Смерть Ильи Ивановича

Смерть Ильи Ивановича

В кабинете директора раздался стук. За многие годы работы Альберт Сергеевич научился определять, как характер стука, так и настроение тех, кто хотел его видеть. Стук был недовольным – так стучат те, кто намерен ругаться.

Альберт Сергеевич вышел из-за стола, вздохнул, посмотрел на висящего слева длинноносого Моцарта и громко, но доброжелательно разрешил:

- Войдите!

На пороге появилась возмущенная тетя. За ней был виден мальчик лет десяти.

- Извините, но это не лезет ни в какие ворота! Мы уже ждем битый час. Следующие ученики пришли, а Ильи Ивановича все еще нет. Объясните мне, что происходит!

Илья Иванович преподавал фортепиано. Альберт Сергеевич совмещал административные функции с обучением игры на кларнете и гобое.

- Как это его нет?

- А вот так! Битый час. А мне еще на работу, между прочим. Прошу вас разобраться.

- Странно, - удивился Альберт Сергеевич, - Головин человек редкой пунктуальности. Очень странно. Идемте.

Они пошли к двенадцатому классу (возле него сидели «следующие» - девочка и бабулька), и Альберт Сергеевич подергал ручку.

- Странно, - сказал он в недоумении. - По всей видимости, Илья Иванович заболел. Или что-то у него стряслось дома. Я обязательно выясню.

Он еще раз дернул дверь.

- А вы, - обратился он к бабульке, - если хотите, можете подождать. Но, я не уверен. Хотя… Впрочем, в жизни всякое может случиться внезапно. Сами понимаете, от чрезвычайных ситуаций никто из нас не застрахован.

И он вернулся в кабинет. Поняв по дороге, что Головина сегодня не будет. В кабинете Альберт Сергеевич сотворил объявление. На машинописном листе, от руки, жирным фломастером:

«Сегодня занятий не будет. Головин Илья Иванович заболел».

Это была дипломатическая ложь. Если бы Илья Иванович действительно заболел, он бы непременно позвонил заранее. Как уже бывало, причем, однажды такой предупреждающий звонок был сделан в восемь утра, когда Альберт Сергеевич еще спал.

После Альберт Сергеевич снова оказался у двери двенадцатого класса, на которую бумагу прикнопил. Прочтя ее, бабулька с девочкой покинула сиденье ожидающих очереди.

Потом Альберт Сергеевич позвонил Илье Ивановичу домой. Часы (ручные, последней модели) показывали половину седьмого – 7-е число, восемнадцать часов, тридцать одна минута. Стоял он у окна, теребя еще не начавшие вянуть гладиолусы, преподнесенные на начало учебного года.

- Слушаю!

Как понял Альберт Сергеевич, трубку сняла жена:

- Добрый вечер. Из музыкальной школы беспокоят, Королев. Я бы хотел поговорить с Ильей Ивановичем. Он не заболел?

- С Ильей? А разве он не на работе?

- В том-то и дело, что не появился. Пока еще. Конечно, могут быть заминки с транспортом, но пока его еще нет. Опаздывает уже на два часа.

- Не понимаю… Когда я пришла домой, его уже не было. Неужели, с ним что-то случилось?

- Да вы не беспокойтесь, ничего страшного, уверен. Всякое бывает. Когда появится, пусть мне обязательно позвонит. Королеву. Извините, что потревожил. Всего хорошего.

- До свиданья…

***

Лидия Андреевна повесила трубку. Чувствуя в себе тревогу. Еще не тяжелую, но уже неприятно беспокоящую. Где муж?

Она пошла в комнату к сыну. Паша лежал на тахте и читал.

- Ты не знаешь, где отец?

- Откуда мне знать? – Паша сделал гримасу. Нечто среднее между презрением и тоской. – Последний раз я видел его сегодня утром на кухне. Извини, но я читаю.

«Странно, где-же Илья? - думала Лидия Андреевна, ходя по квартире в поисках каких-то особых признаков, позволивших объяснить, куда делся супруг. Признаков не наблюдалось, все оставалось таким, как всегда – аккуратный письменный стол, стопки нот, вложенные один в другой тапочки в прихожей. На стуле висят его домашние штаны, под ними домашняя рубашка. Клетчатая, уже непригодная для выходов, но для дома вполне.

В верхнем ящике письменного стола тоже все, как обычно: ручки, записная книжка, под нею альбом с репродукциями.

