СЕЛАФИИЛА. Содержание. ПРОЛОГ

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe. Net

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

АлександрБорисович Торик

СЕЛАФИИЛА

повесть

Содержание

Пролог/Глава 1/Глава 2/Глава 3/Глава 4/Глава 5/Глава 6/Глава 7/Глава 8/Глава 9/Глава 10/Глава 11/Глава 12/Глава 13/Глава 14/Глава 15/Глава 16/Глава 17/Глава 18/Глава 19/Глава 20/Глава 21/Глава 22/Глава 23/Глава 24/Глава 25/Глава 26/Глава 27/Глава 28/Глава 29/Глава 30/Глава 31/Глава 32/Глава 33/Эпилог

Посвящается светлой памяти схимонахини Сепфры

и всем в монашеском житии подвизающимся

ПРОЛОГ

Намаленькой площадке перед входом в храм Преображения Господня, защищенной отсильных ветров с северной и с западной сторон невысокой стеной, около самойдвери храма, в рассеивающемся предрассветном сумраке виднелись две женскиефигуры.

Однаиз них, высокая, статная с величественно-смиренной осанкой была покрыта сголовы до ног мягким струящимся покрывалом вишнёво-коричневого оттенка. Другая, маленькая, согбенная, опирающаяся на гладко обструганную палочку, была укутанавышитой белыми нитками схимой с высоким капюшоном кукуля.

—Скоро отец Христофор подойдёт, он уже поднимается сюда от Панагии. Подожди егоздесь, в храме. Скажи ему, что Я благословила тебя посещать Мой Удел и общатьсяс Отцами, когда тебе это потребуется, — ласковым глубоким голосом сказалаВысокая Женщина. — Сейчас Я прощаюсь с тобой, Меня ждут в келье ИоаннаБогослова, там нужна Моя помощь.

—Благодарю Тебя, Матушка! — совершила земной поклон согбенная схимница. —Благослови недостойную рабу Твою!

—Благодать Сына Моего и Моя да пребудет с тобою!

Спустянекоторое время, дощатая дверь в храм Преображения скрипнула, высокий грузныйстарый монах, тяжело дыша, вошёл внутрь маленького храма. В глубине ближайшей калтарю по правой стене деревянной стасидии он увидел склонившийся почти надсамым сиденьем схимнический кукуль.

—Здравствуй, мать Селафиила!

—Евлогите (благословите), отче Христофоре!

—О, Кириос! (Бог благословит)

Внизу, узким пальцем, протянутым с севера на юго-восток, простирался заросший густымзелёным лесом Афон.

ГЛАВА 1

МатьСелафиила открыла глаза и, подслеповато прищурившись, огляделась. Тускловато-расплывчато, словно сквозь давно не мытое оконное стекло, онаосмотрела привычные очертания скитской домовой церкви настоятеля, отца Анфима, находящейся на втором этаже игуменского дома, в угловой келейке которого онапроживала уже четвёртый год.

Вэтой маленькой церковке, больше напоминавшей моленную, она проводила большуючасть своего времени, не занятого молитвой за скитскими богослужениями, общением с приезжавшими к ней людьми и совсем коротким отдыхом.

МатериСелафииле шёл уже сто второй год от рождения.

Онапривычно отметила высоту мерцания огонька свечи над силуэтом подсвечника: огонёк был ещё высоко, значит, до начала полунощницы в соборном храме скитаоставалось не менее полутора часов.

МатьСелафиила снова закрыла отяжелевшие морщинистые веки. Губы её слабо шевелились, шепча молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную! »

Неожиданноперед глазами старой монахини всплыла с кинематографической ясностью картина еёдалёкого детства.

Она, хрупкая четырёхлетняя девочка Машенька, сидит на руках у отца, свесив своибессильные, от рождения парализованные ножки в нетоптаных лапоточках, и обнимаетего сильную, загорелую шею, не сгибающуюся под тяжким ярмом крестьянскихтрудов, забот и переживаний.

Отецнесёт её по узкой тропочке, вьющейся между спелых пшеничных полей, бережноприжимая к себе худенькое болезненное тельце девочки и тихонько нашёптывая ейна ушко что-то ласковое, нежно-утешительное. Машеньке хорошо на сильныхотцовских руках, безопасно, покойно.

Тропинка, вильнув, обогнула редкую берёзовую рощицу, и перед широко открытыми, изумлёнными глазами девочки распахнулся необъятный простор залитого солнцемцветочного луга, посреди которого засверкали белизной башни и стены какого-тоневиданного сказочного города с сияющими золотом куполами церквей и высокойстройной свечой колокольни.

—Таточка, таточка! — залепетал ребёнок. — Таточка, какой красивый город! Таточка, этой Рай?

—Это дом Боженькиной Матушки, радость моя! Это монастырь в честь её иконочкиКазанской, здесь твоя тётушка живёт, крёстная, монахиня Епифания!

—Таточка, таточка! Здесь так красиво! Я тоже хочу здесь жить, у МатушкиБоженькиной, я тоже хочу быть монахиней, им здесь так хорошо, наверное, сБоженькиной Матушкой!

—Господь знает, деточка моя! — поцеловал её в щёчку отец шершавыми обветреннымигубами. — Может, и будешь когда-нибудь монахиней, может, и поживёшь в доме МатушкиЦарицы Небесной…

—Я очень, очень этого хочу, таточка!

Словносдернулся кадр, проскочив вперёд, и перед взором схимонахини Селафиилы предстализнутри храм, светлый, огромный, наполненный ароматом воска, ладана, цветов иещё каким-то очень нежным и тонким благоуханием.

Множествонарода заполняло всё пространство храма, где-то впереди зычно возглашал ектениюархидиакон, с балкона на западной стене доносились ангельские голоса женскогомонашеского хора. Большая сдобная монахиня Епифания, Машенькина тётушка, бережно посадила девочку на низкую деревянную скамеечку рядом с тумбой длясбора пожертвований, прямо напротив чудотворного образа Богородицы —местночтимой святыни монастыря.

—Молись, лапочка моя, Божьей Матушке! Проси её исцелить твои больные ножки! —погладила монахиня мягкой теплой ладошкой по белокурой головке хрупкуюплемянницу.

Машенькавнимательно вгляделась в сверкающий начищенной ризой чудотворный образ; ликБогородицы, выглядывающий из осыпанного драгоценными камушками оклада, светилсядобротой и тихой, едва заметной грустью. Рядом с Ней, очевидно, у Неё наколенях, стоял серьёзный красивый Мальчик тоже в драгоценных одеждах и ссияющим нимбом вокруг головы, взгляд Которого, как казалось, был устремлёнпрямо на девочку.

Машеньканемного смутилась и прикрыла глаза.

—Девочка! Ты, наверное, что-то хочешь попросить у Моей Мамы? — вдруг услышалаМашенька прямо над ухом тихий детский голос. Она открыла глаза и повернулаголову в сторону говорившего.

Передней стоял Тот самый красивый серьёзный Мальчик в драгоценной одежде.

—Ты не бойся, проси! Она очень добрая и исполнит всё, о чём ты Её попросишь!

—Можно, я попрошу Её, чтобы мне стать монахиней и жить в этом святом монастыре? — робко спросила Его Машенька.

—Можно! Только ты должна сама подойти к Ней и попросить Её об этом!

—Но я же не умею сама ходить! У меня ножки не двигаются!

—Я помогу тебе! Ты возьми Меня за руку и вставай с табуретки, — Он протянул ейСвою светлую детскую ладошку, посреди которой виднелась подсохшая кроваваяранка, — держись за Меня и потихонечку иди! Со Мной ты обязательно дойдёшь!

Машенькаосторожно взялась за протянутую ладошку, оперлась на неё, и потихонькуприподнялась со своего сиденья. Её ножки подрагивали, но держали на себе малыйвес её болезненного тонкого тельца.

Онаосторожно сделала слабый шажок, затем другой.

Тёплаякрепкая ладонь Красивого Мальчика уверенно поддерживала её.

Осмелев, она сделала ещё несколько робких осторожных шажков и почувствовала, что еёножки словно наливаются какой-то упругой, пульсирующей силой.

Онапосмотрела на лицо Красивого Мальчика, Тот улыбался.

—Попробуй теперь сама, — отнимая Свою ладошку, сказал Он девочке, — у тебяполучится, старайся!

Явсё время буду рядом с тобой, ты всегда сможешь опереться на Меня и Я не дамтебе упасть!

ВзглядЕго источал доброту и уверенность, Машенька поверила Ему и, теперь уже сама, без опоры, начала приближаться к сверкающему образу Богоматери, ещё увереннеепереставляя всё более крепнущие ножки.

Онашла, не замечая, как расступаются перед ней молящиеся, ахая и крестясь, какволнами прокатывается по храму изумлённый шёпот:

—Чудо! Чудо! Параличная исцелела!

Каквнезапно оборвался голос архидиакона, возглашавшего ектению, как из алтарявышли все священники и в безмолвии глядели вместе со сбежавшими с клиросамонахинями на идущее к иконе дитя.

Онавидела перед собой только сияющий неземной любовью лик Пресвятой Девы и шепталатонкими детскими губами:

—Матушка Боженькина! Помоги мне! Сделай меня монашечкой, я хочу стать кактётушка крёстная. Я хочу жить в твоём красивом монастыре! Я хочу всегда видетьТебя и быть с Тобой!

Девочкаподошла вплотную к иконе, взялась ручками за тонкий бронзовый поручень, подтянулась вверх и поцеловала нижний край драгоценной ризы чудотворногообраза, прямо в локоток Пречистой Девы. Серебрянный локоток был тёплым иблагоухал.

Машенькаподняла взор к лику Богоматери и встретилась с Ней взглядом. Взгляд БожьейМатушки светился лаской и нежностью. Машенька поняла каким-то неведомым ейчувством, что она услышана и что просьба её будет исполнена.

Внезапнопочувствовав утомление, девочка опустилась вниз, присела на деревяннуюприступочку под иконой и только тут заметила, что на неё в благоговейноммолчании взирает весь присутствующий в церкви православный люд.

—Мальчик! — встрепенулась вдруг она. — Где Тот Красивый Мальчик?

Ивновь обратив свой взгляд к иконе, увидела Его, красивого и серьёзного, стоящего на коленях у Своей Мамы и простирающего к людям распахнутые детскиеладошки с подсыхающими кровавыми ранками.

ГЛАВА 2

МатьСелафиила улыбнулась воспоминанию. Как давно это было! И словно вчера! Словноне было этих бесчисленных, необъятных по пережитому лет, словно прошлое инастоящее, а возможно, и будущее уже существовали тогда и существуют сейчас, ибудут существовать всегда в каком-то незримом, но ясно ощущаемом своимприсутствием в чуткой душе схимонахини тонком пространстве.

Ногипривычно болели, словно тупые квадратные гвозди, которыми в «царское» времясколачивали стропила, застряли в коленях и тягуче, ноюще поворачивались всуставах. Схимонахиня постучала по ним своей лёгкой, гладко обструганнойпалочкой — хватит, хватит! Не мешайте молиться! Боль не ушла совсем, нопритихла, затаилась…

—Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя! Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя, — губысхимницы беззвучно шевелились, слабенькое старенькое тельце привычносогревалось расходящейся от сердца теплотой молитвы.

Какхорошо с Господом!

ТотКрасивый Мальчик Иисус исполняет своё обещанье не оставлять Машеньку в нуждах искорбях всю её долгую, очень долгую, очень трудную жизнь.

Сновавспыхнуло детство, и она, лёгкая, тринадцатилетняя, крепенькая и загорелаядевчонка в застиранном ситцевом платьице, ловко сгребает большими деревяннымиграблями благоухающее невообразимыми ароматами свежее сено на монастырскомлугу. Вокруг неё такие же загорелые, весёлые, в таких же застиранных ситцевыхподрясниках монахини, сверкающие безмятежно радостными улыбками из оваловлетних лёгких белых апостольников.

Мелькаютграбли, страшные трёхрогие вилы, взлетают в небо пышные копушки благоуханногосена, растут гигантские стога.

Встороне, на опушке берёзовой рощицы, несколько престарелых сестёр подруководством крёстной матери Епифании чистят картошку, перебираютсвежепринесённые послушницами крупные белые грибы, варят в больших закопчённыхкотлах на треногах обед под тихое умильное пение акафиста Богородице Казанской.

Лето, солнце, молитва, счастье!

—Маша, Маша! Беги до обители в келарню, скажи матери Пафнутии, пусть даст тебеполфунта соли, опять туесок с солью в телегу не положили!

—Бегу, крёстная! — Машенька летит над тропинкой, сверкая загорелыми круглымипятками, ветер раздувает концы её старенького платочка и густющую косу заспиной, сердечко колотится от быстрого бега, от радости исполнениямонастырского послушания, от ощущения разлитой вокруг благодати Божьей иневидимого, но ощутимого присутствия рядом любящей Божьей Матушки.

РоднуюМашенькину маму похоронили полтора года назад.

Отецне мог себе позволить долго горевать, шесть детей, родившихся после Машеньки, ксчастью, здоровыми, требовали крепкой женской руки, и через три месяца послескромных похорон, в доме появилась сухая высокая молчаливая Агафья, скупая наласку, но семижильная на работу.

Детиредко слышали от неё похвалу или утешение, но всегда были чистыми, сыто накормленнымипростой крестьянской едой, одежда на них была выстирана, заштопана, носывытерты, постельки были сухими и тёплыми, утренние и вечерние молитовки детичитали всегда вместе, по очереди, выученными на память, причащались вприходской церкви часто и регулярно.

—Ишь, какую начётчицу Никита взял! — уважительно кивали соседи.

Однаконе только сама Агафья рвала жилы на домашней работе. Дети все, не исключаямалышей, трудились на домашнем хозяйстве соответственно возрасту и силёнкам.

Атруда было много: в доме, на огороде, с птицей, скотиной, готовкой, стиркой, покосом, шитьём незамысловатой, но крепкой крестьянской одежды. Да и неперечесть всех трудов, которые приходилось нести руководимому твёрдой Агафьинойрукой, многочисленному Машенькиному семейству.

—Оладушки на подушке в Раюшке кушать будешь, — говаривала нередко мачеха, — аздесь «роботать» надо! — делая ударение на «тать».

Маше, как старшей, доставалась и большая часть работы. В свои тринадцать она умелаготовить, шить, стирать, ткать холсты, плести «дорожки», заготавливать грибы, капусту, мочить яблоки, доить корову и коз, сбивать масло и многое, многоедругое, чего и представить себе не могут её сверстницы в наше время.

Машеприходилось сильно-сильно стараться, чтобы хоть иногда услышать скупое Агафьино: «Честно (с ударением на О), Маня, сделала, честно»…

Впрочем, бывали у Машеньки и особые утешения, кроме, понятно, святых церковныхпраздников, когда всё семейство во главе с отцом, солидным в своей «воскресной»вышитой рубахе и начищенных до блеска сапогах, стояло в церкви, молилось ипричащалось. А затем после праздничного обеда, впрочем, не сильно отличавшегосяот обычной их скромной трапезы, за чаем вместе слушали Агафьино чтение житийсвятых угодников из старой «Четьи Минеи», отдыхая от трудов праведных.

НоМашеньке, порой, давались «отпуски»: когда денька на три, а порой, и на целуюнеделю.

Ктётушке крёстной, в святую обитель!

Вотуж тут наступал для девочки «праздников праздник и торжество торжеств». Вряд лис такой же силою тянет птиц весною из далёких стран на родину или форель вверховья рек на нерест, как рвалась душа юной христианки под сень куполов ДомаМатушки Божьей, любовь к Которой не угасала ни на миг в её сердечке с самогомладенчества.

Ик Сыну Её — Красивому Мальчику, явившемуся ей тогда и исцелившему её параличныебессильные ножки.

Теперьона хорошо знала Имя Его — Господь наш Иисус Христос — Спаситель мира. Знала иоткуда эти ранки на его ладонях, яркие, словно из не хотящей свёртываться алойсвежей крови. Знала, и кто нанёс Ему эти незаживающие раны, и продолжаетрастравлять их доныне — она сама и «прочие, подобные ей грешники», своимигрехами не дающие заживиться пронзённым на Кресте пречистым дланям СынаБожьего.

Именноздесь, в монастыре, девочка чувствовала себя по-настоящему Дома, словно рыбка всвежей чистой воде. И это притом, что трудиться на монастырских послушаниях ейприходилось подчас больше, чем дома, тем более что мать Епифания, назначенная ктому времени благочинной, ни в чём не позволяла себе потакать племяннице противдругих сестёр. Никто не смог бы укорить «большую маму», как за глаза называлиЕпифанию сестры, в потворстве каким-либо фавориткам, даже и горячо любимойкрестнице. Трудиться Маше приходилось по-взрослому.

Ноникакие труды и трудности не могли угасить пыла ревности «трудницы Марии», какназывали Машеньку сестры-монахини. Она горела желанием служить, желаниемугодить своей небесной Покровительнице и порадовать Её, желанием отблагодаритьЕё Божественного Сына за Его любовь, за своё чудесное исцеление, за Егострашную Крестную Жертву, в память о которой до сих пор алели раны на Еголадонях.

Частенько, улучив свободную от послушаний минутку, девочка проскальзывала в дубовоегромадьё резных дверей величественного главного монастырского собора, птичкойвпархивала в центральный придел, опускала коленочки на истёртый множествомдругих коленей ветхий коврик и горячо молилась:

—Матушка Божия! Благодарю Тебя за всё-всё-всё, что ты мне, грешнице, помогаешь! Матушка Божия! Помоги таточке моему, чтобы у него конёк выздоровел! Помоги мамеАгафье, чтобы у неё ручки не болели! Помоги братику Тимочке, чтобы у негобуковки писать получалось! Помоги сестрёнке Анечке, чтобы она меньше заикалась! Матушка Божия! Сделай, чтобы сосед Кирюша не стал пить вино и жену свою Любушкубольше не бил! Матушка Божия! Помоги, чтобы у нас на огороде картошечка опятьхорошо уродилась! Матушка Божия! Сделай так, чтобы всем было хорошо, а я сталамонашечкой! Матушка Божия! Помоги мне, чтобы я научилась так любить БоженькуИисуса, как батюшка на проповеди говорил! Матушка Божия! Я так хочу всегда бытьс Тобой и с Боженькой Иисусом!

Илилась, лилась горячая детская молитва от чистого любящего сердечка, возносилась светлым лучиком к чудотворному образу Царицы Небесной, исполненнаянесомненной веры в любовь и помощь Владычицы, Матушки Божьей…

Ещёлюбила Машенька клиросное послушание, когда в будние дни (в праздничном-то хоре— ого-го какие певчие были! ) ставили её с сёстрами петь на крылосе. Голосок уМашеньки был высокий, звонкий — чисто колокольчик! Даже грозная мать Геронтия(мать Драконтия, как называли её меж собою певчие сестры), управляющая железнойрукой будничными хорами, питала к Машеньке тёплое чувство, и порой, гневносверкая очами из под сдвинутых бровей на сфальшививших в Херувимской альтов, незаметно из под рукава широкой рясы совала в ручку маленькой «певчей»завёрнутый в цветную бумажку леденец.

Там, на крылосе, вливаясь своим чистым голоском в общее умилительное звучание хора, словно сплавляясь с другими певчими в одно большое поющее сердце, износящее изсебя в чуткое Небо песнь покаяния, надежды и радости, Машенька ощущала своюпричастность к тому неземному Ангельскому служению, которое нельзя описать, нельзя понять, можно только слегка предвосхитить и восхититься этомунеописуемому блаженству бытия в Боге.

Крепкие, упругие её пальчики умели быстро сплетать шерстяные монашеские чётки, увереннои туго стягивая крестообразно каждый узелок и словно вплетая в него старательнопроизносимую при этом молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного».

ПомогалаМашенька и звонарям: старой, но крепкой, почти совсем оглохшей материСинклитикии и молчаливой, мужеподобной телесно, но кроткой и робкой духоминокине Гермогене. Врождённым музыкальным чутьем мгновенно схватывая мелодику иритм каждого звона, Машенька заставляла весело «выпевать» свою партиюдоверенные ей маленькие «звонцы». Каждый раз, спускаясь по мощным деревяннымступеням колокольни, мать Синклитикия улыбалась морщинистым ртом поддерживающейеё под локоток девочке: «Быть тебе звонарём, девка! Экий в тебе к колоколамталант! »

Правда, в своих мечтах о монастыре Машенька отнюдь не помышляла парить над обительювместе с разлетающимся в концы вселенной ликующим звоном, заставляя оживатьмогучие чаши колоколов.

Иноепослушание было предметом её восхищения и сокровенного желания.

Стояна богослужениях, по благословению благочинной у «богородичного» подсвечникаблиз солеи, ловко манипулируя постоянно обновляющимися разнокалибернымисвечками, Машенька с замиранием духа поглядывала в боковую «пономарку», гдеторжественная в своём погребальном схимническом кукуле, опустив долу светящиесятихой ласковостью, плохо видящие земной мир голубые глаза, царствовалабезмолвствовавшая схимонахиня Гавриила.

Всеалтарные принадлежности: могучий семисвечник, кадила, лампады, подсвечники —всегда сияли начищенным серебряным блеском; облачения священников, диаконов иалтарников были чистыми и отглаженными до хруста; ни единой пылинке-паутинке ненаходилось места во всем пространстве громадного гулкого алтаря. Как матьГавриила успевала поддерживать подобное совершенство, не мог представить себеникто, тем более что на уход за алтарём оставалось не так уж много времени сучётом ежедневных утренних и вечерних богослужений, во время которых сама схимонахиня, уступив алтарь во власть служащей братии, замирала в углу «пономарки» согбенноймолчаливой статуей, и во всё время церковной службы лишь ритмичное передвижениечёточных узелков в её узловатых, сработавшихся пальцах свидетельствовало оналичии жизни под чёрным в белых крестах покровом схимы.

Статьалтарницей!

Входить, как некогда маленькая Дева Мария, во Святая Святых храма Божьего!

О! Это было пределом мечтаний юной «трудницы»! Там, за ажурной золотой стенойиконостаса, жила Великая Тайна, там совершалось Нечто неземное, там хлеб и виностановились Святыми Дарами Божьей Любви — Телом и Кровью Боженьки Иисуса!

Тойсамой Кровью, что так отчётливо видна на Его светлых ладонях, обращённых клюдям со святой чудотворной иконы!

Там, в алтаре, вместе с батюшками и диаконами сослужат Святые и Ангелы! И, можетбыть, именно потому так благоговейно замирает в своём углу мать Гавриила, чтосвоими подслеповатыми, почти не видящими земной мир глазами, она зритсовершающееся там Нечто Великое Небесное?

Снаружи, со стороны малой звонницы, раздались мерные удары колокола. Дежурный пономарьсозывал братию к полунощнице. Мать Селафиила, прихрамывая, подошла кподсвечнику, чтобы загасить догорающие свечи и поправить фитиль на негасимойлампаде. Её почти полностью слепые глаза не препятствовали ей в выполнении этойнехитрой работы, она давно уже приспособилась делать её наощупь.

Неторопясь, она скрюченными многолетней работой заскорузлыми пальцами, трудносгибающимися в деформированных давним артрозом суставах, аккуратно загасиладогорающие остатки свечей, оставив гореть один, самый высокий огарок. Затемзатушила маленький огонёк лампады в старинном выпуклом стаканчике трёхцветногостекла.

Наощупьдобавила в него масла из стоящей внизу пластмассовой леечки, очистила от нагараверхний край фитильной трубочки и кончик нитяного фитиля, оставленным горетькусочком свечи вновь зажгла в темноте маленькую кругленькую звёздочку«негасимой».

Что-тонапомнил ей этот выпуклый «богатый» стаканчик лампады…

Ах, да! Конечно! Именно в таком же подаренном на Святую Пасху любимой крёстнойлампадном стаканчике празднично горел огонёк, когда в Светлый Четверг отец, Агафья, мать Епифания и сама семнадцатилетняя Маша решали её — Машину — судьбу.

—Ну что ж, деточка! — отец взволнованно теребил в больших крестьянских рукахкисточку плетёного из разноцветных шёлковых нитей «пасхального» пояска. — Раздуша твоя жаждет монашества, и если есть на то воля Божья…

—Есть, конечно! — не сдержав чувств, перебила его Епифания. — Да она же сызмаланаша — монастырская!

Её, Никитушко, все наши матери уже давно как свою сестру принимают! А Нюшенька-тоблаженная, человечек Божий, она же при тебе не раз её «Машенькой-монашенькой»называла! А устами Христа ради Юродивых Сам Господь говорит!

—Не стрекочи, сестра! Сам понимаю! — Отец глубоко вздохнул. — Ладно! Такпорешим: до осени ты, Маша, при семье, помогай по хозяйству. А к Покровузабирай её, сестра, в свою обитель, пусть будет в нашем роду ещё однамолитвенница за нас, грешников…

—Спаси тебя Бог, таточка! — бросилась обнимать отца Маша.

—Хорошо, брат! — поднялась из-за стола грузная монахиня. — Ладно решил, пустьбудет так!

Шёлодна тысяча девятьсот четырнадцатый год.

КПокрову уже вовсю бушевала Первая Мировая Война.

Звонповторился. Мать Селафиила, привычно ориентируясь в пространстве домовойигуменской церкви, подошла к двери, сняла с крючка на стене старенькое драповоепальтишко, накинула поверх апостольника такой же старенький пуховый платок…

Вточно таком же стареньком Агафьином платке (сама Агафья в жару металась ужетретий день), в заношенном армячке, грубой домотканой юбке и стёртых лапоткахстояла Маша на железнодорожной станции, глядя как её любимый «таточка» вместе сдругими рекрутами, призванными на войну, обритый наголо, в грубой солдатскойшинели и налезающей на глаза папахе растерянно выглядывает из зарешеченногоокна: как же так, разве с таким количеством детей, да в его возрасте, призываютв армию?

Падалредкий крупный снег, небо было беспросветно серым, Машенька сдерживалапытающиеся вырваться из груди рыданья.

—Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй нас, грешных! Матушка Божия! Пресвятая Богородице! Верни нам нашего таточку живым! …

Отецвернулся домой через месяц.

Живым.

Военныечиновники всё-таки разобрались с незаконным призывом Машенькиного отца, которого за взятку спровадил на войну сельский староста вместо своего старшегосына.

Староступосадили в острог. Его старшего сына забрали на войну.

АНикита через месяц после своего возвращения умер от лихорадки, подхваченной имна пересыльном пункте.

ГЛАВА 3

Предрассветнаятемнота заполняла храм, только две лампадки, у образов Спасителя и Богоматери, да свеча в руках читавшего полунощницу инока светились золотыми звездочками втаинственном, как необъятная Вселенная, пространстве храма.

Чтецчитал неторопливо, благоговейно, чётко выговаривая слова; немногочисленнаябратия обители, рассредоточившись по высоким креслам-стасидиям, недавноустроенным наподобие афонских — по всему периметру храма, углубилась вмолитвенное делание.

Ввоздухе веяло тонкое благоухание ладана.

Вуглу, около печки, опершись на свою высохшую оструганную ореховую палочку инизко пригнув голову, неприметно стояла мать Селафиила. Это было её обычноеместо с тех пор, как Владыка благословил её на жительство в этот небольшоймужской монастырь.

Доэтого она около пяти лет прожила в другом, также восстанавливающемся, некогдапрославившемся на всю Россию своими подвижниками, монастыре.

Втом, знаменитом, окружённом вековыми соснами, ставропигиальном монастыре стараясхимонахиня была окружена благоговейным почитанием всей братии во главе с отцомнаместником, негаданно для всех возведённым на эту должность СвятейшимПатриархом взамен принявшего епископство его предшественника, архимандритаЕвгения.

Неделькиза две до тех исторических перемен в обители, когда ещё и в канцелярииПатриархии не был решён вопрос о будущих кадровых перестановках, матьСелафиила, как бы случайно, встретила возвращавшихся с обительского пчельникаотца Евгения с его будущим преемником, игуменом Захарием, в то время этим самымпчельником руководившим. Павши ниц перед не ожидавшими подобного «демарша»монахами, схимница вдруг возгласила:

—Благослови, Преосвященный Владыко, отцу наместнику посошок подарить!

И, встав с колен, вдруг сунула в руки растерявшемуся отцу Захарию свою оструганнуюореховую палочку.

Затемвсплеснула руками, будто обознавшись:

—Ох, простите, отцы святые, совсем слепая бабка ополоумела!

И, бормоча, поковыляла к угловой башенке, где в тесной келейке из двух каморокобитала в ту пору с келейницей Дарьей.

Ставвскоре наместником обители, отец Захарий не забыл того пророческогопредсказания, и, будучи человеком благоговейным и богобоязненным, постаралсяокружить схимницу возможным вниманием и заботой.

Хотясама Селафиила перебираться в новую, просторную, с отдельным туалетом и дажедушевой кабинкой, келью отказалась.

—Свежо там больно, Захарьюшко! — покачала головой она. — Мне в моей норушке всёкак-то прикладистей будет.

Исогласилась взять лишь новый электрический чайник:

—Вот, Дашке моей будет пособие, а то вечно копается со своей плиткой, не можетстарухе вовремя чаю-кофию подать!

Хотявесь монастырь знал, что кроме кипяточка без сахара сама Селафиила ни чаю, никофе, ни какого другого горячего напитка в рот не брала.

Стой самой поры, когда, похоронив любимого таточку, выпросилась у Агафьи вмонастырь на все сороковины, чтобы промолить дорожку таточке сквозь страшныевоздушные мытарства в Небесное, Господа нашего Иисуса Христа, Царство…

Вту пору, военную, напряжённую, обители Матушки Божьей приходилось нелегко. Резко сократились пожертвования благодетелей, тяжелее стало с продуктами, товарами, нужными для армии, чувствовалась нехватка соли, сахара, стольлюбимого русскими людьми чая.

Именнотогда, в душевном порыве, дала Машенька свой первый обет Матушке Божьей:

—Владычице моя, Богородице, Матушка Пречистая! Благослови меня не пить большесладкого чаю, ни другого чего сладкого в жизни сей! Пусть вместо меня сладкобудет таточке моему в Царстве Сына Твоего!

Господи, Иисусе Христе, дай мне силы и помощь Твою, чтобы я смогла всегда выполнять этообещание! А то ведь я — грешница — и сильно чаёк с сахарком вприкуску люблю…

Ачерез пару дней, когда пришла в обитель весть с фронта про двух монахинь наБалканах, закрывшихся в сторожке монастырской и сожжённых турками заживо, но недавших себя обесчестить, из уст девицы Марии, потрясённой этим подвигомпобедившего целомудрия, излился новый обет:

—Матушка Божия! Не хочу иметь жениха земного! Посвящаю себя и чистоту девствасвоего Сыну Твоему!

Господи! Приими обет мой и сохрани меня в целомудрии! Научи меня любить Тебя большевсего на земле, возьми девство мое в жертву Твоей любви! Сподоби меня жизнимонашеской, чтобы служить Тебе Единому и Матушке Твоей! Предаю себя в волюТвою, Господи! Твори со мной милость Твою!

Пролетелисороковины в горячей за таточку молитве, замолкло в сводах соборных эхо «вечнойпамяти», возглашённой на панихиде в сороковой день стареющим архидиаконом.

Подпронизывающим предрождественским ветром, пешком в метель, добралась до домуиззябшая Машенька, надеясь, попрощавшись с Агафьей и ненагляднымибратиками-сестрёнками, возвратиться уже навсегда под своды монастыря.

