Мария Васильевна Колесникова 4 страница

А однажды она, Катя, послала Деду Морозу письмо… Как сейчас помнит тот вечер. Ей пятнадцать лет, и ее сердце ранено любовью. Она крадется к синему почтовому ящику, что висит на углу, и медленно просовывает в щель конверт, на котором написано только два слова: «Деду Морозу». «Ему» она писать не смеет, так пусть хоть Дед Мороз узнает об ее любви и, может быть, принесет ей счастье. Для того чтобы жить, человек должен надеяться.

Это было признание в любви к Юрию Николаевичу.

Мама всегда называла ее фантазеркой и говорила, что при таком характере ей, Кате, будет очень трудно жить.

Мать была чуткой, серьезной женщиной. Она воспитывала в девочках любовь к красоте, к поэзии. Знала наизусть много стихов, рун из «Калевалы», читала все, что могла достать в городе и купить по случаю на робкие средства. В скромной домашней библиотеке были Пушкин, Некрасов, Толстой, Тургенев. Она часто рассказывала им сказки, и они сидели настороженно‑ тихо, с круглыми глазами, шевеля губами в такт замечательным словам. В этих сказках добрый богатырь всегда побеждал злое чудище.

Мастерица на все руки, мать сама шила платья себе и дочерям, вышивала на пяльцах. Легким морозным узором на стекле ложились вышивки на концы полотенец, на наволочки, занавески. Белым по красному или красным по белому. Катя тоже пристрастилась к вышиванию.

Мать рассказывала им о трудностях своей работы учительницы в глухих, затерянных среди лесов и болот деревнях, куда неделями шла почта. О беспросветной нужде карельских крестьян, о голоде и страшных болезнях. Одна учительница на четыре класса. Школа – одноэтажная деревянная изба с двумя классными комнатами. В каждом классе по две группы. Дети одеты бедно, в домотканых рубахах и штанах, в одежке с родительского плеча. На шее обязательно крестик, за этим строго следил батюшка, преподававший закон божий.

Своими рассказами мать старалась внушить им, детям, волю к жизни, способность не теряться в любых обстоятельствах. И прежде всего старалась воспитать в них душевные качества, которые ценила превыше всего. Сама она была очень отзывчивой, но волевой, энергичной. Выйдя замуж за мелкого чиновника, Александра Стефановна (так звали мать) целиком отдалась семейной жизни.

Отец Кати, Александр Флегонтович Максимов, был чисто карельским человеком. В нем с детства сидел страстный охотник и рыболов. Все свободное от канцелярии время он отдавал лесу, рыбалке. А в семье один за другим пошли дети. В 1904 году родилась Катя. В 1905 году – Таня. После них появились еще трое, которые умерли в младенчестве. Последними были Муся и два сына – Валентин и Анатолий. Возникла необходимость в постройке собственного дома (до этого они жили в доме деда, отца матери).

Дом построили в 1910 году. Помог брат отца, ссудивший молодую семью деньгами в длительную рассрочку. Это был просторный двухэтажный особняк в самом центре города, между двумя небольшими, но быстрыми речками – Лососинкой и Неглинкой. Обе речушки, бурные, порожистые, впадали в Онежское озеро. В Лососинке водилась красная рыба, проникающая в нее из озера Лососиного, откуда речка брала свое начало. Отец часто ходил ловить семгу. Километрах в двух от дома вдоль города тянулась Петрозаводская губа – залив озера Онего.

Городишко был дремучим захолустьем. Много старинных деревянных церквей, лесопильный завод, одна мощеная улица. Дома тоже деревянные. Выделялись лишь губернаторский дом да каменные присутственные места, где работал отец. Был городской парк, в котором по преданию первые деревья посадил Петр I.

Город назывался губернским, а весь их Олонецкий край считался «подстоличной Сибирью», куда ссылали политически неблагонадежных. Первыми ссыльными были декабристы – поэт и публицист Федор Глинка и друг Лермонтова Николай Раевский. А в год рождения Кати в Олонецкую губернию был выслан Михаил Иванович Калинин.