«Странно, - думала Лидия Андреевна, - готовя ужин. – А может он попал под машину?! »

Руки ее перестали чистить картошку. Хотя вероятность такого ужасного события была ничтожно мала – в музыкальную школу Илья Иванович ездил на метро, после добираясь до нее (и от нее) лишенными автомобильного движения дворами.

«Не дай бог! Но лучше успокоиться, подождать. Объяснение может быть самым простым – взял и напился. Тем более, после позавчерашнего. Подожду до ночи. А потом? Потом буду искать, начав с вытрезвителя…»

Через час, когда на улице потемнело и осень снова стала казаться летом, машина, сбившая Илью Ивановича или пьянство отпали. В ванной Лидия Андреевна совершенно случайно обнаружила исчезновение мужниной зубной щетки. Открыла шкафчик и не увидела его бритвы и помазка.

В шкафу не было свитера Ильи Ивановича, а также смены нижнего белья и нового спортивного костюма. Костюм шерстяной, чешский. На антресолях обнаружилась пустота, которую раньше занимала дорожная сумка.

«Странно, где же он? И что вообще происходит? » - Лидия Андреевна водила ногтем большого пальца по верхним передним зубам. Ноготь хотелось грызть.

***

В плацкартном, полупустом вагоне поезда «Ленинград – Челябинск» возле окна сидел мужчина. Худощавый, задумчивый, на вскидку лет под пятьдесят. Лицо приятное. Привыкшие к расческе волосы пока еще темны, но на висках уже заметна седина.

Сидел мужчина в сторону движения, смотрел в окно, ничего в нем не видя – стекло, за которым, равномерно стуча, плыла темнота, отражало вагон. Мужчина этого не замечал – в голове его возникали «яркие картинки прошлого». На столике дребезжала помещенная в стакан с подстаканником ложка, рядом лежала скомканная упаковка дорожного сахара, на багажной полке находилась большая дорожная сумка.

Илья Иванович вспоминал, без всякой закономерности перепрыгивая с одного эпизода на другой. Но как бы воспоминания ни переплетались, общий жизненный рисунок неизбежно складывался. Неизбежно превращаясь в четкую логическую линию. Линию-луч: все оставить и ехать в Пермь - челябинский поезд проезжал мимо Перми.

Почему в Пермь?

***

Еще в детстве, в начальных классах у Ильи Ивановича обнаружился музыкальный талант. На него обратила внимания школьная учительница пения – Илья Головин обладал прекрасным слухом, музыкальной памятью и необходимой для музыканта чуткостью. Когда начинала звучать мелодия, лицо Головина преображалось. Он, в отличие от других, изнывающих от скуки и делающих рожи учеников, погружался в произведение. Не в каждое - в программе было много бездарной чепухи - но именно в такое, куда погрузиться нужно. Можно, если быть точным. Головин реагировал на шедевры (их фрагменты) Чайковского, Баха, Глинки, Моцарта. А к пионерским песенкам, рожденным советскими современниками пьескам и прочей «макулатуре» оставался равнодушным. Она (учительница пения) это замечала. И посоветовала родителям Ильи Головина отдать его учиться музыке. Что они и сделали…

Учился Илья Иванович легко. Ему нравилось учиться играть на пианино, которое могло превратиться в концертный рояль, называемый уже «фортепиано». Были выступления, участия в мелкомасштабных конкурсах и в них победы. «Какая техника! - восхищались те, кому положено восхищаться. – В его -то годы! »

Вопроса «Куда пойти учиться? » и не вставало. Продолжать.

Илья Иванович поступил в Консерваторию. Можно сказать, чудом – таких «техничных» и многообещающих среди абитуриентов было много. Почти все.

Мастерство росло. Вместе с ним и глубина постижения тайн (гармония и алгебра) музыки, ее исполнения. Были также удачные выступления и конкурсные победы. Появился концертный костюм – черного цвета, мягкий и очень удобный для игры.

Творческие успехи Илью Ивановича не отравили – совершенство предела не имеет, а он хотел быть совершенным. Как Горовиц, Рихтер, Гульд, Юдина, Тюрек. Это не исключалось – помимо упорства и трудолюбия у Ильи Ивановича имелось «нечто», свойственное лишь настоящим виртуозам - некая безошибочная интуиция манеры исполнения. Имелись свобода и смелость, позволяющие интерпретировать, ломая каноны и рамки исполнительской традиции.