Вдоме было тепло, пахло каким-то новым запахом. Агафья сидела на кровати в углу, ноги её были укутаны двумя старыми одеялами, глаза ввалились и раскраснелись отслёз. Младшие дети сгрудились на печи, у которой хлопотал неизвестный Машетихий сутулый мужчина, лет тридцати, с небольшой русой бородкой.

—Здравствуй, радость моя, надеждонька наша! — ответила, удерживая прорывающийсяплач, Агафья в ответ на приветствие Маши. — Посетил нас опять Господь, потерпеть новые скорби даёт! Обезножила я, Маша!

—Как, обезножила? — Еще не придя в себя от свиста метели в ушах, растеряласьдевушка.

—Отнялись ножки мои, грешные, уж пятый день, как отнялись! Уездный лекарь был, Константин Афанасьич, говорит — паралич это, не встану я больше! — И онаразразилась рыданьями.

Тихиймужчина, зачерпнув из ведра воды ковшиком, аккуратно наполнил ею кружку иосторожно вложил кружку в руки плачущей мачехи. Когда он повернулся к Машедругим боком, она увидела, что левый глаз его полностью закрывает бельмо.

Маша, не в силах снять тулупчик с валенками, присела прямо на порожек у двери.

Агафья, выпив воды, понемногу успокоилась.

—Дочка, Машенька, красавица моя, — из уст скупой на слово мачехи, зазвучалинепривычно ласковые слова, — ненаглядная! Одна ты наша теперь надежда, пропадёмведь без кормильца! Помилосердствуй о нас!

—Что вы, мамонька, конечно! Я всё-всё сделаю! Господь не оставит нас!

—Уже не оставил, лапочка моя, уже послал нам Ангела своего! Познакомься, этоГригорий Матвеевич, он вдовец, столяр хороший, он совсем вина не пьёт и оченьбогомольный! — тихий мужчина от неловкости склонил голову и теребил бородку, слушая Агафьину речь. — Он, Машенька, готов о нас всех заботиться!

—Спаси его Христос, мамонька! — с трудом осознавая обвалившиеся на неё новости, ответила девушка, — А кем он станет нам, мамонька?

—Мужем твоим, Маша! Он согласен, дочка, на тебе жениться и всех нас какприданное принять, он святой человек, Маша! Благодари его!

—Мужем… — начиная вдруг понимать, задохнулась девушка. И рухнула без чувств вгорячке.

Горячкадлилась более двух недель, несколько раз казалось, что Маша уже не удержится натоненькой ниточке, отделявшей её светлую душу от Вечности. Лекарь КонстантинАфанасьевич разводил руками и кивал в сторону икон:

—Это теперь уже — какова Божья воля! Медицина тут бессильна…

Божьяволя была Машеньке выжить. Тяжелейшая пневмония не смогла одолеть молодойорганизм девушки, подкрепляемый в борьбе за жизнь горячими молитвами всегоперепуганного семейства. Тихий мужчина Григорий Матвеевич отходил отМашенькиного ложа лишь для того, чтобы вновь напитать ледяной водой мгновеннопросыхающие на её пламенеющем челе полотенца, да чтобы наскоро принести изсарая дров, сварить нехитрую похлёбку в чугунке на печи и накормить этойпохлёбкой не перестающую плакать и молиться Агафью и робкую стайку еёсиротинок.

Всередине третьей недели болезнь отпустила. Машенька пришла в себя, огляделаокружающих слабо видящим взором, вздохнула и провалилась в теперь уже здоровый, укрепляющий и освежающий сон.

Жарпрошёл, дыхание девушки стало ровным и глубоким.

Ипривиделось ей сновидение;

«Ясный, тёплый, солнечный, летний день. Стоит Машенька на огромном, необыкновеннойкрасоты цветочном лугу, вроде бы и знакомом, но вроде и неизвестном каком-то. Впереди сверкает дивной белизной стен и башенок, золотом куполов горит чудныймонастырь. Опять же — вроде бы и знакомый, но в то же время и неизвестныйвроде.

Иидут со всех сторон к этому монастырю мимо Маши молодые монахини в дивнойбелизны подрясниках и апостольниках, а некоторые в таких же ярко-белых клобукахи мантиях. Хочет Машенька вместе с ними пойти в сверкающую обитель, но не можетдаже с места сдвинуться, словно окаменела вся.

Ивдруг видит она идущего к ней от монастыря Красивого Мальчика, юного ОтрокаИисуса Христа, в тех же одеждах драгоценных, что на чудотворной иконеобительской. Улыбается Он Маше и подходит совсем близко, только руку протянуть!

—Господи! — обращается к нему Маша. — Почему я не могу идти с сёстрочками в этотчудный монастырь, опоздаю я к праздничной службе, ведь колокола-то уже вон какзвонят, скоро Святой Литургии начинаться!

—Не опоздаешь, Мария! — отвечает Отрок. — В своё время попразднуешь, а сейчастебе на послушание пора идти, Мою заповедь Любви исполнять!

—Господи! — говорит Ему Машенька. — Какая же из меня послушница, когда маменькаАгафья меня замуж выдать хочет за Григория Матвеевича, чтобы он кормильцемнашей семьи стал!

—Это и есть твоё послушание — послужить ему и семье твоей, послужить любовью ивсеми твоими силами!

—Господи! А как же девство моё, я же его посвятить Тебе обещалась! Как же я могуизменницей моих обетов стать?

—Я твои обеты принял, твоё девство теперь Мне принадлежит! Я же тебе теперьповелеваю его в жертву за семью принести, за Агафью многострадальную, засестрёнок твоих и братишек! Посмотри сюда, — Святой Отрок протянул к ней Своиокровавленные ладони, — Я ведь принёс Себя в Жертву из любви к тебе, ко всей семьетвоей, ко всем людям страждущим!

Хочешьстать одной из сестёр этих, — Он повёл рукой вокруг себя, — стать монахиней воИмя Моё?

—Ей, хочу, Господи! — воскликнула Маша.

—Тогда помни заповедь монаха: «Дай кровь и приими Дух! » Принеси в жертву плоть иобретёшь святость души, не держись за земное — взойдёшь на Небо! Придёт время, и монашеский постриг тебя не минует. А пока принадлежи телом мужу, сердцемближним, духом Богу! Я всегда буду с тобой, ты помнишь, что Я обещал теберанее?

—Помню, Господи!

—Мои слова непреложны, всегда держи их в памяти и никогда не теряй упования. Какбы тебе ни было тяжело — Я всегда рядом!

—Благослови меня, Господи!

—Благословение Моё с тобою во веки…»

Машенькапроснулась.

ГригорийМатвеевич утомлённо дремал, сидя на стульчике возле Машиной кровати, на егосмиренном лице лежала печать крайнего утомления. Агафья, откинувшаяся наподушки своей, задвинутой в угол, кровати, напряжённым, взволнованным взглядомвглядывалась в Машенькино лицо. Маша улыбнулась ей слабой, застенчивой улыбкой.

—Маменька, не волнуйся! Я пойду замуж за Григория Матвеича, у нас в доме будеткормилец!

Агафьяглубоко вздохнула и закрыла исплаканные потемневшие глаза высохшимиморщинистыми руками.

Послесвяток Маша и Григорий Матвеевич тихо обвенчались в приходской церкви своегосела.

ГЛАВА 4

Полунощницазаканчивалась, небольшой братский хор после завершающего возгласа иеромонаха«Рцем и о себе самех! » тихой скороговоркой пропел троекратное «Господи, помилуй! », «Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас! », «Аминь! ».

Воцариласьнебольшая пауза перед началом утрени. В алтаре позвякивал разжигаемым кадиломпономарь, уставщик закладывал богослужебные книги закладками из тканых ленточекс орнаментом в виде виноградных листьев и гроздьев. Певчие монахи приселиотдохнуть на клиросной скамеечке.

МатьСелафиила отогнала от себя помысел, попытавшийся усадить её на скамеечку подпредлогом хронически болевших ног. Стукнув по ним своей оструганной ореховойпалочкой, старая монахиня чуть слышно проворчала:

—Нечего… Стойте. Скоро опять на шестопсалмие вставать!

Ногиу неё болели давно, с зимы одна тысяча девятьсот семнадцатого года. С тогосамого проклятого февраля, когда выползшая из кагалов преисподней бешенаяволчица — «революция» — ещё только потягивалась, выпускала стальные когти, ещётолько начинала приоткрывать капающий смертью оскал своей алчущей человеческихдуш бездонной пасти.

Россияуже потеряла Царя.

Россияещё не знала, что предстояло ей потерять в ближайшие десятилетия.

Машенькатоже не думала о возможных грядущих потерях.

Онабыла почти счастлива.

Шёлуже девятый месяц её первой беременности, доктор Константин Афанасьевичговорил, что с её ребёночком всё хорошо. В семье, несмотря на трудностизатянувшегося военного времени и случившийся в Петрограде мятеж, тоже всё шлоблагополучно.

Машенькинмуж, Григорий Матвеевич, удачно устроился в столярную артель, подрядившуюсяизготавливать какие-то изделия для фронта: не то снарядные ящики, не то гробыдля погибающих на фронте солдат. И в том, и в другом потребность была велика, потому и артельные столяры имели стабильный заработок на радость своих семей.

Агафьяткала целыми днями холсты на переделанном Григорием Матвеевичём под еёнаполовину парализованное тело ткацком деревянном станке. Холсты покупалместный купчик Степанчиков, вроде бы тоже для военных нужд, дёшево, нопостоянно.

Младшиедети учились в церковно-приходской школе, помогали, чем могли, по хозяйству, вмеру озорничали и всё время хотели кушать — росли.

Маша, теперь уже степенная мужняя жена Марья Никитична, несла на себе все заботы итруды, традиционные для сельской русской женщины-хозяйки, — не перечесть их. Трудно, тяжко было беременной «молодайке» обиходить, обстирать, накормитьвосемь душ, кроме себя.

Акуда деться? Откуда силы взять?

Выручаламолитва. С детства приобыкшая к непрестанному призыванию Имени Иисусова, наставляемая и научаемая советами старенького монастырского духовникаиеромонаха Лаврентия, которого, хоть и редко, но всё же удавалось посещать ещёМаше в святой обители, молодая хозяйка старалась шагу не ступить, щей непосолить, не призвав Имя Господа, не испросив у Него мысленно благословения ипомощи.

ИГосподь не посрамлял уповающую на Него. Всё как-то с трудом — но успевалось, напределе сил — но делалось: дом был убран, скотина ухожена, все накормлены, даещё и нахвалиться не могли — до чего же вкусно! Маша только тихо улыбалась просебя. Она-то знала, почему простая скудная пища такую радость доставляетедокам, знала ещё с монастырских времён!

Оноведь, и до сих пор паломники в монастырях удивляются: картошка с хлебом, да ещёи без масла — а какая вкуснотища!

Смолитовкой готовится, с Божьим благословением, оттого и вкусно!

Потихонькуприданное для будущего малыша шилось, а тут…

Передалипроходившие через деревню богомольцы, что тяжко заболела в монастыре матьЕпифания, нужно ей для сердца какое-то с иностранным названием лекарство, а товедь и помереть может.

Толекарство Машенька у Константина Афанасьевича сразу достала, да вот передать нес кем, и нести пришлось самой, а всё ж восемнадцать вёрст, да по февральскойстуже, да пешком…

Пошла, перекрестившись.

Тудадобралась благополучно, часть пути дед с бабкой Ерофеевы на санях подвезли, остальное — в молитве за любимую крёстную — как-то незаметно и пролетело.

Дошла.

Крёстнаяи впрямь была плоховата. От «большой мамы» осталась исхудавшая желтокожая мумиясо светящимися, несмотря ни на что, радостью и любовью глазами.

—Деточка моя! Спаси тя Христос! — встретила Епифания крестницу и принесённое еюлекарство. — Благодарю тебя за любовь твою и заботу! Только это не сердце болиту меня, солнышко моё! Это рак, деточка, видишь, как он меня уже обкушал со всехсторон? Ну, а как ещё было похудеть толстухе! — тихо засмеялась монахиня.

—Рак! — ужаснулась Машенька.

—Рак, деточка моя, рак! Ты этого слова-то не пугайся, рак болезнь хорошая, наша, монашенская! Он тебе звоночком прозвенел: пора, мол, готовься, отлепляйся отземного — и времечка ещё немножко даёт пострадать, приготовиться, греховныестрасти отболеть.

Таквот, поболев да приготовившись, и помирать хорошо! Особоровавшись, причастившись. Не то, что, не дай Бог, внезапная смерть али во сне, безприуготовления!

СлаваГосподу за всё!

—Как же так, крёстная…!

—Не горюй, деточка, моё время пришло, я к этому моменту всю свою жизнь вмонастыре готовилась — к смерти телесной. Для того и мирской жизни умерла впостриге манатейном.

Верую, что Господь не оставит меня, грешницу, милостию Своею, уповаю напредстательство Матушки Пречистой, сорок два года я ей здесь, в обители, прослужила.

Апо нынешним временам ещё и не знаешь, кого жальче-то должно быть — меняумирающую али вас остающихся!

Ох, болит за тебя сердце моё! Что-то тебе ещё, деточка, пережить доведётся!

Машамолча глядела на крёстную, стараясь навсегда запомнить её дорогие Машиномусердцу черты, слёзы тихо струились по Машиным щекам.

—Иди, деточка моя! Поцелуй меня на прощанье, да с Господом отправляйся домой. Тебе сейчас о живом надо думать, вон, пузень-то какой вымахал: не иначебогатыря родишь! Молись за меня, деточка ненаглядная, а уж я, коли сподобитГосподь, за тебя Там молиться теперь буду. Чтобы потом у Христа Господа вНебесном Царствии сызнова встретиться да и не расставаться более…

Прощай, радость моя!

Обратныйпуть вышел много тяжелее.

Февраль, морозная слякотная стужа, темень ранняя, да и устала уже с животом-то…

Верстыза три до деревни решила Маша срезать уголок, сойдя с санной дороги по тропинкечерез Гущин ручей, та тропинка почти к самому её дому выходила.

Даледок-то на ручье и подвёл…

ПровалиласьМаша в студёный ручей по самую грудь, и зависла локотками на кромке ледяной, едва-едва кончиками лапотков ручейного дна касаясь.

«Воти всё», — мысль пришла. — «Раньше крёстной преставиться сподоблюсь! Нимонахиней не стала, ни матерью! »

Тутзабился младенец во чреве, замерзать, видно, начал, стал за свою крохотнуюжизнь бороться. Встрепенулась Маша, забултыхала ногами, стала цепляться изовсех сил за кромку ледяную, вылезти пытаясь.

—Господи, помоги мне! Господи, спаси меня ради маленького моего! Господи, Иисусе, помилуй мя! Господи, Господи, Господи…

Словноподтолкнул Кто снизу, очутилась Маша на льду, отползла она от края полыньи, встала на ноги и, обмерзая на ходу ледяной коркой, двинулась, еле шевеляногами, к уже близким огоньками деревни. Милостию Божьей добрела, ввалилась всени, слабо крикнув, позвала на помощь и потеряла сознание.

Сознаниевозвращалось к ней в последующие дни многократно и также угасало, переходя втягучее полузабытьё. Как во сне, странными обрывками видела Маша встревоженныелица мужа и лекаря Константина Афанасьевича, затем бабки Пелагии, известной втех краях повитухи. Они что-то делали с Машей, ей было трудно и больно, потомнаступило какое-то опустошённое облегчение. Затем ей привиделся приходскийбатюшка отец Афанасий, Маше запомнился запах ладона, кажется, её причащали.

КогдаМаша пришла в себя окончательно, живота не было, во всём теле царила немаяпустота, только занудно болели ноги. Григорий Матвеевич наклонился над ней, поправляя одеяло.

—Очнулась, Маша! Слава Богу! — и, помолчав, добавил. — Молись, Маша, за сыночканашего! Его звали Владимиром, мы его и окрестить, и причастить успели, онпрожил целых четыре дня…

Яего похоронил рядом с Никитой Степанычем, отцом твоим…

Машаулыбнулась, поёжившись под одеялом.

Унеё был сыночек Володенька! Теперь он с любимым таточкой в светлом Раюшке! Ведьвсе младенчики, умирая, попадают сразу на Небо! Машенька почему-то несомневалась, что и её любимый таточка тоже пребывает у Господа в обителяхсветлых. Им там вместе так хорошо, наверное! Дедушке и внуку. Они ведь таммолодые, здоровые и красивые! И любят друг друга!

—Господи! — прошептала неслышно Машенька. — Господи! Слава Тебе за всё! — Итихонько, почти не горько, заплакала.

Вотс той поры у неё и болели ноги, болели всегда, когда потише, а когда ипосильнее…

ГЛАВА 5

«Господи, услыши молитву мою, внуши моление уст моих…»

Шестопсалмиечитал отец Максим, настоятель монастыря, читал медленно, негромко, чётковыговаривая каждое слово своим высоким, звонким, почти детским голосом. Детскиеже искренность и чистота души, глубокое сокрушение о своём недостоинстве инадежда на неисчерпаемую любовь и милосердие Божие звучали в его взлетающей ввысоту храма молитве, и все стоящие в храме монахи, послушники и трудникиневольно проникались тихим сердечным умилением, производимым в их сердцахвечными словами Псалмопевца.

МатьСелафиила любила отца Максима, уважала в нём настоящего монаха-подвижника, сосмирением несущего внезапно возложенное на него Владыкой послушание настоятеля, и всей душой стремящегося быть, если уж не отцом — сложно в 27 лет ощущать себяотцом сорока-пятидесятилетних братий, в основном, недавно воцерковившихся послебурно прожитых лет большей части своей мирской жизни, — то хотя бы заботливымруководителем, надёжным другом и кормильцем.

—Молись, батюшка, молись больше и горячее, через молитву Бог всё тебе подаст, что потребно хорошему игумену!

Тытак и проси: «Господи! Мал бех в братии моей, немощен есмь и окаянен! Но ТыСам, яко Пастырь и Пастыреначальник, сотвори меня добрым быти пастырем братияммоим, которых Ты дал мне пасти! Не меня ради, грешного, но ради спасения душрабов Твоих, братии святой обители сей, подай мне всё благопотребное вослужении людям Твоим, дар рассуждения духовного, любви нелицемерной, милосердияи терпения! »

Проси, и дано тебе будет. Без Божьей помощи и укрепления, стяжаемых через усерднуюмолитву, ещё никто хорошим настоятелем не становился, — наставляла наедине отцаМаксима старая схимонахиня, почитаемая им как духовная мать.

—Раз Господь тебя над братией пастырем поставил, значит, видит, что ты можешьбыть пастырем добрым, а не наемником. А раз можешь, значит — должен! Незабывай, как Христос ученикам ноги мыл и то, что не братия — твои холопы, а ты— им слуга!

Главноев руководстве братией — пример.

СергийРадонежский да Афанасий Афонский, Антоний Великий да Нил Столобенский, равнокак и большинство святых игуменов не богословствованием, а личным подвигом далюбовью обильною к себе множество учеников и последователей привлекали. Иглавный пример игумена в общежительной обители должен быть в его отношении кбожественной службе церковной.

Первыйпосле пономаря в храм приходи и служащему в череду иеромонаху на служениеблагословение преподай. Сам всегда шестопсалмие читай, да канонами на утрене небрезгуй, в них весь смысл и поучение дневной службы, пусть их братия от твоихуст воспринимает.

Братскиемолебны и сходы всегда сам возглавляй, на регентов не скидывай: братии важновидеть что «кормчий корабля у руля стоит», а не в игуменской келье чайком услаждается. Не будь, как иные, что словно «ясно солнышко» к полиелею выкатываются, а послеславословия уплывают! Таким Господь не благоволит!

Василий, вон, Царствия ему Небесного, настоятель Грушицкого монастыря, именно так иходил на всенощные, даже под праздники Господские да Богородичны — от полиелеядо славословия — ему, мол, по слабости желудка поранее откушать полагалось! Помер нехорошо, в нужнике, какой-то сосуд в голове лопнул, видать — тужилсясильно…

Послушанийнепосильных на насельников не возлагай, послушание должно помогать молитве, ане мешать ей! Послушание без молитвы — каторга! И никому такая каторга духовнойпользы не приносила, один вред. Когда монах еле живой с послушания доползает докельи, а тут ещё и келейное правило совершать надо — будет он его совершать срадостью и плодотворно?

Напротив, к молитве, как к ещё одной каторге относиться начнёт! И всё! И нетмонаха-молитвенника! Вот бесам-то радость!

Ато ведь любят у нас в монастырях талдычить — «послушание паче поста и молитвы! »Так ведь только послушание в любви плод приносит, послушание любящего чада ОтцуНебесному!

Отцу! А не надсмотрщику с кнутом!

Аникакой любящий отец своё чадо упахивать «вусмерть» не будет, того даже хорошийкрестьянин со своей скотиной не делает — бережёт!

Иты, отец настоятель, братий своих береги — тебе за них ответ Богу давать!

Даи приезжающих паломников не перетруждай, они к тебе не в трудовойисправительный лагерь приехали! Давай отдохнуть, на службах с братиейпомолиться, духом монашеской молитвы напитаться — они за этим к тебе сюда иедут, за молитвенным духом, которого у себя в приходах в такой полноте, как вмонастыре, получить не могут. Оттого и едут в монастыри.

Атут их, дармовую рабочую силу-то, сразу с порога: «послушание паче поста имолитвы! » — как обухом — хлоп! И давай вместо службы на стройки да на огороды! Этак-то они и у себя на дачных участках «напослушаются»!

Пустьпотрудятся во славу Божью, пусть поток прольют! Но только в меру, не в ущербмолитве! Таскание кирпичей и копание грядок само по себе благодати Божьей недаёт, только соединённое с молитвой! А с молитвой и любой труд будет в радость, тем более в святом месте! Ставь себя на их место почаще, и в прямом смыслетоже, с лопаткой на грядке!

Самвсе послушания освой да своим хребтом познай. Тогда лучше будешь людей пониматьи их возможности да потребности телесные и душевные тоже.

Относиськ ним по-евангельски: как ты к себе хотел бы! Вот и станешь тогда добрымпастырем и хорошим игуменом!

ОтецМаксим умел и хотел слушать, и слова старицы глубоко западали в душу молодогонастоятеля. Понимая, что в лице опытной в монашеском делании схимницы он имеетредкого для своего времени наставника, он ценил каждое слово, каждоенаставление, полученное от неё, хотя далёко не всё понимал сразу. Тем более чтонередко мать Селафиила говорила ему что-либо образно или и вовсе непонятно.

Однакоза то небольшое время, что им довелось жить вместе под кровом обители, отецМаксим уже успел убедиться, что старица не произносит зря ни единого слова ичто, порой, сказанная ею пословица или шутка через какое-то время оказываласьпророческим предупреждением или важной подсказкой.

МатьСелафиила радовалась, видя как насаждаемые ею в настоятельской душе семенамонастырского опыта, приживаются, возрастают и рождают духовные плоды. Онавспоминала своих духовных наставников, монахов и священников, старцев исхимонахинь, всех, кого Всемилостивый Пастырь душ человеческих посылал ей всвоё время для руководства и обучения премудростям монашеской жизни.

—Помяни, Господи, во Царствии Твоем усопшего раба Твоего иеромонаха Лаврентия, воздаждь ему сторицею за его любовь ко всем людям Твоим, а наипаче к нам, монашкам окаянным! — крестилась она с умилением, вспоминая своего первогодуховного отца.

ОтецЛаврентий с незапамятных времён был духовником обители, где подвизаласьМашенькина крёстная и где зародилась в сердце девочки горячая любовь к «житиюпостническому».

Когда-то, во второй половине девятнадцатого века, будучи отправлен Преосвященным Владыкойв женский монастырь в качестве духовника в наказание за слабость к винномупитию, уже немолодой священник вдруг совершенно переменился духом, словнопроснулся, увидев бедственное положение сестёр-монахинь пребывающих в полномдуховном сиротстве.

Служившиев обители в чреду «белые» — женатые — батюшки, сердцами и утробами прилепленныек своим приходам и семьям, честно, по-наемнически, служили литургии давсенощные, вечерни да молебны с акафистами. Но даже исповеди сестёр выслушивалив «пол-уха», нетерпеливо теребя конец епитрахилия, торопливо возлагаемый наочередную главу в апостольнике со скороговоркой: «… и аз, недостойный… прощаю иразрешаю».

—Я, милые, в этих ваших монашеских делах не силён, — словно сговорившись, отвечали на все вопросы сестёр приходские батюшки. — Я здесь прислан Владыкойлитургисать да требничать! А по духовным потребностям у вас игумения есть, старицы вон в схимах… Их и спрашивайте!

Ачто игумения? Той бы и самой от кого назидание получить, хоть уж не первыйдесяток лет с крестом ходит! Заботы настоятельские немного времени оставляютдля стяжания богатства духовного, когда на твоих женских плечах почти тристасестёр, которых и прокормить, и обшить, и мало ли ещё чем обеспечить надо! Асхимницы хоть и молитвенны, да просты и, по смиренной своей простоте, безгласны…

Увидев«жатву без делателей» великую, отец иеромонах настолько уязвился сердцем, почувствовав к блуждающему без доброго пастыря стаду «овечек Христовых» такуюжалость и сострадание, что враз всю прежнюю дурь винную словно Некто вышиб изнего единым ударом. Взялся отец Лаврентий за чётки да за Добротолюбие, а заДобротолюбием и Владыки Игнатий с Феофаном в его келье поселились трудамисвоими, а следом и множество других Святых Отцов.

Испросивблагословение удивившегося этому Владыки, начал иеромонах Лаврентий ежедневноБожественную Литургию совершать, осознав, что без благодатной поддержки СвятыхТаин не понести ему того груза, что он пред собою узрел. Приходские попы томузело возрадовались, ибо их ноша намного полегчала, оставив им соборные служенияпо воскресеньям да по праздникам.

Сестрыда и сама матушка настоятельница сразу же духом уловили, что есть у них теперьотец неравнодушный и к их немощам жалостливый. А ведь женской натуре, хоть иодетой в подрясник, только дай плечо, к которому прислониться!

Словом, про свободное время отец Лаврентий навсегда позабыл. Навалились на него сестрывсей обителью с вопросами, жалобами, просьбами о молитвах.

—Зря вы меня, матери, штрафника и пьяницу, такими высоким материямиозадачиваете, — отбивался от вопрошающих сестёр боящийся затщеславитьсяиеромонах, — аз яко свиния в калу лежу и рыло своё свиное к Небу поднять недерзаю. Вы лучше книжечки духовные читайте! Там великие Святые Отцы на всевопросы ответы дают! Вот как раз по вашему вопросу святой Иоанн Дамаскин следущееговорил…

Иутешенные словами Святых Отцов, сказанными от неравнодушного сердца отцаЛаврентия, сестры отходили от него не вполне веря в «свинское лежание в калу»их духовника.

Сгодами, прошедшими в непрестанном служении у престола и аналоя с Крестом и Евангелием, в еженощном келейном молении по чёткам и ежедневном утешении и наставлениисестёр обители, постоянном, при малейшей возможности, чтении Святых Отцов, обрёл иеромонах Лаврентий смиренномудрие, любовь нелицемерную и дар рассуждениядуховного.

Вэтот период его жизни, период всё усиливающейся немощи телесной и всёвозрастающей силы духа, в первый раз подошла к батюшке Лаврентию заблагословением недавно чудом исцелившаяся отроковица Мария. Они посмотрели другдругу в глаза, и искренняя непорочная доверчивость отрочества встретилась вэтом взгляде с ласковой мудростью одухотворённой старости. Каждый из нихпочувствовал в другом присутствие Христа, и с той самой минуты их духовнаясвязь оставалась нерушимой до самой кончины блаженного старца.

Аи кончина его чудной была! В двадцать первом, жестоком, безбожном, году, когдакровушка христианская, а наипаче священническая да монашеская, реченькамиструилась по земле Русской, пришли за батюшкой в избёнку, где он доживалпоследние деньки, краснобантные и краснолицые от самогона матросики.

Встретилаих на пороге мать Валентина, келейница старчика, здоровенная, угрюмого видаинокиня непонятного возраста.

—Позови попа своего, комиссар его ждёт! — затоптались под её тяжёлым взглядомопоясанные пулемётными лентами посланцы.

Молчаперед ними дверь захлопнула келейница, но через минуту вышла снова.

—Батюшка Лаврентий полчаса на приготовление просит, подождите во дворе! — тоном, не терпящим возражений, заявила монахиня и вновь захлопнула дверь.

—Полчаса? Ну, пусть полчаса, раз надо, — забормотали заробевшие гвардейцыреволюции, — покурим пока, братва! Сёмка, ну-ка плесни, что там, в «пузырьке», осталось!

Черезполчаса дверь отворилась, мать Валентина вышла во двор, оставив дверь в избуоткрытой, глаза её были мокры.

—Ну что, поп твой приготовился? Нам его ждать боле некогда! — Повставали споленцев матросы, поправляя за поясами наганы да бомбы.

—Приготовился…. Заходите!

Потоптавшисьу входа, зашли, почему-то сняв бескозырки.

—Ох, ты, ёж-пере-ёж! Вот так приготовился! — ахнули, войдя и обомлев отувиденного.

Посредигорницы, на столе, в новеньком сосновом гробу, с Крестом и Евангелием востывающих руках лежал в полном священническом облачении сухонький седенькийстарец. Лик его сиял иконописной красотой и радостью, пахло ладаном и ещёкаким-то тонким, необычайно сладостным благоуханием.

—Что ли помер? Ты глянь, а?

—Пошли! — шмыгнув носом, скомандовал старший. — Здесь нашим рожам не место!

—Я ведь помру скоро, Максимушко! — словно о самом будничном деле говорила молодомунастоятелю мать Селафиила. — Ты уж хватай от меня всё, что можешь, пока умишкомой ещё ясен и память цела! Спрашивай обо всём, что волнует, после меня у тебятакого наставника больше не будет…

Ноты об этом не печалься! Вспоминай мои наставления, в них опыт многих монаховцелого века сокрыт.

Ищитишины сердца и ни над кем не возносись даже помыслом, остальное Господьпотихоньку Сам управит. А за советом к схиигумену Иннокентию в Бобричиобращайся, он мой старый духовный друг, я ему как себе доверяю.

—Матушка! — искренне волновался отец Максим, — Ты проси у Господа ещё пожить! Для нас, грешников, неопытных да прегордых!

—Не дерзну, Максимушко! Господу виднее о нас, буди воля Его святая во всём! Я итак уже все срока пережила, сто второй годик доживаю, скоро со своим батюшкойЛаврентием свижусь, приму от него святое благословение…

ГЛАВА 6

—Батюшка! Как же мне жить-то дальше! Что-то я совсем потерялась — вроде и наместе не сижу, по хозяйству делаю всё, что положено, супруг мой да мама Агафьямною довольны. А у меня на душе пусто как-то! Когда я в храме Божьем стою забожественной службой, мне так хорошо, так счастливо, что и не выходила бы! А вмиру скучаю я как-то по Господу!

—Ты, Мария, потому скучаешь, что в храме ты всё мирское забываешь и с СамимГосподом Иисусом Христом посредством молитвы общаешься. А Он, в ответ на твоюмолитву, ниспосылает тебе благодать Духа Святаго, через которую ЛюбовьБожественная в душу твою нисходит и там поселяется. Душеньке твоей и хорошо влюбви Господней пребывать, вот потому-то она в храме Божьем и блаженствует, —отец Лаврентий тихо перебирал узловатыми пальцами засаленные узелки старыхшерстяных чёток.

