Бежин луг

(Из цикла " Записки охотника" ) Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаютсятолько тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небоясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце - не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, нетускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное - мирновсплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится а лиловыйее туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра... Но вот опять хлынули играющиелучи, - и весело и величава, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным побесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавамировной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, онисдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так желазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цветнебосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругомодинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутсясверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру этиоблака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где онозакатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоитнедолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомаясвечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. Втакие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже " парит" по скатамполей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты- несомненный признак постоянной погоды - высокими белыми столбами гуляют подорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погодыжелает земледелец для уборки хлеба... В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии. Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненныйягдташ немилосердно резал мне плечо; но уже вечерняя заря погасала, и ввоздухе, еще светлом, хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился наконецвернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошел я длинную " площадь" кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым лескомнаправо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся... " Эге! - подумал я, - да это я совсем не туда попал: я слишкомзабрал вправо", - и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел впогреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровнойскатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался надругую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уженосились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа насмутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в свое гнездо. " Вот как только я выйду на тог угол, - думал я просебя, - тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал! " Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. " Что запритча?.. Да где же я? " Я стал припоминать, как и куда ходил в течениедня... " Э! да это Парахинские кусты! - воскликнул я наконец, - точно! вонэто, должно быть, Синдеевская роща... Да как же это я сюда зашел? Такдалеко?.. Странно"! Теперь опять нужно вправо взять". Я пошел вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, какгрозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась идаже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшаядорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперед. Все кругомбыстро чернело и утихало, - одни перепела изредка кричали. Небольшая ночнаяптица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнуласьна меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрел пополю межой. Уже я с трудом различал отдаленные предметы; поле неясно белеловокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь, громадными клубами вздымалсяугрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе. Побледневшеенебо стало опять синеть - но то уже была синева ночи. Звездочки замелькали, зашевелились на нем. Что я было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром. " Да гдеже это я? " - повторил я опять вслух, остановился в третий раз ивопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая изчетвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталымиглазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно передней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовалоидти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почтиправильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколькобольших, белых камней, - казалось, они сползлись туда для тайного совещания, - и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над неюнебо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнулмежду камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще нетерял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился втом, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнаватьокрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, позвездам - наудалую... Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, полябесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли передсамым моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной. Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумракночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала ееуходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутномерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдругпочти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, отсиневатой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном темобрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымилисьдруг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы... Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках подназванием Бежина луга... Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решилсяподойти к огонькам и в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рукпоследнюю ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматыесобаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздалисьвокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на ихвопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которыхособенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним. Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Этопросто были крестьянские ребятишки из соседних деревень, которые стереглитабун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять наутренней заре табун - большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя безшапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселымгиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонкохохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далекоразносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве. Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег подобглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огнейдрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватоеотражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрыеотблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали досамых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее икружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставляласьлошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, сноваопускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жеватьи отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается впотемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; нодалее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темноечистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своимтаинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах - запах русской летней ночи. Кругом не слышалосьпочти никакого шума... Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностьюплеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленныйнабежавшей волной... Одни огоньки тихонько потрескивали. Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым такбыло захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моимприсутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали снеобыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потомслегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всехмальчиков был пять: Федя, Павлуша, Илюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров яузнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя. ) Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это былстройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье ивыехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестраяситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги - не отцовские. Увторого мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся головаогромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малыйбыл неказистый, - что и говорить! - а все-таки он мне понравился: глядел оночень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей онщеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да иззаплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови нерасходились - он словно все щурился от огня. Его желтые, почти белые волосыторчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую онобеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти ионучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивалаего опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцатилет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своимзадумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, ввеснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; ностранное впечатление производили его большие, черные, жидким блескомблестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, - на его языке по крайней мере, - не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было ине заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову. Этомумальчику было всего лет семь. Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились " картошки", Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сиделрядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного головуи глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворилсяспящим. Понемногу мальчики опять разговорились. Сперва они покалякали о том и сем, о завтрашних работах, о лошадях; новдруг Федя обратился к Ильюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его: - Ну, и что ж ты, так и видел домового? - Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя, - отвечал Ильюша сиплыми слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражениюего лица, - а слышал... Да и не я один. - А он у вас где водится? - спросил Павлуша. - В старой рольне*. ______________ * " Рольней" или " черпальней" на бумажных фабриках называется тостроение, где в чанах вычерпывают бумагу. Оно находится у самой плотины, подколесом. (Прим. И. С. Тургенева. ) - А разве вы на фабрику ходите? - Как же, ходим. Мы с братом, с Авдюшкой, в лисовщиках состоим*. ______________ * " Лисовщики" гладят, скоблят бумагу. (Прим. И. С. Тургенева. ) - Вишь ты - фабричные!.. - Ну, так как же ты его слышал? - спросил Федя. - А вот как. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще сИвашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребятокчеловек десять - как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: " Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, таквы, ребятки, домой не ходите". Вот мы остались и лежим все вместе, и зачалАвдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но алежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доскипод ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; водавдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то* спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, чтовода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало. Пошел тотопять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут... Ну, подошел тотк нашей двери, подождал, подождал - дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим - ничего... Вдруг, глядь, у одного чана форма**зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила этак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюкснялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел давдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так... Мывсе так ворохом и свалились, друг под дружку полезли... Уж как же мынапужались о ту пору! ______________ * " Дворцом" называется у нас место, по которому вода бежит на колесо. (Прим. И. С. Тургенева. ) ** Сетка, которой бумагу черпают. (Прим. И. С. Тургенева. ) - Вишь как! - промолвил Павел. - Чего ж он раскашлялся? - Не знаю; может, от сырости. Все помолчали. - А что, - спросил Федя, - картошки сварились? Павлуша пощупал их. - Нет, еще сыры... Вишь, плеснула, - прибавил он, повернув лицо внаправлении реки, - должно быть, щука... А вон звездочка покатилась. - Нет, я вам что, братцы, расскажу, - заговорил Костя тонким голоском, - послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал. - Ну, слушаем, - с покровительствующим видом сказал Федя. - Вы ведь знаете Гаврилу, слободского плотника? - Ну да; знаем. - А знаете ли, отчего он такой все невеселый, все молчит, знаете? Вототчего он такой невеселый. Пошел он раз, тятенька говорил, - пошел он, братцы мои, в лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился; зашел - Бог знает куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, - нет! неможет найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, - присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-тоего зовет. Смотрит - никого. Он опять задремал - опять зовут. Он опятьглядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себезовет, а сама помирает со смеху, смеется... А месяц-то светит сильно, таксильно, явственно светит месяц - все, братцы мои, видно. Вот зовет она его, и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичкакакая или пескарь, - а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный... Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои, а она знай хохочетда его все к себе этак рукой зовет. Уж Гаврила было и встал, послушался былорусалки, братцы мои, да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себякрест... А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит, рукапросто как каменная, не ворочается... Ах ты этакой, а!.. Вот как положил онкрест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг какзаплачет... Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волоса у неезеленые, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и сталее спрашивать: " Чего ты, лесное зелье, плачешь? " А русалка-то как взговоритему: " Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной навеселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не яодна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней". Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти... А только с тех пор он все невеселый ходит. - Эка! - проговорил Федя после недолгого молчанья, - да как же этоможет этакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить, - он же ее непослушался? - Да вот поди ты! - сказал Костя. - И Гаврила баил, что голосок, мол, уней такой тоненький, жалобный, как у жабы. - Твой батька сам это рассказывал? - продолжал Федя. - Сам. Я лежал на полатях, все слышал. - Чудное дело! Чего ему быть невеселым?.. А, знать, он ей понравился, что позвала его. - Да, понравился! - подхватил Ильюша. - Как же! Защекотать она егохотела, вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то. - А ведь вот и здесь должны быть русалки, - заметил Федя. - Нет, - отвечал Костя, - здесь место чистое, вольное. Одно - рекаблизко. Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникаютиногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленноразносятся наконец, как бы замирая. Прислушаешься - и как будто нет ничего, а звенит. Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, ислабый, шипящий свист промчался по реке. Мальчики переглянулись, вздрогнули... - С нами крестная сила! - шепнул Илья. - Эх вы, вороны! - крикнул Павел. - Чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали есть дымящийсякартофель; один Ваня не шевельнулся. ) Что же ты? - сказал Павел. Но он не вылез из-под своей рогожи. Котельчик скоро весь опорожнился. - А слыхали вы, ребятки, - начал Ильюша, - что намеднись у нас наВарнавицах приключилось? - На плотине-то? - спросил Федя. - Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, такнечистое, и глухое такое. Кругом все такие буераки, овраги, а в оврагах всеказюли* водятся. ______________ * По-орловскому: змеи. (Прим. И. С. Тургенева. ) - Ну, что такое случилось? сказывай... - А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь а только там унас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще былглубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так - бугорочек... Вот, на днях, зовет приказчик псаря Ермила; говорит: " Ступай, мол, Ермил, напошту". Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь онхороший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, ноа едет назад уж он хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит... Вот иедет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарьЕрмил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: " Сем возьму его, - что ему такпропадать", да и слез, и взял его на руки... Но а барашек - ничего. Вот идетЕрмил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однакоон ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять: барашка перед собойдержит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жуткоему стало, Ермилу-то псарю: что мол, не помню я, чтобы этак бараны кому вглаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, -говорит: " Бяша, бяша! " А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: " Бяша, бяша... " Не успел рассказчик произнести это последнее слово, как вдруг обесобаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезливо мраке. Все мальчики перепугались. Ваня выскочил из-под своей рогожи. Павлуша с криком бросился вслед за собаками. Лай их быстро удалялся... Послышалась беспокойная беготня встревоженного табуна. Павлуша громкокричал: " Серый! Жучка!.. " Через несколько мгновений лай замолк; голос Павлапринесся уже издалека... Прошло еще немного времени; мальчики с недоумениемпереглядывались, как бы выжидая, что-то будет... Внезапно раздался топотскачущей лошади; круто остановилась она у самого костра, и, уцепившись загриву, проворно спрыгнул с нее Павлуша. Обе собаки также вскочили в кружоксвета и тотчас сели, высунув красные языки. - Что там? что такое? - спросили мальчики. - Ничего, - отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, - так, что-то собакизачуяли. Я думал, волк, - прибавил он равнодушным голосом, проворно дышавсей грудью. Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью итвердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка... " Что за славный мальчик! " - думал я, глядя нанего. - А видали их, что ли, волков-то? - спросил трусишка Костя. - Их всегда здесь много, - отвечал Павел, - да они беспокойны толькозимой. Он опять прикорнул перед огнем. Садясь на землю, уродил он руку намохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованноеживотное, с признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу. Ваня опять забился под рогожку. - А какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал, - заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам жеон говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). - Да и собак тутнелегкая дернула залаять... А точно, я слышал, это место у вас нечистое. - Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старогобарина видали - покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и всеэто этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: " Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле? " - Он его спросил? - перебил изумленный Федя. - Да, спросил. - Ну, молодец же после этого Трофимыч... Ну, и что ж тот? - Разрыв-травы, говорит, ищу. - Да так глухо говорит, глухо: -Разрыв-травы. - А на что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы? - Давит, говорит, могила