Лестница, на нижних ступенях которой оказался Илья Иванович, вела прямо в небо. Без нежелательных изломов - армия Головину не грозила. Одна из медицинских комиссий (последняя, «решающая») его отбраковала, сочтя обнаруженное ранее искривление позвоночника не соответствующим допустимому. Если об этом знать и начать Илью Ивановича с пристрастием рассматривать, то да - можно заметить у него легкую сутулость. Она результат низкого наклона над клавишами. Так его посадил за инструмент первый педагог.

Но потом случилось нечто. Тяжелым летом 1972 года, когда Илья Иванович Консерваторию блестяще окончил.

В августе умер его отец. Событие печальное, но ожидаемое – Иван Львович долго и трудно для всех болел, а утром двенадцатого числа болеть перестал, так и не проснувшись.

На кладбище охваченный сыновьим порывом Илья Иванович взялся помочь в перетаскивании гроба из автобуса к могиле. Были сноровистые и опытные кладбищенские, но Илья Иванович и с виду крепкий брат отца «дядя Сережа» взялись за передние ручки: он справа, дядька слева.

Порыв, естественный и оправданный моментом, оказался роковым. Во время перемещения груза (тяжеленный гроб, мертвое в нем тело, тоже тяжеленное) дядя споткнулся, на миг отпустил причитающийся на его руку вес, гроб резко качнуло вниз, а Илья Иванович почувствовал, что в кисти его что-то натянулось и дернулось.

Последствия этого рывка оказались приговором судьбы – карьера солиста для Ильи Ивановича закончилась, не начавшись. Достаточно было поиграть (по-настоящему, выкладываясь; если требовало произведение, «бешено») минут пятнадцать-двадцать, кисть немела, пальцы теряли силу и растяжку. Потом быстро проходило. И снова быстро возвращалось…

С таким дефектом нельзя было мечтать даже об оркестре. «Даже» – какое «даже»?! Не то, что в филармоническом (Илью Ивановича, когда он учился на последнем курсе, приглашали в состав «Большого зала») или Кировского театра. Но в самом заштатном театрике, пользующимся «живым» исполнением.

Круг замкнулся, отправная точка стала пунктом назначения – музыкальная школа. Преподаватель музыкальной школы, со временем популярный, к которому, как к модному парикмахеру или врачу очереди желающих: «Хотим учиться у вас, Илья Иванович. Мы столько о вас наслышаны. Только у вас! Вы творите чудеса! ». Но все же, банальный учитель музыки. И не музыки. А ее жалкому подобию.

Были мысли «покончить все разом! ». Как-нибудь моментально и безболезненно. Но как? И на кого оставить маму? А хорошо бы: раз! и тебя нет. Нет этой ревматической муки – «влачить»; сидеть в клетке для кенаря, зная, что ты орел. Нет накатывающего желания заорать во время урока: «Тесно! Тесно, мне тесно! Верните мне крылья! »

Было слезное ночное пьянство – кислое сухое вино под приглушенные фортепианные концерты Рахманинова, в которых рояль тонул в стихии иных инструментов. Любимый Бах (его партиты) мог разорвать сердце. Оставив при этом живым. А Сергей Васильевич мучил как-то обнадеживающе, оптимистично – не ты один, все мы страдаем, но потерпи. Рано в петлю. А пока поплачь. И выпей еще…

Илья Иванович пил еще, который раз ставил одну и ту же пластинку и уронив голову на грудь, засыпал в кресле.

Утром тяжелая голова, онемевшая шея и смертная тоска, выход из которой один – не пить.

***

Потом он привык. Или «смирился». Как угодно.

Обрести смирение помогало ранее неизвестное чувство – Головин влюбился.

Некто Зыкин, не имеющий отношения к музыке, пригласил Ивана Ильича к себе на день рожденья. И там, в веселой и шумной кампании он увидел Лиду. А с ней потанцевав и поговорив понял, что Лида (длинные светлые волосы, стройность, подчеркнутая серым платьем выше колен) - девушка его мечты. Хотя о девушках, будучи серьезно занятым музыкой, не мечтал.

Но «не мечтал», не означает, что Илья Иванович был девственником, в голове которого под стук метронома звучала очередная, разучиваемая к зачету соната. А вечерами после занятий в Консерватории он, вызывая бешенство у соседей, лупит гаммы, ничем на свете больше не интересуясь. Нет. Музыка – лишь часть мира, все остальное, как у обычных молодых людей: Головин ходил в кино, встречался с друзьями, в метро или гуляя по Невскому, замечал красивых девушек.