—А когда ты из храма Божьего в мир выходишь, ты этот мир с его заботами истрастями в душу свою впускаешь. А он, мир-то этот, — буйный, тогда какблагодать Божья — тихая, нежная. Вот этот мир своим буйством благодать Божью издуши и прогоняет!

—Батюшка! — встрепенулась Маша. — Ну как же можно, живя в миру, да с таким, каку меня, хозяйством, благодать в душе удержать? Из храма домой вернёшься, а там— одно, другое да третье — закрутишься так, что и вздохнуть не успеваешь! Кактут мир с его заботами в душу не пустить, когда он сам туда так и врывается!

—А как ты в доме зимой тепло поддерживаешь? Выстужает же, поди, каждый раз, какдверь на улицу открываешь?

—Так я вовремя дровец подбрасываю! У нас печка хорошая, сам Григорий Матвеевичлетом «под» и трубу переложил! Теперь я с утречка печь протоплю да на ночьохапочку дров подброшу, и всё время в доме тепло!

—Вот так и душа твоя, деточка! — старый иеромонах улыбнулся. — Так и душачеловеческая тоже требует, чтоб ей «дровишек» подбрасывали, да не два раза всутки и не раз в неделю — в храме по воскресеньям, — а непрестанно, каждуюсекундочку, каждый вдох и выдох! Тогда никакой мир душу и не выстудит!

—Это как же так, батюшка?

—Это так, деточка моя, что тебе надо учиться молитовке умной, непрестанной, деланию святому! Ты ведь до замужества в монастырь собиралась?

—Собиралась, батюшка! Но Господь по-другому судил… Я ведь мечтала, как матьГавриила, всегда во Храме Божьем, во святом алтаре пребывать…

—Так ведь, деточка моя, «церковь не в брёвнах, а в рёбрах»! И святым алтарёмсамо сердце христианина стать должно! Во Священном Писании Павлом Апостоломглаголется: «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святаго Духа, Которого имеете вы от Бога…»

—Как это может быть, батюшка? Я не понимаю!

—А бывает это так, Машенька: когда христианин молитву Иисусову непрестаннотворит, святое Имя Господа Иисуса Христа умом и сердцем призывает, то СамГосподь это призывание слышит, искреннее обращение к Нему приемлет ипришествием благодати Духа Святаго в сердце христианина отвечает. А когда ДухСвятый в сердце человеческое входит, то и становится сердце человеческое, а вместес ним и душа, и тело, и всё его существо — храмом Божиим!

Итогда человеку неважно, где он находится: дома ли, в церкви, на пути или ещёгде-либо — везде он ощущает себя словно в храме или в самом Царствии Небесном, ибо само Царство в нём пребывает по слову Господа Иисуса Христа: «… ЦарствиеБожие внутрь вас есть».

—Батюшка! А как же Царство Божие может быть во мне? Я ведь думала, что ЦарствоНебесное — это такое место на Небушке, где Господь живёт с Матушкой Своей, Ангелами Светлыми и Святыми Божьими!

—Так и место такое тоже есть! Только, деточка моя Машенька, слово «Царствие» двевещи собою обозначает. Первое — это место обитания душ святых и общения их сГосподом во вселенной. Оно безгранично и непостижимо как и Сам Господь. Можносказать, вся вселенная и есть Царствие Божие, кроме преисподней адской.

Ад— это место, где общения с Богом нет. Оттого место сие и есть — местострадания. Ведь душа человека, по образу Божьему сотворённого, только с Богом ив Боге упокоиться может и в Его любви стать вполне счастливой. Люди и здесь, вземной жизни, без Бога страдают, оттого что ничем Его любви в своей душезаменить не могут, никакими земными утехами и наслажденьями.

Ауж как страшно вечно быть от Бога отлучённым!

Темон и Ад!

Авторое значение слова «Царствие» есть власть, владычество! То есть состояниедуши, когда в ней царствует и всем управляет Бог.

Которыйесть Любовь.

Еслиты избрал своим Царём и Владыкой Сына Божьего и Бога Иисуса Христа, ты — рабБожий. Избрал страсти греховные, ты — раб страстей, а через них — самогодиавола!

Когдаже ты посредством молитвы Иисусовой призываешь в своё сердце Господа ИисусаХриста, то тем самым ты предаёшь себя во власть Его, и Он царствует в тебеСвоей любовью и благодатью, то есть Его Божественная Любовь управляет всемитвоими мыслями, чувствами, решениями, словами и делами.

Таки исполняются слова Святого Евангелия: «Царствие Божие внутрь вас есть».

Итогда, под действием благодати и любви царствующего в тебе Христа, всё твоёсущество преображается, становится духоносным, любвеобильным, причастным к мирудуховному уже в этой земной жизни. И, порой, общение с миром духовным, с Небомсвятым, становится таким, что…

Нопока тебе об этом рано знать.

ЕвангелистМатфей передал нам слова Самого Господа: «От дней же Иоанна Крестителя донынеЦарство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его…».

Темсамым Господь заповедует нам трудиться для стяжания в себе Царствующего Христа, трудиться и сердцем, и умом, и телом. Для стяжания телесной пищи необходимтелесный труд: пахать, сеять, собирать урожай, муку молоть, печь хлебы — и ужпотом насыщать ими тело.

Таки для стяжания духовной пищи — благодати Всесвятаго Духа — тоже необходимоработать изо всех сил. Только здесь потребно иное орудие — не плуг, не борона, не жёрнов, а усиленная непрестанная молитва.

—Батюшка! А как это — усиленная? И где же на неё ещё силы брать, когда и так всесилы на домашний труд уходят! Ещё бывает, что во время дела какого-нибудь, как-нибудь воздохнёшь молитвенно, но чтобы непрестанно…

—Доченька, Машенька! Ты послушай, что говорит Апостол Павел, после того как онпросил у Господа отнять от него телесное страдание: «… Господь сказал мне: «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». И потомуя гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне силаХристова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, впритеснениях за Христа, ибо, когда я немощен, тогда силен».

Воти нам надо полюбить немощи наши, особливо обиды, нужды и гонения за Христа!

Таккак немощь телесная не препятствует стяжанию в себе Царства Божия, но, напротив, порой, просто необходима для этого. Плотской ведь человек, пока в нёмсила плотская водится, чего обычно ищет? Утехи плоти!

Ачуть прижмут его недуги, сразу — Господи, помоги!

ПотомуОтцы Святые, столпы и наставники монашествующих, заповедуют нам свою плотьугнетать! Чтоб не препятствовала духу с Богом общаться! Чтобы, как лошадь, подуздой смиренно седока носила, а не без узды — сбрасывала и скакала по своимпохотям! Недуги или труды телесные и есть — узда!

Водной северной обители, где мне побывать довелось, настоятель благословлялмолодым монахам зимой, когда трудов телесных в обители мало, рубить во льду двепроруби, шагах в пятидесяти одна от другой, и носить воду подолгу. Из однойпроруби почерпая, в другую прорубь выливая. Носить и одновременно про себямолитовку Иисусову творить! Много в той обители я иноков духовных видел, молитвенников изрядных, благодать стяжавших…

Атебе-то и никаких трудов специально придумывать не надобно — и домашниххватает! Только к трудам плоти соедини труд души — молитву! И тогда постигнешь, что есть Царство Божие внутрь тебя! В тебе есть монах, у тебя получится, явижу…

—Батюшка, родненький! Научите, как труды с молитовкой святой Иисусовойсовмещать!

—Первым делом, чадушка, надо приучить себя к непрестанной памяти о Божьемвсеприсутствии, Его постоянном рядом с тобой нахождении.

—Как это сделать, батюшка? Я, порой, в делах житейских совсем о Боге забываю: закручусь, забегаюсь, опомнюсь — и стыдно становится…

—А ты про маму Агафью всё время помнишь?

—Ну, конечно! Она же в избе лежит всё время, у меня на глазах! Я за нейприсматриваю, чтоб ей хорошо было, а она за мной! Порой, поругает, хоть я имужняя жена, наедине, правда. Она меня любит, хочет, чтоб я исправная былаперед мужем и перед Господом, чтобы мне жилось хорошо…

—Так и Господь наш, деточка! Он ведь тоже всё время рядом, и всё время за намиприсматривает, чтоб нам хорошо было, чтоб мы были счастливы! А хорошо нам тогда, когда мы по заповедям Божиим живём, Он для того и дал их нам, чтобы мысчастливы были!

Дажетак прямо и сказал в нагорной проповеди: счастливы («блаженны» поцерковно-славянски) «нищие духом», то есть смиренные. Счастливы — милостивые, счастливы — чистые сердцем и так далее. И, наоборот, запретил то, что нассчастья лишает: воровать, блудодействовать, завидовать…

Вотты себе и напоминай постоянно, что Господь рядышком всё время, любящий тебя, как мама Агафья, и даже во стократ сильнее, ибо даже до Крестных страданий Еголюбовь к нам простерлась! И Желающий дать тебе благодать свою спасительную, которую ты и получаешь всякий раз, как сердцем воздохнёшь: «Господи! ИисусеХристе! Сыне Божий! Помилуй мя, грешную! ».

Тытак и воздыхай сердцем! Делай, что тебе по хозяйству потребно, а сама помни орядом пребывающем Господе, как об маме Агафье помнишь. Помни да потихонечку изови Его, хоть кратенько: «Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя! ».

Колинавыкнешь жизни такой: памяти Божьей, хождения пред Ним, да молитвы непрестанной— будет и у тебя в сердце — Храм, а в дому твоём монастырь, ты и не заметишь, что мир тебя окружает, настолько он тебя перестанет своим заботам да страстямподчинять!

Дапричащайся почаще! Коли сможешь, так каждый день воскресный, когда Господь поестеству женскому благословит, а ежели и на буднях праздник какой станет, ты ив праздник причащайся! Господь для того нам Свои Святые Дары Тела и Крови идаровал, чтоб мы ими всегда освящались, а не просто, на обедне постояв, тщиотходили.

Безчастого причастия никакой молитвенный подвиг не пойдёт, ибо молитва — этообщение с Господом в благодати, а когда в нас Святые Дары Тела и КровиХристовых — Сам Господь в нас молится, Сам всё наше естество освящает ипреображает!

Иещё…

Слушайсядуховных наставников своих, кои у тебя впереди ещё будут, не доверяй своемусобственному человеческому разумению, наипаче в вопросах духовных.

Длятого Святая Церковь духовничество и благословляет, что сам Господь устамиАпостола Павла его в церкви установил: «Повинуйтесь наставникам вашим и будьтепокорны, ибо они неусыпно пекутся о душах ваших, как обязанные дать отчет; чтобы они делали это с радостью, а, не воздыхая, ибо это для вас неполезно».

—Каких наставников, батюшка? У меня же есть вы?

—Я у тебя, Машенька, не всегда буду, стар уже, скоро Господу отчёт давать! Нотебе вместо меня даст Господь других духовных руководителей, которые тебя далеепо пути спасения поведут…

—Батюшка! — заплакала Маша. — Я не хочу других! Я хочу, чтобы вы всегда были!

—Деточка моя! — старый священник погладил по голове плачущую девушкузаскорузлой, искривлённой болезнью суставов рукой. — Ты учись жить не «как яхочу», а «как хочет Господь»!

Ибохочет Он твоего спасения и вечного для тебя счастья! И Он лучше знает, какимпутём тебя к этому счастью привести!

ДоверьсяЕму и принимай всё, что Господь тебе посылать будет, как самое для тебя важноеи спасительное! Всё, что к нам в жизни нашей извне, от Господа приходит, естьдля нас случай проявить себя христианином, правильным решением, словом, поступком приблизить себя к Богу и Бога к себе! Молись непрестанно, и будеттвой ум ясен и способен принять правильное решение в любых обстоятельствах!

—Помолитесь и вы обо мне, батюшка…

ГЛАВА 7

«БогГосподь и явися нам! Благословен Грядый во Имя Господне», — слегкапрерывающимся от волнения высоким голосом возгласил недавно рукоположенный воиеродиакона кроткий отец Антонин.

МатьСелафиила позволила себе переступить с ноги на ногу, дав чуть-чуть ослабнуть накраткое время привычной ноющей боли в коленях и стопах.

Невысокогоросточка, щупленький, светловолосый, с пронзительно чистыми небесно-голубымиглазами, отец Антонин был любимцем матери Селафиилы да и не только её. Егоискренняя детская простота и доброжелательность ко всем окружающимобезоруживали любого, даже находящегося в самом немирном расположении духа, человека, он, словно Ангел-миротворец, всюду привносил с собой некий особый духтишины и дружелюбия.

Хотяхлебнул он в жизни всякого…

Родилсяон от матери, погрязшей в беспробудном пьянстве, пьяном блуде и прочихнепотребствах, опустившейся и вконец потерявшей человеческий облик. Трудно себепредставить, как он вообще выжил, тщедушный мальчик Валентин, в томпрокуренном, загаженном хлеву-притоне, на покрытом превратившимися в лёд из-зане закрывающейся зимою двери мочой и человеческими экскрементами полу, средипьющих, орущих, дерущихся и блюющих собутыльников и сожителей матери, топерешагивающих, то отбрасывающих пинком с дороги путающегося под ногамипосиневшего от холода, голода и побоев, слабенького рахитичного младенца.

Какая-тосердобольная соседка, ужаснувшись увиденного, выкрала его из этого «предбанникапреисподней» и снесла в больницу, в которой он всё-таки смог не умереть отдвухсторонней пневмонии, ушибов мозга и воспалительного процесса в застуженныхпочках.

Покаего спасали и лечили в больнице, «Ефимовский гадюшник», как называлиодносельчане родной дом будущего иеродиакона, благополучно сгорел со всеминаходившимися в нём пьяными обитателями то ли от окурка, то ли от замыкания впроводке. То ли кара Божья постигла оскотиневших грехотворцев, то ли рукачеловеческая помогла… Словом, выписали осиротевшего Валечку из больницы прямо врайонный детский дом, где он уже и рос до двенадцати лет, до самого началаПерестройки.

—Мама у меня была красивая и хорошая, — вспоминал всегда с любовью своюбеспутную родительницу отец Антонин, — только очень больная она была, душой…

Вначале Перестройки районный детский дом закрыли из-за нехватки финансирования, детей распределили по другим детским домам и интернатам. А хрупкийдвенадцатилетний подросток Валентин где-то по дороге то ли потерялся, то лисбежал от опостылевших «дедовщины» и казёнщины, ну а в сумятице переездов егокак-то и забыли толком поискать.

Чтоон делал в течение четырёх месяцев от «потери» и до обретения его монахами встогу на монастырском сенокосе, он сам то ли не помнил, то ли не хотелвспоминать. А монахи его особо и не расспрашивали, накормили, подобралинеобходимое из одежды и оставили в монастыре, тем более что на восстановлениииз руин монастырских построек даже детские руки — помощь осязаемая. Остался вмонастыре Валентин сперва до осени, потом до Рождества, потом до Пасхи, а потоми вообще остался.

Выправилему настоятель через знакомых милицейских начальников документы и легализовалбеглеца в качестве питомца монастырского приюта, бывшего ещё только в проекте. А в четырнадцать лет одел отрок Валентин подрясник и получил уставное звание —«послушник».

«Камень, егоже небрегоша зиждущии, от Господа бысть сей и есть дивен во очесех наших! » —трепетным торжеством звенел под куполом скитской церкви голос юногоиеродиакона.

—Светленький мальчик, чистое сердечко! — подумала схимница. — Как же он похож наСтёпочку!

Стёпочкабыл племянником мамы Агафьи и гостил в Машиной семье, подменяя в тяжёлыхмужских работах по хозяйству уехавшего на заработки Григория Матвеевича. Он былтаким же худеньким, таким же чистым и целомудренным юношей, как и иеродиакон, идаже небесным цветом глаз был необыкновенно похож на отца Антонина. Ему едваисполнилось шестнадцать.

Шёл19… год. Повсюду началась «коллективизация», крестьян гнали в колхозы. В Машиносело тоже приезжали агитаторы, собирали «активистов», собрали мало.

Маша, седьмой месяц носившая под сердцем младенчика, будущую доченьку Василису, имевшая уже в то время на руках полуторагодовалую доченьку Сашу, дохаживавшаяуже почти бездвижную Агафью, руководила на правах хозяйки дома шестью своимимладшими братьями и сестрёнками, возрастом от шести до пятнадцати лет.

Господь, по многим и горячим Агафьиным и Машиным молитвам, даровал им взамен почтиразрушившегося, усевшегося в землю и скособоченного дома новый, белеющийсвежеоструганной руками Григория Матвеевича древесиной, нежно и сильнойпахнущий сосновой смолой, домик на выделенном деревенской общиной земельномучастке с краю деревни, рядом с удобным выпасом для молодой и игривой Машинойкоровки.

Отвступления в «колхоз» Маша с Григорием Матвеичем отказались.

Трудамивсей семьи хозяйство, несмотря на все перипетии страшных послереволюционныхлет, неуклонно крепло и умножалось. Новый домик, сарай, амбар, коровка, лошадь, с полсотни кур и гусей, похрюкивающий в стойлице поросёнчик, козички, огород, надел с пшеницей — всё требовало рук, усердных, непокладаемых, трудовнеленностных.

Трудиласьвся семья с молитвой, с упованием на помощь Божью и заступничество ПречистойБожьей Матушки, лишь по воскресным дням давая роздых натруженным за истекшуюнеделю телам ради питания душ Небесной пищей Пречистых Тела и Крови Господних впока ещё не закрытой большевицкими начальниками сельской церкви. Агафью раз вдве недели причащал прямо в постели всё более сгибающийся и седеющий под гнётомнарастающих вокруг скорбей приходский батюшка Иоанн.

Втот день, ясный и солнечный, пока Маша с двумя младшими сестрёнками, отправив остальныхдетей на пастбище приглядывать за семейной скотинкой, устроила на речке, протекавшей в двухстах саженях от их дома, «великое» полоскание белья, смиренный Стёпочка колол недавно привезённые во двор берёзовые дрова.

Водвор, ударом сапога распахнув калитку, вразвалочку ввалилась группа провонявшихмахоркой-самосадом и сивухой сельских «активистов». Эту, подобную одичавшейстае бездомных собак, шайку возглавлял подпрыгивающий на хромой, по пьянкеотмороженной в снегу, ноге известный всей округе воровством и пьянством СерькаПустогляд, ныне староста села, подобострастно величаемый своими собутыльниками«Сергеем Лукичём».

Своёстоль неожиданное назначение на должность старосты пьянчужка Серька получил изрук затянутого в чёрно-кожаные галифе и куртку комиссара Самуила Фирера, внезапно приехавшего в Машино село с отрядом каменнолицых латышей-стрелков. Комиссар брезгливо и долго подслеповато разглядывал согнанную на сход толпусельчан сквозь золочёное «пенсне».

Затем, вонзив обтянутый лайкой перчатки перст в стоявшего слегка в сторонке, мучающегося с похмелья Серьку, сверкнув угольями зрачков и подтянув повышекобуру-коробку маузера, курчавый комиссар визгливо объявил:

—Вот ты, как настоящий пролетарий, будешь теперь руководить этим паршивым селоми проводить в нём политику партии большевиков и трудового пролетариата!

—Да он же вор и пьянь голодранная! — поражённо воскликнул быстрый как на работу, так и на язык Петруха Голованов.

Вследза кивком фуражки комиссара латышские приклады тут же обрушились на голову ирёбра растерявшегося от неожиданности Петрухи, кровавя тело и ломая кости. Народ в безмолвном ужасе шарахнулся по сторонам.

—Ну! Кто ещё хочет идти против народной власти? — ещё визгливее вскрикнулкомиссар.

Подавленноемолчание толпы было ответом.

—Вот так! Кто был ничем, тот станет всем! — довольно объявил Фирер. — Гойскоебыдло…

Комиссарс латышами уехал.

Петрухак вечеру умер от ран.

Серькастал хозяином села.

Емуи поручили власти «агититровать» за «коллективизацию».

Вторымза Серькой в Машин двор ввалился первый Серькин собутыльник, охранник иисполнитель самых страшных и грязных поручений Фролка-каторжный, Фролка-убивецили просто Каторга.

Всепрозвища, данные Фролке горячо ненавидящими его односельчанами, соответствовалидействительности. Незадолго до Февральской «революции» уже не раз сидевший в«околотке» за разгул и драки, кривой на один глаз верзила Фрол отметился всоседней деревне самым страшным образом: ограбил и убил, садистски снасильничавперед этим, живших в деревне на отдыхе вдову недавно почившего городскогочиновника Аглаиду Силантьеву с тринадцатилетней дочерью Глафирой, над которойФрол издевался особенно изощрённо.

Судприговорил его к пожизненной каторге, народ чуть не растерзал по дороге изтюрьмы к «столыпинскому» вагону.

Февральскийпереворот никак не отразился на его положении в сахалинском каторжном остроге, но пришедшие к власти большевики, увидев нём «социально близкого» и, пусть несамым благородным способом, но тоже «борца с буржуазией», открыли перед Фроломворота «воли» и призвали его и дальше бороться за социальную справедливость.

Услышави по-своему поняв этот призыв, Фролка с двумя подельниками за время длительногопути с далёкого Сахалина в центральную Россию убили и ограбили купеческую семьюиз восьми человек, включая маленьких детей и отставного офицера, ехавшихспасаться от Красного террора в Китай, и затем, уже в России, зарезали, долговтроём насильничав перед этим, молодую сельскую учительницу, бросив еёобезображенное тело возле железнодорожной насыпи.

Оказавшисьна родине, убивец Фролка, по-шустрому сориентировавшись в политическойобстановке, немедленно стал верным приспешником старосты Серьки и благодаряэтому получил почти не ограниченную свободу творить любые злодеяния именем«народной власти».

Остальных«активистов», как всего лишь жалкое подобие своих «вождей», нет смысла иописывать.

—Ну что, кулацкий прихвостень, батрачишь? — ухмыльнулся, качаясь на похмельныхногах, поддерживаемый Каторгой, Серька.

—Что вы! — улыбнулся в ответ Стёпочка. — Какой же я батрак? Марья Никитичнародня мне, я ей по-родственному помогаю!

—Ага! Значит, кулаки даже родственников батрачить на них заставляют! —повернулся к сопровождавшим его «активистам» Серька. — Вот, сами видите, чтотворят угнетатели трудового народа! Пора раскулачивать!

—Да что вы говорите? — удивился не понимающий происходящего Стёпочка. — Какиекулаки? Марья Никитична сама — первая труженица, и вся семья работает!

—Ври, давай! — повысил голос Серька. — Новый дом тоже «от трудов праведных», ане от «эксплуатации» трудового народа?

—Новый дом сам Григорий Матвеич возводил с братьями своими! Ну, и я помогал!

—Вот! Что я и говорю! — Серька картинно взмахнул рукой в сторону Машиного дома. — Всю родню закабалили изверги! А где сам главный мироед, Гришка-то?

—Он не мироед… — начал было Стёпочка.

—Но, но! Повозражай ещё народной власти! Где он?

—На заработки уехал, подряд по столярному делу в соседней губернии взяли…

—Сбежал, значит, буржуйская морда! Нагрёб добра и сбежал! А баба его где, кулацкая шлюха?

—Она не шлюха! Не смейте её так называть! — негодующе воскликнул зардевшийся отгнева Стёпочка. — Она с детьми на речке бельё поласкает! Уходите отсюда!

—Уходить, говоришь? Бельё поласкает… — Серька взглянул на Каторгу. — Что-то мнекажется, что мальчонка только языком работать горазд, а топор в руках идержать-то не умеет. Покажи-ка ему, Фролушка, как топориком орудовать надоть!

Фролмолча шагнул к Стёпочке, грубо дёрнул у него из руки топор.

—Учись, козявка!

Взмахтопора, короткий хрустящий стук и…

Стёпочкабеззвучно, словно из него выдернули стерженёк, осел на колени и рухнул, заливаявытоптанную редкую травку двора кровью из пробитой головы.

—Ты, Серька, может, это зря как-то! — усомнился, трезвея один из активистов. —Всё ж начальству может не понравиться…

—Чего?! — повернулся к нему Серька. — Кулацкий прихвостень с топором в рукахпрепятствовал действиям законной власти! Это же вооружённый бунт! Саботаж! Ну, и вынужденная оборона, сам понимаешь…. Или тебе что-то не нравится?

—Сергей Лукич! Как ты сказал, так всё и правильно! Нешто мы без понимания, что«народная власть» завсегда права?! Мы с тобою, как всегда!

—Пошли отседова пока… — Серька поскрёб грязное пузо, задрав подол рубахи. —Опохмелиться пора! Опосля вернёмся!

Стёпочкупохоронили за алтарём, сам батюшка Иоанн место выбрал, он же и отпел полнымчином «новопреставленного убиенного раба Божия Стефана»…

Наотпевании рыдал весь храм — Стёпочку сельчане любили.

Аследующей ночью кто-то «пустил красного петушка» в соломенную крышу дома, гдеспали пьяным сном «активисты» народной власти во главе с Серькой и Каторгой.

Сгореливсе.

Наутропосле пожара в районную ЧК явилась пахнущая копотью и керосином заплаканнаядевица Клавдия Кудрявцева, четырнадцати лет, несостоявшаяся Стёпочкина невеста, и добровольно призналась в поджоге.

ДевицуКлавдию расстреляли.

ГЛАВА 8

—Господи! Прости их всех! Страдальцев и мучителей! — молилась каждый раз, вспоминая те события, мать Селафиила. — Ты Един знаешь пути спасения нашего! ТыЕдин любовию Своею покрываешь немощи наши и прощаешь грехи! Милостив буди нам, немощным и многогреховным!

СемьюМаши всё равно раскулачили приехавшие из района люди с наганами.

Самуеё, несмотря на беременность, жестоко избив, волоком вытащили за ворота и, полуживую, бросили в придорожную канаву. Следом за ней, на одеяле, полураздетую, вынесли и сбросили рядом с Машенькой едва живую парализованнуюАгафью. Полуторагодовалую Сашеньку, выхватив из под рук«иродов»-раскулачивателей, унесла к себе домой её крёстная, двоюродная Машинатётка. Остальные дети сами разбежались со страху и с недоуменным ужасомнаблюдали происходящее из окрестных кустов.

Вещи, какие получше, погрузили в подводу и увезли «на нужды трудового народа», какиепохуже — изломали и сожгли.

Дом, новенький, своими руками с любовью построенный, раскатали по бревну и такбросили — на устрашение другим сельчанам. Печку сокрушили кувалдами и кайлом.

Лошадьи корову увели в «колхоз», поросёнка зарезали и забрали себе «раскулачиватели», кур и гусей, которые не успели разбежаться, просто перестреляли и побилипалками, оставив на съедение воронам и бродячим собакам.

Потомлюди с наганами ушли, напоследок сокрушив в щепу и растоптав Машины венчальныеиконы Спаса Нерукотворного и Владимирскую Пречистой Богоматери.

КогдаМаша очнулась в канаве после ухода разрушителей, она обнаружила рядом с собойплачущую стайку братиков и сестрёнок и остывшее тело Агафьи, уже охватываемоетрупным окоченением.

Машенькаприслушалась внутрь своей утробы — ребёночек тревожно бился в стенки своейтемницы.

—Слава Богу за всё! — с трудом шевеля разбитыми губами произнесла Маша. —Господи! Отжени от меня ропот и сомнение! Господи! Не оставляй нас милостиюСвоею! Господи! Укрепи меня в испытаниях…

Исудорожно зарыдала, обливая слезами каменеющий, становящийся всё болееиконописным лик мамы-Агафьи.

Вернувшийсячерез месяц Григорий Матвеевич нашёл остатки своей семьи живущими в амбареСашенькиной крёстной, питающимися, чем Бог пошлёт, но не унывающими в молитве иуповании на Бога.

Онсходил на церковное кладбище, помолился на могилках Агафьи и Стёпочки, а наразвалины своего не успевшего толком обжиться семейного гнезда не пошёл.

Воспользовавшисьоказией, он отправил Машиных братьев и сестёр к своим дальним родственникам, жившим на богатой солнцем и пшеницей Украине, переправив на их содержаниебольшую часть заработанных в отлучке денег. Предполагалось их забрать изМалороссии, как только сам он с Машей и Сашенькой обустроится на новом, безопасном для семьи месте жительства.

Отправивднём с подводою идущей на железнодорожную станцию детей в сопровождениинаправляющейся к тем же родственникам свояченицы, Григорий Матвеевич занялтелегу с лошадью у своего соработника по столярной артели, бесшабашноговесельчака и балагура Тимофея, и той же ночью, уложив тяжёлую на сносях жену смладенцем Александрой в обильно понапиханное в телегу сено, тронул вожжи инавсегда покинул ставшее чужим родное селение.

Ана следующий день, к полудню, в оставленное Машиной семьёй село, самое«отсталое» и «неколлективизированное» в районе, приехали два грузовика солдатнерусской внешности с раскосыми глазами и легковой автомобиль с затянутыми вкожаные «ризы» ВЧК-шниками.

Иначался погром.

Больногобатюшку Иоанна вместе с его полнотелой матушкой, сорвав с них одежду, повесилина языках двух самых больших церковных колоколов и раскачивали их обнажённыетела до тех пор, пока колокола не отозвались погребальным набатом на удары вних кованых языков со страшными, ещё тёплыми подвесками.

Церковьзакрыли, вытащив из неё всё, что могло гореть, и, сложив из древних намоленныхсвятынь: икон, престолов, облачений, царских врат иконостасов — гигантскийкостёр перед церковной папертью.

Пытавшихсяпрепятствовать сожжению святынь нескольких старичков и богомольных старушекпристрелили на месте и кинули в тот же пылающий костёр их мученические останки.

Сполсотни наиболее работоспособных и здоровых мужиков вывели под конвоем из селаи, доведя до отстоящей от села в полутора вёрстах Селивановской балки, тамрасстреляли, свалив тела в овраг и не присыпав их ничем. Ещё десятка полторабаб помоложе и троих мальчишек загнали в кузова грузовиков и увезли куда-то. Всело они уже больше не вернулись.

Вселе окончательно утвердилась власть «большевиков». Люди, сжав кулаки и опустивголовы, пошли в колхоз.

ГЛАВА 9

Всюдолгую дорогу до железнодорожной станции на трясущейся телеге, прижав кокруглившемуся тяжёлому животу вздрагивающее тельце маленькой Сашеньки, Машамолилась. Всё тяжкое пережитое за последний месяц наложило ей на чело и вуголки рта первые скорбные морщинки, но не смогло поколебать её детскиискренней веры, напротив, упование на помощь Божью и Его премудрый промыселтолько усилились.

—Смотри-ка, Гришенька, — размышляла она вслух, когда на полуночном привалепосреди лесной поляны, покормив и уложив спать дочурку, они с ГригориемМатвеичем сидели у костра, прихлёбывая из кружек отвар наскоро собранных тут женеподалёку листьев лесной малины, — вот Стёпочка вступился за нашу семью, заправду, как его совесть повелела, и погиб как истинный герой, как мученичекБожий! Нынче его чистая душенька, наверное, у Христа Господа в светлых обителяхутешается…

—Царствия ему Небесного! — вздохнув, перекрестился немногословный ГригорийМатвеевич.

