горел желанием сыграть его, опять придумав новое толкование некоторых мест. Но вступивший в {260} наше дело из большого театра администратор, без моего согласия, когда я считал сработанное еще не готовым, выпустил анонс о продаже билетов на «Бранда», и публика, взявшая билеты с боя на объявленные подряд три спектакля, после моего отказа от роли и постановки «Бранда» принуждена была взять деньги обратно. Так мне и не удалось сыграть с прекрасной молодежью «Бранда», и я до сих пор скорблю об этом.

{261} Глава двадцать шестая В Петровске. — Голодовка. — Неожиданный благодетель. — Приезд в Баку. — Поиски театра. — Счастливая встреча. — Удачные гастроли. — Переезд во Владикавказ. — Встреча с А. В. Луначарским. — Тяжелый переезд в Москву.

Из Астрахани я поехал на гастроли в Петровск, по Каспийскому бурному морю. Сыграв там несколько спектаклей, вернулся в Астрахань и оттуда поехал в Темир-Хан-Шуру, приглашенный тамошним наркомом на прекрасных условиях. Остановившись на день, проездом в Шуру, в Петровске, узнал, что мой нарком исключен из партии и удрал куда-то в горы. Я остался без сезона.

Что делать? Хожу мрачный по базарам, принюхиваюсь к вкусно пахнущим шашлыкам, аппетит убийственный, денег никаких. Жил в какой-то школьной комнате без кровати, спал или на полу или на составленных партах. От голода прямо тошнота начинается. Стараюсь заснуть — невозможно: всё шашлыки базарные представляются. Вдруг входит какой-то сомнительной наружности кавалер, как-то пестро и безвкусно одетый, представляется: «Муж и администратор знаменитой каскадной певицы Марии Арто», и предлагает мне пойти с ним в соседний ресторан. Не доверяя этому человеку, я отказался, скрежеща зубами. Но он все-таки от меня не отставал и, уйдя на четверть часа, принес несколько аппетитных деревянных палочек с нанизанными на них кусочками шашлыка из молодого барашка и почти горячий чурек. Я набросился, как голодный зверь, и, насытившись, пришел сразу в хорошее расположение духа {262} и уже начал относиться с некоторой симпатией к накормившему меня кавалеру.

Поспав немного на составленных партах, он обратился ко мне с предложением поехать с ними, то есть с ним и его женой, в Баку, там он берется устроить выгодно мои гастроли в одном из больших бакинских театров. При этом, очевидно, чувствуя, что я сижу без денег, он предложил везти меня в Баку, снять мне там номер и кормить, и все это — в кредит до моих бакинских гастролей. Положение мое было отчаянное, и я согласился.

На другой день мы выехали в Баку. Остановились втроем в каком-то маленьком, мрачном и сыром номерочке, без ключей и звонка для прислуги. На другой день рано утром администратор пошел на базар и принес нам горячего, чуть ли не баранины и хлеба. У меня не было кофе, и его отсутствие было для меня очень чувствительно. Позавтракав и отдохнув, администратор пошел предлагать мои гастроли по бакинским театрам, но вскоре вернулся назад и сказал, что ему назначили прийти к шести часам вечера. Так как ночь накануне в вагоне мы провели без сна, то улеглись, не пообедавши, на кое-как состряпанных постелях.

Вечером он опять пошел меня «продавать» и опять вернулся ни с чем, говоря, что все заняты и отказались с ним разговаривать. Мне это показалось подозрительным и не обещающим ничего хорошего, а есть опять очень хотелось. Администратор позвал свою жену обедать в столовую, мне не сказав ни слова, хотя и обещал меня кормить в кредит. Я лег на свою так называемую кровать и стал обдумывать план самосохранения от голодной смерти. И смешно и грустно было мне.

У меня была одна драгоценность, приобретенный по случаю на аукционе за 700 рублей трехкаратный, белой воды, работы Фаберже бриллиантовый перстень. Но им распоряжаться я не смел, так как он был подарен моей маленькой дочке Любочке. Это было единственное, что ей могло достаться после моей смерти, и я его считал неприкосновенным. Вдруг словно кто-то меня под голову ударил: «Сюртук Нахмана! » Нахман — это сионист, изображаемый мною в «Евреях», для него был специально сшит длинный, из хорошего сукна сюртук. Я вытащил сюртук из-под головы, где он лежал вместо подушки, и сейчас же, не теряя времени, подгоняемый голодом, завернул его в газету и {263} понесся на базар его продавать. Долго я бродил, не умея приступить к незнакомому делу, пока не встретил одного знакомого из Петровска, который тоже держал что-то под мышкой и кого-то ожидал. Он оказался более опытным продавцом, и мой «Нахман» был им продан за 60 тысяч (на деньги того времени). Тут же я купил съедобного, а главное — полфунта мокко, и очень радостный и веселый пошел домой, зажег всегда со мною путешествующую спиртовую машинку и в имеющейся в моем инвентаре кастрюльке сварил себе кофе.