Что «это» такое Илья Иванович узнал на втором курсе. От напористой девицы, обладающей мощным сопрано. Случай хрестоматийный – она пела, он аккомпанировал. Ну и…

Препятствий к браку было много. В частности, амбициозная глупость его первой женщины, ее габариты, заставляющие посредством голоса дрожать хрусталь. «Отношения животных», называл Илья Иванович свои с ней встречи, которые прекратились так же внезапно и беспричинно, как и начались.

После были фрагменты со старшей сестрой бывшего школьного приятеля, живущего в соседнем доме…

После встречи с Лидой серая жизнь Ильи Ивановича обрела свечение. Лида была нежна, неглупа, его прекрасно «понимая». Его принимая, чтобы с ним провести страстную ночь. Ночи было мало, почти ежедневных свиданий было мало. Ему и ей. Тогда они решили пожениться. После свадьбы Головин переехал к жене.

Но к бесчисленным достоинствам Лиды имелась добавка – двухлетний сын Пашка. Поэтому своими детьми Илья Иванович не обзавелся. За этим следила Лида. А он не жалел – хватало веселого и забавного Пашки и деток в музыкальной школе.

К Пашке он относился, как к родному (как относятся к «неродным», Илья Иванович никогда не думал). Мальчик называл Головина «папой», признавая в нем полное право себя воспитывать.

Но и этому однажды пришел конец. Когда Пашке было лет двенадцать.

У тещи он нашел альбом с фотографиями, в нем некие снимки… И узнал, что Илья Иванович папа «ненастоящий». Мальчик вернулся другим. Несколько дней молчал, странно на Илью Ивановича поглядывая. Потом в Пашкиных глазах появилось (и навсегда) выражение холодной отстраненности. После чего Пашка стал Павлом, а Головин из «папы» превратился в «отца», обретя педагогическое бессилие – он уже не мог требовать, мог только просить.

***

Музыка в жизни Ильи Ивановича оставалась. И не только в виде ремесла.

Они с женой ходили на выступления знаменитостей, демонстрирующих свое искусство в залах Филармонии и Капеллы. Эти вечера доставляли Илья Ивановичу наслаждение и муку. Мука возникала из-за зависти («А ведь сейчас на сцене мог бы сидеть я…») или досады, когда Головин замечал ошибку или ему казалось, что исполнение не соответствует композиторскому замыслу.

С каждым разом «отрицательное» возрастало, а Илья Иванович терял беспристрастность, находя все больше и больше ошибок и слабых мест. Кто бы ни играл. Однажды он сказал хватит! Изводить себя, злобно придираясь к настоящим мастерам. Настоящим, в отличие от него.

Филармонии закончились.

И начались музеи. Эрмитаж и Русский.

Работал Илья Иванович вечерами, а утро до трех почти всегда свободно. Когда тепло, можно было помимо магазина (Лида оставляла список необходимых покупок) пойти в парк, съездить в Летний сад, пройтись по набережной, чтобы встать напротив Петропавловки и услышать полуденный залп. Но зимой, дождливым ноябрем и грязным мартом?

Утром музеи пусты. И этой особой тихой пустотой прекрасны. Никто не мелькает перед глазами, заслоняя спинами полотна, мешая разговорами «вникать» и «пропитываться». Давая возможность внезапно замереть. Надолго, ошалело – вот это да!

Подобный отклик возникал чаще всего в Русском музее. От пейзажей великих, растиражированных«Огоньками», картонками для отрывных календарей, паршивыми наборами репродукций и не менее паршивыми альбомами.

Пережитого озарения-подарка Илье Ивановичу хватало на весь оставшийся день, который продолжал «быть теплым» до тех пор, пока он не ложился спать.

Головин пытался рассказать о пережитом чуде ожившей картины жене. Та зевала и бросала фразу, вроде:

- Все по музеям ходишь? Не надоело еще? Лучше бы убрал квартиру. Эх, Илья… Как я сегодня устала, давай лучше спать.

И снова зевок.

Тогда все становилось по-прежнему обыкновенным и в чем-то ущербным.

Илья Иванович попытался разобраться, в чем? И понял - нет цели. Нет того жизненного места, куда ему нужно стремиться. Ради чего стоит терпеть и скучать: работать в музыкальной школе (на пятьдесят учеников только один из себя что-то представлял), по выходным ездить с женой на дачу, летом на море.

Да, на море Илье Ивановичу было скучно. И жарко. И чрезвычайно раздражали ночная духота и покрывающие пляж тела, их чрезмерность.

***

Приблизительно года полтора назад начались совпадения. Вернее, все началось с совпадений.