Жители Петрозаводска, однако, очень гордились своим городом, овеянным легендами о царе Петре I. На заводах Петровской слободы выплавляли из местной руды железо, делали пушки, из которых палили по шведам. На озере Онего стоял флот Петра.

Родители завели свое хозяйство: купили корову и всякую другую живность, стали возделывать огород. Отец промышлял и охотой. У него была своя лодка, и он часто выезжал на острова, которых в Онежском озере было множество. Острова заросли густыми, непроходимыми лесами. Там водились белки, куницы, ондатры. Заманчивые места для охотников! В пятницу они, три сестрички, получали от отца задание: накопать дождевых червей к его приходу с работы. А в субботу он уезжал с ночевкой в лес, на озеро, и возвращался лишь в воскресенье вечером с нанизанными на кукан окунями. Зимой брал ружье и пешком уходил в свои заветные охотничьи места.

Про отца можно сказать, что он весь жил в лесу. К лесу приучал он и их, детей. Катю, как старшую, стал брать с собой в лес лет с пяти. Лес был рядом: прошел до конца городской улицы – и ты в лесу. Зелеными волнами поднимается он по склонам каменистых холмов. Среди темного ельника вдруг молнией блеснет тонкая белая березка. Элегически шумят густыми кронами могучие сосны. Отец знал в лесу все потаенные тропинки, причудливо извивающиеся среди гранитных валунов и изумрудно‑ зеленого мха, знал, где растут грибы, брусника, морошка, голубика.

Домой возвращались с полными лукошками грибов или ягод. Лес для нее, Кати, стал родной стихией. Все ее детство и юность, можно сказать, прошли в лесу. И даже красоты Италии не затмили красот родной Карелии.

В 1914 году отца призвали на войну, и Катя осталась главной помощницей матери в семье. Кроме того, она уже была гимназисткой, носила светло‑ коричневый шелковый бант на затылке, там, где начинается смоляно‑ черная коса, белый парадный гимназический передник делал ее очень нарядной.

Чтобы прокормить семью, матери пришлось сдавать почти весь дом квартирантам. Сами, шесть человек, сгрудились в одной проходной комнате. С началом войны в их Олонецком крае стали строить Мурманскую железную дорогу, которая должна была пересечь всю Карелию и связать Петербург с Белым морем. Управление дороги обосновалось в Петрозаводске. В город понаехало много специалистов, служащих, так что от желающих снять квартиру не было отбоя. В их доме поселились две семьи служащих из управления. Одна семья – наверху, другая – внизу. В доме прибавилось детей. Квартиранты были людьми культурными, образованными, и Катя многому у них научилась. Они увлекательно рассказывали о мире больших городов, о сказочной красоте Петербурга, давая пищу ее богатому воображению. Она начинала мечтать о том времени, когда сможет покинуть свой скучный пыльный город. В своих мечтах жаждала необыкновенных приключений и встреч с интересными людьми. Вместе с детьми квартирантов упивалась чтением Майн Рида и плакала над книгами Лидии Чарской. «Княжну Джаваху», «Сибирочку» и «Дом шалунов» перечитывала по нескольку раз. А совсем недавно, проходя по Лубянке, Катя увидела в витрине книжной лавки «Княжну Джаваху»! Подчиняясь внезапному импульсу, пошла в лавку и купила эту книжку в зеленом переплете с золотыми буквами, книжку из своего детства. Придя домой, с волнением принялась перелистывать чуть пожелтевшие страницы.

У верхних квартирантов был клавесин, и их девочку пытались учить музыке. Но девочка никак не могла усвоить нотные премудрости. Учитель разрезал яблоко на части, чтобы наглядно показать разницу между половиной ноты, восьмой, шестнадцатой, тридцать второй, а она все равно не могла запомнить. Зато Катя усвоила счет очень быстро. Впоследствии эти подслушанные уроки помогли ей усвоить теорию в музыкальной школе. Позже открыла для себя Блока, Ахматову, Стихи рождали беспредметную влюбленность и тоску.