давит, Трофимыч: вон Хочется, вон... - Вишь какой! - заметил Федя, - мало, знать, пожил. - Экое диво! - промолвил Костя. - Я думал, покойников можно только вродительскую субботу видеть. - Покойников во всяк час видеть можно, - с уверенностью подхватилИльюша, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельскиеповерья... - Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидать, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть нацерковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на папертьходила. - Ну, и видела она кого-нибудь? - с любопытством спросил Костя. - Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и неслыхала... только все как будто собачка этак залает, залает где-то... Вдруг, смотрит: идет по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась -Ивашка Федосеев идет... - Тот, что умер весной? - перебил Федя. - Тот самый. Идет и головушки не подымает... А узнала его Ульяна... Ноа потом смотрит: баба идет. Она вглядываться, вглядываться, - ах ты, Господи! - сама идет по дороге, сама Ульяна. - Неужто сама? - спросил Федя. - Ей-Богу, сама. - Ну что ж, ведь она еще не умерла? - Да году-то еще не прошло. А ты посмотри на нее: в чем душа держится. Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на огонь. Резкозачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились ипошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмисьбелый голубок, - налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся на одномместе, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами. - Знать, от дому отбился, - заметил Павел. - Теперь будет лететь, покуда на что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари. - А что, Павлуша, - промолвил Костя, - не праведная ли эта душа летелана небо, ась? Павел бросил другую горсть сучьев на огонь. - Может быть, - проговорил он наконец. - А скажи, пожалуй, Павлуша, - начал Федя, - что, у вас тоже в Шаламовебыло видать предвиденье-то небесное? * ______________ * Так мужики называют у нас солнечное затмение. (Прим. И. С. Тургенева. ) - Как солнца-то не стало видно? Как же. - Чай, напугались и вы? - Да не мы одни. Барин-то наш, хоша и толковал нам напредки, что, дескать, будет вам предвиденье, а как затемнело, сам, говорят, такперетрусился, что на-поди. А на дворовой избе баба-стряпуха, так та, кактолько затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила в печи: " Комутеперь есть, говорит, наступило светопрестановление". Так шти и потекли. А унас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по землепобегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку*увидят. ______________ * В поверье о " Тришке", вероятно, отозвалось сказание об антихристе. (Прим. И. С. Тургенева. ) - Какого это Тришку? - спросил Костя. - А ты не знаешь? - с жаром подхватил Ильюша. - Ну, брат, откентелеваже ты, что Тришки не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точносидни! Тришка - эвто будет такой человек удивительный, который придет; апридет он, когда наступят последние времена. И будет он такой удивительныйчеловек, что его и взять нельзя будет, и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек. Захотят его, например, взять хрестьяне; выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет - так отведетим глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его посадят, например, - он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнеттуда, да и поминай как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошкизатрепещется - они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот Тришка поселам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народхрестиянский... ну, а сделать ему нельзя будет ничего... Уж такой он будетудивительный, лукавый человек. - Ну да, - продолжал Павел своим неторопливым голосом, - такой. Вотего-то и ждали у нас. Говорили старики, что вот, мол, как только предвиденьенебесное зачнется, так Тришка и придет. Вот и зачалось предвиденье. Высыпалвесь народ на улицу, в поле, ждет, что будет. А у нас, вы знаете, местовидное, привольное. Смотрят - вдруг от слободки с горы идет какой-точеловек, такой мудреный, голова такая удивительная... Все как крикнут: " Ой, Тришка идет! ой, Тришка идет! " - да кто куды! Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же двернуюсобаку так запужала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; аКузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричатьперепелом: " Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет". Таково-товсе переполошились!.. А человек-то это шел наш бочар, Вавила: жбан себеновый купил да на голову пустой жбан и надел. Все мальчики засмеялись и опять приумолкли на мгновенье, как это частослучается с людьми, разговаривающими на открытом воздухе. Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечерасменила полуночная сухая теплынь, и еще долго было ей лежать мягким пологомна заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, допервых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари. Луны не было нанебе: она в ту пору поздно всходила. Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли... Странный, резкий, болезненный крик раздался вдруг два раза сряду надрекой и, спустя несколько мгновений, повторился уже далее... Костя вздрогнул. " Что это? " - Это цапля кричит, - спокойно возразил Павел. - Цапля, - повторил Костя... - А что такое, Павлуша, я вчера слышалвечером, - прибавил он, помолчав немного, - ты, может быть, знаешь... - Что ты слышал? - А вот что я слышал. Шел я из Каменной Гряды в Шашкино; а шел спервавсе нашим орешником, а потом лужком пошел - знаешь, там, где он сугибелью*выходит, - там ведь есть бучило**; знаешь, оно еще все камышом заросло; вотпошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила какзастонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у... у-у... у-у! Страхтакой меня взял, братцы мои: время-то позднее, да и голос такой болезный. Так вот, кажется, сам бы и заплакал... Что бы это такое было? ась? ______________ * Сугибель - крутой поворот в овраге. (Прим. И. С. Тургенева. ) ** Бучило - глубокая яма с весенней водой, оставшейся после половодья, которая не пересыхает даже летом. (Прим. И. С. Тургенева. ) - В этом бучиле в запрошлом лете Акима-лесника утопили воры, - заметилПавлуша, - так, может быть, его душа жалобится. - А ведь и то, братцы мои, - возразил Костя, расширив свои и без тогоогромные глаза... - Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще нетак напужался. - А то, говорят, есть такие лягушки махонькие, - продолжал Павел, -которые так жалобно кричат. - Лягушки? Ну, нет, это не лягушки... какие это... (Цапля