В апреле в Русском музее была организована выставка современников: советские классики и полуклассики. На втором этаже корпуса Бенуа. Этакое бессистемное скопление с общей идеей – шестая часть земли, борющаяся и строящая социализм. Во всем бодрый дух плаката, фальшь, урезанная серо-голубая палитра.

Так Головину казалось, когда он рассматривал квадратные лица шахтеров-рекордистов, скорбные лики усохших матерей, провожающих сыновей на фронт, запускающих планер, одуревших от счастья пионеров, доярок, в жаркий полдень читающих свежую «Правду» и прочее.

Не нравилась выставка Илье Ивановичу. До тех пор, пока он не подошел к одному небольшому пейзажу. Или не пейзажу – как называется картина, где изображены пасмурный день, зимняя, еще не схваченная льдом река, на ней буксир тянет две баржи, груженые древесиной; за ней скалы – высокие, серо-голые глыбы со снежными боками и поросшие сверху соснами; на переднем плане поселок или деревенька? Все лаконично, скупо, но очень органично. Небольшая такая картинка. Написанная в 1960 году художником Тумбасовым А. Н., называющаяся «На северных притоках Вишеры».

До этого момента Илья Иванович считал, что зарядом обладает только сотворенное Левитаном, Шишкиным или Поленовым. А тут какой-то Тумбасов, сумевший Илью Ивановича шарахнуть – с холста слетела божья искра и горячо коснулась души. Головину захотелось оказаться там: на берегу северного притока Вишеры; слушая тяжелый ветер, глядя на старания буксира, вдыхая холодную влажность воздуха. Стоять, не боясь никуда опоздать. А потом вернуться в один из домишек, затопить печку, попить горячий чай, завалиться с книгой на тахту. Тахта (узкая, покрытая пледом; рядом тумбочка с лампой), и она в эти минуты Илье Ивановичу представилась.

Такое бывало (Илья Иванович допускал, у многих): увидишь, окатит, и острая тяга – вот бы туда! Но невозможно, даже если допустить, что Шишкин и Левитан писали с натуры. Нет уже той натуры. А Вишера, ее северный приток существует. Значит можно, если поставить это главной задачей, там оказаться! Можно, ведь? А что мешает?

Название реки Илью Ивановича удивило. До этого он считал, что Вишера, «Малая» - железнодорожная станция в Новгородской области. Может быть, существует еще и Большая Вишера, но тоже где-то рядом. Но чтобы река? Где такая течет, куда и откуда?

Через день или два Головины пошли в кино. Перед фильмом киножурнал. Киножурнал был посвящен Пермскому краю, Уральским горам и… И Вишере! Той самой реке на картинке. Великолепной реке, замечательной, сказочно красивой (материал снимали весной и летом), «пейзажной»…

«Это знак! – подумал взволнованный Илья Иванович. – Это зов! А в самом деле…»

О чем был фильм, он не понял. И не старался.

Ночью Головин принял решение - уехать на Вишеру. И найти это место. Или другое. И там остаться в какой-нибудь школе учить музыке. Должны же там быть школы, а в школах пианино? Организую музыкальный кружок.

Решение перешло в действие, когда произошли некоторые семейные изменения.

Первое – женитьба Павла. Павел женился и уехал к жене, предпочтя общежитие совместному проживанию – дружба невестки и свекрови не состоялась с самого начала.

Илья Иванович перебрался в комнату пасынка. Но ненадолго: не состоялась семейная жизнь «молодых».

- А я тебя предупреждала! Не торопись! – встретила сына Лидия Андреевна.

И Илья Иванович был из комнаты Павла выдворен.

Второе событие, повлиявшее на дальнейшие действия Головина – смерть его мамы. Он был поздним ребенком, и мама умерла от старости.

От мамы осталась «их» комната – громадное помещение в коммуналке на улице Салтыкова-Щедрина, разделенное перегородкой с дверью. За нею теперь находились коробки, банки, стопки газет, обувь и тряпье, которые мама не решалась отправить на помойку. И его зажатое пыльным хламом пианино (почти антикварный «August Foerster»), уставленное треснувшими вазочками и щербатыми тарелками.

Занимаемую мамой половину старушка-соседка, знающая Головина еще с тех пор, когда он не умел говорить, предложила сдать:

- Зачем, Илюша, пустовать площади? У меня и кандидат имеется. Моя Женя. И мне спокойней, и ей удобно. За десять рублей в месяц. Подумай.

Женей оказалась чахлая провинциальная дева, дальняя родственница соседки, собравшаяся поступать в Институт культуры.

«Почти коллеги», - подумал Илья Иванович и согласился. Впрочем, согласился бы, собирайся Женя поступать и в Технологический.