—А ведь не забрал бы его сейчас Господь, сколько его чистому сердечку в нашестрашное время претерпеть бы довелось! Через годок бы его в армию забрали, икак бы он там со своей, во Христа Господа, верой выживал? Когда вокруг тебя всекурят, пьют, развратничают, матерятся да Бога хулами поносят? Ведь не выдержалбы он, вступился бы также за Истину, за Бога, за Царицу Небесную, и также убилибы его изверги-богохульники…

—Богу о нас видней, Маша, — вновь вздохнул смиренный Машин муж, — наверное, такдля Степана было лучше…

—А мама Агафья, — продолжала вслух размышлять Маша, — Поленька сестра сказала, что пока я в беспамятстве оглушённая лежала, мама Агафья до последнего вздохамолилась: «Прости их, Господи, — не ведают, что сотворяют! Я их прощаю, Господи, и Ты прости их, несчастных душегубцев, не дай им помереть безпокаяния! Меня прости и их прости, Господи! »

Воттак ведь, Гришенька, в «Житиях» праведники умирали! Не милость ли Божья — такуюкончину принять?

—Царствия Небесного Агафьюшке подай, Господи! — вновь перекрестился ГригорийМатвеевич. — Святая душа!

—Вот и мы сейчас, Гришенька, — не унималась Маша, — хоть и «без кола, бездвора», бежим в ночи как некогда Святое Семейство в Египет. … А плохо ли нам? Мывместе, Сашенька здорова, сестры с братишками пристроены, мы любим Господа идруг друга, разве это не милость Господня к нам, недостойным?

—Должно быть, так, Маша, — кивком головы подтвердил муж.

—«Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение! » — взглянув всверкающее мириадами звёздных бриллиантов ночное небо, из глубины своеголюбвеобильного сердца прошептала Маша.

ГригорийМатвеич скоро заснул, прислоняясь спиной к колесу телеги, а Маша, сняв с шеиносимые всё время под рубахой крёстнины, мать Епифаниины, чётки, привычноначала просить у Бога Его милости, смиренно призывая в ночи Его святое имя:

—Господи! Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй мя, грешную!

По-летнемуранняя предрассветная зорька застала Машу устраивающейся рядом с доченькоюподремать.

Стараясхимница открыла полуслепые слезящиеся глаза, тихонько обтёрла нижниеморщинистые веки краешком одетого поверх апостольника теплого платка. С крылосачитали кафисмы.

МатьСелафиила любила Псалтирь, знала её наизусть, это выручало её в те периодыжизни, когда не было под рукой ни Евангелия, ни Часослова, ни даже обычного«мирянского» Молитвослова.

Богодухновенныеслова Давидовых псалмов дарили всегда её душе мир и утешение, погружали вдивный мир Божественных таинственных пророческих откровений, уже сбывшихся, ещёожидаемых или совсем закрытых до времени от пытливого человеческого разумения.

Псалтырьнесла в себе музыку древности, удивительный ритм и мелодику внутреннегозвучания, особенно в церковно-славянском текстовом варианте. Нечто огромное имощное, независимое от времени и языка, от места и опытности читающего, отпрочих всех в других вопросах весьма значимых обстоятельств, подобноевсемирному океану, лениво дремлющему и кажущемуся почти «ручным», но вдругпросыпающемуся и являющему свою неизмеряемую силу в смывающих целые городацунами, в рождении и гибели вулканов и островов, — таилось в этой необъятнойкниге, четвёртую тысячу лет служащую боголюбивым людям надёжным «разговорником»с Богом.

Акак легко вливается в псалтирь молитва Иисусова!

Нежданнымоткровением явилась для Марии вдруг обнаруженная возможность внимать Давидовымпсалмам, одновременно содержа в уме осознанно творимую молитву Иисусову.

—Скажите, батюшка, я не сошла с ума, мне кажется, я и кафсмы в церкви слушать имолиться Иисусовой молитвой умудряюсь, так разве можно, почему так происходит? — пытала Маша старенького схиигумена Иегудиила, бывшего лаврского монаха, в товремя внештатно служившего в небольшом храме на краю города, к которому онастала ходить на исповедь и за советом после того, как они с ГригориемМатвеичем, бежав из разоряемого «коллективизацией» родного края, осели вподмосковном Сергиевом Посаде, сняв в аренду половину маленького дома втрёхстах шагах от тогда уже закрытой Троице-Сергиевой Лавры.

Смиренныйстаренький монах, согбенный сгорбленной спиной и многими летами подвигов впещерном сумраке скитского затвора, всех поражал чудесной ясностью ума иблеском отроческих, без малейшей старческой замутнённости, внимательныхглубоких карих глаз. Что-то в нём было знакомое, родное, чем-то оннеобыкновенно походил на первого Машиного духовника, отца Лаврентия! Можетбыть, каким-то внутренним тихим светом, струящимся во взгляде, а, может, мягкостью улыбки, скрывающейся под редкой сединой усов…

—Напротив, детонька, — словно смущаясь своего наставнического достоинства ибоясь ненароком задеть духовную неопытность молодой женщины, отвечал батюшкасхиигумен, — твой ум только начинает обретать необходимую для правильнойдуховной жизни упорядоченность!

Нашрассудок устроен наподобие домика с чердачком, в который с комнаты ведётоткрытый люк. Живя внизу, хозяин, чтобы не напустить в дом кусачих комаров, завешивает окна марлечкой какой-нибудь и следит, чтоб щёлочки в ней непоявилось, не прорвалась бы дырочка какая, чтоб сквозь неё не пролетелкомар-кровососатель.

Аколь на чердаке окно будет открыто или разбито, или притворено неплотно, тооттуда, невидимо для живущих внизу, враг проникает сперва на чердак, оттудачерез люк спускается в сам дом, и — ну покусывать хозяев!

Ате и не поймут, откуда напасть! Смотрят на окна комнаты, где живут, — всёплотненько защищено! И невдомёк порою голову поднять и увидать, как черезверхнее пространство враг проникает к ним в жилище!

Таки в головушке твоей есть пространство, можно так сказать, в котором ты живёшь, творишь осознанно молитву, размышляешь о насущном, решения какие-либопринимаешь. А есть «чердак», доступный демонскому проникновению, через неговраг в «дом» к тебе забрасывает помыслы греховные, смущения всякие, образыискусительные. В двух помещениях сразу находиться невозможно, а «люк» междуними удерживать закрытым — немалый опыт и силы духовные нужны. Вот тут Псалтирьи выручает, да и не только Псалтирь, любая служба церковная, чтение, пение вхраме Божьем или домашняя совместная молитва.

Творитьмолитву Иисусову умную отдельно, нерассеянно, со вниманием на каждом слове —труд великий, а для новоначальных, порой, и просто неподъёмный! Равно как идержать внимание на смысле слов молитв читаемых «по книжке» — Молитвослову, Часослову и другим, особенно, когда не сам читаешь, а слушаешь чужое чтенье. Чуть отпустил внимание, как — нырьк с чердака помысел, а то ещё иблагочестивый! Внимание за ним, а он в сторонку, всё в сторонку да от молитвы иувёл!

Глядь— а ты уже и не поймёшь: где был и что ты слышал или сам читал! А шустрый бесна «чердаке» хохочет — обокрал!

Вотпотому у нас в обители отцы, которые постарше да посильней в молитве, советуютновоначальным братиям служб церковных общих, молебнов братских и панихид неизбегать, пытаясь их восполнить келейной умной Иисусовой молитвой.

Туже молитву Иисусову, зело как хорошо творить во время службы — вечерни, утрени, часов, полунощницы…

Лишьодну святую Евхаристию необходимо слушать всем вниманьем, вперив свой ум ичувства все собрав усилием воли в сопереживанье и соучастье совершающемусяВеликому Таинству!

Ав остальном — читает чтец, диакон призывает ектениями сообща молиться, хор поётпеснопенья, а ты, внимая им и как бы заселяя свой «чердачок» молитвой общей, сама в то же время тихонечко в «комнатке» ума взывай ко Господу молитвойИисусовой, лучше короткой, пятисловной: «Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя! ».

Посредствомтакого моления, когда ты и в молитве общей соучаствуешь, и лично к Богувопиешь, навык молиться нерассеянно, сосредоточиваясь на общеньи с Господом, придёт быстрее. Молитовка Иисусова к уму привьётся, станет для него привычной ипотребной, а там уже и до молитвы непрестанной, сознанием всё время творимой, будет недалеко.

Стяжавшиемолитву непрестанную не только что Псалтирь или иную службу могут со вниманьемслушать, при этом непрерывно и умом, и сердцем Имя Иисусово и через Егопосредство Самого Христа Спасителя призывая, но даже и мирскими деламизанимаясь: хозяйственными, там, семейными — не прерывать общенья с Господомумудряются, в Его Божественной Благодати пребывая!

—Ну, батюшка! Куда ж мне до такой молитвы! — вздохнула Маша. — Это, поди, тольков монастыре возможно!

—Нет, почему же? — старец глядел в глаза Маше внимательным серьёзным взглядом. —И в монастыре, и в приходском храме, и в семейной общей молитве. Ведь ты жемолишься келейно совместно со своим супругом?

—Конечно, батюшка! Когда он дома вечерами и детей уложим, стараемся вечерниемолитовки, а когда и канон умилительный или Акафист Матушке Божьей, или святымкому-нибудь вместе почитать, — так нам ещё батюшка Лаврентий заповедал! Псалтирь читаем, иногда полуночницу, если времени и сил хватает… Стараемсячитать поочерёдно — супруг одну молитовку, другую я!

—Вот видишь, фундамент у тебя для умного делания есть! Так ты попробуй, как ятебе сейчас рассказал, соединять молитву общую с Иисусовой! Не сразу, конечно, получаться будет, но при старании пойдёт! И ты сама увидишь, каковы будут плодытвоего старанья! А как увидишь, то придёшь и мне расскажешь — ну, «дерзай, дщерь»!

—Благословите, батюшка, стараться…

—Бог благословит! Трудись!

ГЛАВА 10

Покаяннымколокольчиком прозвенел в дышащем жизнью пространстве храма пятидесятый псалом:

«Милостиюи щедротами и человеколюбием Единородного Твоего Сына, с Нимже благословен еси, со Пресвятым, Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во векивеков! » — донёсся из алтаря возглас служащего иеромонаха отца Иосифа.

—Аминь! — слегка нестройно, но в простоте искренно подтвердил по-будничномумалочисленный братский хор и, подхватив перезаданный регентом тон, тревожно-собранно запел первый ирмос канона, — «Яко по суху пешешествовавИзраиль…».

МатьСелафиила, неторопливо внимая действию в себе непрестанного течения Иисусовоймолитвы, вдруг ощутила в окружающем её наполненном мягким дыханием благодатидуховном пространстве, как бы возникший из неоткуда, некий диссонанс, словно вблагоухающем воздухе цветника вдруг потянуло запашком палёной резины с соседнейсвалки.

—Явились, незваныши, — по-стариковски проворчала себе под нос старая схимница, —всё шлындают, пакостники…

«Пакостниками»мать Селафиила называла бесов.

Впервый раз Маша увидела нечисть в 1932 году, когда взяла на себя сугубыймолитвенный подвиг, измученная переживаниями за оставшихся в Малороссии братьеви сестер, с которыми внезапно прервалась всякая связь, при том, что слухи обужасах расползавшегося по Украине «голодомора», о жестокостях «заград-отрядов», о миллионах умирающих с голоду крестьян, несмотря на всю мощь сталинскойпропагандистской машины, всё равно проникали в народ.

Тридцатьдевять ночей, уложив спать теперь уже троих дочек и дождавшись, когдаравномерно задышит у стены младенчески- тихо засыпающий супруг, Маша тихоньковыскальзывала из-под одеяла с супружеского ложа, на цыпочках выходила в сенцыи, поставив перед собою маленькую икону Нерукотворного Спаса, брала в рукичётки и начинала, кладя земной поклон на каждой молитве, с усилием сердцагорячим шёпотом произносить:

—Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй и спаси моих братиков и сестрёнок!

Невидев их около десяти лет, зная, что все они выросли и стали намного взрослее, чем были, когда их отправляли на Украину, а старший из них — Тимофей — дажеуспел жениться, Маша всё равно представляла их себе такими, какими видела их впоследний раз, когда устраивала их поудобней в сене на подводе, увозившей их изеё жизни, — маленькими, испуганными и родными.

ОбычноМаша успевала к рассвету сотворить около тысячи поклонов, в иные ночи и чутьбольше. С рассветом, обессиленная, она падала почти без чувств на стоящие всенцах узлы с тряпками, чтобы, очнувшись из полузабытья минут черезтридцать-сорок, идти в дом на призывный плач всех ранее просыпавшейся младшейдоченьки Дарьюшки.

Всороковую ночь, воспользовавшись отъездом Григория Матвеича на два дня порабочим делам, Маша встала на молитву раньше, возникшее за время подвига сухоеизмождение тела не мешало горению духа, и молитва в ту ночь текла особенногорячо. Ближе к утру Маша вдруг начала чувствовать, что она в сенцах не одна.

Причёмкак-то не по-хорошему не одна. Некто своим присутствием явно сбивал её уженастроенный молитвенный ритм, мешая ей сосредоточить силы сердца и ума вгорячей искренней мольбе за братьев и сестёр.

Стараясьне сбиваться и не потерять того смиренно-радостного состояния души, чтовозникало у неё от ощущения «обратной связи», «услышанности», «принимаемости»её молитв, которое появлялось после третьей-четвёртой сотницы поклонов и непрекращалось уже до конца её ночного подвига, Маша сосредоточила всё вниманиена смысле произносимых слов молитвы.

Однакоэто ей не помогло.

Мертвящийхолодок стал пробираться по спине от кобчика, взбираясь вверх до основаниячерепа и расползаясь под кожей головы, вздымал торчком волосы. Она впервые вжизни ощутила, как помимо воли её охватывает ужас; слова «мороз по коже»оказались вовсе не прибауткой, а реальностью, которая заставляет невольнотрепетать живую душу, парализуя волю и гася рассудок.

Машапочувствовала, что источник сжимающего всё её естество мертвящего ужасанаходится где-то слева и сзади и что, если она не обернётся и не встретится сэтой вражьей силой «лицом к лицу», то может просто потерять рассудок от безумногостраха.

Стиснувв побелевшей от напряжения кисти руки затёртые «намоленные» крёстнины чётки, Маша усилием всех сил души заставила своё тело подчиниться команде разума иповернуться вместе со взглядом в направление источника зла.

Источникэтот своим видом, скорее, удивил молитвенницу, чем усилил в ней ощущениестраха. В углу на чемодане, лежащем поверх двух поставленных друг на другасундуках, сидела обезьяна. Точнее сказать, существо, своим внешним видом извсех живых существ, известных Маше, более всех напоминавшее именно мартышку, сутулую, мохнатую свалявшейся и грязной шерстью, с облезлыми локтями и коленямикривых и узловатых конечностей.

Одналишь безумная злоба, горящая в близко посаженных друг к другу в глубине чёрныхглазниц жёлтых глазах, выдавала в этом создании существо, явно не принадлежащеек земному миру животных. К тому же на голове сей твари была криво одетакакая-то обшарпанная, помятая местами, словно на театральной помойкеподобранная, царская корона. От этой гадкой образины почти видимым образомтекли к Маше струи леденящего душу страха и омерзения.

Существопошевелилось и, прожигая Машу полным ненависти взглядом, скорчило гримасу.

—Я Царь Земной, поклонись мне! — потребовало существо. Ни звука не прозвучало вночной тишине, слова мерзкой образины, словно невидимые волны, проникли сквозьпространство земного мира и достигли сознания Маши.

—Нет! Лучше умру! — смогла лишь мысленно ответить Маша.

—Умрёшь мучительно и страшно, и душа твоя попадёт в мою полную власть! Лучшепоклонись мне сейчас, чтобы мне не предавать тебя потом мучениям за отказвоздать мне законные почести!

—Ты не царь, ты лжёшь! — снова мысленно ответила Маша.

—Я не просто царь, я царь всего видимого и невидимого мира! — осклабилоськрошащимися страшными зубами существо. — У меня твои братья и сёстры, онипоклонились мне и признали моё царство. Ты хочешь их увидеть?

—Хочу! — вздрогнула от неожиданности Маша.

—Тогда поклонись мне, и я дам тебе увидеться с ними!

—Не отвечай, молись, с ним нельзя разговаривать! — вдруг кто-то тихо прошепталей в правое ухо, овеяв щёку нежным теплом.

Машасловно проснулась. В мгновенье ока она вдруг поняла, что происходит с ней и ктос ней говорит. Ведь сколько раз она читала о подобном в «Житиях» и другихдуховных книгах!

Однакореальность потустороннего бытия так неожиданно и страшно обрушилась на молодуюподвижницу, что она даже и подумать не успела о том, что с ней можетпроисходить такое же, как то, о чём она читала….

—Спасибо! — первое, что она смогла ответить, скорее, механически, чем осознанно, обратившись в сторону источника пришедшего к ней вразумления.

—Отче наш! Иже еси на Небесех! — переламывая в себе парализованное страхоместество, начала Маша. — Да святится Имя Твое! Да придет Царствие Твое!

—Перестань! — раздался в её мозгу остервенелый визг «обезьяны». — Иначе тыникогда не увидишь братьев и сестёр! Они мертвы! Они у меня! Я их хозяиннавечно!

—Да будет воля Твоя яко на Небеси и на земли! — всё увереннее продолжала Маша. Её душа и тело словно стали оттаивать, согреваясь в теплоте молитвы. — Хлеб нашнасущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляемдолжником нашим!

—Одумайся! Прекрати! — всё тише и слабее верещало мерзкое создание. — Я дам тебеувидеть братьев и сестёр прямо сейчас!

—И, не введи нас во искушение, — уже совсем уверенно и твёрдо закончила Господнюмолитву Маша, осеняя себя крестным знамением согревшейся и освободившейся отдьявольского паралича рукой, — но избави нас от лукавого!

—Будь прокля… — донесся последний обрывок вопля демона, словно тающая струйкамороза в закрывающейся форточке, и… всё! «Окно из преисподней» закрылось!

ИзнеможеннаяМаша только успела благодарно прошептать, сползая без сил в стоящие у стеныузлы с тряпьём:

—Слава Тебе, Господи, слава Тебе за всё…

Наследующий день, в субботу, упросив соседку присмотреть за малышами, Машаотправилась в церковь к батюшке Иегудиилу, который, как обычно по субботам, исповедовал перед поздней литургией в левом приделе небольшого окраинногохрама, дорога к которому проходила мимо закрытой Троице-Сергиевой Лавры.

Когдаона, поднявшись от своей улицы и завернув за Утичью башню, вышла на прямуюдорожку, идущую вдоль лаврской стены к монастырским Святым Вратам, от самойбашни с нею увязался блаженный Пашенька, известный всему Посаду, Христа радиюродивый, по виду — дурачок, с телом взрослого человека, но с маленькими икривыми ножками и ручками. Лицо его всегда сияло радостной улыбкой, он вечнонапевал и приговаривал какие-то стишки да прибаутки.

Егои так непропорционально большое относительно конечностей туловище было круглыйгод укутано, подобно кочану капусты, множеством одёжек самого невообразимоговида, скрывавших, как оказалось потом, обмотанные вокруг торса и плечейжелезные цепи весом более сорока килограммов.

Никтобы и предположить не смог, видя, как легко пританцовывает Пашенька, хлопая вмалюсенькие ладошки и напевая что-то не сразу понимаемое, что его кривые ножкинесут на себе, кроме веса самого туловища, ещё и тяжкий груз вериг, ближайшимик телу витками вросших в его больную плоть.

Толькокогда он тихо умер в 1936-м году, присев в углу церкви после причастия напраздник «летнего» Сергия Преподобного, двое мужчин попробовали приподнятьостанки коротышки и не смогли. Выносить Пашеньку из храма пришлось четверымдюжим мужикам.

Пашенькаприпрыгивал рядом с Машей на своих кривых ножульках и, заглядывая ей в лицо, радостно распевал:

—Машка-монашка кашку варила!

—Кашку варила, деточек кормила!

—Тимочку кормила!

—Анечку кормила!

—Глашеньку кормила!

—Васеньку кормила!

—Сонечку кормила!

—И карапуза Мишку тоже накормила!

—Все они наелись!

—В Раюшке расселись!

ВнезапноМаша остановилась как вкопанная, она вдруг поняла: блаженный Пашенькаперечислял по именам всех её братьев и сестёр, причём в порядке старшинства!

—Пашенька! — ахнула она. — Что с моими братьями и сестрёнками? Они живы?

—Живы они, живы!

—Все у Бога живы! — Продолжал припрыгивать, распевая, блаженный.

—В Раюшке у Бога!

—Всем туда дорога!

Ивдруг он остановился в своём пританцовывании, лицо его потеряло обычноевыражение беспечности, светлые серые глаза строго уставились на Машу.

—А ты, Машка-монашка, не дерзай больше без благословения так молиться, а то ивзаправду князя бесовского увидишь вместо той макаки облезлой…

Ирезко развернувшись, побежал, смешно ковыляя на кривеньких ножках, голося своё:

—Машка-монашка, кашку варила…

Батюшкасхиигумен долго и сокрушённо кивал головой, слушая Машин рассказ оприключившемся ночью явлении.

—Детонька, детонька! Разве же можно на себя самовольно такие подвиги брать! Безсовета с отцом духовным, без святого благословения! Милость Божья да АнгелХранитель твой тебя в этот раз от погибели уберегли! Но на будущее тебе урок —всякое дерзновение должно иметь благословение! И соответствовать твоемудуховному росточку! А то — «от горшка два вершка», — а вздумалабогатырям-подвижникам подражать!

Ни-ни-ни, детонька! — он строго помахал высохшим перстом перед глазами Маши. — Забудьслово «сама»! В духовной жизни главное — святое послушание в любви, особеннодля таких, как ты, — новоначальных! Один поклончик к правилу от духовного отцаблагословлённому прибавить захотела — беги к нему за разрешением! Придёт время, поймёшь, почему так надо, сама благословлять будешь…

Апока — коли даёт тебе Господь наставников — держись за них, слушайся, и Богаблагодари!

—Батюшка! А то, что Пашенька блаженный сказал — правда? Мои братики и сестрёнкив Раюшке у Бога, они умерли?

—Не знаю! Время придёт — Господь откроет! Ты сделала для них всё, что могла.

Черезнеделю приехала чудом пробравшаяся по лесным чащобам мимо заградительныхзаслонов с пулемётами односельчанка родственников Григория Матвеича, у которыхжили Машенькины братья и сёстры. Она подтвердила — умерли все: и дети, иприютившая их родня. За исключением её самой и двух спасшихся с нею односельчан, вымерло всё село.

—Наши хорошо умирали, — рассказывала она, — с молитвою отходили, смиренно! Вдругих сёлах, бывало, и людей умерших кушали, и с ума сходили, а всё одно —умерли! Царствия им всем Небесного!

ГЛАВА 11

МатьСелафиила напрягла свой мысленный духовный взор, усилила молитвенный поток изсердца.

Так! Вот они, «пакостники», мелкие крысо-свино-подобные плотские бесы, под крылосзабираются, певчую братию похотными помыслами смущать!

Стараясхимница оперлась на свою оструганную ореховую палочку и начала тихонько, бочком, шаркающими шажочками перемещаться в сторону крылоса, стараясь непривлечь к себе внимания немногочисленных молящихся.

Однакоэтого не получилось — к ней тихо подошёл инок Георгий, высокий, смуглый счёрною, как смоль, густющей бородой от самых глаз.

—Матушка! Благослови тебя немножко поддержать, — шепнул Георгий схимонахине, бережно подхватывая её руку под локоток, — тебе куда пройти надо, матушка?

—Спаси Христос, Георгиюшка! — мать Селафиила оперлась на крепкую жилистую рукуинока. — Ты меня к крылосочку подведи с той стороны, где лавочка! Канонпослушать хочется, а глохну, видно, — здесь почти не слышу тропариков-то!

—Пойдём, пойдём, матушка! Осторожненько, сейчас об коврик не споткнись, он здесьзадрался малость…

Подойдяк крылосу, схимница вновь напрягла внимание, сосредоточенно усилив действиемолитвы. Духовным зрением она опять увидела крысиное мельтешение под крылосомблудных бесов, встревоженных приближением благодатной старицы и торопящихсяуспеть смутить хоть кого-либо из певчих страстными похотливыми образами, забросить хоть кому-нибудь в ум, словно гранату в окно, оскверняющий душублудливый помысел.

—Господи, Милосердне! Не погнушайся недостойной молитвы моей! Господи! Пощадисоздание Твое! Господи, отжени от нас вся действа диавола, Господи, изгони отнас лукавых демонов, стужающих созданию Твоему! Господи! Не попусти нечистымдуховом смущать пришедших во обитель святую сию, принесших души свои как жертвуискренней любви своей к Тебе, Владыке и Господу нашему! Господи! Защити братиюобители сея от скверного насильства дьявольского! Прогони и разори от нас вселукавые ухищрения падших демонов, направленные на погибель душ христианских! Господи! Даруй нам всесильную благодать Твою во оружие на супостатов наших!

—Брысь, мерзкие! Не трогать мальчиков моих! — сосредоточив всю силу благодатноймолитвы в этот категоричный, обжигающий демонов приказ, мысленно изрекласхимница. — Именем Господа Иисуса Христа, Крестом его Честным заклинаю: вонотсюда, из места святого! Вон, нечистые духи, из храма Божьего, не сметьсмущать немощную братию сию!

Палимыеблагодатной силой старческой молитвы бесы задвигались, заметались, словнокрысы, под полом крылоса, ринулись вон, не выдерживая силы благодати, исходящейот смиренной старицы. Бессильные в своей лютой ненависти некоторые кинулиськусать её больные старые ноги. Сквозь застиранные, штопанные-перештопанныехлопчатобумажные чулки на ногах старицы проступили капли крови.

—Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Яко не отринул мя, грешную, и услышал молитвумою! Слава Тебе за всесильную благодать и помощь Твою! Не остави нас и впредьмилостию Твоею, но заступи, помилуй и спаси рабов Твоих!

Бесыисчезли. Под крылосом воцарилась тишина.

—Что-то матушка сегодня часто перетоптывается? — взглянув на старицу, сказалодин из певчих другому. — Обычно стоит, как свеча, неподвижно!

—Наверное, камушек в ботинок попал, — предположил другой, — что ж поделаешь, старый человек, чувствительный…

МатьСелафиила улыбнулась, она вспомнила, какие страхования от демонов ей доводилосьпретерпеть в период, когда она под руководством старого схиигумена, батюшкиИегудиила, начала обучаться молитве умной Иисусовой, «созерцательной», теперьуже по благословению проводя большую часть ночи в разговоре с Богом.

Ночи, прежде делимые ей с супругом, теперь принадлежали ей одной.

Бригада, в которой трудился на маленькой мебельной фабричке Григорий Матвеевич, получиласрочный и почётный заказ — за сутки сделать гроб почившему от инсульта первомупредседателю «горкома партии». Задание, понятное дело, не только почетное, но иответственейшее: чай, не простому смертному сосновый ящик сколотить! А посемудоверена эта работа была лучшим мастерам: Григорию Матвеевичу, ИвануТрофимовичу, Михаилу Лукьянычу и их бригадиру Максиму Евстигнеичу.

Трудилисьдень и ночь. К семи утра на освобождённом от бумаг и канцелярскихпринадлежностей столе директора фабрики, в самом его кабинете, стоял шедевргробового зодчества.

Изящныелинии контура, резные детали отделки, зеркальная полировка благородного цветабыстросохнущего лака, бронзовые ручки и застёжки — класс выше высшего, иначе неназовёшь!

Принимавшийработу первый заместитель покойника, задёрганный внезапными хлопотами, страурной повязкой на рукаве дорогого пальто, несмотря на невыспанность инетрезвость, работу оценил.

—Хорош красавец! Экая домовина Якову Семёнычу досталась! В такую и обкомовскомупредседателю лечь не стыдно! Молодцы! Всем кто делал — премию!

Директорфабрики расцвёл. Расцвёл и бригадир, Максим Евстигнеич.

—Рады стараться для партии и народа, — слегка напыщенно произнёс он, вытягиваясьв струнку перед начальством, — мы, если надо, то такой гробешник замастрячим, что в него и самого товарища Сталина не стыдно будет положить!

Зампредгоркома поперхнувшись, закашлялся, директор фабрики побелел как полотно, столяры от усталости ничего не поняли. А вечером их всех забрали. И директора, и бригадира, и столяров.

Сшитоена живую нитку «Дело о террористической диверсионной группе, имевшей цельюуничтожение лично тов. Сталина», в общем-то, в принципе, ничем не отличалось отмногих тысяч других подобных дел. Директора фабрики расстреляли сразу поприговору, остальные получили по «десять лет без права переписки», что, какстало известно много лет спустя, в те годы тоже означало расстрел.

КогдаГригория Матвеевича забирали из перевёрнутого вверх дном после обыска дома, онуспел спросить растерянную, перепуганную Машу, глядя ей в глаза:

—Машенька! Скажи: я был тебе хорошим супругом?

—Самым лучшим! — искренне выдохнула Маша.

—Молись обо мне…

ГригорияМатвеевича увели.

УМарии Никитичны началась другая жизнь.

ГЛАВА 12

Канонзакончился, пропели последнюю «катавасию», отец Антонин произнёс ектению. Пропев «светилен», певчие начали стихиры «на хвалитех»:

—Всякое дыхание да хвалит Господа!..

Стараясхимница, осенив себя крестным знамением, положила земной поклон. Она всегдатак делала, когда могла поклониться, не мешая другим молящимся, не вводя никогово искушение. К земным поклонам, как к непременному атрибуту монашеской жизни, её приучал схиигумен Иегудиил.

—Ты, Мария, должна запомнить, что для монаха земной поклон как вдох и выдох, безкоторого кислород в лёгкие не поступит, как сжатие и разжатие сердца, выталкивающее кровь в сосуды, без которого у тела жизни нет! Так и в душемонаха без земных поклонов, без утруждения ими тела того движения благодати, которое, особенно у новоначальных, для настоящей духовной жизни необходимо, даже начаться как следует не сможет!

—Так, батюшка, то — для монахов! А я — мирская баба с тремя дитёнками на руках, «жена врага народа» — что проку мне теперь о монашестве мечтать! Хоть как-топоисправнее бы жизнь христианскую проводить, Евангельские Заповеди исполнять, амоё монашество, видать, мимо меня прошло! Такова уж, верно, Божья воля…

—Ты ошибаешься, Мария, — улыбнулся старый схиигумен, — твоё монашество сейчастолько начинается! И воля Божья — быть тебе монахом — давно понятна и неизменялась! Ведь ты с младенчества монашества желала?

—Желала, батюшка…

—О монашестве Господа просила?

—Просила, батюшка…

—Ну вот — период «трудничества» твоего закончен! Пора «послушницей» становиться!

—Отче! — удивлённо подняла взор на старца Мария. — Вы меня в обительблагословляете? А как же детки мои? Разве в монастырь с детками приходят?

—Чадушка! — голос духовника был по-родительски тёплым, — да разве же я сказалпро монастырь? Их и осталось-то незакрытыми всего ничего, и те, поди, скорозакроют! Да и монастырей таких, куда бы я тебя благословил бы с чистойсовестью, зная, что ты там будешь духовно возрастать, пожалуй, нынче и неназову…

—А как же стать «послушницей» в миру? — недоуменно вопросила Мария отцасхиигумена. — Разве в миру монахами становятся?