Подбодренный этим наркотиком, решился я пройтись по городу, пыльному и очень тусклому. Запах нефти отравлял воздух. На мое настроение повлияла, кроме копоти и дыма, встреча на улице с моим администратором. Он меня, как я и ожидал, облил холодной водой, сказав: «Все театры обошел, все в один голос говорят: этого пьяницу, — это про вас! — не берем, чтобы он и остальных актеров не испортил». Сказав это, он со своей супругой ушел. Я сначала опешил, а потом пошел, куда глаза глядят. Иду и почти ни о чем не думаю. А администратор меня еще утешил, сообщив мне слухи, пришедшие из Астрахани и проникшие в бакинские театры: Орленев не доиграл в Астрахани благодаря пьяному состоянию нескольких своих спектаклей. Вот от всего этого на душе было не очень светло.

Вдруг наткнулся на какую-то фигуру и невольно остановился, пошел опять вперед, но, инстинктивно оглянувшись, встретил взгляд также невольно оглянувшегося человека, — и оба мы остановились, разглядывая друг друга. Присмотревшись, я вдруг вспомнил своего милого учителя, который возил меня по психиатрическим лечебницам для объяснения прогрессивного паралича у разрабатываемого мною в то время в «Привидениях» Освальда, и закричал: «Бронислав Викентьевич». Тот ответил: «Нет, я сын покойного Бронислава Викентьевича, Всеволод. Вместе с моим старшим братом, моими родителями и писателем Маминым-Сибиряком мы снимались у вас в квартире вместе с вами, Павел Николаевич. Мы с братом сняты в гимназических мундирах». Ах, какая это была счастливейшая встреча! Я так благодарен был Томашевскому-отцу, и вот в труднейшую минуту моей жизни я встречаюсь с его родным сыном. Крепко мы пожали друг другу руки и даже расцеловались. {264} Затем он спросил меня, куда я иду. Я ответил: «Брожу бесцельно». — «Не зайдем ли посидеть в мой “дежурный ресторанчик”? » Я, конечно, с удовольствием согласился.

Беседуя со мной в ресторане, узнав, что я один, он спросил: «А гастролировать вы не хотите? » Я ответил, что очень хочу, да не берут нигде. Он воскликнул: «Как не берут! » Я объяснил ему, что из Астрахани дошли слухи о моем повальном пьянстве, и один раз, играя в пьяном виде «Павла I», в первой же картине «смотра войскам» я упал в жаровню, около которой грелись наследники и сыновья Павла — Константин и Александр. Он рассмеялся и сказал: «Ну что за беда такая, я вот тоже пью, но и работаю, а вы ответьте, вы сами-то гастролировать хотите? » Я сказал, что считаю это в своем бедственном положении необходимым. Тогда он спросил: «Вы в Баку в каком театре хотели бы играть? » Я сказал, что привык играть в большом оперном театре братьев Миловых, но добавил, что он сейчас занят оперой и гастролями певицы Ады Мегри. На это он сказал, что все можно устроить, и пошел в швейцарскую вызывать кого-то по телефону.

Через четверть часа приехал вызванный по телефону человек. Томашевский, указав на меня, спросил его: «Угадай, кто это? » Тот, пристально посмотрев на меня, ответил: «Не знаю». — «Это Павел Николаевич Орленев! » Павел Иосифович Амираго, известнейший театральный предприниматель и тенор-певец, бросился ко мне, стал пожимать руки. Всеволод Томашевский объявил ему точно приказ: «Отдай Павлу Николаевичу самые лучшие дни. Если они совпадут с гастролями певицы, пусть ее оперы перенесут, а орленевскими гастролями займи эти дни. Я вас на пять минут оставлю, — прибавил он, — мне надо дать по телефону два распоряжения, и после этого я ваш хоть на целый день». Он пошел в швейцарскую.

Оставшись вдвоем с Павлом Амираго, я его спросил: «Что из себя представляет в Баку этот Всеволод Томашевский? » Амираго подмигнул мне и сказал: «Нарком и властелин всех театров Баку и даже всех окрестных многочисленных районных клубов и театров! » — Ну, тогда, действительно, я должен был поверить силе этого моего нового благодетеля. Когда он вернулся, я от души обнял его.