О том, что он сдал комнату, Лидия Андреевна не узнала. Тайна объяснялась необходимой для путешествия суммой, отдельной от общих трат. Не меньше ста рублей.

***

В музеи Илья Иванович больше не ходил. Музеи заменила районная библиотека, ее читальный зал. Там Илья Иванович изучал реку Вишеру и карты, по которым (насколько карты позволяли) составлял варианты маршрутов, с их отправной точкой в Перми.

А девятого сентября упала последняя капля. Ночью, когда домой вернулся пьяный Павел, решивший вдруг в своих накопившихся за годы неудачах обвинить Илью Ивановича. Любая его фраза начиналась: «Если бы ты был моим настоящим отцом, то…»

Слова били, обижали и изумляли. Полным отсутствием какой-либо благодарности. Итог Павловой тирады: «Ты мне тогда жить нормально не давал и сейчас мешаешь! »

Понятно, что все это спьяну. Но, довольно. Пора!

***

В Пермь Головин приехал на рассвете.

Сутки назад, почти в это же время, за полторы тысячи километров от Ильи Ивановича его жена, проведшая почти бессонную ночь, вдруг додумалась. Удивляясь, почему такая простая мысль не пришла ей в голову раньше.

Лидия Андреевна полезла в комод, где хранились документы. В полиэтиленовом пакете паспорта мужа не было. Но лежали сложенная бумажка и конверт. Записка предназначалась ей, письмо директору музыкальной школы.

Записка такая:

Лида! Я ушел. Не к «другой». Разыскивать меня не имеет смысла. Илья.

Письмо следующего содержания:

Уважаемый Альберт Сергеевич!

Прошу меня извинить за возможные сложности, которые у вас возникнут при составлении нового рабочего графика. Но учебный год только начался, поэтому ситуация вполне поправима. Работать в школе я больше не буду. Не буду также объяснять причин, почему. И почему перед исчезновением я не поговорил с вами. Настоятельно прошу вас заочно оформить мое увольнение (желательно с приемлемой для дальнейшего трудоустройства формулировкой) и выслать мою трудовую книжку по адресу, который я вам в ближайшее время сообщу. Надеюсь, что в ближайшее. Советую обратить внимание на Соловьева Диму (3 класс) и Гинзбург Машу (6 класс). Очень перспективные ученики. Особенно, Соловьев.

С уважением, Головин.

P. S. Извините, что так все получилось. Но в жизни бывает всякие обстоятельства. Нарыв лопнул. Всего хорошего!

***

Пермь оказалась не такой, какой была в воображении. Не лучше и не хуже. Но не такой. После Ленинграда город казался Илье Ивановичу почти захолустьем, пустым или все еще не проснувшимся. Много голубей, мало машин, если чуть отдалиться от главных городских улиц. Деревья сплошь золотисто желты. Здоровой и сочной, враз облетающей желтизной.

В универмаге Илья Иванович купил себе кеды и куртку с капюшоном.

Днем он снова сел на поезд и поехал в Соликамск…

Почти через два дня, голубыми, пахнущими спиленными деревьями сумерками Илья Иванович оказался на берегу Вишеры. Переодетый в куртку, спортивный костюм, свитер и кеды.

Оказался в небольшом поселке Вишерогорск, куда из Соликамска добрался на автобусе и дальнейших попутках. Поселковый берег Вишеры оказался для Ильи Ивановича недоступным: его полностью заняли штабеля бревен, погрузчики, разгрузчики и образованная техникой грязь.

В магазине (Головин так и не понял, единственном в поселке, или нет) продавались хлеб, водка, курево, макароны, сахар и чай.

Во время пути от Соликамска он понял, как надо себя вести в этих краях – говорить проще; не стесняясь, спрашивать, что нужно и предлагать деньги. Не больше трояка.

Еще Иван Ильич понял (и был рад, что может это делать) – о старых привычках можно забыть: утром чистить зубы, оправлять большую нужду в унитаз, периодически мыть руки с мылом, спать на мягком, обедать «горячим» …

- Заночевать? – услышал Илья Иванович за спиной, после того, как обратился с таким вопросом к продавщице.

Он обернулся. Перед ним стоял коренастый мужик в осыпанном опилками ватнике.

- Да. Готов на любые условия.

- Путешествуешь? – мужик кивнул на сумку Ильи Ивановича.

- Путешествую.

- Поздновато собрался. Это летом у нас их.

- Лучше поздно, чем никогда.