Отец воевал где‑ то на Западном фронте. Из его писем Кате запомнились Полтава, река Припять. Каждое его письмо вызывало у мужской половины квартирантов живой интерес. Начинались разговоры о войне вообще, горячо обсуждали прочитанное в газетах и приходили к выводу, что такой упорной и кровопролитной войны еще не было.

Шел семнадцатый год. Все чаще на улицах города вспыхивали стихийные митинги, проходили демонстрации рабочих. А в феврале стало известно, что скинули царя. В гимназии почти не учились, все – и ученицы и воспитатели – ходили с красными бантами и прославляли Керенского. Мать жадно читала газеты, бегала на митинги, пытаясь понять, что происходит.

Мурманская железная дорога была наконец построена, и квартиранты вместе со своим управлением покинули город. Жить стало труднее. Дома только и говорили что о еде и топливе. Катя, обмотавшись теплой шалью, ночами выстаивала за хлебом, чтобы утром накормить младших.

Наконец и до их Петрозаводска докатился лозунг «Долой буржуев! ». В феврале восемнадцатого года установилась Советская власть по всему Олонецкому краю.

Жизнь быстро менялась, несмотря на партизанскую войну с белофиннами и белобандитами. К весне вернулся отец, целый и невредимый. Мать повеселела – огромная ответственность за семью вконец измотала ее за годы войны, и было великим счастьем, что муж уцелел, вернулся домой.

Отец сразу устроился на работу в так называемый «Картоп» – «Карельское топливо». На этой организации лежала обязанность снабжать город топливом. Как совслужащему, отцу определили паек.

Вместо гимназии открылась школа первой и второй ступени, где девочки и мальчики стали обучаться вместе. Катя и Таня были уже старшеклассницами. Мусеньку только что снарядили в первый класс. В городе открылась музыкальная школа, и Катя решила всерьез заняться музыкой по классу рояля. А весной восемнадцатого года в их город прибыла труппа петроградских артистов. Пятого июня Народный театр драмы в Петрозаводске открылся пьесой Горького «На дне». Среди исполнителей в этом спектакле на афише значилось имя Юрия Юрьина, играющего роль Луки.

Никогда еще за все время своего существования Петрозаводск не жил такой оживленной культурной жизнью. Спасаясь от голода, в город понаехало много интеллигенции из Петрограда. В их глуши жить было легче в смысле питания, чем в столице, пайки были обильнее. Можно сказать, лучшие столичные силы приняли участие в культурном строительстве города.

Это было замечательное время, время всеобщего духовного подъема, энтузиазма во всем.

На заводе Катя включилась в активную общественную работу. По профсоюзной линии ее избрали инструктором по связи с театрами. В каждом московском театре существовала так называемая рабочая касса. Профсоюзным организациям предприятий выделялись для рабочих бесплатные билеты на спектакли. Билеты обычно давались наиболее отличившимся рабочим. Задачей Кати было как можно больше заполучить таких билетов. Все с нетерпением ожидали очередного коллективного похода в театр.

Наилучшие отношения у Кати сложились с Театром Революции. И не потому только, что у нее там было много друзей, а еще и потому, что этот театр был самым демократичным, доступным. Возглавляла такие походы в театр опять же Катя. Она любила эти так называемые культпоходы и бывала возбуждена не меньше своих подопечных.

Первой пьесой, на которую повела она группу рабочих, была пьеса Погодина «Поэма о топоре». Ставил ее мхатовец, Алексей Дмитриевич Попов.