Зайдя в мою убогую лачугу, он немедленно устроил меня в одной из лучших бакинских гостиниц, недалеко от {265} Миловского театра. П. И. Амираго занялся составлением труппы для моих гастролей, заказал огромные анонсы, назначил возвышенные цены и объявил продажу билетов на все спектакли. Труппу для «Привидений» и «Преступления и наказания» составили быстро. Режиссером был приглашен артист Дубенский, который и повел в скором времени при моем участии все репетиции.

В это время со мной случилось несчастье. Отослав в Петровск моей семье взятый у Павла Амираго аванс для уплаты долгов и на дорогу в Баку, сам я, желая встряхнуться, опять дал волю своему пьянству, в самом разгаре которого у меня украли завещанное моей дочке Любочке бриллиантовое кольцо. Как это случилось, вспоминать подробно не стоит: я его дал спрятать, чтобы пьяному не потерять, человеку, которому я доверял, а он сказал, что ничего я ему на сохранение не давал. Я на это ему ничего не ответил и ограничился лишь тем, что записал в своей записной книжке: «С этой минуты ты, Павел, не выпьешь ни одного глотка ничего спиртного, даже находясь в пьющих компаниях с твоими подменными друзьями! И даже играя Освальда в “Привидениях”, когда исполняемый тобою герой пьет во время сцены за столом полбутылки шампанского, ты заменишь эту полбутылку лимонадом. Павел Орленев! » Ровно два месяца не брал я в рот ничего хмельного.

Начались гастроли, сборы были полные, прием восторженный. Приходили директора трех драматических театров обнюхивать бутылки, из которых пили играемые мною герои: Дмитрий Карамазов, Родион Раскольников и Освальд Альвинг. Но все бутылки пахли только лимонадом, и они, удивленные и ошарашенные, разводя руками, уходили, недоумевая. Заведующий большим драматическим театром «Форум» Полонский, известный театральный деятель, пригласил меня на гастроли в свой «Форум» на прекрасных условиях. Так и затянулись мои гастроли до самого окончания сезона; я очень хорошо и дружно чувствовал себя в труппе и очень подружился за это время с Сашенькой Полонским и с их талантливым художником-режиссером Ивановым, с которым я сыграл под его режиссерством и с его участием несколько спектаклей в рабочих районных клубах.

В это время сильно заболела моя полуторагодовалая Любочка: у ней была дизентерия. Детский врач с трудом {266} спас нашу дорогую малютку, но строго приказал немедленно увезти ее куда-нибудь в другой климат. На следующий же день мы отправились во Владикавказ, и я там я прожил все лето, играя по три раза в неделю свой репертуар. В Кисловодске, куда я поехал на гастроли, я встретился с Анатолием Васильевичем Луначарским. Он просил зайти к нему. Встретившись со мной еще раз у источника Нарзан, он определенно выразил желание, чтобы я к нему зашел. В одиннадцать утра на другой день я был у него. Он принял меня очень радушно, предложил кофе. Я оживился, рассказывал ему много о своей бродячей жизни. Он мне дружески посоветовал ехать в Москву и там устроиться в одном из лучших театров и предложил даже помочь мне в этом. Мы распрощались, вскоре я уехал в Пятигорск и там гастролировал с играющей в курзальном театре труппой. Я, однако, решил поехать в Москву. Стал по телеграфу разыскивать своего друга Тальникова. В ответной телеграмме он настаивал на моем скорейшем приезде в Москву, Я с большим нетерпением ожидал обещанной мне возможности удобного переезда в казенном вагоне. В это время из Владикавказа я получил приглашение сыграть в прощальный мой спектакль пьесу Ибсена «Строитель Сольнес». Спектакль должен был пойти через пять дней. Я все время отдавал репетициям. Вдруг за два дня до спектакля меня известили о немедленном выезде, если я хочу воспользоваться упомянутой возможностью. Эта телеграмма прицела меня в большое замешательство. Я бросился в театр, прося освободить меня от спектакля, предлагая прислать из Москвы затраченные на постановку «Строителя Сольнеса» деньги, но из этого ничего не вышло, мне только обещали помочь при отъезде в Москву. Скрепя сердце, я на это согласился и сыграл спектакль. Однако, кроме добрых пожеланий «счастливого пути», я никакой помощи не получил, и от Владикавказа мы тянулись ровно семь суток с полубольным ребенком, лежа и сидя, все время согнувшись, на третьей полке душного и грязного вагона, окуриваемые жестокою махоркой.