опятьпрокричала над рекой. ) Эк ее! - невольно произнес Костя, - словно лешийкричит. - Леший не кричит, он немой, - подхватил Ильюша, - он только в ладошихлопает да трещит... - А ты его видал, лешего-то, что ли? - насмешливо перебил его Федя. - Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а другие видели. Вот наднях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг однойполяны... Едва-те к свету домой добился. - Ну, и видел он его? - Видел. Говорит, такой стоит большой, большой, темный, окутанный, этаксловно за деревом, хорошенько не разберешь, словно от месяца прячется, иглядит, глядит глазищами-то, моргает ими, моргает... - Эх ты! - воскликнул Федя, слегка вздрогнув и передернув плечами, -пфу!.. - И зачем эта погань в свете развелась? - заметил Павел. - Не понимаю, право! - Не бранись, смотри, услышит, - заметил Илья. Настало опять молчание. - Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, - раздался вдруг детский голос Вани, - гляньте на Божьи звездочки, - что пчелки роятся! Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок имедленно поднял кверху свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиковподнялись к небу и не скоро опустились. - А что, Ваня, - ласково заговорил Федя, - что, твоя сестра Анютказдорова? - Здорова, - отвечал Ваня, слегка картавя. - Ты ей скажи - что она к нам, отчего не ходит?.. - Не знаю. - Ты ей скажи, чтобы она ходила. - Скажу. - Ты ей скажи, что я ей гостинца дам. - А мне дашь? - И тебе дам. Ваня вздохнул. - Ну, нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая. И Ваня опять положил свою голову на землю. Павел встал и взял в рукупустой котельчик. - Куда ты? - спросил его Федя. - К реке, водицы зачерпнуть: водицы захотелось испить. Собаки поднялись и пошли за ним. - Смотри не упади в реку! - крикнул ему вслед Ильюша. - Отчего ему упасть? - сказал Федя, - он остережется. - Да, остережется. Всяко бывает: он вот нагнется, станет черпать воду, а водяной его за руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый в воду... А какое упал?.. Во-вон, в камыши полез, -прибавил он, прислушиваясь. Камыши точно, раздвигаясь, " шуршали", как говорится у нас. - А правда ли, - спросил Костя, - что Акулина-дурочка с тех пор ирехнулась, как в воде побывала? - С тех пор... Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, таму себя на дне, и испортил. (Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепкоприжав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет. ) - А говорят, - продолжал Костя, - Акулина оттого в реку и кинулась, чтоее полюбовник обманул. - От того самого. - А помнишь Васю? - печально прибавил Костя. - Какого Васю? - спросил Федя. - А вот того, что утонул, - отвечал Костя, - в этой вот в самой реке. Уж какой же мальчик был! и-их, какой мальчик был! Мать-то его, Феклиста, ужкак же она его любила, Васю-то! И словно чуяла она, Феклиста-то, что ему отводы погибель произойдет. Бывало, пойдет-от Вася с нами, с ребятками, летомв речку купаться, - она так вся и встрепещется. Другие бабы ничего, идутсебе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь истанет его кликать: " Вернись, мол, вернись, мой светик! ох, вернись, соколик! " И как утонул. Господь знает. Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала; вдруг слышит, словно кто пузыри по воде пускает, - глядь, атолько уж одна Васина шапонька по воде плывет. Ведь вот с тех пор и Феклистане в своем уме: придет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцымои, да и затянет песенку, - помните, Вася-то все такую песенку певал, - вотее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится... - А вот Павлуша идет, - молвил Федя. Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке. - Что, ребята, - начал он, помолчав, - неладно дело. - А что? - торопливо спросил Костя. - Я Васин голос слышал. Все так и вздрогнули. - Что ты, что ты? - пролепетал Костя. - Ей-Богу. Только стал я к воде нагибаться, слышу вдруг зовут меня этакВасиным голоском и словно из-под воды: " Павлуша, а Павлуша! " Я слушаю; а тотопять зовет: " Павлуша, подь сюда". Я отошел. Однако воды зачерпнул. - Ах ты, Господи! ах ты, Господи! - проговорили мальчики, крестясь. - Ведь это тебя водяной звал, Павел, - прибавил Федя... - А мы толькочто о нем, о Васе-то, говорили. - Ах, это примета дурная, - с расстановкой проговорил Ильюша. - Ну, ничего, пущай! - произнес Павел решительно и сел опять, - своейсудьбы не минуешь. Мальчики приутихли. Видно было, что слова Павла произвели на нихглубокое впечатление. Они стали укладываться перед огнем, как бы собираясьспать. - Что это? - спросил вдруг Костя, приподняв голову. Павел прислушался. - Это кулички летят, посвистывают. - Куда ж они летят? - А туда, где, говорят, зимы не бывает. - А разве есть такая земля? - Есть. - Далеко? - Далеко, далеко, за теплыми морями. Костя вздохнул и закрыл глаза. Уже более трех часов протекло с тех пор, как я присоседился кмальчикам. Месяц взошел наконец; я его склонились к темному краю землимногие звезды не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде... Но уже, еще недавновысоко стоявшие на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновеннозатихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным, передрассветнымсном. В воздухе уже не так сильно пахло, - в нем снова как будто разливаласьсырость... Недолги летние ночи!.. Разговор мальчиков угасал вместе согнями... Собаки даже дремали; лошади, сколько я мог различить, при чутьбрезжущем, слабо льющемся свете звезд, тоже лежали, понурив головы... Сладкое забытье напало на меня; оно перешло в дремоту. Свежая струя пробежала по моему липу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотелилистья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, раннийветерок уже пошел бродить и порхать над землею. Тело мое ответило емулегкой, веселой дрожью. Я проворно встал и подошел к мальчикам. Они всеспали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половиныи пристально поглядел на меня. Я кивнул ему головой и пошел восвояси вдоль задымившейся реки. Не успеля отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длиннойпыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливосиневшей из-под редеющего тумана, - полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света... Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупныекапли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утреннейпрохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемыйзнакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун... Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Онне утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!