Пьеса вызвала у Кати снисходительную улыбку. В жизни было все куда сложнее. Но блестящая игра Бабановой, исполняющей главную роль – работницы завода, ударницы Анки, захватила по‑ настоящему. Катя подумала, что, может быть, сыграла бы эту роль с большей жизненной правдоподобностью, но вот так талантливо, заразительно, вероятно, не сумела бы. Для этого нужен не только талант, но и огромный сценический опыт, которого у нее, по сути, совсем не было. С горечью подумала, что никакая она не актриса, а просто окончившая Институт сценических искусств… Ее спутники были очарованы Анкой и долго еще говорили на заводе об этом спектакле. А Катя, как бригадир, осталась довольна еще и чисто воспитательным воздействием пьесы. Размышляя над этим спектаклем, она думала: так ли уж важна в искусстве правда факта? Пожалуй, важнее психологическая атмосфера эпохи.

Благодаря Кате рабочие завода стали, можно сказать, завсегдатаями Театра Революции. Свободно и раскованно чувствовали они себя в фойе, напоминающем красный уголок в их заводском клубе, и в зрительном зале, где не было ни бархатных кресел, ни хрустальных люстр. Публика тоже была свойская: рабочие, студенты, совслужащие.

С восторгом смотрели пьесу Всеволода Вишневского «Последний решительный», поставленную Мейерхольдом. В спектакле было много погони за эффектом, упор на сатиричность, на пародию, но товарищи Кати не замечали этого, они следили за сюжетом и вместе с героями переживали их трагедию.

На очередных «посиделках» у Кати горячо обсуждали это событие: Мейерхольд идет к реализму! И только известный театральный критик скептически заметил, что пьеса привлекла Мейерхольда не революционным сюжетом, а сценическими возможностями ее постановки. Опять спорили, ругались, дискуссировали.

Потом стало известно, что Вишневский отказался от работы с Мейерхольдом, и следующую его пьесу – «Битва на Западе» – в Театре Революции ставил уже другой режиссер. О Вишневском говорили по‑ разному: иные считали его очень замкнутым, неразговорчивым, другие восхищались его темпераментом и революционной фанатичностью. Четырнадцатилетним подростком он ушел на войду. Был войсковым разведчиком. Всю гражданскую прослужил матросом‑ пулеметчиком Волжской военной флотилии. Был военным моряком на Южном фронте. Актеров интересовала в его пьесах революционная действительность, новый герой. Пьесы Вишневского требовали новаторского подхода и к режиссуре, что также привлекало к ним мастеров сцены.

Вишневские стали как бы Катиными соседями – они переехали в надстройку дома, где жила она в своем полуподвале. А вскоре друзья пригласили ее в театр Таирова на премьеру пьесы Вишневского «Оптимистическая трагедия». Все были удивлены, что Таиров взялся за постановку такой новаторской вещи. Он был противником «идейного» театра и так же, как Мейерхольд, признавал лишь искусство актера. Как мастер, он славился профессиональной выучкой своих актеров, которые по мастерству считались лучшими актерами даже в Европе. Спектакли Таирова отличались пышной театральностью, яркими декорациями. В театре преобладала героико‑ романтическая классика: «Антигона», «Федра», «Адриенна Лекуврер», «Саломея». Главные роли исполняла знаменитая Алиса Коонен. И вдруг эта Федра, эта Саломея решила выступить в роли комиссара в пьесе Вишневского, Конечно, Кате хотелось посмотреть на игру знаменитой актрисы. Удивляло название пьесы: «Оптимистическая трагедия». В сущности, это была та же героико‑ романтическая тема, но это была революционная романтика, основанная на действительных событиях. И нужно было понимать сам дух революции, чтобы сыграть роль комиссара. Как справится Коонен со своей задачей?

Конечно, она была великолепна! Искренность ее игры захватывала до слез. Катя была глубоко взволнована самим пафосом пьесы. Какой темперамент! Какая убежденность и вера в прекрасное будущее! Люди не щадили жизни во имя высокой идеи. Зал оплакивал гибель комиссара. Пьеса давала огромный заряд.