- И то верно. Могу тебе предложить Палыча. Но он живет не здесь, а в Красном, полчаса на машине. Я туда. Едешь?

- Еду.

- Тогда нормально. И мне не скучно будет. Сейчас!

Мужик купил водки и папирос.

Илья Иванович подумал и тоже купил водки.

В деревню «Красное» они с Колей (так звали мужика, везущего Илью Ивановича на тряском, дребезжащем «Газике») приехали в полной темноте.

Палыч, кажущийся колючим из-за щетины старик, жил в избе. Еще до конца не развалившейся, но уже слегка заваливающейся набок. В избе имелась черная от копоти «русская печь», скрипучий пол и бормочущее в углу радио. Во дворе сортир.

Увидев водку, Палыч одобрительно хмыкнул, залез в печь и вынул кастрюлю с жареной рыбой.

- Невестка снабжает.

Потом он исчез и вернулся с миской соленых грибов. Скользких и блестящих. Очень Илье Ивановичу понравившихся. Рыба тоже. Рыбой Головин объелся.

Илья Иванович ел, Палыч пил и рассказывал. Оказалось, что вниз по реке, верст через пять находится деревня Солонка, дальше райцентр Красновишерск.

- Но уже не на берегу, надо вглубь забираться.

- А школа в Красновишерске есть?

- А как же! И школа, и больница, и милиция не дремлет.

- Спасибо.

- За что? Так вот, после Красновишерска, если по реке, будет наша гордость – Говорливый Камень. Скала такая. Ну а там...

Что там, опьяневший Палыч забыл.

Палыч положил Илью Ивановича на свою широкую кровать, взяв с печки ватное, пахнущее потными ногами одеяло. Сам же снова куда-то исчез.

Илья Иванович лежал, слушал звон тишины и лай собак, удивляясь, что он здесь. Но «самое настоящее» будет на реке. Сейчас еще только подготовка, а на Вишере его ждет то, чему он отдаст все внимание и чувства.

Утром (крепкий чай, черствый хлеб, рыба), после того, как Илья Иванович спросил у кого можно купить лодку, они пошли к Смирнову.

- Моторную?

- Да нет, самую обыкновенную, с веслами.

- Тогда к Смирнову.

Окруженная холмистым лесом деревня имела десятка полтора домов, с пологой тропинкой от каждого хозяйства к реке. Широкой и сияющей от солнца. Хозяйства – это сараи, собачьи будки, низкие бревенчатые срубы, должно быть бани, заборы (возле одного стоял колин «Газик»), на них ведра, у калиток скамейки и козлы для лодок.

На «том», похожем на задник сцены берегу, белели поросшие золотыми березами и соснами гранитные скалы, напоминающие длинную, разрушенную крепостную стену. Небо казалось бирюзовым. Такого неба Илья Иванович никогда не видел.

По дороге был разговор.

- Так ты с концами?

Илья Иванович пожал (сам себе) плечами:

- Как получится. Не знаю.

- Если что, сюда можно вернуться на «писателе».

- На ком?

- На теплоходе, как бы. «Максим Горький» называется. Ходит раз в день. Или с ребятами на моторках – возьмет любой.

- А на веслах?

- Никогда.

- Почему?

- Не одолеть никаким силами течения. Тем более, тебе.

Через час Илья Иванович отчаливал от мостков. На купленной за червонец лодке. Старой, длинной и широкой, с отполированным задницами доской-сиденьем, якорем на спутанном канате и черпаком.

- Это на всякий, - пояснил Смирнов (худой, высокий и тоже небритый старик). – Черпак. Лодка воду не пропускает. Каждый год смолю и конопачу, хотя на ней и не хожу. Да, лодка старая, но на ней до Баренцева доплыть еще можно. На середину не заплывай – закрутит водоворотом. К берегу особо не жмись – можешь наскочить на мели. Греби не дергаясь, а то выскочит весло, уключины дюже разношены. А так, вроде б, все…

***

Когда-то давно, в том мире, который был безвозвратно оставлен несколько дней назад, Илья Иванович катался на лодках в ЦПКиО. Учась в школе, с ребятами из Консерватории, с женой и Пашкой. Поэтому он очень быстро научился делать свой корабль послушным. В этом ему помогало течение – оно двигало лодку само, весла служили лишь для прямолинейности движения.

Оказалось, что деревня имеет продолжение, после линии лиловых кустов, почти ныряющих в воду, взгляду Головина открылась площадка, на которой стоял длинный барак с домиком-крыльцом, увенчанным какой-то надписью. Возле барака стоял трактор.