{267} Глава двадцать седьмая Первые шаги в Москве. — Находка квартиры. — Спектакли в рабочих районах. — Юбилейный спектакль «Царя Федора». — Чествование, — Снова в провинции. — Безработица. — Свидание с М. А. Чеховым. — Празднований сорокалетнего юбилея. — Письмо К. С. Станиславского. — Гастроль в Ленинграде. — Тяжелая болезнь. — Выздоровление.

Вечером 12 ноября 1922 года мы приехали в Москву и долго сидели на вокзале, только что отремонтированном, холодном и сыром. Выехали мы из кавказской жары во всем летнем, не считаясь с московскими холодами, а здесь был дождь, снег и грязь непролазная. Оставив семью на холодном вокзале, я, скрепя сердце, побежал по соседним улицам и переулкам искать пристанища хоть до утра. Я обежал поблизости тринадцать подозрительных темных гостиниц и в полном изнеможении поплелся опять на вокзал. Увидя дрожащую от холода семью, я впал в отчаяние. Решил ехать по имевшемуся у меня адресу пятигорской ученицы, обещавшей приготовить мне помещение. Перетащил на легкового весь наш багаж и девочку Любочку, укутал ее возможно теплее извозчичьей полостью и своим летним пальто, и мы поплелись на плохой, тщедушной лошаденке маленькими шажками куда-то за Разгуляй. На улицах было темно, номер дома надо было разыскивать ощупью, ежеминутно у каждых ворот зажигая гаснущие на ветру спички. Но обещанный нам угол был занят неожиданно приехавшими из провинции родственниками, и нам даже на сегодняшнюю ночь было отказано в приюте, а было уже около одиннадцати часов вечера. Возле кухни я заметил что-то вроде чуланчика, наполненного кульками и мешками, вошел туда, чиркнул спичку и увидел маленькую табуретку {268} и прислоненное к стене старое ломаное кресло. Позвал хозяйку и упросил ее дать нам возможность до утра просидеть в этом чулане. Я принес оставленные внизу вещи и рассовал их как попало в этом жутком чулане. Хозяйское поведение меня возмущало, положение становилось невыносимым. Любочку кое-как положили на сломанное кресло, жена присела на табуретку, а я, не находя себе пристанища, стоял. Завозились крысы, грызущие мешки и кульки. На корточках, прислонившись к одному из мешков, сидел я и слушал, как грызут крысы, испытывая тупое и гнетущее отчаяние. Почти на рассвете я вышел из каморки и с наслаждением вдыхал сырой, свежий воздух. Трамваи еще не ходили, пошел на Разгуляй и присел на ступеньках бывшей второй классической гимназии, где я когда-то воспитывался два года пансионером, а остальное время, пока меня не выгнали, был приходящим. Так, вспоминая детские эпизоды, я просидел до первого трамвая и поехал разыскивать Тальникова. Было очень рано, и я пошел посидеть на скамейке бульвара. Сидя там и вспоминая все пережитое, я опять нашел свое прежнее равновесие.

Я позвонил в квартиру Тальникова, он сам открыл мне дверь и, увидев меня, попенял, что я не заехал с семьей прямо к нему. Я послал жене записку, чтобы она с дочкой приезжала немедленно к Тальниковым. Мы были так сладко обогреты приемом моих друзей, что чувствовали себя на седьмом небе. Мы прожили там около трех недель, впятером в одной комнате, тесно и дружно. При содействии М. А. Разумного, затеявшего тогда какое-то громадное театральное предприятие и пригласившего меня участвовать в нем, я получил квартиру в Каретном ряду, во дворе театра «Эрмитаж», в общежитии артистов, куда я и переехал. И вот уже почти семь лет живу здесь на одном месте, чего со мной никогда при моей бродячей жизни прежде не случалось[clxxx].

Затея Разумного торжественно провалилась. 1923 год, январь и февраль, я ездил по окрестностям Москвы, играя в рабочих районах, затем гастролировал в Витебске, Брянске, а позднее поехал в Одессу, где прогастролировал более двух месяцев. В сентябре меня пригласил В. А. Ермолов-Бороздин сыграть в Москве с собранной им труппой десять-двенадцать спектаклей моего репертуара[clxxxi]. В {269} время приехал новый ансамбль заграничных гимнастов и фокусников для открытой сцены в саду «Эрмитаж», и домком решил меня «уплотнить», но меня взяло под свою защиту МОНО и, в частности, работавший там В. А. Филиппов.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