Из театра вышла потрясенная. И вдруг с уверенностью подумала, что смогла бы сыграть роль комиссара! И впервые после смерти Юрия Николаевича ей страстно захотелось вернуться в театр…

Но жизнь складывалась по‑ другому. Вернуться в театр было делом очень сложным. Да и глубоко увлекла другая сфера деятельности. Завод стал для нее родным домом. Он обеспечивал ей и экономическую независимость. Главное – это почувствовать себя на месте, обрести душевную ясность и с удовольствием отдаваться работе. Она добилась немалых успехов и очень гордилась этим. Даже написала Рихарду.

За энергию, за умение руководить людьми ее поставили мастером довольно большого участка. Она была полна умиротворенной радости от сознания того, что делает какое‑ то конкретное дело, что нужна, необходима целому коллективу людей. Ее участок включился в социалистическое соревнование. Работа была настолько напряженной, что Катя иногда целыми сутками не уходила с завода, ночуя в красном уголке.

Муся писала бодрые письма. Работает в Госплане Карелии. В республике намечается огромное строительство, реконструкция всего хозяйства. Да, за эти годы произошли большие изменения в их крае. И Петрозаводск стал совсем другим. Много новостроек, сносятся старые деревянные дома и возводятся кирпичные, многоэтажные.

Катя побывала в отпуске, дома. Мать жалела ее: «Несчастливая ты, Катюша, ни карьера, ни личная жизнь тебе не задались».

– Ты ошибаешься, мама, – серьезно отвечала Катя. – Я вовсе не считаю себя несчастливой, и ты, пожалуйста, не переживай за меня.

Родители постарели, но были еще полны энергии, Правда, по словам матери, отец стал иногда прихварывать, сказывалась война. Таня вышла замуж, и у лее растет дочка Ирма, или, как она сама себя называет, Икки. Однажды Рихард попросил Катю называть его Икой. «Так зовет меня мама», – пояснил он. Катя удивилась. «А у нас уже есть Ика! » – сказала она. «Тогда пусть будет маленькая Ика и большой Ика», – смеясь, ответил Рихард. Он был приятно обрадован, что в семье Кати у него объявилась тезка.

Катя прошлась по улицам города, отмечая памятные места и проживая при этом какой‑ то кусок жизни. Вот дом, в котором жил Юрий Николаевич… Его еще не снесли, но, вероятно, скоро снесут. Театр. Чайная, где решилась ее судьба. Прошлое вспоминалось без боли, на сердце была лишь легкая печаль.

Шел тысяча девятьсот тридцать третий год. Прошло уже два с половиной года, как уехал Рихард… Вернется ли? В конце концов, они оба свободны… Однако в душе копилась тревога: не случилось ли что?

Однажды после напряженного дня на заводе она от усталости еле дотащилась до дому. Сразу сморил сон, даже ужинать не захотелось… Ее разбудил звонок. Он верещал настойчиво, требовательно. Было уже утро, а ей казалось, она только что заснула. Первой мыслью было: что‑ то случилось на участке. На ходу застегивая халатик и приглаживая ладонями растрепавшиеся волосы, выбежала в прихожую.

– Кто? – строго спросила хриплым со сна голосом.

– Это я, Катюша… – ответил до жути знакомый голос.

Сердце Кати бешено заколотилось. Дрожащей рукой повернула ключ, распахнула дверь. Навстречу ей шагнул Рихард.

– Катюша!..

Она повисла у него на шее, смеясь и плача немного, шепча, что это был такой долгий срок, что она потеряла всякую надежду.

– Если бы ты знала, как долго это было для меня, – прошептал он растроганно. Потом слегка отстранил ее от себя, чтобы получше рассмотреть, грозно спросил: – Надеюсь, ты не вышла замуж?

– Ну как же! У меня уже куча детей, ты бы еще дольше не приезжал… – в тон ему ответила Катя.

– Как хорошо очутиться дома!

Рихард прошелся по комнате, лаская рукой знакомые вещи, книги.

Шофер такси внес багаж.