—Сама посмотришь! — улыбнулся отец Иегудиил. — Монашество и жизнь в монастыре, как это не звучит парадоксально, но не всегда одно и тоже! Немало есть людей, жизнь проживших в монастырских стенах, сподобившихся пострига, которые нетолько не стали монахами, но даже узнать не сподобились, что такое —монашество! Напротив, есть и были подвижники не меньше древних, которые в мирунесли свой подвиг, да и сейчас несут.

—Батюшка! Всё моё детство и юность были связаны с монастырём, где крёстная моябыла монахиней! И я туда придти должна была, уже всё было решено, но Господьпо-другому судил…

Поэтомуя и монашество себе представляю лишь по прежнему опыту моей жизни в монастыре —монашеские службы в храме, послушания, келейные правила, общее житие…. Но еслиэто не главное, то в чём же тогда суть и смысл монашеской жизни? Ведь я исейчас, за ваше святое благословение, имею и стараюсь выполнять молитвенноеправило большее, чем обычно мирянкам благословляют! Что же ещё может изменитьсяв моей жизни?

—Запомни, чадо! Монашество есть сокровенная жизнь души с Богом и в Боге, совершаемая особым, от мирян отличающимся, способом! Эта жизнь требует отданиявсего себя Христу, служения ему каждым вздохом, каждым ударом сердца!

Цельэтой жизни — теснейшее с Христом соединение в Его любви, «обожение» человека втой форме, что мирянам недоступна. Хотя, порой, среди мирян бывают христиане вдуховном совершенстве монахов многих превосшедшие, однако путь стяжаниямирянами Христа другой, нежели монашеский.

Монашество— не постриг, не одежды, но — подвиг внутренний в соединении ума, души и тела! Но, впрочем, сейчас тебе не объяснишь того, что постигается лишь опытомпрактической монашеской жизни. Ты хоть что-нибудь поняла из того, что я тебесейчас сказал?

—Кажется, поняла, отче…. Или, скорее, почувствовала, — задумчиво ответила Мария.

—Тогда скажи, сейчас, перед Святым Евангелием и Святым Крестом Христовым, —старец указал на лежавшие на исповедальном аналое Крест и Евангелие, — тыхочешь жития монашеского, хочешь стать монахом — воином Христовым?

—Да, батюшка, хочу! Не я сейчас отвечаю, не знаю, как это сказать, это моёсердце сейчас вам отвечает: «Да! Я хочу стать монахом! ».

—Христос услышал твои слова, я свидетель перед Ним в исповедании твоего желания. Теперь ответь ещё на один вопрос: ты доверяешь мне как руководителю на путимонашеского жития? Не торопись с ответом! Или душа твоя тянется найти другогодуховника?

—Ей, отче! Я вам всецело доверяю, как доверяла своему батюшке Лаврентию, которыйк вам меня направил!

—Готова ли ты принять на себя обязанность святого послушания мне как своемудуховному руководителю и свято следовать моим наставлениям и указаниям вмонашеском житии?

—Готова, отче, как и прежде!

—Встань на колени, деточка, перед аналоем и молись, чтобы Сам Господь умудрилмою немощь вести тебя по монашескому пути с пользой духовной и в стяжание тобоюдуховного совершенства!

Мариявстала на колени. Старый схиигумен покрыл её голову епитрахилью и долго шёпотоммолился о чём-то, Марией не услышанном, но сердцем понимаемом.

Когдаона встала с колен, она была уже не та Мария, что встала на колени нескольковремени назад.

Старецсмотрел на неё с любовью и состраданием.

—Я верю в тебя, Машенька, в тебе есть монах, ты «от рода нашего»…

—Благословите отче на святое послушание! — Мария приклонила голову, подставивпод благословение свои натруженные ладони.

—Благодать Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа на рабе Божьей послушницеМарии! — широким крестом благословляя, произнёс старец. — Христос посреди нас!

—И есть, и будет! — ответила послушница Мария и поцеловала старческую десницу.

ГЛАВА 13

—«Преблагословенна еси Богородице Дево! Воплотившимся из тебя ад пленился»… —медленно с умилением сердечным запел братский хор.

МатьСелафиила встала на распухшие от многолетней суставной болезни колени, тихонькоохнув от стрельнувшей острой боли, но тут же запретив себе подключаться налюбые ощущения, кроме молитвы.

Этачудная песнь Пресвятой Богородице, особенно в исполнении её монашеским хором, всегда глубоко трогала старую схимонахиню в её многоболезненном сердце. Онавспоминала, как пели её сестры в крёстниной обители, как удивительно звучал вэтом песнопении Лаврский братский хор незадолго до закрытия Свято-ТроицкойСергиевой Лавры коммунистами-богоборцами, как просто и умильно исполняла онасама эту стихиру вдвоём с монахиней Августой в период своего послушничества…

—Батюшка! Что мне делать? — вопрошала послушница Мария своего старенькогодуховника. — Меня гонят с квартиры! С того времени, как арестовали ГригорияМатвеевича, меня с детьми уже с третьего жилья выгоняют. Вроде бы и хозяева уменя в этот раз хорошие, даже верующие, но вчера к ним участковый приходил, сказал, что если они не хотят неприятностей, они должны выгнать «жену враганарода»! Они ради деток моих согласились ещё два дня подождать, чтоб я нашласебе жильё, чай зима всё-таки, но не больше!

Иещё — из посудомоек меня в вокзальном буфете тоже выгнали «занеблагонадёжность»! Пока на полставки оставили уборщицей туалеты мыть, нопредупредили, что и это не надолго! Я понимаю, батюшка, что эти малые скорбишкинадо ради Господа потерпеть, и не ропщу нисколечко, только вот не пойму, какмне дальше свою жизнь в быту строить: где жить, какой работой деток кормить даодевать?

Отецсхиигумен задумался, ритмично перебирая узелки чёток. Замолкла и послушницаМария.

—Так, деточка! Возможно, есть решение, которое сразу «двух зайчиков подстрелит»! Сейчас я напишу тебе адресок, это недалеко, на северном конце Посада, тампроживает в своём домике одна монахиня, мать Августа, из давних чад моихдуховных. Она швея-надомница, шьёт для госартели что-то там мирское, не топододеяльники, не то что-то подобное. И потихоньку батюшек и монахов «чёрным» и«цветным» облаченьицем обшивает.

—Что значит «чёрное» и «цветное», батюшка? Простите, не поняла!

—«Чёрное», детонька, это одежды: рясы, подрясники, скуфьи, апостольники, а«цветное» — богослужебные облачения: фелони, епитрахили, индитии на престолы ипрочее. Мать Августа — швея опытная, её многие знают и церковное шитьёзаказывают ей. Она позавчера была у меня, просила ей помощницу подобрать, желательно монашечку, чтобы с мирским шитьём к сроку управляться, а то вшвейной артели, где она надомницей оформлена, очень к плану придирчивы. А еслиона будет много времени на артельные заказы тратить, то на церковное шитьё ужени сил, ни времени не будет, ей ведь ещё все правила монашеские надо исполнятьнеопустительно.

Жилау неё девушка из Сибири около полугода, всем хороша была, молились вместе, помогала, но месяца два как уехала на родину выправить документы какие-то, да ипропала — нет «ни слуху ни духу» от неё…

Сходи-как матери Августе, скажи, что я прислал, всё расскажи ей про себя, что непонятнобудет — пусть ко мне придет, и я ей растолкую! Быть может, вы и нужны окажетесьдруг другу, ты ей с шитьём поможешь, а она тебе с дитёнками: она ведь домонашества в школе учительницей математики была! Коли договоритесь, приходитевместе за благословеньем на совместное житьё!

ПослушницаМария сходила к матери Августе, та приняла её сперва опасливо, настороженно, нок чаю пригласила. Потом далеко за полночь всё разговаривали, вместе плакали, потом молились вместе.

Анаутро, после ранней литургии, отец Иегудиил уже преподавал им благословенье иуточнял молитвенное правило с учётом будущего «общежития». Так послушница Мариястала «келейницей» монахини Августы.

МилостьюБожьей, совместное их житие заладилось. Монахиня Августа вместо одной помощницыполучила целых четыре. Шестнадцатилетняя Саша и четырнадцатилетняя Василиса всвободное от учёбы время вовсю строчили на стареньком ножном «Зингере»артельные наволочки и пододеяльники, успевая делать недельный план хозяйки затри-четыре дня. Даже одиннадцатилетняя Анечка усердно сметывала будущеепостельное бельё после раскроя.

Самамать Августа теперь занималась только церковным шитьём, заказы на котороеблагодаря качеству её работы, несмотря на постоянно уменьшающееся числозаказчиков из-за закрытия церквей и истребления священников и монахов безбожнойвластью, всё ещё поступали к ней в таком количестве, которое давало возможностьотносительно безбедно перебиваться едой для всего «девишника», как называла онасама их женскую обитель. Одежду себе тоже шили сами.

ПослушницаМария взяла на себя весь быт монашеско-девической общинки: мыла, готовила, стирала, ходила за продуктами, стояла в карточных очередях, порой, по многучасов выстаивая в них, чтобы отоварить мать Августины рабочие карточки на мыло, соль или подсолнечное масло. День пролетал как миг.

Затокогда день завершался и Мариины дочки, прочитав свои недолгие вечерниемолитовки, укладывались спать, в задней светёлке маленького домика на окраинеСергиева Посада начиналась другая жизнь.

Сперва«по книжкам» читались вечерня, малое повечерие с вечерними молитвами иполунощница. Читали попеременно мать Августа и послушница Мария, зажегши свечкуперед святыми образами и покадив немного ладоном из старой медной кацеи.

МатьАвгуста, имевшая опыт клиросного чтения и пения в одном в ту пору ужевзорванном «борцами за светлое будущее» древнем храме, учила начинающуюобучение премудростям монашеской жизни послушницу, как правильно читать, каксоставлять по книгам службу, как служить «обедницу» по «безпоповскому чину», учила петь вполголоса по «гласам» и по нотам, держать дыхание, не давить насвязки и прочим маленьким, но столь необходимым в практике богослужения наукам. Как пригодился теперь Марии её детский опыт пения в монастыре!

Совместнаямолитва длилась чуть больше двух часов. Затем мать Августа оставалось в той же«моленной» комнатке, где совершалось только что совместное моленье, апослушница Мария переходила в маленькую «боковушку», за спальней девочек, гдебыли только полка с иконами, крохотная тумбочка с лампадкой и крепкий«дореволюционный» стул.

Разойдясь«по кельям», монахиня с послушницей брались за чётки и каждая своё, какое ейбыло благословлено духовником, молитвенное правило творили в одинокомпредстоянии пред Богом: то на ногах, то на коленях, то сидя на стульчике илиопершись на него руками — по силам и усердью.

ГЛАВА 14

—Название «монах» от слова «монос»- один, — учил послушницу Марию батюшкаИегудиил, — молитва храмовая, особенно за литургией, нужна как хлеб равномонаху и мирянам.

Молитванепрестанная, творимая христианином на всяком месте и за всяким делом, тожеважна и необходима, такую молитву ещё называют «оградительной», так кактворящий Иисусову молитву постоянно призыванием Имени Божьего привлекает к себеБожественную благодать Святого Духа, ограждающую его ум и чувства от бесовскихприражений.

Иесли мирянин, читая правила, благословлённые мирянам по «Молитвослову», посещаяхрам и Заповеди Божьи соблюдая, участвуя молитвенно в богослужениях, возможночаще прибегая к Таинствам Покаяния и Причащения, к тому ещё приучит себянепрестанно призывать святое Имя Божье и через это с Богом быть в общении, насколько возможно — постоянном, то жизнь его, с учётом всех мирских забот, скорбей и дел необходимых, будет протекать весьма спасительным для негообразом. Но это только для мирян!

Взыскующийже пути к Богу совершенного, избравший монашество как средство достижения этогосовершенства, не может удовлетворяться тем объёмом и формой молитвенногообщения с Богом, которого достаточно для мирянина.

Монахневозможен без молитвы «созерцательной»!

—Батюшка! — спросила схиигумена послушница Мария. — А почему она так называется? Что должен созерцать монах в этой молитве?

—На разных, деточка, ступенях — разное! На первых ступенях начнёт он созерцатьлишь самоё себя, своей души мрак, пустоту, страстей клубок, своёнесовершенство! А далее, если он будет мужественно в сей молитве подвизаться, постом, терпением, телесным и душевным воздержаньем молитву укрепляя и питая, то сможет созерцать такую высоту, о которой тебе сейчас лучше и не думать даже!

Вспомнимлишь Святого Апостола Павла, который третье Небо созерцал! И слышалнеизреченные глаголы Божьи!

Господьнас всех к тому же призывает, говоря:

—«Ревнуйте дарований больших»!

Святыемир духовный созерцали, живя ещё телесно, и Ангелов Божьих, и действия СилыБожественной благодати…

Тебеже, детонька, сейчас надо научиться внимать себе, видеть саму себя в своёмистинном духовном состоянии и свои грехи, препятствующие твоему с Богом общению. Этому мы с тобой и посвятим нашу теперешнюю работу по обучению созерцательноймолитве!

—Батюшка! Я пытаюсь увидеть свои грехи, как вы говорите, и что-то вижу! Стараюсь, по вашему совету, в этом сразу каяться перед Богом и проситьпрощения, а затем на исповеди всё вам исповедовать. Но чувствую, что есть вомне намного больше нехорошего, чем я могу в себе увидеть и понять.

Воттолько спрятано оно всё где-то в душе так, что от моего внутреннего взораускользает! И чувствую эту нечистоту, и хочу от неё избавиться, и не могу найти— в чём она!

—Не только ты, никто не может даже самого себя как следует увидеть и познать, если не откроет человеку его душу божественная благодать! Вот тараканы —спрячутся по щелям и там сидят. А брызни в эти щели купоросом — и вот ониповылезали и бегают, ищут нового убежища!

Такжеи страсти! Рассядутся по уголкам души и «усиков не кажут», только жизньчеловека потихоньку отравляют. Но начинает человек молиться, от сердцаобращаясь к Богу, и по молитве искренней, сердечной, приходит в душу человекаблагодать Святого Духа, которая, всю душу освящая, зловредных «тараканов»начинает, как огнём, палить! Они метаться начинают, наружу лезут и тем себяобнаруживают. А обнаруженный враг — уже наполовину побеждён!

Тыи проси у Господа, чтоб Он Сам тебе открыл твои духовные недуги, открыв же —Сам их благодатию Своей уврачевал! Бог хочет видеть тебя духовно здоровой исчастливой, Он же — Отец, а мы все чада Его неразумные, недаром Сам Христос, когда Его ученики просили научить их молиться, дал им молитву «Отче наш», тоесть обозначил, что наши с Богом отношенья, есть отношения детей и их Отца!

Которыйесть Любовь!

Ипо любви Своей к нам, детям непослушным, не только что Себя отдал на страшныеКрестные страданья, но и поныне Своим Божественным чудным Промыслом для каждогоего спасение творит!

Намнадо научиться не мешать Отцу вести нас в вечное блаженство! Быть как послушноедитя, которое отца берёт за ручку и, полностью ему доверившись, идёт с нимрядышком спокойно, не вырываясь побежать куда-нибудь по лужам или собаку злуюподразнить, которая и тяпнуть может неосторожное дитя!

Отецвсегда послушного дитёнка с любовью проведёт мимо любой опасности и отнеправильного шага защитит, поддержит, если чадо, споткнувшись, станет падать, лишь бы дитя, вцепившись крепко, не выпускало из своей ладошки отцовскуюсильную руку!

Когдаже чадо, исполнившись самонадеянности, кричит «я сам! », и, вырвав руку изотцовской длани, бежит, куда его несёт дух свободы ложной, то тут уже все лужи, ямы, синяки и шишки, укусы злых собак и прочие неприятности такой ребёноксоберёт вполне. Дай Бог, чтобы, набивши шишек, он вспомнил, что Отец стоит иждёт, когда дитятя, нахлебавшись своеволия со всеми из него вытекающимистраданьями, про «Папу» вспомнит и кинется в его объятья!

Да, собственно, Господь Иисус Христос Сам об этом в притче о блудном сыне говорит.

Адля монаха, вступившего уже не на «брусчатку мостовой», а на «зыбкий лёд»духовной брани, тем более смертельно опасно самомненье, надежда на свой ум исвои силы. Монаху надо, уцепившись за руку Божью, шажками осторожными идти повешкам, которые прошедшие впереди него за два тысячелетья Отцы и Матери Святыедля него расставили! Их опыт как в Святом Предании, в Святоотеческих твореньях, так и в изустном опыте наставников духовных передаётся ученикам усердным, ищущим наставления и помощи.

Ведьпочему сейчас всё меньше становится не только старцев и стариц духоносных, нодаже просто опытных духовников?

Послушниковвсё меньше, способных, отрещись от самости и внимая опыту наставников, благословениям духовников, смиренно следовать, выращивая терпеливо плодыдуховного труда!

Анет учеников, то, как и в школе, учитель в класс пустой и не придёт! Поэтомусейчас пустеют «классы» великой школы монашества. Всё более одни одежды монаховотличают от мирян! Нам, старым инокам, взирать на это скорбно…

ГЛАВА 15

—Батюшка! — вдруг встрепенулась послушница Мария. — А вы как…. Ой! простите, —она, устыдившись, закрыла лицо руками, — простите, я совсем стыд потеряла!

—Как стал монахом? — улыбнулся схиигумен. — Господь призвал… — он, словнозадумавшись, склонил голову и несколько минут, не открывая глаз, перебиралстарческими пальцами узелки затёртых чёток. Затем, словно получив какой-тоожидавшийся им ответ, поднял седую голову, открыл глаза и снова улыбнулся, —что ж, расскажу!

—Простите, батюшка, я не должна была такого спрашивать, простите! — всёбормотала Мария, не отрывая рук от лица.

—Наверное, не без воли Божьей ты спросила, — старец ласково, по-отечески, коснулся ладошкой Марииной, склонённой в покаянии макушки в стареньком платочке— а, значит, слушай, чадо!

Яместный, посадский, здесь родился, был сподоблен Святого Крещения с именемИоанна, матушкой с детства водим был на богослужения и к Святому Причастию вСвятую Лавру преподобного батюшки Сергия Радонежского.

Сдетства я был хроменьким, болезненным и некрасивым, шансов понравитьсякакой-нибудь приличной девушке у меня не было совсем. И лет с шестнадцати яначал думать о монашеской жизни, тем более что вырос я при Лавре и монахов сдетства уважал и почитал.

Нобыли у меня ещё сомнения, да и свойственные юности движения души, к любвиземной стремящейся, во мне также имели место быть. Словом, годам к девятнадцатия был ещё в неопределённости своего жизненного пути.

Икак-то раз, когда я по болезни не смог пойти на воскресную литургию в Лавру, моя драгоценная маменька, весьма благочестивая и смиренная, пошла туда одна, неся на ручках годовалого братишку.

Ивот, когда пришло ей время возвращаться, её всё нет! Я начал волноваться, дажевстал со своего одра болезни и уже оделся, чтобы отправиться на поиски мамы. Но, слава Богу, ключ в двери защёлкал и входит мамочка моя, а с нею девушка, весьма миловидная, лет восемнадцати, и на руках держит моего братишку!

Какоказалось, на выходе из Лавры мамочка моя поскользнулась и, едва не упав, подвернула ногу. А Лидочка, так звали девушку, увидев мамины страданья, ейвызвалась помочь и донести тяжёлого бутуза до нашего жилища.

Потомнедели через две она опять пришла к нам в дом, не помню уж по какой надобности, и вскоре стала появляться регулярно, чем-нибудь полезным мамочке моей похозяйству помогая. Так длилось больше года. Уже и родители мои стали замечать, что Лидочка ко мне относится с симпатией, да и я сам, с трудом поверив, чтотакая красивая девушка может обратить на меня внимание, стал ждать её прихода снетерпеньем.

Икак-то так настраиваться все стали, чтоб нам с Лидочкой в будущем пожениться.

Ивдруг она пропала! Не приходит неделю, три недели, месяц! Уж более месяцапрошло! Я начал думать, что она, всего вероятнее, нашла себе какого-нибудьжениха повиднее или родители её просватали, иль что-нибудь подобное. Конечно, ягрустил…

Когдапрошло с её последнего посещения чуть более полутора месяцев, проснулся явнезапно ночью, лежу с открытыми глазами и не могу уснуть!

Вдруг! Входит в мою комнату Лидочка, светленькая такая, радостная, смотрит на меня такхорошо, с любовью!

Я, растерявшись от такого посещенья, её спросил:

—Лидочка! Ты как смогла в закрытый дом войти, все спят ведь?

—А я, Ванечка, умерла! — она мне отвечает. — Сегодня сороковой день, как меняГосподь призвал! Но я просила разрешенья с тобою попрощаться, и, как ты видишь, мне разрешили!

—Лидочка! — я в волнении воскликнул. — Я так надеялся, что мы будем вместе, будем любить друг друга, будем мужем и женою!

—Мы будем вместе, Ванечка, потом! У Господа! Мы встретимся опять! Я буду ждатьтебя, любить и за тебя молиться! И ты меня люби и за меня молись! Ну, а покапрощай!

ИЛидочка вышла из комнаты, улыбнувшись мне на прощанье. Мы с ней за время нашегознакомства ни разу даже за руку друг друга не коснулись! Тогда другое быловремя…

Ая наутро, встав, благословился у маменьки в святую Лавру! И вот я здесь ужепятьдесят третий год!

Схиигуменснова улыбнулся доброй старческой улыбкой.

—Я все эти годы старался честно Господу служить, хоть мне и не открыто, какпринимает Господь мои старанья, но я верю в Его ко мне, как и ко всем, любовь, надеюсь на его ко мне, многогрешному, милость, верю, что и Лидочка молится заменя и что, наверное, теперь уж скоро я её увижу!

Ну, чего ты плачешь? — батюшка потрепал по макушке вздрагивающую от слёз послушницуМарию. — Бог есть Любовь, и все, к нему стремящиеся, имеют надежду с Ним и совсеми, кого здесь любили, кто сам душой к Нему тянулся, в его БожественнойЛюбви соединиться в блаженной Вечности! Ты в это веришь?

—Конечно, батюшка! Меня там тоже ждут: и таточка, и мама, и мама Агафья, сыночекВолоденька, братишки с сёстрами, а может, и супруг… — вздохнула Мария глубоко, но не скорбно, — помолитесь обо мне, чтобы дал Господь и мне в монашеском житиисколько Ему угодно потрудиться и всех их встретить после…

—Благослови тебя Господь! — батюшка Иегудиил осенил крестом послушницу. — О том, что я тебе сейчас рассказал, молчи, пока я жив, понятно?

—Понятно, батюшка…

ГЛАВА 16

—«Слава тебе, Показавшему нам Свет! » — возгласил из открытых Царских Вратслужащий иеромонах.

—«Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение…» —искренне-умиленно зазвучало с крылоса тихое, умиротворяющее душу славословие.

МатьСелафиила, стоя на больных распухших коленях, оперлась левой рукой на свойчисто оструганный ореховый посошок, правой скрюченными многолетними тяжёлымиработами пальцами, сложив их во знамение Пресвятой Троицы и ДвуединойБогочеловеческой Сущности Господа Иисуса Христа, медленно и благоговейноосенила себя чудотворным Крестным Знамением и замерла с прижатой к левому плечурукой, вся погрузившись в молитву.

—Молитва, детонька, есть не произнесение лишь определённых слов вслух или просебя, умом или устами, по книжке или по чёткам, или вообще своими собственнымисловами — не важно, — старец Иегудиил, смотрел в глаза послушнице Марии, — всёэто есть лишь обращенье, призыв, луч покаянья и любви к небу из сердцаустремлённый.

Этоначало молитвы, для многих, к сожаленью, и её конец, ибо на этом обращеньи, пусть даже горячем, искреннем, многие и останавливаются, почтя такое деланиезавершённым. В том их ошибка.

Важноне только высказаться самому, вычитать правило или излить душу — важно услышатьответ!

Молитванастоящая есть всегда — диалог! И если Второй Собеседник отсутствует или неотвечает, то это уже не есть молитва, но только праздное слов излияние, неприносящее никакой пользы молящемуся.

—А как же мне узнать, слышит ли меня Господь в моей молитве, как мне услышатьЕго ответ, и каковым он вообще, этот ответ, бывает? — недоуменно вопрошаласвоего духовника послушница Мария.

—Ответ от Бога всегда приходит в благодати Святого Духа, — отвечал схиигумен, —но действие Его и восприятие молящимся бывает разным, в зависимости от духовнойзрелости и состояния души молящегося. К одним приходит благодать, вызываячувство покаяния, глубокого осознания своих грехов и недостатков, другим онаприносит чувство умиления и тихой радости о Господе, у третьих вызываетпреумножение любви, четвёртым Бог прямою речью отвечает, как Павлу Апостолупосле его троекратного прошенья об избавлении от немощи телесной. Господьсказал ему:

—«Довлеет на тебе благодать моя…» и далее, как пишет Павел сам в Посланье.

Ис Моисеем Бог говорил «уста к устам»!

Теперьсравни себя и Павла иль Моисея! Чувствуешь, насколько мы отстоим от высоты ихдуха и святости!

Апотому нам и мечтать нельзя услышать такой ответ, какой сподобились ониуслышать!

Длянас с тобою истинным, неложным, непрелестным ответом Божьим на молитву нашубудет пришедшее внимание к себе, способность душу свою увидеть нелицемерно и, увидев, ужаснуться, глубоким покаянным плачем омыть её и утешение в надежде напрощенье получить!

Намважно понимать, что без воздействия на душу нашу благодати Божьей мы неспособны ни грехи свои увидеть, ни тяжесть их почувствовать, ни возжелатьизбавиться от них. Ни уж тем более почувствовать раскаянье и после сокрушенногоплача — умиленье!

Всёэто действия Духа Божьего, по правильной молитве приходящего к просящему Егопришествия.

Настолькогрех иссушает наши души, что мы, порой, умом своё непотребство сознавая, никапли не ощущаем неудобства от своей мерзости, одно лишь окамененноеожесточенье сердца.

Илишь когда приходит благодать — приходит с нею сердца оживленье!

—Но как же, батюшка, надо молиться, чтобы Господь стал в благодати отвечать? —послушница Мария внимала всей душой словам духовника.

—Вот этому и учится любой христианин, тем более монах! Порой, ученье это бываетдлиною в жизнь, но даже если на смертном одре впервые придёт ответ Святого Духа— жизнь прожита не зря! Хотя, конечно, молитве научиться можно при правильномподходе и старании за время меньшее, чем жизнь.

—Что значит правильный подход к молитве, отче!

—Прежде всего, вставая на молитву, вспомни, кто ты и Кто Тот, с кем тысобираешься беседовать! Не ты счастливым Бога делаешь тем, что снисходишь дообщенья с Ним, а Он тебе дарует счастье быть услышанной Его Святыней! Поэтому кмолитве приступай в смиренном духе, не иначе! Иначе будет твоя молитва молитвоюевангельского фарисея, то есть путём надёжным в самомненье и прелесть пагубную!

Затемфундаментом молитвы является — внимание! Внимательное и осознанное произнесениекаждого слова обращённого тобою к Богу! Не «вычитывание», а моление, какосуждённого преступника к судье, осознающего, что от каждого слова зависетьможет его жизнь!

Вотпочему Отцы Святые говорят, что лучше «пять слов умом, чем сотню языком»произнести в молитве! И чтобы научится держать вниманье на словах молитвы, онисоветуют молитве обучаться на кратких призываниях, из которых самое лучшее —молитва Иисусова!

Затем, когда ты приступаешь к разговору с Богом, имей в виду: должна молитва быть«безвидной», или «без-образной», то есть категорически нельзя себе каких-либо«картинок» или «образов» в видении представлять!

НиГоспода, ни Божьей Матери, ни Святых Угодников, ни чего другого: ни икон, нифресок, ни картин духовных!

Иначебудешь ты молиться не Творцу и не Святым Его, а сотворённому тобой ввоображении «фантому», собственной фантазией рождённому! Что, конечно, духовнойпользы принести не может, но лишь одно духовное глубокое расстройство, что укатоликов мы видим.

Затемдолжна молитва совершаться с усильем сердца, с напряженьем сил души, иначе нивнимательной она не будет, ни безвидной! Попробуй десять раз молитву Иисусову, даже короткую, из пяти слов — «Господи! Иисусе Христе! Помилуй мя! » —произнести со всем вниманием на каждом слове и не допустить при этом нипомыслов сторонних, ни картин в воображенье вспыхивающих постоянно! И сразу тыпоймёшь, какой тяжёлый труд — молитва!

СамГосподь наш Иисус Христос сказал, что «Царствие Божие силою берётся, иприлагающие усилие входят в Него! ».

Иещё один совет тебе, новоначальной: молись по времени, не по числу молитв! Ни вкоем случае не ставь себе задачу во что бы то ни стало прочитать какое-токонкретное число молитв! Начнётся погоня за количеством, за «буквой» и — потеря«духа» и смысла самого моления!

Определисьсначала, сколько ты можешь на умную молитву каждый раз выделить времени, чтобыспокойно, не оглядываясь на часы, поговорить с Христом. Пусть это будут пятьминут иль полчаса, иль час — не это важно поначалу! Важно это время, пустьпоначалу краткое, всецело посвятить Христу!

Теперьпопробуй советы, что тебе сейчас я дал, начать использовать в своём ученье, а, спустя немного времени, придёшь, и мы поговорим ещё!

—Благословите, отче!

—Бог благословит!

ГЛАВА 17

Пение«Великого славословия» закончилось, на едином дыхании пролетели «сугубая» и«просительная» ектении, «Утверди Боже…», прозвучал с амвона отпуст.

Клироснаябратия пошла прикладываться к «праздничной» иконе, пономари отправились похраму гасить лампадки.

Толькостарая схимница, застывшая на коленях в уголке около крылоса, не подавалапризнаков жизни. Братия, уже не раз наблюдавшая подобное, не обращала на неёвнимание.

Толькотрепетно почитавший старицу инок Георгий, со всеми приложившийся к иконе, остался в храме, сидя на скамеечке неподалёку от согбенной старческой фигурки, стоявшей на коленях. Прошло, наверное, около двадцати минут, фигурка старицытихонько шевельнулась. Инок Георгий мигом подскочил и бережно помог подняться сколен старой схимнице. Она тихонько подняла свои слепенькие глаза на помогшегоей встать на ноги инока, в её не по-стариковски чистых сияющих глазах светиласьтакая радость, такое счастье, что даже знавший о её духовных дарованиях Георгийбыл поражён лучившейся от её облика благодатью.

—Ах, Юрочка! — вздохнула она шепотком. — Если б ты знал, где я сейчас была, когоя видела только что!

—Кого, матушка?

Потом, потом как-нибудь тебе расскажу! — словно опомнившись, заворчала мать Селафиила.

—Матушка, вправду расскажешь? — с надеждой спросил благоговейно инок.

—Тебе расскажу, раз обещала, потом… — и старица тихонько зашаркала «баретками» квыходу из храма, подслеповато постукивая впереди себя светленькой палочкой.

Впервый раз с ней случилось такое в конце войны, примерно за месяц до победныхзалпов у рейхстага.

Тогдауже постриженная в иночество с тем же именем, Мария продолжала, теперь ужеоставшись лишь вдвоём, подвизаться в молитве и труде с постриженной в великуюсхиму матерью Августой, в схимническом постриге получившую архангельское имяГавриила.