Чуткий слух Ильи Ивановича уловил далекое визжание циркульной пилы. Где-то, тоже непонятно где, стучал забивающий гвозди молоток.

С усыпанного гранитными осколками пригорка из леса в деревню спускалась и поворачивала дорога. Может быть та, по которой Илья Иванович вчера сюда приехал.

Потом начался лес. Сплошной, хвойный, проточенный золотистой желтизной берез.

Вдоль другого берега все тянулись и тянулись высокие белые скалы, складки которых заняли кусты и мелкий ельник.

Послышался стрекот, и очень скоро мимо Головина в сторону деревни пронеслась моторная лодка. Стуча задранным носом и оставляя после себя высокие волны. Человек, управляющий мотором, рискуя вывернуть шею, очень долго Илью Ивановича разглядывал.

Потом наступила тишина. Лучше, исчезли все человеческие звуки. Только плеск воды, шум ветра в далеких сосновых кронах и писк невидимых птиц в бирюзовом небе.

Река расширилась, теченье резко ослабло – Илье Ивановичу показалось даже, что лодка не движется. Тогда он развернул кормой вперед. И замер.

Пока Головин, вертя головой, оставлял деревню и к ней подступы, солнце набрав максимальную высоту, зависло прямо над ним. Оно грело, требуя, чтобы Илья Иванович снял куртки – верхнюю с капюшоном и спортивную. Затем и свитер.

Впереди его ждало стиснутое скалами ущелье. Его середина светилась: если здесь вода была изредка поблескивающей волнами водой, то в створе она превратилась в фольгу.

Он перебрался на нос, бросил для мягкости снятую одежду и лег, заложив руки за голову. Смотреть в солнечное небо было невозможно – Илья Иванович зажмурился.

«Вот я и на месте, - радостно улыбался он. Впервые за многие дни – радостно и беззаботно. - Надо было раньше сюда приехать, сколько лет прошло даром. Господи, как хорошо! И как давно я не был один. Как давно я не чувствовал себя таким свободным! »

Где-то громко крикнула птица. Ее крик подхватило и унесло эхо.

«Музыка рождается из тишины, покоя и света! – подумал Илья Иванович. – Хороший афоризм, надо будет записать…»

Потом ему вспомнился Серебряков, на концерте которого он чуть не заплакал. Играл Серебряков Шопена, не утруждая себя оригинальностью репертуара. Но как играл!

Потом представились цветы. Много похожих на крупные ромашки цветов. Они качались на воде, и Лида, протягивая ему ноты смеялась. Зал затих, но на переднем ряду…

***

Проснулся (еще не до конца, накопившаяся усталость путешествия не отпускала) Илья Иванович от резкого толчка. Затем его еще раз тряхнуло, и что-то под ним треснуло.

Когда же он полностью вернулся в сознание, то увидел, что лодку его крутит и несет к середине реки. И в нее с невероятной скоростью поступает вода, своим острым холодом уже обжегшая ему ноги. Вода набиралсь через днище, его блинные широкие щели. Корма оседала. Еще немного и вода будет переливаться через борт.

«Якорь! – понял Головин. - Нужно отвязать якорь. Потом схватить вещи и…»

Что потом, он не знал, но прыгнул, больно ткнувшись о весло, к лежащему под кормовым сиденьем якорю. Засунув руки по локти в ледяную воду, Илья Иванович нащупал ржавый изгиб, напрягся… якорь поднял и вывалил за борт. Совершив при этом ошибку. Или не совершив никакой ошибки – якорь, утягивая канат пошел ко дну, а Головин почувствовал, что его щиколотку дернуло и мертво обхватило. Якорный канат поймал его левую ногу в петлю.

«Тащить назад! »

Назад якорь не тащился – кренилась лодка. Кренилась и продолжала тонуть.

И тогда Илья Иванович дергаться и бояться перестал. И перестал обращать внимания на холодную воду, от которой уже сводило ноги.

Он просто сел. Гладя на небо, белые солнечные скалы, далекие берега, до которых никогда не доплыл бы, даже если смог освободиться от якорной веревки.

«Видимо, это лучший выход, » - думал он, удивляясь, что не боится умереть.

Лодка ушла на дно первой.

Илью Ивановича окружила серая плотность воды, становящейся все темней… Затем иссяк кислород последнего вдоха…

На какое-то время Илье Ивановичу стало невыносимо. Невыносимая тяжесть. После дерганий и корч лопнувшая и обернувшаяся невыносимой легкостью.

Легкостью небытия…

29. 03. 22