– Тут кое‑ что есть для тебя, – указал Рихард на два объемистых чемодана. – Такие китайские шелка, ахнешь! Серьги, браслет… Я думал о тебе.

На заводе Кате предоставили отпуск (столько времени ждала мужа из командировки! ).

И они уехали в подмосковный дом отдыха.

Лето было в самом разгаре. Подмосковные леса во многом отличались от карельских лесов, они суше, прозрачнее, веселее. Целыми днями Катя и Рихард пропадали в лесу, вышагивая многие километры по заросшим косматой травой лесным дорогам. Отдыхали на уютных лесных полянах, покрытых пестрыми цветами, или где‑ нибудь в тени деревьев, лежа на теплой, мягкой, пружинящей земле. Над головой трещала сорока или звонко стучал красноголовый дятел. Иногда по верхушкам деревьев внезапно пробегал ветер, и они тихо шелестели, словно шепотом посылали им свой привет.

– Говорил ли я тебе, что ты самое милое существо на земле? – спрашивал Рихард.

– Повтори еще… – требовала Катя.

– На земле, и в водах, окружающих землю, и в небесах!

– В это мгновенье я – в небесах!

Они весело смеялись, упоенные близостью друг к другу.

– А знаешь, Катюша, такого счастья еще не было в моей жизни, – уже серьезно говорил Рихард.

Он рассказывал ей о Пекине, о Шанхае и других китайских городах, в которых побывал. Она завороженно слушала о стене девяти драконов в пекинском парке Бейхай и словно видела ее холодную глазурованную поверхность, покрытую извивающимися драконами. Старалась вообразить себе ворота Долголетия в запретном городе Гугуне, ажурную беседку наблюдений, храм лежачего Будды… Она видела женщин в цветных шароварах, с кокетливо торчащими из причесок высокими гребешками, мужчин в синих кафтанах и синих юбках с разрезами на боку, вертикальные вывески с крупными иероглифами, огромные желтые фонари с черной росписью. Это был неведомый красочный мир, и Катя слегка завидовала Рихарду, который в нем побывал.

А Рихард рассказывал, с каким трудом он добирался до Пекина. Пассажиры, едущие из Советского Союза в Китай, обычно следовали на поезде до станции Маньчжурия, пересаживались в вагон Китайско‑ Восточной дороги и ехали через Чанчунь, Мукден, Тяньцзинь в Пекин.

Ввиду того что конфликт на КВЖД еще не был окончательно урегулирован, в Хабаровске велись переговоры о восстановлении статус‑ кво на железной дороге, от этого маршрута пришлось отказаться. До Улан‑ Удэ Рихард ехал экспрессом Москва – Владивосток. Из Улан‑ Удэ до Улан‑ Батора – на автомашине.

– Можно было добираться морским путем, – рассказывал Рихард, – но это слишком долгий путь, настоящее кругосветное путешествие. В Улан‑ Баторе находилась торговая германская миссия. Они там умирали от скуки и страшно обрадовались свежему человеку. Упрашивали пожить до весны, обещали поездку по Монголии, охоту на диких ослов и на дикого верблюда. Конечно, было соблазнительно поохотиться на дикого верблюда. Эта была Центральная Азия с ее мертвыми городами, причудливыми храмами, невообразимыми пространствами. Меня пугали пустыней Гоби, а мне как раз и предстояло ехать через нее на автомашине до самого Калгана, а это не менее тысячи километров, представляешь себе? Зимой, в мороз. Случись серьезная поломка или нехватка горючего – можно замерзнуть, так как на помощь рассчитывать не приходится. Но не мог же я сидеть до весны в их миссии! Тогда они дали мне провожатого, крепкого молодого парня, у которого‑ де в Калгане кое‑ какие пушные дела. Надели мы волчьи дохи – и в путь!

Рихард на минуту задумался. Возможно, в его ушах вновь засвистел ветер Гоби, а перед глазами прошел караван бактрианов.