Постригалеё сам батюшка Иегудиил «страха ради смертного», так как подхваченная матьАвгустой в февральские морозы сорок третьего двусторонняя пневмония почти неоставляла ей шансов на дальнейшее продолжение земного жития.

Нопути Божьего Промысла непостижимы, схимонахиня Гавриила выжила, и даже лик её заметнопомолодел той особой, вечной молодостью, которой отличаются лики святых нафресках и иконах в храмах. Примерно тогда же, с разницей в месяц, отецсхиигумен облёк послушницу Марию в «рясофор» — начальную ступень монашескогопосвящения христианина Богу.

—Была твоей покровительницей от святого Крещения равноапостольная МарияМагдалина, теперь молись новой ходатаице за тебя пред Богом — преподобной МарииЕгипетской, проси укрепить тебя в подвиге поста и молитвы, а наипаче в терпенииот Господа посылаемых испытаний! Но и Марию Магдалину не забывай, она с тобоюнавсегда духовно связана…

ДочкиМариины выросли и разлетелись, словно пташки. Старшая, Саша, оказалась со своиммедицинским ВУЗом в эвакуации на Урале, и, несмотря на многочисленные поданныеею заявления, на фронт её не отпустили — сказали, что с её специализацией врачив тылу нужнее.

АВасилиса, закончив краткие курсы связистов, уже довоёвывала где-то в Чехии, даже награды имела.

Анечкав Москве трудилась помощницей бухгалтера в каком-то министерстве, немаловажномв оборонном деле, за ней уже всерьёз ухаживал сотрудник из соседнего отдела, втайне от всех посещавший окраинный московский храм.

Монашествоникто из дочек не избрал, но мать Мария знала, что становиться на стезюмонашества разумно лишь тогда, когда ты понимаешь, что это такое — монашескийпуть, узкий и тернистый, когда монашества желаешь всей душой и только одногоего, не мысля себя никак в любом другом житии.

Ибатюшка Иегудиил свидетельствовал:

—Коли, дочка, есть малейшее сомненье — идти в монахи или не идти — ни в коемслучае тогда нельзя к монашеству даже приближаться! Только если всем сердцемжелаешь пострига и постнического иноческого жития и только этого, то и тогда смолитвой, с рассужденьем и с опытного духовника благословеньем такое решеньеможно принимать! Иначе ад при жизни обеспечен!

Ночто касается самой инокини Марии и сомолитвенницы её схимонахини Гавриилы, тоих призвание к монашеской стезе было настолько очевидным, что странно было быих и представить себе в любом другом качестве, настолько естественным было дляних «ангельское житие».

«Светмирянам — монахи, свет монахам — Ангелы»! — этот святоотеческий девиз, написанный на висящей у изголовья матери Гариилы старинной раскрашеннойгравюре, был для обеих подвижниц не символом, но — руководством в жизни.

Таквот тогда, в апреле сорок пятого, весенней тёплой ночью с инокиней Марией впервый раз случился необычный прецедент, который так потряс её сознанье, чтоона целый месяц не могла потом придти в себя, переживая то свершившееся с нейсобытие.

Умышленноприходится оставить за рамками сего повествования тот путь, который проходилаМария в умном делании внутренней молитвы, поскольку делание сие великое бездуховного наставника в этом делании опытного нельзя дерзать и начинать безриска потерять рассудок и впасть в безумие и пагубную прелесть.

Тому, кто ищет жизни совершенной, кто путь умной молитвы желает проходитьнеповрежденно, тот должен со смирением просить Владыку Господа послать емунаставника-духовника, под чьим надзором и духовным руководством он сможет сеймолитве обучаться и в духе возрастать. У старицы Селафиилы такой наставник были не один, о прочем умолчим во избежание соблазна ей начать неосторожноподражать.

Какобычно, ночью, в своей келейке-боковушке пребывая в делании святом молитвыИисусовой, предстоя в сердце Богу и благодатным умилением утешаясь, инокиняМария вдруг ощутила как бы почти незаметный толчок внутри себя и, открыв глаза, увидела себя стоящей в Троицком храме Сергиевой Лавры прямо у раки, рядом с дверьюв «Серапионову палату».

Сначалаинокиня не поняла необычайности с ней происходящего, а просто с радостью сталаоглядываться вокруг.

Всёбыло так, как до закрытия Лавры безбожниками. Тихо шёл молебен с Акафистомбатюшке преподобному Сергию, смиренно струйка богомольцев текла к благоуханнойраке с мощами основателя монастыря и, выросшего вокруг обители города. Людиприкладывались по обычаю к покрову на мощах святого, затем спускались вниз подвум ступенькам и, минуя стоящую сбоку от прохода инокиню Марию, шли к выходуиз храма.

Мариюникто не замечал, не обращал на неё вниманья, хотя проходящие мимо богомольцы, едва не наступали ей на подол.

Покаона смотрела на иконы иконостаса и слушала умильно подпеваемый народным хором, стоящим в уголке, припев Акафиста, от раки отделился, как Марии показалось, вышел из северной двери алтаря, невысокий седенький монах, который, улыбаясь, направился прямо к застывшей удивлённо инокине Марии, и, подойдя, благословилеё.

—Ну вот, пришла! — он посмотрел ей в глаза, и этот взгляд, как и весь его облик, показался Марии удивительно знакомым. — Я рад тебя здесь видеть! Ты не пугайся, приходи ещё! И старцу твоему передай мой поклон, скажи — увидимся с ним скоро!

Монахпоклонился, и, повернувшись, снова отошёл куда-то к раке, возможно, внутрьалтаря, хотя дверь не пошевелилась, и исчез…

ИнокиняМария вздрогнула и пришла в себя.

Онапо-прежнему стояла на коленях, локтями опершись на стул в своей моленнойкомнатке, чётки ритмично двигались в её пальцах, молитва грела сердце.

—Я засыпала? — пришла ей мысль в голову.

—Нет! — ответила она сама себе. — Это не был сон! Всё было въявь, да и мнесовсем не хочется спать, но… тогда, что это было?

Онав раздумье подняла голову к полке образами, перед которыми горела тихимогоньком лампадка.

—Что? — вдруг всполошилась инокиня, вглядываясь в одну из икон. — Да! Это точно— он!

Онаосторожно достала небольшой образ с полки, поднесла его ближе к свету — наиконе был изображён, только что подходивший к ней в Троицком храме монах!

Надписьна иконе гласила " преп. Сергий Радонежский".

ГЛАВА 18

—Батюшка! Ещё он вам поклон передал, — инокиня Мария поклонилась в полсхиигумену Иегудиилу, — и велел передать, что вы скоро с ним увидитесь!

—Ну, слава Богу! — радостно перекрестился старец, поддерживая левой рукой почтине действующую после инсульта правую. — Это весть благая!

—Но, батюшка, как мне понять — что это было? Откуда, почему со мной и для чего? Я так боюсь, что это какое-то новое искушение для меня! — инокиня Мария былавзволнована и встревожена. — По моим грехам не может быть мне от Господа такихподарков, но вы же говорите, что никаких признаков бесовской прелести вы невидите?

—Чадушка, — задумчиво произнёс старец, — я не знаю, что тебе сказать! Со мнойтакого никогда не бывало, и не припомню, чтобы за время, пока я несу недостойносвоё послушание духовника, чтобы мне кто-то о таком поведал…

Естьбатюшка один здесь, в Подмосковье, по железной дороге на Казань придётся ехатьоколо полутора часов, затем пешком вёрст шесть. Я тебе дам его адресок, он приприходском доме у батюшки-настоятеля вроде как в сторожах живёт! Ему уж скородевяносто шесть! Зовут его отец Доримедонт, он схимонах, жил долго на СвятойГоре Афонской, затем в горах Кавказских, затем в центральную Россию перебралсяи поселился при приходе своего духовного сына, протоиерея Николая, тому ужсамому под семьдесять!

Яс ним знаком был около трёх лет, когда он жил здесь в Сергиевом Посаде и вЛавру на молитву приходил. Вот он, как помнится, рассказывал однажды прочто-то, бывшее с ним в том же роде, что и с тобою приключилось, когда он жилещё в Святом Уделе Божьей Матери — Горе Афонской.

Тысъезди-ка к нему, поговори, быть может, он тебе сумеет объяснить с тобоюпроисшедшее, он опытный монах! А я, прости, уста сомкну — не ведаю я, многогрешный, что сказать!

—Мария, инокиня, говоришь? Манянька, значит! — отец Доримедонт оказался крупным, полным и весёлым стариком с лысой головой, огромной белой бородищей и почтивсеми, крупными зубами. — От Егудиилки, говоришь? Ох, Егудиилка, — пора ему вмогилку!

Мне, правда, тоже пора! — засмеялся он, увидав испуг в глазах" Егудиилкиной" духовной дочери. — Да-а-вно пора, а я чего-то всё небокоптю! Ну, пошли в домушку, что-ли, инокиня…

В" домушке" отца Доримедонта, комнате размером два на три метра, тристены были сплошь от пола и до потолка увешаны иконами — большими и маленькими, писаными и типографскими, в кивотах и просто прикнопленных к оштукатуреннойстенке.

Четвёртуюстенку с дверью пополам делила печка с прибитой к ней деревянной вешалкой, на гвоздикахкоторой уместились какой-то ватник, пара рясочек с подрясниками и брезентовыйплащ. Спинкой к печке стояло облупленное деревянное кресло с дощатым сиденьем, на спинке висела выцветшая, застиранная схима с кукулем и схимническийверёвочный параман.

Ивсё! Больше в комнатке, кроме нескольких лампад, мерцавших перед иконами, абсолютно ничего не было!

—На чём же он спит? — подумала, оглядывая обстановку инокиня Мария.

—А дрыхну я, Манянька, — словно угадав её мысли, засмеялся, обнажив зубы, отецДоримедонт, — в другой опочивальне! Там у меня есть ложе с «бадалхином» икистями, пуховые перины и тьма подушков! Ну, садись в мою «стасидию»!

ИнокиняМария села в кресло, старик достал откуда-то из угла крохотную скамеечку ипримостился на ней напротив гостьи.

—Ну, давай, Манянька, рассказывай, — старик вдруг словно бы прислушался кчему-то, — нет, подожди! Встань-ка вон туда, за вешалку, и тихо стой!

Вдверь постучали. Отец Доримедонт, не торопясь, открыл и встал в дверях сеней, не пропуская внутрь пришельца. Инокиня Мария испуганно замерла и прислушалась.

—Чего тебе? — раздался нарочито грозный голос схимника.

—Я, гражданин, ваш новый участковый, участок обхожу, — раздался слегка картавыйразвязано-нагловатый молодой мужской голос, — мне надо ваши документикипроверить, пройдёмте в помещение!

—Ещё чего! — загремел голос отца Доримедонта. — Мож, у меня там баба с титьками, как у твоей Глафиры, Федя!

—Какой Глаф… Я не Федя, я Василий, — обалдело-растерянно залепетал невидимыйМарии человек.

—Ты Фёдор во Святом Крещении, сам знаешь! В честь мученика Феодора Тирона роднойбабкой во младенстве окрещён! А Васькой твой отец, пьянчуга, настоял, чтоб впачпорт записали!

—Откуда вы…

—Оттуда, где всё знают! Про Глашку твою полюбовницу, к которой ты от своей женыМиленки бегаешь, как будто на дежурства, что — подробней рассказать?

—Да как вы…

—Так! Ты ей скажи, козе блудливой, чтобы колечко с бирюзой, которое она усобственной бабки скрала, пусть назад в комод положит! Для бабки это память омуже, что погиб геройски с японцами воюя! И если будет с мужиком чужим блудить, схлопочет рак, и титьки ей отрежут, из-за которых ты к ней бегаешь, засранец!

—Да я…

—Чего — ты?! Зарестуешь меня, что ли? В тюрьму посодишь? Аль застрелишь сосвоего нагану, который ты по пьянке потерял три дня назад, и где — никак невспомнишь? Кого из нас первей в тюрьму посодють? А?

—Отец! Не погуби!

Всенях раздался грохот рухнувшего на колени пришельца.

—Дурила, Федька! Сам себя ты губишь! Распутством, пьянкой, взятками — безбожник! Такая мать была благочестивая, Царства ей Божьего, Матрёне!

—Отец! Прости! Отец, что мне делать, я запутался совсем… — в сенях раздалсяплач.

—Вставай ужо, засранец! Молитв ради матери твоей тебе Господь даёт возможностьпокаянья… Чтобы в субботу вечером на исповедь бегом к попу Николке вашему! ИГлашка каяться пусть придёт, в другой день только! Не то…

Ну, я сказал уже, что её ждёт…

Иесли будешь бить жену, засранец, не будет у тебя детей, запомнил?

—Батюшка! Я исправлюсь! Помолись за меня…

—Ладно! Иди уж, помолюсь…

Да! Твой левольверт валяется в крапиве у нужника, там, где тебя рвало с сивухиВарькиной, ищи к забору ближе! А то ведь вправду, дурачка, посодють…

—Отец, спасибо! Спаси тебя Бог! — раздался звук убегающих шагов.

—О! Бога вспомнил! Ну и слава Богу! — отец Доримедонт, посмеиваясь добродушно, опять вошёл в свою каморку и уставился весёлым глазом на ошалевшую от всегоуслышанного инокиню.

—Чего уставилась, Манянька? Глазищи вон — с тарелку, счас выпрыгнут! Садись, давай, обратно!

Мария, всё ещё ошарашенная, села.

—Вишь, нового прислали пугать старого бродяжку! — ворчал, улыбаясь, схимонах. —Предыдущий две недели назад пугать приходил! Сам только чегой-то испужался, ужеиз органов ушёл…

Ну, чего пришла-то? В первый раз, что ли, Господь сподобил пощупать, как тонкаперегородка между земным миром и небесным? — отец Доримедонт смотрел на инокинюМарию уже серьёзным взглядом. — Ты не пужайся, это пустяки!

Всеэти виденья, откровенья, исцеленья, конечно, впечатляют попервой… Но это всёдля них, для Федьков с Глашками, — старец махнул рукой за спину в сторонусеней, — чтоб образумить их, чтобы от пропасти погибели отвратить, куда онинесутся будто кони без вожжей!

Далтебе Господь конфетку духовную, чтоб ты убедилась, что Он тебя, Свою деточку, любит и о тебе печётся! Но не конфетки составляют основную пищу, тем болеемонаха! Столько монахов пало, имевших откровенья, дары прозорливости, исцелений, бесов изгоняли…

Даразве в этом цель?

АпостолПавел пишет, мол, что толку, если все дары стяжаю, а любви иметь не буду? Будукак бубен, как кимвал звенеть — и всё впустую! Монаха подвиг в чём? Стяжать всебя Христа в Его Любви!

Моленьями, постами, подвигами разными привлечь Божественную благодать, которая всю твоюдушу — как крестьянин поле — очистит от терний, вспашет, взборонит, засеетсеменами, польёт и вырастит плоды Любви! Вот цель любого христьянина — статьлюбвеобильным, в любви подобным Богу, а не в чудесах!

Чудестворенье без любви — фиглярство! Антихрист-то таким и будет — «факир» — чудесмильон и ноль любви! Поэтому, когда Господь тебе подарки духовные ещё не разподарит, помни — Его дары есть лишь свидетельство, что Он тебе готов своюблагодатную силу доверить, чтобы ты ей дела любви творила! Его дела, Его любви, во славу Самого Его! А ты лишь ложка, которой кормят голодающих! Всё поняла?

—Стараюсь, батюшка, — кивнула инокиня Мария, приходя в себя.

—Ну ладно, всё! Иди, давай, домой! Стемнеет уж, пока доедешь, а у вас окраинанебезопасна…

—Благословите, отче!

—Бог тебя благословит, и твой Егудиилка! А я не поп, чтобы благословлять, —простой монах! Я помолюсь, прощай…

—Прощайте, батюшка!

ГЛАВА 19

—Ну что ж, пора в могилку, значит — пора! — довольно улыбнулся отец Иегудиил, выслушав доклад инокини Марии о посещении отца Доримедонта. — Доримедонтушка такзря не скажет! Надо к встрече с Господом готовиться!

—А я! — заплакала Мария. — А я-то как же? И мать Гавриила, и другие ваши чада? Нам что делать, к кому за помощью идти?

—За помощью идти надо ко Господу! А уж как Он эту помощь подаст — Ему виднее! —строго взглянул на плачущую инокиню схиигумен. — Меня тебе Кто дал, а мне тебяи прочих духовных чад? Он, Господь, и даровал нас всех друг другу, чтоб мы другдругу послужили помощью духовной! Кто кому советом, а кто кому молитвой, или, вон, ряску постирать! Как бы я сам один с такой рукой стирал? — он приподняллевой рукой полупарализованную правую. — И это тоже важно! Любая помощьближнему может стать способом стяжания Любви, хоть мусор вынести, хоть дверкупридержать!

Всегдасчитай, что делая что-либо ближнему, ты это делаешь Самому Христу! Порой, незнаешь, что больше благодати принесёт: всю ночь молиться или бедному сироткештаники заштопать! Важно не что ты делаешь, а как, с каким настроем своей души! С любовью почищенная и картошка исцелить может, с любовью сказанное слово душувоскрешает — об этом помни! Никого от себя, не одарив хоть чуточку любовью, неотпускай! Нас затем Господь друг к другу и приводит, чтоб мы любить учились, чтоб в Царство Божие — Царство Любви, уже сейчас входили, поняла?

—Да, батюшка! — кивнула инокиня Мария. — Но если вас не станет, нам с матьГавриилой у кого же окормляться?

—Ну, за Гавриилу ты особенно не думай, у неё свой путь, о ней я позабочусь… —старец схиигумен задумался, — а вот тебе, пожалуй, будет в скит дорога, к отцуИринарху!

—Какому отцу Иринарху, батюшка, — удивилась инокиня Мария, — что за скит, развесейчас есть скиты?

—Есть, детонька, есть и скиты, есть и большие монашеские общинки в миру вокругсвоих духовников! Ведь есть же люди, жаждущие тесного пути монашеского? А разесть — они найдут друг друга, объединятся в подвиге, и им Господь руководителядуховного даст! Закрыли власти монастыри, но души для монашеского подвига незакроешь! А значит, и монастыри будут, только не явные…

—Батюшка, что значит не явные монастыри?

—Ну вот, например, есть схиигумен Иегудиил, а у него есть духовные чада вмонашеском постриге, которые выполняют по его благословению келейные монашескиеправила, кому какое благословлено, посещают свои приходские храмы и участвуют вбогослужениях: некоторые в качестве молящихся, некоторые в качестве клириков, некоторые в качестве прислуживающих или несущих различные послушания прихрамах.

Всеони исповедуются регулярно у своего духовника и причащаются с той частотой, скакой их духовник благословил. Также и житейские бытовые вопросы они решают ссоветом и благословением духовника. Чем такая духовная семья отличается ототкрытого монастыря? Только житием не в одних стенах!

Вовсём остальном жизнь монахов такой общины фактически является жизньюмонастырской, только вместо монастырских послушаний монашествующим в миру, порой, приходится ради пропитания работать на мирских работах и получать тамзарплату.

Абывают и такие монастыри в миру — есть, например, храм, обычно сельский, а прихраме живёт его настоятель, священник-монах, и с ним либо в приходском доме, либо в ближайших домах живут прислуживающие в храме певчие, алтарницы, просфорницы, уборщицы, дворники и так далее. Но все они ведут монашеский образжизни, окормляются у своего настоятеля-духовника, имеют от него келейныеправила. Ну и чем это не монастырь или скит по сути своего духовного устроения?

Стех пор, как власти стали бороться с монашеством и начали закрывать обители, таких неофициальных монастырьков и скитов в миру появилось немало! И жизнь этихдуховных общин, порой, имеет не меньшую, а то и большую духовную высоту, чем воставшихся ещё открытыми «официальных» монастырях.

Посколькуты уже не связана попечением о детях, то тебе нет необходимости гнаться забольшим заработком. Кроме того, за годы совместной жизни с мать Гавриилой тыовладела церковным шитьём, клиросным чтением и пением и даже можешь печьпросфоры, и потому после моей кончины тебе будет лучше прибиться к какой-нибудьмонашеской общинке, живущей возле церкви.

Естьу меня несколько известных мне мест с подходящим для тебя житием, только мненадо ещё молиться (и ты тоже об этом молись), чтобы Господь указал тебе местомонашеских подвигов, наиболее благоприятное для твоей монашеской жизни! Мнитсямне, что хорошо тебе будет спасаться в общине отца архимандрита Иринарха, настоятельствующего в одном тихом селе под Рязанью, но пока точного извещениямне от Господа не пришло…

—Как благословите, батюшка, — поклонилась инокиня Мария, — раз надо, буду обэтом молиться!

—Благословляю, чадо! Времени нам с тобой быть в общении духовном осталось совсемнемного…

ИнокиняМария тихо заплакала.

Предсказаниео «могилке для Егудиилки» отца Доримедонта, к глубокой скорби инокини Марии ивсех его духовных чад, сбылось неожиданно быстро. В конце Светлой Пасхальнойнедели, на праздник иконы Божьей Матери «Живоносный Источник», схиигуменИегудиил по окончании литургии и водосвятного молебна во время чтенияблагодарственных молитв «по святом причащении» тихо почил, присев натабуреточке в углу большого алтаря.

Онушёл так скромно и неприметно, что даже сослужившая с ним священническая братияне заметила его отшествия, и только ожидающая за иконостасом возможностипоздравить любимого батюшку с праздником толпа духовных чад старца вынудилапоследнего уходящего из алтаря иеромонаха вернуться и оглядеть алтарьповнимательней.

Монашескоепогребение отца схиигумена священники храма вынуждены были совершить ночью, таккак власти, небезосновательно опасавшиеся большого скопления почитателейбатюшки, запретили погребать его открыто днём.

Впрочем, многие близкие чада, в том числе и инокиня Мария со схимонахиней Гавриилой, всёравно узнали по «сарафанному радио» о времени и месте батюшкиного отпевания иоказались в числе молящихся о его честном упокоении на удивительных по особойдуховной красоте и проникновенности проводах монашествующей братией своего«собрата и сослужителя».

Этоотпевание осталось в памяти старицы Селафиилы навсегда.

Ана сороковой день по кончине старца также тихо, как и духовный отец, преставиласьв своём стареньком креслице с чётками в руках от внезапного сердечного приступасхимонахиня Гавриила.

Видно, схиигумен Иегудиил, как и обещал, позаботился о ней.

Однако, инокине Марии недолго пришлось оставаться в одиноком затворничестве. Не успелаона закончить сорокадневное чтение псалтыри по новопреставленной схимонахине, как келейник усопшего схиигумена через общую знакомую прихожанку передал ей «намолитвенную память» из батюшкиной кельи маленькое карманное Евангелие. Открывего на первой попавшейся странице, инокиня Мария обнаружила вложенный внутрьобрывок тетрадного в клеточку листа, на котором было написано:

«АрхимандритИринарх. Храм Казанской иконы Божьей Матери». И дальше полный адрес села, вкотором находился этот храм, с указанием, как удобнее туда добираться.

—Благодарю тебя, батюшка! — смахнула слезинку инокиня Мария, — ты позаботился иобо мне…

Утроследующего дня застало её стоящей с маленьким фибровым чемоданчиком в руках наперроне Сергиево-Посадского вокзала, с которого поезда отправлялись в сторонуМосквы.

Ещёодна страница её жизни оказалась перевёрнутой.

ГЛАВА 20

Стараясхимница вышла из храма на паперть, придерживаясь рукой за стеночку, другойрукой постукивая палочкой впереди себя по ступенькам, спустилась с лестницыиз-под венчавшей паперть колокольни и вышла на дорожку, ведущую в сторону еёкелейного домика в скиту.

Ужетемнело, сильно пахло «ночным цветком» — терпко благоухающей каприфолью.

МатьСелафиила остановилась посреди дорожки, принюхалась. С чем-то связан был в еёпамяти этот сильный, характерный аромат?

Ну, да! Конечно! Именно этот запах встретил её, когда она под вечер добралась доотдалённого села в Рязанской области и вошла в калитку церковной ограды, направляясь к сторожке в которой обитал архимандрит Иринарх!

Отецархимандрит Иринарх оказался высоким худым монахом в выцветшем, но чистом, аккуратно заплатанном на локтях подряснике, с маленькой редкой седой бородкой иумными глубокими карими глазами на бледном вытянутом лице. На вид ему былослегка за шестьдесят, хотя определить возраст монаха на практике — одно изсамых затейливых дел.

Ондолго разговаривал с инокиней Марией на крыльце своего домика-сторожки, расспрашивал то об одном, то о другом, вертел в руках, разглядывая, листок снаписанным рукою схиигумена Иегудиила его именем и адресом.

Потомулыбнулся светлой и доброй улыбкой, неожиданной на его аскетическом строгомлице, и спросил:

—Спой-ка лаврским распевом «Се жених грядет в полунощи»!

ИнокиняМария, немного смутившись, тихонечко начала петь это умилительное песнопениетак, как они обычно пели его с матерью Гавриилой на читаемой ими совместнополунощнице.

ОтецИринарх, также улыбаясь, дослушал песнопение до конца.

—Вот и научишь этому распеву наших сестёр, а то я, безслухий, никак не мог имэтот распев показать, а так соскучился по лаврскому пению! Добро пожаловать внашу «семью», мать инокиня!

Тотпериод в своей жизни, мать Селафиила всегда вспоминала, как самый спокойный и«урожайный» в своей жизни. Эти семь лет жизни в Рязанской глубинке стали для неёпервым опытом жизни в настоящей монашеской общине со внутренним «уставом», срегулярными богослужениями, а главное — руководимой опытным и искренне любящимсвоих подопечных, готовым душу положить за них, духовным наставником.

Сестёрбыло восемь.

Старшуюиз них, почти не поднимавшуюся со своего одра девяностодвухлетнюю старушку, схимонахиню Афанасию, сам отец Иринарх почитал своей «аммой» — старицей идуховным руководителем.

Принявшаяпостриг в начале семидесятых годов девятнадцатого столетия в небольшой, прославленной своими подвижницами женской пустыни под Киевом; проходившаямонашеский искус и обучение молитвенному деланию под руководством прозорливойстарицы Мисаилы, к которой за советом приезжали даже архиереи из отдалённыхепархий великой тогда Российской Империи; выросшая духовно в древних традицияхвизантийско-русской монашеской школы, — схимонахиня Афанасия и впрямь быланеисчерпаемым кладезем христианской мудрости и подвижнического опыта.

Сохранившаяв своём весьма почтенном возрасте великолепную память, живость ума иудивительный дар духовного рассуждения при почти полной неподвижностиизмождённого семидесятилетними подвигами старческого тела, мать Афанасия быладуховным сердцем маленькой монашеской общины, собранной промыслом Божьим вокругархимандрита Иринарха в глухом Рязанском селе.

Понимая, что дни её пребывания в хрупкой земной оболочке быстро сокращаются, желаянапитать только что поступившую в обитель инокиню Марию той бесценной пищей, которую из уст схимонахини Афанасии другие сестры получали уже на протяжениинескольких лет, а, возможно, провидя в скромной «новенькой» будущую приемницу«аммы» в духе, отец Иринарх назначил инокине Марии послушание келейницы кстарице Афанасии.

«Амма»и келейница сразу почувствовали друг в друге родственные души, и возникшаямежду ними любовь не угасала до самой кончины старицы Афанасии, постигшей её водна тысяча девятьсот сорок восьмом году.

Старицанежно называла свою почти пятидесятилетнюю келейницу «Машенька» или «девчушкамоя», держала её при себе денно и нощно, отпуская лишь на богослужения исовместные общие трапезы, которые она, по древней монастырской традиции, воспринимала как естественное продолжение богослужений.

Саму«амму» келейница Мария кормила, если можно назвать едой то малейшее количествопищи, которое позволяла себе старица, почти как ребёнка — с ложечки, прямо вкелье на одре, посадив старицу поудобнее и подложив под её, сгорбленную годамии трудами спину несколько подушек.

—Девонька моя! — обращалась к инокине Марии старица, — ты спрашивай, спрашивайменя всё, что в твою головоньку милую придёт, Я пока в разуме, всем, что помню, с тобой поделиться готова, таких как я «сундучков со старьём», поди, уже инемного осталось! А там, в старье-то этом, немало есть камушков драгоценных, которые не стареют, а «вчера и днесь, так же и во веки» нужны и ценны. Какговаривала приснопамятная моя духовная мать Мисаила, «учись у Адама, учись уНоя, учись у Иова, учись у Давида, учись и у матери с отцом — так и вырастешьмолодцом»!

Аучиться у матери Афанасии было чему!

Как«всё» терпеть, как помыслы осуждения в «пожаление согрешающего» обращать, какне спать на ночной молитве, что и как есть и пить перед бдением, чтобы бесыпомыслами меньше смущали, какими пальцами чётку тянуть, как стоять, чтобыменьше ноги болели, как плакать «духовно», как о Боге память держать, каксидеть, в чём ко сну отходить и ещё много-много всяких мелких и важных приёмов, обычаев и традиций, собранных в веках поколениями монашествующих и помогающихуспешно проходить многотрудный подвиг иноческого жития.

ИнокиняМария жадно впитывала каждое слово, исходящее из уст старицы, все её советы, сблагословения отца Иринарха, сразу же старалась воплощать в жизнь, пользуясьвозможностью переспросить и поправить что-то, не удававшееся с первого разу.

Старицаже, видя искреннее горячее желание своей келейницы перенять и научиться у неёвсему богатству духовной жизни и монашеской культуры, которым она обладала визбытке, также не жалела времени и сил на обучение будущей преемницы поблагодати старчества.

Другиесестры, если и принимали поначалу вбрасываемые в их сознание демонские помыслыревности к «только что появившейся выскочке», то очищаемые от них исповедью иоткровением помыслов у отца Иринарха, видя искреннее смирение и доброерасположение ко всем инокини Марии, укрепляемое беспощадностью к собственнымнемощам, безотказностью в помощи, истовостью в молитве и нелицемернымпослушанием, поневоле прониклись к ней искренним уважением и любовью.

Черезгод, на первой седмице Великого Поста, отец Иринарх постриг инокиню Марию вмантию с именем Антония — в честь преподобного Антония Великого, пустынникаЕгипетского.

ГЛАВА 21

—Тебе помочь, матушка? — раздался рядом со старицей исполненный обеспокоенностии заботы голос инока Георгия. — Ты себя хорошо чувствуешь, не утомилась наслужбе? Может к тебе нашего доктора — отца Дионисия позвать?

—Спаси тя Христос, внучик! — улыбнулась мать Селафиила. — Всё хорошо! Я тутпросто задумалась немного, старые годы свои вспомнила, постриг свой, манатейный…

Именноэтот постриг из всех трёх своих — иноческого, мантийного и великосхимнического— наиболее запомнился матери Селафииле своей особенной неповторимой атмосферойвселенскости совершающегося события — смерти земного человека и духовногорождения «земного ангела» — монаха.

Каки положено по чину «пострижения в мантию», совершался постриг во времясовершения Божественной Литургии и, поскольку монашеская жизнь общины отцаИринарха протекала втайне от мира, то и сама литургия совершалась глубокойночью.

Вту ночь впервые инокиня Мария увидела сестёр общины в своих обычно запрятанныхпо сундукам монашеских облачениях, специально одетых в честь торжественногособытия — приобщения «к святой дружине» монашествующих ещё одного «воина».