Катя осторожно тронула его за плечо, тихо спросила:

– А потом? Что было потом? – От одного слова «Гоби» у нее замирало сердце. – Вы преодолевали песчаные барханы?

Рихард улыбнулся.

– Представление о пустыне Гоби у меня тоже было связано с песчаными барханами, но на всем протяжении пути я так ни одного бархана и не увидел. Представь себе бурое плато, бесконечную однообразную равнину, которую иногда разнообразят невысокие горы с плоскими вершинами. Изредка попадаются белые юрты или китайские поселки. Странно было видеть в голой степи насквозь продуваемой ветрами, глинобитные домики, распаханную землю, едва прикрытую снегом. В таких поселках мы останавливались на ночевку, а утром снова ехали и ехали… У меня создалось впечатление, будто машина несется куда‑ то вниз, в неведомую бездну. Дорогу то и дело перебегали дикие козы – дзерены, как их там называют. Иногда они шли огромными стадами в тысячи голов, и мой провожатый сожалеюще говорил: «Отказаться от такой охоты! » Мне казалось, поездке не будет конца. Но вот рано утром машина внезапно остановилась на самом краю обрыва. Дальше пути не было. Плато кончилось, будто ножом его отрезало.

«Там Китай! » – сказал мой спутник и протянул руку на юг, где виднелись зубчатые горы, освещенные не по‑ зимнему ярким солнцем. Для меня это был исторический момент. У моих ног лежал Китай!

Потом я увидел Великую Китайскую стену – Ванли чанчен – стена в десять тысяч ли. Стена уходила в обе стороны от Калгана, поднимаясь на склоны гор. «Я обязательно должен подняться на стену! » – подумал я тогда.

Автомашина совершила объезд, спускаясь на дно глубочайшего ущелья, и мы оказались у городских ворот. Ворота были проделаны в толще Великой стены, закрывались громадными, окованными железом створами. Вот створы со скрипом открылись, показался стражник. Взглянув на наши паспорта, он сразу потребовал плату за въезд в город. Получив несколько долларов, расплылся в улыбке и пропустил нашу машину. Мы оказались в застенном Китае… Дальше рассказывать? – лукаво спросил Рихард притихшую Катю.

– Конечно! – тревожно встрепенулась она.

– От Калгана до Пекина каких‑ нибудь двести пятьдесят километров. В сравнении с проделанным путешествием – пустяк… Остановился в самом большом отеле «Пекин». В танцевальном зале было много мраморных столиков, между которыми медлительно раскачивались в модном танце пары – полуобнаженные женщины, мужчины в смокингах. Здесь веселились богачи и авантюристы со всего света – были бы деньги!

В Пекине много памятников старины, и если бы я не спешил в Шанхай, то конечно же осмотрел бы и Храм Неба, и бывший императорский дворец Гугун, и грандиозную стрелковую башню Цяньмынь… А на стену я все же поднялся!

Однажды в свободный день я, в обществе японских и английских журналистов, совершил путешествие к Великой Китайской стене. Как сейчас помню этот день. Было ветрено, с запада наплывали желтые облака лессовой пыли. Небо было бледно, и на нем оранжевой бляхой высоко стояло зловещее солнце. По выщербленным каменным ступеням поднялись наверх, к высокой, массивной сторожевой башне. Я застыл, пораженный открывшейся широкой беспокойной панорамой. Извиваясь, словно дракон, зубчатая стена смело поднималась на гребни бархатисто‑ коричневых лысых гор – они, как морские валы, шли друг за другом и исчезали в желтом мареве. Передо мной простиралась пустыня во всем ее диком величии. Она казалась безграничной, захватывала своим могучим очарованием… Дальше были лессовое плато, Ордос, что значит Желтая страна, провинции Нинся, Ганьсу, пустыня Алашань, цепи снегового Наньшаня, Желтая река – Хуанхэ…

Они сидели под густой елью. Ветер пахнул в лицо нагретым бальзамическим запахом хвои. Катя глубоко вздохнула, прикрыла глаза, загипнотизированная звучными названиями.

– Я не уморил тебя своими рассказами? – заботливо спросил Рихард.

– Нет, нет, – поспешно ответила Катя. – Очень интересно.

– Ну, это все экзотика на первые дни, – с улыбкой сказал Рихард. – Потом перед тобой открывается настоящий Китай. Английский сеттльмент, французский сеттльмент, рабочие районы Путун и Чапей. Это уже Шанхай, город‑ колония… На воротах парков висят объявления: «Китайцам вход воспрещен». В узких, как ущелья, улицах, в низких фанзах живут кустари, мелкие лавочники, уличные парикмахеры, кули, каменотесы и прочий люд, род занятий которого определить почти невозможно. На этих улочках можно купить все что угодно – фарфоровые безделушки, изделия из нефрита и кости изумительно тонкой работы. Хозяева с утрированной вежливостью, настойчиво и терпеливо предлагают вам свой товар, и бывают счастливы, если хоть что‑ нибудь купишь. Серьги из серебра и серебряный браслет, что я привез тебе, мною куплены в одной из таких лавочек. Ручная работа. Надеюсь, они тебе нравятся?

– О да! – живо ответила Катя. – Мои приятельницы‑ актрисы чуть не умерли от зависти, увидя эти вещи.

Они посмеялись с веселой снисходительностью над женскими слабостями.

– А шелка я покупал в огромном фешенебельном пекинском магазине. Мне помогали их выбирать знатные китайские дамы. Они приезжают в магазин на многие часы, собираются большими группами, бесконечно пьют чай и рассматривают десятки сортов шелка. Я показал им твое фото, и они радостно защебетали, предлагая мне и то, и другое. Это было довольно забавное зрелище! Жалел, что рядом не было тебя… Вообще, мне многое хотелось увидеть твоими глазами.

Рихард помолчал, задумался и уже серьезно продолжал:

– Китай – фантастическая страна, страшная страна. Миллионы больных малярией, туберкулезом. Бесконечные эпидемии холеры, натуральной оспы, дистрофия, голодная анемия. Несмотря на строгие законы, и в городе и в деревне процветает опиекурение. Один врач‑ англичанин как‑ то в шутку сказал мне: «Ни постлать, ни укрыться, ни в головы положить, а они знай себе воспроизводятся! » Я видел больных неведомой нам болезнью – клаазаром: кожа становится черной, покрывается язвами. Этой болезнью болеют до ста миллионов китайцев! В Китае все исчисляется миллионами – даже число заболеваний и смертей.

В Шанхае многие семьи проживают в балаганах, в шалашах, ютятся под мостами, на пристанях, в сампанах.

– Так что мой полуподвал показался бы им раем? – пошутила Катя.

– Еще бы! – совершенно серьезно ответил Рихард. – Люди там мрут как мухи, но это считается в порядке вещей. Кстати, о твоем полуподвале. Я буду просить для нас с тобой приличную квартиру. Я хочу наконец зажить нормальной семейной жизнью. А? Катюша?

Катя благодарно улыбнулась.

– Так вот… о Китае, – начал опять Рихард. – Там все устанавливалось тысячелетиями, и даже высокая смертность сделалась своеобразной градацией. Так же как и высокая рождаемость, между прочим. Там рядом с социальными законами властвуют, возможно, и другие, природу которых никто пока не разгадал. Некий закон больших чисел… Вообще, в Китае много заложено возможностей, но реализовать их будет весьма трудно. Там есть советские районы, которые, конечно, активизируют борьбу народа за национальную независимость. Сейчас Китай раздроблен, его раздирают междоусобные войны генералов, за каждым из которых стоит крупная империалистическая держава: Япония, Англия, Америка… Но я, кажется, зарапортовался, целую скучную лекцию тебе прочитал, прости, дорогая.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 Следующая ⇒