Мариясмотрела и не узнавала в окруживших её строгих монахинях, в чёрных мантиях иклобуках напоминающих закованных в доспехи рыцарей, тех привычных её глазусестёр, которых обычно она лицезрела в простых полотняных платочках, пёстреньких ситцевых платишках и поношенных бабьих «кацавейках».

Толькопроглядывающие из глубины сестринских глаз любовь и искреннее сердечноесопереживание не давали ей потерять ощущение внутренней близости и родства сэтими «небесными человеками».

Дажееле удерживающую связь с земным миром, лишь поблескивающую вспышками уходящейтелесной жизни во всё ещё ясных мудрых глазах, древнюю «амму» Афанасию, по еётребованию и благословению настоятеля, осторожненько перенесли со одра из келиии усадили в принесённое специально для неё креслице около амвона.

—Иринарх! — еле слышно позвала она перед началом службы отца архимандрита.

—Что, матушка? — бережно наклонился к ней любящий духовный сын.

—Иринарх! Я буду её восприемницей! — прошептала из глубинывеличественно-траурного схимнического кукулия старица.

—Матушка! — удивился отец Иринарх. — Сколько же времени ты сможешь вести её?

—А ей дольше и не надо, — еле слышно ответила схимонахиня, — других сестёр онадавно переросла! А после меня у неё старицы уже не будет… Будут только старцы…

—Как благословишь, матушка, — смиренно ответил архимандрит.

—Что пришла еси сестро, припадая ко святому жертвеннику, и ко святей дружинесей? — спокойно-торжественно вопросил отец Иринарх поднятую им с пола инокинюМарию, оставшуюся лежать на амвоне после последнего, положенного ею по чину пострига, поклона.

—Желая жития постнического, честный отче! — искренне осознавая смыслпроизносимых ею уставных слов, ответствовала инокиня.

—Желаеши ли сподобитися Ангельскому образу, и вчинена бытии лику инокующих? —вновь задал положенный вопрос отец архимандрит.

Желаетли она сподобиться «ангельского образа»?

Ссамого детства это желание не оставляло её в течение пятидесяти лет исполненноймножества скорбей и треволнений мирской жизни.

Сколькораз в самые, казалось бы, счастливые периоды её семейной жизни, когда, с точкизрения мирской женщины, всё было хорошо, Машенька, Маша, Мария Никитична тихоплакала втайне от близких, вспоминая те краткие моменты непередаваемого счастьяединения с Богом в Его неизреченной Любви, которые она пережила в недолгие дниеё детского «послушничества» в монастыре.

Итеперь перед глазами её встал улыбающийся «Красивый Мальчик», явившийся ей всонном видении перед замужеством, и она словно снова услышала Его слова:

—Хочешь стать монахиней во Имя Моё?

—Ей, хочу, Господи! — воскликнула тогда во сне Маша.

—Слава, Тебе, Христе Боже, исполняешь ты обещание Своё, — возблагодарила инокиняМария из глубины сердца «Красивого Мальчика», и со всей полнотой сердечногочувства произнесла:

—Ей, Богу содействующу, честный отче!

—Отрицаешься ли мира и сущих в мире по заповеди Господней?

—Ей, честный отче!

—Схранишь ли себя в девстве и целомудрии…

—Ей, Богу содействующу, честный отче!

—Сохранишь ли даже до смерти послушание…

—Ей, Богу содействующу…

—Пребудешь ли до смерти в нестяжании…

—Ей, Богу содействующу…

—Претерпиши ли всякую тесноту, и скорбь иноческого жития, Царствия радиНебесного?

—Ей, Богу содействующу, честный отче!

—Сестра наша, Антония, постризает власы главы своея, в знамение отрицания мира, и всех яже в мире, и во отвержение своея воли и всех плотских похотей, во имяОтца и Сына и Святаго Духа: рцем вси о ней, Господи помилуй!

То, троекратно пропетое сестрами в момент её пострижения «Господи, помилуй», прозвучало таким неизреченным, глубинным плачем о умирающем в это мгновеньемирском человеке, что только тот, кто хотя бы раз присутствовал при этом дивномсвященнодействии, способен хоть отчасти представить себе, что испытывала в тотмиг рождающаяся вновь монахиня Антония.

Этопение врезалось в её память навсегда.

—Что ти есть имя, сестро?

—Антония…

—Спасайся о Господе!

ГЛАВА 22

МатьСелафиила обратила своё улыбающееся, с уже ничего не видящими в сумеркахглазами лицо.

—Георгиюшко! Какое счастье быть монахом! — она протянула в сторону инока своюслегка подрагивающую руку, — подведи меня к крылечку, внучик, там, на лавочке, мы с тобой немножко посидим.

Счастливыйвозможностью послужить старице и вдвойне счастливый от её предложения «посидетьс ней на лавочке», что автоматически означало душеполезную для молодого монахабеседу, инок Георгий бережно подхватил старицу под локоток и аккуратно повёл еёв сторону крылечка.

—Помнишь, Георгий, как однажды вопросили авву Антония об утешениях, ниспосылаемых монахам от Господа, и он ответил, что «если бы миряне знали теблагодатные утешения, которые Господь даёт подвизающимся в монашеских подвигах, то в миру не осталось бы ни одного человека — все ушли бы в монастыри! Но еслибы знали и всю тяжесть брани духовной и искушений бесовских — в монастырь непошёл бы никто, все бы спасались в миру»?

—Помню, матушка! — кивнул согласно инок. — Читал об этом, хотя по своей недолгойжизни в монастыре, не могу себе представить ни того, ни другого! До сих пор затри года послушничества и два в рясофоре ни искушений серьёзных, ни, тем более, благодатных утешений не имел!

—А как ты думаешь, почему? — спросила его старица.

—Не знаю! Наверное, по немощи духовной, а может, просто не полезно мне…

—Нет, внучик мой, это ошибка! — голос старицы звучал наполненностью, какой-товнутренней силой. — Есть лишь одна причина, почему мы не становимся святыми — нашатеплохладность, отсутствие горящей ревности о стяжании Духа Божьего! А большенет причин!

Вотты учился в школе, наверное, и уроки физкультуры не пропускал?

—Нет, матушка, не пропускал! — ответил инок. — У меня по физкультуре всегдахорошие оценки были, особенно по бегу! Вот дал Господь ноги длинные, и я почтивсегда первым кроссы прибегал!

—Вот, это хорошо! — продолжила старица, — А ну-ка вспомни, как второе дыхание набегу приходит?

—Ну, как… — задумался инок, — бежишь со всех сил, начинаешь выдыхаться, сердцеколотится, порой, думаешь: «всё, сейчас упаду! », — а потом вдруг, как что-товнутри тебя переключается, бах! — толчок, и вдруг легче становится, и дыханиепоявляется, и сердце как-то ритмичнее начинает работать. Даже скоростьприбавляется! Со мною так бывало! Не знаю, может, у других по-другому?

—Да, нет! — вздохнула мать Селафиила. — Не по-другому, у всех это одинаково, каки в духовной жизни! Заметь: второе дыхание приходит тогда, когда кончаетсяпервое, когда кажется, что сил уже нет, а ты усилием воли всё равно заставляешьсебя бежать! А коль начинаешь себя жалеть, бежишь помедленнее, поспокойнее, второе дыхание не приходит…

—Я, кажется, понял, матушка! — воскликнул инок Георгий. — То есть получается, что когда в духовной жизни кончаются твои силы, а ты всё равно подвизаешься, приходит…

—Помощь Божья, Божественная благодать Святого Духа, которая и даёт тебе силыпротивиться искушениям и возрастать в духе! А порой, и благодатные утешенияподаёт, да такие…

Второйраз «потрогать перегородку между земным и небесным миром» монахине Антониидовелось за два дня до смерти её любимой «аммы» и восприемницы в постриге, схимонахини Афанасии, прямо в её келье, где она «дохаживала» угасающую старицу. По всему было понятно, что время пребывания её в земном мире исчисляется ужеднями, и дней этих осталось совсем немного.

Вту ночь мать Антония, напоив с ложечки старицу сладким травяным настоем, заменявшим в обители чай, устроила её бессильное тело между подушек и подушечекс максимальным удобством, проверила, свободно ли проходят по закреплённому впотолке колёсику-блочку спускающиеся с него прямо к рукам старицы длинные, «напятьсот», чётки, которые схимница не переставала перебирать, даже впадая вполубессознательное состояние, и, освободив от нагара фитилёк неугасимойлампадки перед иконой Божьей матушки, наконец-то, позволила себе опуститься вжёсткое деревянное креслице и, взявши чётки, погрузиться в Иисусову молитву.

Молитвашла хорошо, ровно, лампадка освещала силуэты двух монахинь — лежащей и сидящей вмолитве — мягким золотистым светом, ночная тишина лишь изредка прерываласьтихим уханьем сов, прижившихся в роще неподалёку от храма и по ночам летавшихна добычу полёвок, своей обычной пищи.

Внезапномать Антония увидела, что свет лампадки стал усиливаться, менять цвет сзолотистого на ярко-белый, потом вообще на не обозначаемый земным словом, нонеобыкновенно красивый и такой яркий, от которого должно было бы просто слепитьглаза, но не слепило…

Затемиз этого света в пространство кельи выступило несколько человек: седой старик, с длинной волнистой бородой, в какой-то необычной, но явно монашеской одежде; невысокая яркая женщина в сверкающих, по-царски великолепных нарядах; темноволосая тоненькая девушка, даже, скорее, девочка, в тоненькой лёгкой туникеи пожилая, скромно по-восточному одетая женщина с необыкновенно красивымичертами лица.

Пришельцыиз Света окружили ложе с лежащей на нём схимонахиней, которая, словнонаполненная исходящей от них силой, приподнялась и села на своём одре, сияянеизреченной радостью своего сразу помолодевшего лика.

—Ну вот, — обратился к схимнице старец-монах, — мы пришли навестить тебя иизвестить тебе волю Господа! Готовься! Послезавтра ты будешь с нами! Завтраприми Святые Дары и молись!

—Столько людей там ждут тебя! — сказала, прикасаясь рукой к одру царски одетаягостья.

—Твой переход не будет долгим, мы сопроводим тебя от самого разлученья с телом, — добавила пожилая красивая женщина.

Девочкалегко скользнула к одру схимницы и, прильнув к ней на мгновенье, поцеловаламать Афанасию в щёку!

—До скорой встречи!

—Теперь мы покидаем тебя, — сказал старый монах, — молись за всех, кого здесьоставляешь, и у них проси святых молитв, напомни всем им, что Божья любовьнеисчерпаема и Его помощь всегда рядом, даже когда настанут сильные скорби, —он взглянул на застывшую в изумлении монахиню Антонию, — ты это тоже запомнихорошо!

Светначал чуть бледнеть, пришедшие вернулись в его сияние, которое ещё долгооставалось в келье в виде мерцающих в темноте серебристо-золотистых искорок.

Долгоемолчание, не выдержав, прервала мать Антония.

—Матушка! Ты знакома с ними? Кто это был? Ты можешь мне об этом сказать?

Всёещё сидящая со светящимся счастливым лицом старица обратила к ней глаза.

—Доченька моя! То были мои небесные покровители, чьи имена я за земную жизньсподобилась носить!

Девочка, меня поцеловавшая, это святая мученица Татиана, её именем я была наречена вСвятом Крещении. Пожилая женщина — мать Господня Предтечи Иоанна святаяправедная Елисавета, её имя мне нарекли в рясофорном постриге. Равноапостольнаяцарица Елена взяла меня под своё покровительство, когда я сподобилась мантии. Апри постриге в схиму, я получила покровителя в лице преподобного АфанасияАфонского, устами которого мне возвестили главную весть — мой путь земнойзакончится послезавтра!

Доченькамоя! Как я рада! Видно, Господь не отверг мою немощь и, укрепляя меня постояннов течение моей долгой жизни, вновь посылает мне последнее подкрепление иутешение в виде такого чудного посещения!

Доченька! Они ведь были в самом деле! Ведь и тебя Господь сподобил их увидеть! СлаваГосподу за всё!

Силытелесные снова стали оставлять схимницу, и она, поддерживаемая взволнованнойкелейницей, вновь опустилась на своё ложе.

Остатокночи пролетел в молитвах незаметно.

Прибежавв храм минут за двадцать до начала общей полунощницы, мать Антония известилаотца Иринарха о случившемся ночью. Тот перекрестился и вздохнул:

—Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя! Иди к «амме», читайей правило ко Святому Причащению!

Послелитургии мать Афанасию келейно причастили Святых Христовых Таин. Онапопрощалась со всеми и каждому сказала что-то важное именно ему. Ночь онапровела без сна в молитве. В пять утра схимонахиня Афанасия тихо вздохнула, иеё чистая душа покинула бренную плоть.

Ачерез неделю после её погребения приехавшие из Рязани особисты арестовали всехсестёр вместе с отцом Иринархом и увезли в рязанский «централ», страшнуюпересыльную тюрьму.

ГЛАВА 23

—Матушка! — взмолился инок. — Ну, хоть чуть-чуть расскажи, как тебя Господьблагодатью утешал! Вот читаешь в книгах свято-отеческих, в Житиях, в Патериках, какие Господь монахам чудесные явления посылал — оторопь берёт! Даже неверится, что так быть может! И помыслы, я понимаю, что они от бесов, приходят —неправда всё это в книжках! Если бы правда была, то почему сегодняшние монахитаких явлений не сподобляются?

Умомпонимаю, что эти помыслы гнать надо, что не заслуживаем мы, немощные и ленивые, таких благодатных утешений, но как же хочется для укрепления веры хоть от живыхсвидетелей про сегодняшние действия Духа Божьего услышать — очень оновдохновляет на труды!

—Вдохновляет, говоришь? — улыбнулась старица. — Ты, внучок мой Георгиюшко, не вчужих рассказах вдохновения ищи, хотя и они, конечно, наряду с чтением святыхотцов свою щепочку в огонь ревности по Бозе подбрасывают!

Главныйпуть вдохновения и горения духовного есть личный подвиг каждого монаха, либодобровольный, по благословению духовного наставника на себя подъятый, либо втерпении безропотном с благодарением Богу за скорби, во спасение души истяжание награды на Небесах, от Него посылаемых, совершающийся!

—Как это, я не понял, матушка?

—Это так, Георгиюшко, когда ты ко Господу обращаешься: «Господи, спаси! », Господь обращение твое принимает и, как Врач, ставит тебе «диагноз» — болезньдуши такая-то! Какая — ты и сам свои грехи знаешь.

Ивот, чтобы излечить тебя от твоей смертоносной болезни, подбирает Небесный Врачтебе лекарство — скорби душевные и утеснения плоти, с помощью которых твоигреховные болезни-страсти в тебе могут быть побеждены.

Апо форме эти скорби и утеснения могут быть разными. Либо ты сам своимиподвигами душевными и телесными себе эти скорби и утеснения создаёшь — постом, многими молитвами, малоспанием, бдениями, борьбой с помыслами и прочими«веригами» добровольно на себя взятыми, под тяжестью которых болезнь греховнаяв тебе побеждается, и ты обретаешь спасение и жизнь вечную.

Либо, если твои старания слабы и нерадивы, леность и малодушие не дают понестидобровольного подвига, равного твоим душевным недугам, тогда Врач Небесныйпосылает тебе «лекарство» в виде внешних скорбей: обид от ближних, гонений, притеснений, телесных недугов и прочих страданий.

Чтобыэти внешние скорби тебе во спасение обратились, а не усугубили твоё греховноесостояние, принимать их надо с пониманием, что они и есть то драгоценноелекарство от греховной болезни, которое тебе Врач Небесный по Своей Любвиподаёт, когда ты Его о спасении просишь!

Иуж принимай это лекарство с терпением, смирением и благодарением Богу, «тако иисцелеешь»! Словом, либо сам в себе грех ломай, либо терпи, как Господь его втебе ломать будет! Теперь понял?

—Понял, матушка! А в тебе Господь тоже грехи ломал? Тебе тоже скорби довелосьтерпеть?

—Грехи-то? Ломал…

—На тебе, сука религиозная, на тебе! — удары подкованного медными гвоздикамиялового сапога сыпались на лежащую на полу следственного каземата монахинюАнтонию, ломая рёбра, выбивая зубы, разрывая кожу лица и вырывая клочьямиседеющие волосы на разбитой и окровавленной голове. — Вот тебе, сука, твой Бог, вот тебе, монашеское отродье, твоя религия! Вот тебе ещё, и ещё, тварь…

Эх, не тридцатые годы — пришил бы тебя, суку, на месте!

Делоо «тайной религиозной террористической организации, возглавляемой называющимсебя архимандритом Иринархом» тоже не отличалось оригинальностью. Сколько ихтаких было!

Толькоправ оказался следователь Хлыстько, уже не тридцатые были годы, когда онпристреливал на допросе или забивал насмерть арестованных, ни мало не боясь длясебя последствий, теперь приходилось учитывать наступившее ввоенно-послевоенные годы некоторое помягчение к церковникам.

—Ну, свой «четвертак»-то ты, сука монашеская, у меня по-любому получишь! — рычалон с псово-пролетарской ненавистью на еле живую, в очередной раз отлитую избеспамятства ведром ледяной воды, монахиню Антонию. — Подпиши признание врелигиозном терроризме и отправляйся на нары, пока не сдохла у меня тут!

Ничегоне подписала мать Антония. Ничего не подписала и ни одна из сестёр «тайнойрелигиозной организации» архимандрита Иринарха. Ничего он и сам не подписал. Хотя над ним следователь Хлыстько с двумя вертухаями особо «поработал» —еле-еле отца архимандтрита до суда успели в тюремной больничке откачать.

Влепилиему справедливые советские судьи двадцать лет лагерей строгого режима.

Толькона первом же этапе отбитые «хлыстьками» лёгкие вновь сквозь изломанные рёбракровью протекли, и умер батюшка на обледенелом от мочи и испражнений полускотоперевозочного дощатого вагона, в сорокаградусную стужу, тихо творя молитвуИисусову.

Сестрамдали погуманнее: по «пятнашке», тоже строгого. Всё ж таки не просто «тайнаярелигиозная», но и «террористическая»! Нельзя же «террористок» уж совсем-тобаловать…

Изсеми до лагерей живыми доехали пятеро. Из доехавших через полгода живы были трое.

Ав пятьдесят шестом, когда по очередной амнистии освободили из лагеря матьАнтонию, из «монашек-террористок», кроме неё, в живых никого больше и неосталось. Перебрались они «под крылышко» любимого батюшки в светлыемученические обители Небесного Царствия Божия.

Однамать Антония в угольном карьере выжила. Другой о ней Божий Промысел был.

—Пришлось потерпеть маненько, внучик, пришлось…

СлаваБогу, Георгиюшко, слава Ему за всё!

ГЛАВА 24

Чемуособо радовалась в лагере монахиня Антония, так это тому, что все дочери её позамужеству носили уже другие фамилии, и лагерная тень матери-«террористки» недолжна была омрачить их спокойную жизнь в окружающем их советском обществе.

Икогда мать Антония вышла за ворота с неохотой выплюнувшего её лагеря, она непозволила себе даже подумать о возможности не только поселиться, но даженавестить хоть кого-либо из дочерей, понимая, какие сложности может им создатьобщение с матерью — «религиозно-политической зэчкой».

Поэтому, воспользовавшись адресом, данным ей одной солагерницей, молодой монахинейиз-под Сухуми, мать Антония, не раздумывая, но положась на Промысел Божий и Егосвятую волю, направила свои стопы в неизвестный ей доселе край.

Приехавпо данному ей адресу, она обнаружила там домик на окраине высокогорного абхазскогосела Псху, в котором жили четыре монахини: абхазка мать Иоанна, гречанка матьФотиния, белоруска мать Лия и, самая старшая и уже постриженная в схиму, русская мать Евдокия. Все они окормлялись у одного из монахов-отшельников, живших в то время в труднодоступных ущельях и распадках окружающих селоКавказских гор.

Немалоих в то время подвизалось в труднодоступных горных местах Абхазии, многие изних были некогда насельниками Старого или Нового Афона, других известных и неочень российских монастырей; кто-то из них уже похлебал тюремной баланды илипотаскал тачки на Беломорканале, а кто-то ушёл в пустыню молодым, от юностипосвятив свою жизнь стяжанию евангельского совершенства.

Периодическикого-то из отшельников ловили власти, чаще всего в момент, когда им приходилосьспускаться с гор к населённым пунктам, чтобы пополнить свои скудные запасыпродовольствия, сажали их за «нарушение паспортного режима» или по какой-нибудьдругой, грозящей более серьёзными последствиями, статье.

Иногдаих убивали и грабили разбойники из местных жителей, иногда они и сами умирали вбезвестности от болезней или были задраны дикими зверями, волками илимедведями, но некоторых Господь уберегал от несчастий долгие годы, и они, порой, достигали немыслимых миру высот духа и становились наставниками иучителями спасения для сподобившихся их общения монашествующих и мирян.

Однимиз таких стяжавших за долгие годы уединенного отшельничества благодатные дарыСвятого Духа и необходимый, в первую очередь для руководства духовной жизнью монашествующих, дар духовного рассуждения, был наставник общинки, в которую Своим неисповедимымпромыслом привёл Господь мать Антонию, иеросхимонах Никон, ещё в концедевятнадцатого века начавший свой иноческий путь на Святой Горе, в каливеодного известного афонского старца.

Никогдане приходя в селение, отец Никон встречался с духовными чадами в маленькойизбушке на берегу затерявшегося в горной глуши небольшого озера, в которой жилидве подвизавшиеся в молчальничестве старые схимонахини с молодой, угрюмоговида, но добрейшего сердца, послушницей, все — духовные чада отца Никона.

Именнотуда, в этот дивный уголок, сочетавший в себе красоту сотворённой Богом природыи красоту духовного подвига населявших его подвижниц, и привела схимонахиняЕвдокия вместе со смуглой и отзывчивой матерью Фотинией приютившуюся у них вчуланчике, всё ещё «не отпущенную» до конца лагерем, мать Антонию для встречисо своим старцем и дальнейшего определения её будущности.

—Значит, и с Доримедонтушкой встречалась, — улыбнулся беззубым ртом отец Никон, — знались мы с ним одно время и по святогорскому житию, и здесь, в горахКавказских! Сильный молитвенник был, сейчас таких больше нету, подвижник: почтине спал никогда, даже кровати в келье не имел — так, подремлет чуток сидя на стульчикеи опять за молитву!

МатьАнтония вздохнула с улыбкой, вспомнив про «ложе с «бадалхином» и кистями, пуховые перины и тьму подушков».

—Прозорлив был и силу слова имел удивительную, бывало, одну фразу человекускажет, и у того вся жизнь переворачивается! Очень большая в нём любовь к людямбыла…

Ну, так ты сама-то, мать, чего желаешь? — спросил старец, пристально глядя в глазаматери Антонии. — Ты сама-то в себе как определилась?

—Желаю, отче, исполнять обеты монашеские, с Богом жить, молиться, — не задумываясь, ответила монахиня Антония, — а где, как и с кем — хотелось бы волю Божьюпонять! Раньше я всегда жила у своих духовных отцов в послушании, мне бы итеперь желалось наставника обрести, чтобы своеволием не искушаться, слабая ядухом ещё, отче…

—Слабая, говоришь, — улыбнулся, взглянув на неё, отец Никон, — это хорошо, чтослабая: «довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи»…

Ну, ты поживи пока с мать Евдокией и её сестрами, оглядись, отмякни душой после«узилища», а месяца через два, как раз к Покрову, приходи сюда — тогда ипоговорим о дальнейшем!

—Благословите, отче!

—Бог тебя благословит, чадо!

КПокрову ни мать Евдокия с сестрами, ни сама мать Антония уже и не мыслили жизнив отдельности друг от друга. Монахиня Антония вновь обрела семью.

ГЛАВА 25

Войдяв свою маленькую, два на два метра келейку, мать Селафиила наощупь нашласпички, также наощупь зажгла недавно начатую свечку и от неё уже зажгла фитилёкпростенькой «софринской» лампадки, стоящей на низкой полочке с иконами, висевшей в восточном углу келейки над удачно поместившейся под ней тумбочкой отпожертвованного в обитель, почти нового кухонного гарнитура.

Положивперед иконами три земных поклона, старая схимонахиня присела на край маленькогодиванчика, сделанного специально под размер её маленькой келейки из обрезковфанеры монастырским плотником отцом Моисеем.

Диванчикправильнее было бы назвать рундуком, потому что верхняя часть его откидываласьвверх, наподобие крышки сундука, и внутри его хранился весь нехитрый монашескийскарб, состоящий из драпового на вате зимнего пальто с цигейковым воротником, практически нового, так как зимой схимница предпочитала ходить в старенькойтелогреечке, маленького узелочка с бельём и узелочка побольше — «на смерть» — сполным комплектом монашеского облачения для погребения.

Застланон был грубо сработанным пёстрым домотканым ковриком, привезённым какой-тоблагочестивой паломницей из Болгарии. Маленькая, набитая сеном подушечка итонкий вытершийся клетчатый плед довершали картину матушкиного диванчика. А, собственно, больше в келье схимницы ничего и не было, если не считать забитых свнутренней стороны в двери кельи гвоздей, на которых висели её рясочка, мантия, схима и верёвочный параман.

Сидяна краю диванчика, чуть склонившись вперёд и не давая себе облокачиваться наего жёсткую фанерную спинку, мать Селафиила сняла с шеи вытертые засаленныестарые шерстяные чётки и, нежно погладив «голгофку» — кисточку с крестиком–заскорузлой скрюченной артрозом рукой, начала вычитывать по ним своё келейноесхимническое правило.

Этичётки достались ей от приснопамятной схимонахини Анатолии, одной из двухсхимниц, живших в избушке у горного озерца, куда она, тогда ещё монахиняАнтония, приходила с сестрами из Псху на исповедь и за духовным советом кбатюшке Никону.

Путьдо озера занимал около четырёх часов, поэтому отправлявшиеся туда к духовникусестры выходили из дома пораньше и не менее, чем вдвоём, поскольку места имдоводилось проходить дикие, населённые хищным зверем, да, порой, и люди могли встретитьсяв тех местах не менее опасные, чем волки или медведь.

Вооружившисьпосохами и молитвой, шествовавшие к отцу Никону монахини проходили горнымитропами, перебирались через ручьи, карабкались по камням и перелезали черезбурелом.

Еслиим не приходилось менять маршрут, обходя новую каменную осыпь или неожиданныйразлив ручья, то не позже полудня они оказывались в долгожданном прибежище, гдеих уже ожидал спустившийся с высокогорья из своей пещерной келейки отец Никон.

Наобщение с ним у сестёр приходилось не более трёх часов, так как возвращаться, хотя бы большую часть пути, было необходимо до наступления темноты из-заопасности активизирующихся в темноте хищников, да и просто риска заблудиться.

Поэтомуобщение всегда проходило сжато и интенсивно. Сперва батюшка, одев«епитрахилий», читал уставные молитвы перед исповедью, затем каждая из сестёр, оставшись с ним наедине в домике, исповедала ему свои помыслы и грехи, затемзадавала волнующие её вопросы. Остальные ждали своей очереди на улице.

—Батюшка! — обратилась к нему в одну из встреч мать Антония. — Два дня назад сомной опять произошло во время молитвы необычное явление! Молясь, я вдругобнаружила себя в совершенно незнакомой мне каменистой местности; я стояла наверху какой-то горы, невысокой по сравнению со здешними кавказскими горами, вокруг меня на расстоянии видимости были такие же, более похожие на холмыкаменные горы, перемежающиеся небольшими долинками. С вершины, на которой ястояла, вниз вела достаточно крутая каменистая тропа, спускавшаяся далеко внизк видневшемуся там, похожему на крепость монастырю. На самой вершине стоялнебольшой, сложенный из камня христианский храм, не похожий по виду на наширусские. Я зашла в него; иконостас и фрески на стенах, да и всё убранство былипохожи на наше православное. Я помолилась там, приложилась к лежащей на аналоеиконе Святой Троицы, затем вышла наружу и стала спускаться с горы кнаходящемуся внизу монастырю, думая увидеть кого-нибудь из людей и узнать, гдея нахожусь. Уже спустившись, я увидела каких-то непривычно одетых людей, сидящих около костра рядом с натянутым, наподобие шатра, полотнищем иразговаривающих на незнакомом мне языке. Рядом с людьми лежало и стоялонесколько верблюдов. Я решила подойти к ним, но как только я сделала несколькопервых шагов, один из верблюдов вдруг резко повернулся ко мне, я испугалась итут же вновь оказалась в своём чуланчике на Псху. Что это со мною было, отче? Как мне правильно к этому относиться?

—Место, которое ты описываешь, очень напоминает мне гору Моисея на Синае рядом смонастырём святой великомученицы Екатерины. Я там был в самом начале века сдвумя афонскими братьями, когда нас благословили совершить паломничество вСвятую Землю.

Мнетрудно ответить тебе, что это было и как относиться к этому, чтобы не совершитьдуховной ошибки, исходя только из моего малого опыта и ещё меньших знаний. Здесь, недалеко от меня, несколько лет назад поселился один монах, достаточномолодой, отец Валентин.

Несмотряна свою молодость, он имеет благодатные дары от Господа: дар духовногорассуждения, прозорливость; по его молитвам я знаю несколько случаев исцелений.

Онведёт очень уединённый образ жизни, но не отвергает нас, нескольких живущихнеподалёку от его кельи отшельников, когда мы обращаемся к нему за духовнымсоветом.

Япопробую переговорить с ним о твоём «путешествии», и если он скажет что-нибудьдля тебя нужное, я передам тебе его слова в твой следующий приход. А покаруководствуйся советом Святых Отцов в таких случаях — «не отвергай и непринимай», отнесись как к «не бывшему» и молись Господу, чтобы Он Сам открылтебе смысл и значение происходившего с тобою, «если Есть на то Его СвятаяВоля»! Понятно?

—Благословите, батюшка…

Вследующий приход на озеро через две недели мать Антония обнаружила в домикесидящего рядом с отцом Никоном высокого худого монаха неопределенного возраста, но со значительной долей седины в его недлинной и негустой бороде. На егобледном утончённом лице ярко выделялись большие, блестящие, словно светящиесякаким-то внутренним светом, небесно-голубые глаза. Во всём его обликечувствовалась какая-то тихая и скромная доброжелательность.

—Мать Антония! — обратился к ней отец Никон. — Отец Валентин захотел сам с тобойпоговорить; вот он, познакомься!

—Благословите, отец Валентин! — поклонилась высокому монаху мать Антония.

—Господь вас благословит! — поклонился он ей в ответ. — Я не священник, япростой монах!

Благословите, отче, — он обратился к отцу Никону, — мы с матушкой Антонией выйдем погулять побережку озера!

—Бог благословит! — ответил отец Никон.

МонахиняАнтония и отец Валентин вышли из домика и, не торопясь, пошли в сторону озера.

—Матушка Антония! — первым заговорил отец Валентин, когда они присели набрёвнышко, лежащее у самой кромки воды. — Расскажи-ка мне поподробней, чтоименно и как происходило с тобой в этот и в предшествующие разы!

МонахиняАнтония начала рассказывать, стараясь припомнить все детали происходивших с неюнеобычных происшествий.

ОтецВалентин внимательно слушал её, молясь по маленьким чёткам, набранным изпотёршихся от употребления мелких деревянных бусинок. Временами он улыбалсячему-то и качал головой. Когда она закончила свой рассказ, отец Валентинпосмотрел ей прямо в глаза своими светящимися внутренней добротой и силойнебесными глазами и, вздохнув, сказал:

—Матушка! В происходившем с тобою ничего «нехорошего» нет! Это не от лукавого. Как верно сказал тебе тогда отец Доримедонт, Царствия ему Небесного, этоГосподь, по Своему неисповедимому о тебе произволению, дал тебе не толькоощутить, как тонка перегородка, разделяющая земной материальный и духовныймиры, как они взаимопроникают друг в друга, но и дал тебе возможность духомтвоим, не разделяя его окончательно от бренной телесной оболочки, на времяоказываться вне зависимости от дебелости земного бытия и находиться в другихместах, куда влечёт тебя желание твоего сердца.

Вспомни, в первый раз, до того, как ты оказалась внезапно в Троицком Соборе СвятойТроице-Сергиевой Лавры, ты думала об этом месте, желала его посетить?

—Да, отче! — всколыхнулась монахиня Антония. — И правда, я незадолго перед этимочень соскучилась душою по тому уголку, около раки батюшки преподобного Сергия, где мне всегда было очень хорошо молиться!

—Вот видишь! — улыбнулся монах. — А перед посещением Синая ты думала очём-нибудь, связанном с этим местом?

—Нет, отче, — задумалась мать Антония, — я только читала в тот день Акафистсвятой великомученице Екатерине и молилась ей усиленно о исцелении Катеньки, внучки нашего соседа через дом, который по боголюбию своему, приносит нам, монашкам, молочка и сыра от своих коз!

—Возможно, если бы ты не испугалась верблюда, ты пришла бы и в монастырь святойвеликомученицы, и, Бог весть, может, сподобилась бы повидаться с ней самой, какдал тебе Господь увидеть небесных покровителей матушки Афанасии, упокой Господьеё душу во Царствии Своем!

—А я-то, трусиха… — вздохнула монахиня Антония.

—Не переживай из-за этого! — вновь улыбнулся отец Валентин. — Если ты будешь идалее идти правильным духовным путём и не допустишь в себя помысла о том, чтослучившиеся с тобою чудесные явления свидетельствуют о каких-либо твоих«достижениях» в духовной работе, но будешь твёрдо держать в уме, что всё, происходящее с нами, не есть следствие наших «заслуг», а лишь чудные проявленияБожественной к нам Любви и действия его спасительного Промысла, то Господьоткроет тебе, для чего именно тебе даны такие откровения и такая необычнаяспособность преодолевать границу земного мира. Более того, все ранеепроисходившие с тобою «путешествия» начинались не по твоему желанию или волевомурешению, но впоследствии, опять же таки при условии правильного, смиренного ипослушливого отношения к исполняющейся на тебе воле Божьей, ты сможешь и пожеланию своему духом посещать те места, куда повлечёт тебя твоё благоговейноестремление!

Главное, помни: всё сверхъестественное, происходящее с нами, не есть пустое развлечениеили знак нашего «достоинства», нет! Это всё нам даётся как один из инструментовпо совершенствованию своей души и, через то, служения миру, приобретаемой впроцессе этого совершенствования способностью к Божественной Любви! Еслиподобные явления приумножают в тебе и через тебя в мире любовь, значит, тыправильно пользуешься данной тебе благодатью, если нет — умоляй Господа, чтобыОн отнял от тебя все Свои дары и сподобил бы спасаться очистительным покаянием! Впрочем, без покаяния, то есть «перерождения» души, не может быть и никакойдуховной жизни; ты это, матушка, и сама знаешь…

—Знаю, отче…

—А вообще-то, — отец Валентин улыбнулся. — Увидать Святой град Иерусалим! ИлиУдел Пречистой Божьей Матери Афон! Какое это счастье!

—Не как я хочу, а как Бог даст! — вспомнила одно из ранних наставлений духовногоотца монахиня Антония.

—А Он и даст! Не сомневайся! Когда ты хочешь чего-то благого, спасительного ипросишь этого, Он обязательно даст! — уверил её отец Валентин. — При условиитвоей готовности, получив просимое, не впасть через это в пагубное самомнение игордыню! Берегись этого, а благого проси — и дастся тебе!

—А вам, батюшка, простите дерзкую, доводилось вот так — духом посещать святыеместа? — подняла глаза на отца Валентина мать Антония.

—Мне-то? — он улыбнулся. — Мне не достоит о себе рассказывать, матушка!

Онопять улыбнулся:

—Какие чудные службы проходят у Гроба Господня…

—Помолитесь обо мне, многогрешной, отче!

ГЛАВА 26

Сотцом Валентином монахине Антонии довелось увидеться ещё лишь раз: на отпеванииубиенных схимонахини Анатолии, схимонахини Серафимы и их послушницы Галины.

Задень до обычной встречи в приозёрной келейке сестёр из Псху со своим духовникомк отшельницам пришли два бандита, недавно освободившихся по амнистии из тюрьмыпосле долгой отсидки за грабежи и убийства. Наслышавшиеся басен о сокровищах, накопленных монашками в их уединённом жилище, они, не без подсказки местныххристоненавистников, нашли тропу к спрятанному в ущельях горному озеру.

Старыхсхимонахинь застрелили сразу, а молодую красивую Галину много часов насиловалии пытали, стараясь выманить «тайник с деньгами и драгоценностями». Так ничего ине выведав, со злости зарубили Галину топором, нанеся ей множество рубленыхранений.

Бросивеё обнажённое обезображенное тело на берегу озерца, бандиты в злобе ушли и, потеряв тропу, заблудились. Проблуждав трое суток по непролазным горнымчащобам, они были атакованы подраненным охотниками медведем. Один изразбойников был растерзан сразу, другой смог убежать, и, сойдя с ума отпережитого, ещё через неделю, окончательно потеряв вид человека, вышел кгрузинскому селению. Там он был связан, отдан властям и увезён в Сухуми, где иокончил свою жизнь в психиатрической лечебнице, так и не придя в сознание.

Наследующий день к избушке новых мучениц спустились отец Никон с отцомВалентином, неожиданно для отца Никона предложившим себя в спутники. Они пришлина место трагедии за два часа до подошедших снизу матери Евдокии, материАнтонии и матери Иоанны и приготовили тела убиенных монахинь, на удивление нетронутые за сутки никаким диким зверем, к честному погребению.

Вместес сёстрами из Псху, составившими скромный хор, отцы-отшельники совершили чинмонашеского отпевания убиенных сестёр и погребли их в неглубоких, из-закаменистости почвы, могилках на берегу озера, поставив над каждой могилкойпростой деревянный крест с надписанием имени и даты смерти.

Помянувубогой трапезой новопреставленных, отец Никон предложил сестрам из Псху взятьсебе на молитвенную память что-нибудь из вещей почивших. Матери Антониидостались чётки схимонахини Анатолии.

Когданастал момент прощания с отцами-отшельниками, мать Антония вдруг, неожиданносама для себя, обратилась к отцу Никону:

—Батюшка! Благословите меня остаться здесь пожить! Прибраться в келии, замогилками присмотреть, да и вообще…

—Остаться здесь? — отец Никон даже несколько растерялся. — А вдруг убийцывернутся?

Онпосмотрел на отца Валентина, словно ища у него поддержки.

Тотбыл сильно бледен, совсем худ, нездоровый румянец полыхал на его щеках.

—Уже не вернутся, — задумчиво ответил отец Валентин, — пусть остаётся…

—Ну, что ж, — вздохнул отец Никон, широким крестом осеняя склонившуюся перед ниммонахиню Антонию, — тогда, благослови тебя Господь и сохрани от всякого зла!

Такначался новый этап в жизни матери Антонии — отшельничество.

Надевятый день отцы-отшельники спустились к горному озеру, приведя с собой ещётроих пустынников: древнего старца схимонаха Варнаву, совсем слепого, с егокелейником иноком Леонидом и отца Гервасия, бывшего протоиерея, настоятелябольшого храма в центральной России, после потери семьи в лагерях и на высылкахпришедшего на Кавказ, постриженного в монашество отцом Никоном и двенадцатыйгод подвизающегося в уединенной келии на перевале.

ОтецВалентин выглядел совсем истощённым, кожа, казалось, трескается на егозаострившихся скулах. Только небесные глаза всё также светились кротостью илюбовью.

Снизуиз Псху подошли сестры, жившие с матерью Евдокией, в полном составе, и с нимиещё около десятка монашествующих обоих полов, многие годы проживающих и тайнонесущих свой молитвенный подвиг в этой, впоследствии прославленной их подвигом, горной деревне.

Отслужилизаупокойную литургию, панихиду, скромно помянули усопших трапезой.

МатьЕвдокия принесла монахине Антонии её вещи, немногие книги, иконы. Уходя, каждыйиз пришедших оставил матери Антонии что-нибудь из съестного.

Онаосталась одна.

Ав ночь пред сороковым днём, под утро, в тонком сне перед монахиней Антониейпредстали три монахини, все молодые, красивые, сияющие счастьем, стоящие вбелоснежных схимах на берегу озера, там, где высились три надмогильных креста. С ними стоял высокий молодой монах, тоже в белоснежной схиме, в котором струдом скорее можно было угадать, чем узнать, отца Валентина.

Видениепродолжалось недолго, от неожиданности увиденного мать Антония очнулась. Вокругбыло тихо и темно, только со стороны озера, как ей показалось, ещё несколькоминут тихо сиял мягкий свет.

—Батюшка, а где отец Валентин? — спросила мать Антония отца Никона на следующийдень, когда на сорокадневное поминовение убиенных монахинь вновь собралисьлюбившие их братья и сестры.

—Не знаю, мать Антония, — вздохнул отец Никон, — уже неделю нет в его уголкепризнаков жизни. Здесь не принято беспокоить без дела друг друга, и есликакой-нибудь монах желает побыть в полном уединении, его никто не станетбеспокоить.

Носегодня по дороге сюда я заглянул к нему в пещерку, точнее, в маленькую щель вскале, которую он обустроил себе под жильё. Она оказалась заложена камнями, причём непонятно — снаружи или изнутри.

Влюбом случае, такова была его воля — уйти безвестно, и мы должны его решениеуважать. Мы с отцами решили не открывать его пещерку.

—Батюшка! — сказала тогда мать Антония. — Я под утро в тонком сне видела трёхсветлых схимниц на берегу, там, где матушки похоронены! С ними стоял отецВалентин, тоже светлый, молодой и счастливый!

—Ну, что ж, — вздохнул отец Никон, — они уже Дома, а нам ещё трудиться! Помогайнам, Господи!

—Аминь! — тихо подтвердила монахиня Антония.

ГЛАВА 27

Тепять лет, что прожила мать Антония в маленьком домике на берегу горного озера, в «благословенной пустыньке», как она её всегда впоследствии называла, окончательно сформировали в ней монаха — человека, живущего «в мире немирно», то есть, несмотря на пребывание в земной телесной оболочке, уже, подобноАнгелам Божьим, весь смысл своего бытия имеющего в непрестанном предстояниисердца пред Богом, в непрерывном с Ним молитвенном общении, в богомыслии истяжании Божественной благодати Всесвятаго Духа.

Отвлекаемаяот молитвенного делания лишь редкими встречами с духовным отцом и приходящими кнему на исповедь и за советом сестрами, она жила в стороне от всегопроисходящего в миру, в государстве и обществе. До неё доносились через сестёркакие-то обрывки слухов, что генсек Хрущёв объявил новый этап борьбы срелигией, что обещал показать по какому-то неизвестному ей «телевизору»последнего попа в 1980 году, что где-то в России опять закрывают церкви…

Новсё это было «где-то там», оно не задевало её, оно не разрушало её внутреннегосостояния непрерываемого общения с Богом и потому не удостаивалось с её стороныни малейшего внимания.

Ксвоему собственному удивлению, она вдруг обнаружила, что не имеет никакогоматеринского беспокойства о жизни своих дочерей, с которыми не виделась ужемного лет. Постоянно молясь за них, держа их своей молитвой, как бы нанепрерывной беспроводной связи, духом она чувствовала и знала, что с ними всё впорядке, что они не отпали от веры, что продолжают с той или иной степеньюревности вести церковную жизнь, что у них налажен быт, что они не забыли своюмать и поминают её в молитвах.

Чегоже больше можно было желать отшельнику?

Затов тот период мать Антония в первый раз посетила Святую Землю!

Случилосьэто в 1959 году, в ночь под праздник Входа Господня в Иерусалим.

Обычново все праздники отец Никон приходил в домик на озере и причащал отшельницуприносимыми с собою Святыми Дарами Тела и Крови Христовых.

Готовяськ его приходу в этот раз, вычитав всенощную по чёткам и прочитав малоеповечерие с каноном праздника и Последованием ко Святому Причащению, матьАнтония позволила себе присесть в углу на топчане, и, прислонившись утомлённойспиной к оструганным брёвнам стены, закрыть глаза.

—Интересно, — пришла к ней вдруг мысль, — а как празднуют это день в самомИерусалиме, куда входил Господь? Вот бы увидеть это…

Внезапноеё ослепил яркий солнечный свет, она почувствовала сильный жар раскалённогоюжного солнца, на неё обрушился гомон разноязычной толпы и множество других, совсем не привычных её слуху звуков.

Открывглаза, монахиня Антония обнаружила себя в гуще толпы на улице какого-тодревнего южного города, толпа стремилась куда-то, по-праздничному гомоня, размахивая ветками, срезанными с пальм, держа в руках цветы, зажжённые свечи исвятые иконы. Монахиню Антонию никто не замечал, она не чувствовала толчков илиприкосновений, но в то же время явственно ощущала зной и слепящую яркостьсолнца.

Следуявместе с толпой по кривым узким улочкам этого старинного восточного города, озираясь вокруг и наблюдая всю эту празднично-приподнятую обстановку, матьАнтония вдруг начала догадываться, ещё боясь верить своей догадке, — она вИерусалиме!

Ну, да! Конечно! Этот обнимающий её душу, насыщенный многовековыми чаяниями Мессиигород не мог быть никаким другим, кроме Столицы всего мира — Города Распятия иВоскресения Сына Божьего, Господа нашего Иисуса Христа!

Онавспомнила слова приснопамятного отца Валентина:

—При условии правильного, смиренного и послушливого отношения к исполняющейся натебе воле Божьей, ты сможешь и по желанию своему духом посещать те места, кудаповлечёт тебя твоё благоговейное стремление!

—А я ведь только что подумала о том, что мне хотелось бы увидеть празднованиеВхода Господня в Иерусалим в самом Святом Граде…

—Господи! — взмолилась она, остановившись и закрыв глаза. — Если это не от Тебя, прекрати это видение, я не хочу ничего того, чего Ты Сам не хочешь для меня! Ноесли это от Тебя, Милосердый Владыко, дай мне силы понести всё величиесотворённого Тобою ради меня, недостойной, чуда! Не попусти врагу лукавомувсадить в моё сердце семена самомнения и гордыни! Господи! Се аз раба Твоя, твори мною волю Твою! Аминь!

Закончивмолитву, монахиня Антония открыла глаза и увидела, что праздничная толпамолящихся продолжает следовать куда-то вперёд, увлекая её за собой. Отдавшисьтечению народа, удерживая сердце в непрестанном молитвенном стоянии передБогом, мать Антония вновь пошла вперёд, веря, что Господь принял её молитву и сней не случится ничего пагубного для её души.

Праздничнаятолпа вышла на небольшую площадь и устремилась ко входу в стоящий напротивоположной стороне площади храм. Входя в него вместе со всеми, матьАнтония обратила внимание, что мраморная колонна слева от массивной двериведущей внутрь храма, расколота и опалена в месте раскола, как бы взорвавшисьизнутри некоей огненной стихией.

Когдамонахиня Антония вместе с другими богомольцами вошла внутрь огромного храмовогопространства, оказалось, что богослужение уже началось и из глубины храма, слева от входа в него, раздавались тягучие греческие песнопения. Мать Антониязаметила, что плотно стоящие массы богомольцев не препятствуют ни в малойстепени её свободному передвижению по храму, она свободно проходила сквозьтолпу, ни сколько никого не беспокоя: её, казалось, просто не замечали.

Воспользовавшисьэтой способностью, мать Антония проникла в самую глубину подкупольногопространства ротонды и оказалась перед небольшой церковкой-часовней изпотемневшего мрамора с богато украшенным резьбой по мрамору и лампадамифасадом, внутри которой, очевидно, и происходило главное священнодействие. Самачасовня как бы служила храмовым алтарём.

Судяпо совершаемым священством действиям, даже не понимая языка на которомсовершалось богослужение, мать Антония догадалась, что она присутствует наБожественной Литургии. Действительно, вскоре после того, как она заняла удобноедля молитвы место, с которого ей было видно всё происходящее у входа в часовню— «кувуклию» (откуда-то вдруг в её сознании всплыло это слово), начался«великий вход», возглавляемый седым смуглым греком в епископском облачении.

МатьАнтония обнаружила, что, невзирая на не понимаемый ею язык богослужения, ей вто же время было очень легко молиться: молитвы и песнопения словно сливались вединый, возносившийся к Небу мощный поток, в который тоненьким ручейкомвливалась и её исходящая из глубины сердца монашеская молитва. Молилось легко иблагодатно.

Углубившисьв молитву, монахиня Антония не успела заметить, как из двери кувуклии вышел тотже греческий епископ со Святою Чашею в руках, и все причащающиеся сталивыстраиваться в очередь ко Святому Причащению.

МатьАнтония тоже, сложив руки крестообразно на груди, встала в эту молчаливую цепьсосредоточенных богомольцев, готовящихся к самому страшному и великому событиюв жизни христианина — теснейшему соединению со Христом, через причащение ЕгоПречистых Тела и Крови.

Вдругв её сосредоточенном на предстоящем Таинстве сознании мелькнула мысль:

—А разве я брала благословение у отца духовного причащаться здесь? Ведь он жесейчас сам идёт ко мне в келью со Святыми Дарами, чтобы причастить меня!

Вследующее мгновенье монахиня Антония услышала скрип открывающейся в её домикена горном озере двери и радостный голос батюшки Никона, поющего тропарьпраздника.

Онакинулась к духовнику:

—Батюшка! Где я сейчас была!

ГЛАВА 28

МатьСелафиила выпрямилась, продолжая сидеть на краешке своего фанерного диванчика, глубоко вздохнула:

—Отче Никоне! Скольким я тебе обязана! Где же упокоились твои старые косточки? …

Действительно, ту школу внутренней созерцательной жизни, которую мать Антония проходила визбушке у горного озера под руководством опытного монаха-отшельника отцаНикона, трудно переоценить, ибо вершина монашеского пути — отшельничество, ибезопасное восхождение на эту вершину невозможно без хорошо знающего тудадорогу «проводника».

Господьдаровал своей избраннице, избравшей «тесный путь» монашества и «узкие врата»послушания, именно те условия, в которых её жаждущая совершенства о Господедуша смогла раскрыться, как цветок в оранжерее, и, напитавшись пищею духовнойизобильной, излить благоухание собранной ею полноты благодати на многих, ищущихво мраке мирских страстей свою тропинку к Богу.

Трудноописывать одинокий подвиг отшельника и затворника — на то он и отшельник, чтобыпроводить жизнь, невидимую миру; трудно передать всё пережитое человеком, когдаон, оставаясь в течение долгого времени наедине с самим собой, начинает видетьнеприкрытые необходимостью «выглядеть» перед другими людьми глубины своей души, обнаруживать такие тайники с гнездящимися в них страстями, о существованиикоторых, живя среди людей, трудно было даже и подумать.

Потому-толюди, боящиеся заглянуть в себя и справедливо предполагающие возможностьобнаружить там весьма неприглядную картину, при этом, не желающие тратить силыи старание на наведение в себе «порядка», всё время стремятся к непрерывному, пусть даже явно пустому, общению, боясь остаться наедине с самим собой.

Желающийже чистоты душевной, стремящийся к указанному Спасителем идеалу совершенства, напротив, — ценит каждый миг, когда он может, не отвлекаясь на заботы мира, побыть в уединении сердечном, и, исследовав все закоулки своей души и сердца, повычищав из них всю нечисть покаянием, словно хозяйка, приготовив дом кприходу дорогого Гостя, смиренно пригласить в себя Христа.

Асколько приходиться претерпевать отшельнику нападок дьявола, стремящегося недопустить рождения ещё одного духовного воина, сколько внезапных страхований, навязчивых помыслов, смятений чувств, разжений плоти, порой, и явных грубыхнападений, видений, звуков, да не перечесть всех пакостей, которые готовит врагидущему в затвор.

Всёэто в полной мере пришлось перетерпеть монахине Антонии в том «райском» уголкена берегу укрытого грядами горными тихого озерца.

Война— она и есть война!

Нос каждым следующим посещением своей духовной дочери, иеросхимонах Никонотмечал, как мужественнее становился лик отшельницы, яснее и бесстрашнее глаза, как Божья благодать явно почивает на подвижнице, делая сердце её чище илюбвеобильнее.

—Наверное, пора тебе, мать Антония, принимать и «Великий ангельский образ» —святую схиму! — сказал однажды отец Никон отшельнице.

—Как благословите, батюшка! — спокойно отозвалась мать Антония. — Богу и вамвиднее…

—Скажи матери Евдокии, чтоб вышили тебе схиму и сплели параман, — решилокончательно отец Никон, — месяца им на работу хватит, а там, как раз Успенскимпостом, и постригу!

Однакопринять «Великий Ангельский образ» монахине Антонии довелось намного позже! КУспенскому посту в тех горных дебрях уже не было ни матери Антонии, ни отцаНикона, не было там ни слепого схимонаха Варнавы с его келейником инокомЛеонидом, ни отца Гервасия, ни других отшельников, подвизавшихся постом имолитвою в тех краях.

Длиннаяжелезная рука советской власти, словно адская расчёска, прочесала окрестныегоры и выскребла оттуда тех, кто во все века доставлял больше всегонеприятностей дьяволу, — подвижников молитвы.

Вто лето, объявленная генсеком война с религией, добралась и до Кавказских гор. Милиция, ведомая нанятыми в качестве проводников местными охотниками, устраивала облавы на отшельников, хватала их, свозила в РУВД в Сухуми, бросалав камеры и «шила» стандартные дела о «тунеядстве и нарушении паспортногорежима», по которым на год-другой сплавляла «религиозных фанатиков» в «места нестоль отдалённые», а кого и просто упрятывала в психушку.

Бодрыеотчёты о борьбе с «религиозным мракобесием» летели в Москву, возвращаясь оттудав виде наград, премий и внеочередных звёздочек на милицейские погоны.

Однакомать Антонию Господь от новых поруганий сохранил.

Неделиза две до начала Успенского Поста пришедший к матери Антонии отец Никонблагословил её спуститься в Псху и оттуда съездить в Сухуми за лекарством дляотца Варнавы, который в ту пору сильно захворал лёгкими.

—А заодно проверь, как вышивается твоя схима, — напомнил матери Антониидуховник, — уж скоро постриг, времени немного…

МатьАнтония, благословившись, отправилась выполнять данное ей послушание. Спустившись в Псху, она переночевала у сестёр, совершила с ними монашескоемолитвенное правило, а поутру отправилась в Сухуми за лекарством. Добравшись догорода, она нашла аптеку, но нужное лекарство делалось только на заказ и моглобыть готово лишь к полудню следующего дня.

Принявэто как волю Божью, мать Антония заказала лекарство, а затем отправилась наслужбу в городской собор, где молилась за всенощной, совершаемой несколькимисвященниками с диаконом и пением церковного хора, отчего она, давно живя в«пустыне», уже отвыкла.

Слегкавзволнованная воспоминаниями, навеянными ей церковной службой, монахиня Антонияпровела ночь в укромном месте городского парка, молясь по чёткам и счастливоминовав милицейского патруля.

Утромона также молилась в храме за Божественной Литургией, причастилась СвятыхХристовых Таин, а затем, к назначенному времени, пришла в аптеку.

Затем, получив приготовленное лекарство, мать Антония отправилась в обратный путь и квечеру добралась благодаря попуткам до Псху. Заночевав всё также у сестёр, онапорану двинулась к своей избушке, где должен был её дожидаться либо келейникотца Варнавы Леонид, либо сам батюшка Никон. Имея к нему вопросы, с матерьюАнтонией отправилась к озеру и мать Фотиния.

Зрелище, которое монахини застали в некогда мирном уголке, повергло их в растерянность искорбь — на месте старенькой намоленной избушки догорали угли, среди пепелищаони увидели и выдернутые из могил, и, очевидно, брошенные в огонь кресты трёхубиенных монахинь. Повсюду на песке виднелись следы сапог, валялись окурки папироси выброшенные из избушки распотрошённые, очевидно, в поисках денег, скудныемать Антониины пожитки.

Поднявразодранное надвое Евангелие и соорудив заново из веток временные кресты намогилках монахинь-мучениц, мать Антония с матерью Фотинией вернулись вниз, всело. В домушке матери Евдокии их ожидал растрёпанный и исцарапанный, взволнованный инок Леонид, который и поведал сестрам о случившемся:

—Я пошёл позавчера на озеро за лекарством для батюшки Варнавы, поскольку мыожидали мать Антонию в тот день. Но, подходя к последнему спуску через каменнуюосыпь к озеру, я вдруг услышал лай собак и голоса людей и, подойдя поближе, увидел, как начал разгораться подожжённый дом.

Меняучуяли собаки, и за мною бросились в погоню милиционеры вместе с несколькимиместными охотниками. Я бежал быстрее их, поэтому смог на время оторваться, идобрался до кельи отца Варнавы примерно за полчаса до того, как туда пришламилиция. По дороге я успел забежать на келью к отцу Гервасию и покричать вущелье отцу Никону, предупреждая их об облаве.

ОтецВарнава уходить отказался:

—Чадушка! Я стар и слаб, да, видно, и время моё пришло, зажился я тут…

Аты беги! Тебя благословляю бежать от антихристовых слуг, найдёшь себе местечкодля молитвы, у Бога земли много! Поминай меня в молитвах, чадо, и помни всё, чему я тебя старался научить. Иди с Богом…

Яубежал. Но я не пошёл вниз, туда, где можно было по перевалу выйти к дороге наПсху или в другие места, я подумал, что там может быть засада, и поэтому сталкарабкаться вверх, на гребень скалы, куда залезть можно, лишь хорошо знаяуступы, и куда охотники никогда не ходят. Спрятавшись там, за камнями, нанедоступной для милиции высоте, я видёл всё, что происходило в ущелье сбратией.

Милициясхватила отца Варнаву, отца Гервасия, который тоже не стал предприниматьпопыток к спасению, и монаха Феодоссия, попытавшегося, было, уйти, но из-захромой ноги не смогшего оторваться от погони. Собаки окружили его и держали доприхода милиции. А отец Никон пошёл от погони в сторону пропасти, разделяющей двегорные гряды, левее нашего ущелья. Погоня шла за ним по пятам, не торопясь, поскольку охотники знали, что оттуда выхода нет, там только пропасть.

Мнесверху было хорошо видно, как отец Никон подошёл к краю пропасти, перекрестилсяи пошёл прямо по воздуху на другую сторону ущелья. Когда он был уже на двухтретях пути, из кустов выскочили два охотника, опередившие остальную погоню. Увидев удалявшегося по воздуху батюшку, один из них сдёрнул с плеча ружьё, очевидно, намереваясь выстрелить в отца Никона, но другой, осознав происходящееперед их глазами чудо, выбил ружьё у него из рук и отшвырнул его подальше вкусты. После чего он, а за ним и опомнившийся товарищ, встали на колени на краюпропасти и, крестясь, проводили взглядами батюшку, вступившего на противоположныйкрай обрыва и углубившегося в лес. Тут как раз подоспели и остальныепреследователи.

Чтодальше было, я не знаю, я спрятался ещё выше в камнях, и, выждав часа три послетого, как смолкли все голоса, спустился к озеру, а затем пришёл к вам.

Сёстрымолчали, сосредоточенно творя про себя молитву.

МатьАнтония поняла, что в её жизни наступил очередной поворот.

ГЛАВА 29

Послепогрома в пустыньке у озера мать Антония прожила с сестрами на Псху до серединыоктября, до праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Ей всё ещё не верилось, каки другим сестрам с матерью Евдокией, что они больше не увидят своего духовногонаставника, батюшку Никона.

Несколькораз они поднимались к озеру, молились на могилках убиенных сестёр, один размать Антония даже переночевала в кустах рядом со сгоревшими останками кельи. Новестей от отца Никона не было.

Понимая, что без духовного руководителя она будет «овцой без пастыря», и ей рано ещё«пускаться в свободное плавание» в духовной жизни, мать Антония начала усиленномолить Господа о ниспослании ей «пастыря доброго», способного «упасти её напажитях небесных». Ответ пришёл неожиданным — ей вдруг стало сильно хотетьсяпопасть в Троице-Сергиеву Лавру, душа её вдруг потянулась под древниенамолённые множеством монахов лаврские своды.

Воспринявэто как указание свыше, мать Антония попрощалась с сестрами и, вооружившисьмолитвой, отправилась в неизвестность, везя с собой в стареньком фибровомчемоданчике дар любви от сестёр из Псху — вышитую белым шёлком по чёрному сукнусхиму и сплетённый из чёрного шёлкового шнура схимнический параман.

—Когда ты будешь носить их, поминай нас в своих молитвах! — сказала ей матьЕвдокия, вручая на прощанье этот подарок и небольшую, но достаточную дляпроезда в Москву, сумму денег, накопленных сестрами от даяний благодетелей.

—И вы молитесь за меня, матери! — сотворила земной поклон монахиня Антония. — Выу меня теперь здесь навсегда! — И она прикоснулась к груди против сердца.

ГородСергиев Посад, ставший «Загорском», изменился несильно, только главная улицастала называться проспектом Красной Армии, появились улицы Карла Маркса, Ленина, Крупской, Карла Либкнехта, Октябрьская, Краснофлотская, Пионерская, Рабочий тупик…

Ноколокольня святой Лавры всё также возносила над городом свою пышную золочёнуючашу, возрождённая в её стенах в 1946 году после четверть-векового перерывамонашеская жизнь вновь собрала под святые своды как старых, дореволюционногопострижения монахов, прибывших сюда прямо из лагерей бритыми и остриженными подмашинку, так и молодых иноков, пришедших сюда уже после войны посвятить своюжизнь Богу.

Троице-СергиеваЛавра вновь стала духовным сердцем России. Вновь потянулись в неё со всейстраны ищущие духовного утешения, помощи в скорбях, ответа на животрепещущиепроблемы, ставимые жизнью.

Вместесо множеством других богомольцев, в конце октября 1961 года в Святые ВратаЛавры вошла и скромно, по-сельски одетая, невысокая пожилая женщина, сглубокими, исполненными терпения и надежды, тёмно-синими глазами, с небольшимпотёртым фибровым чемоданчиком в руках. То была монахиня Антония.

МатьСелафиила накинула чётки на шею, оперлась руками в края диванчика и, претерпевая боль в коленях, осторожно поднялась на ноги. В её келье, как и заокном, было темно, лишь одна начавшая помаргивать из-за нагара на фитилелампадка едва освящала тесное пространство схимнического жилища.

МатьСелафиила подошла к полке с иконами, осторожно загасила фитиль лампадки, затемочистила его еле слушающимися пальцами от нагара, вытерла руки об специальнодля этого лежащий на столике кусочек вафельного полотенца, вновь наощупь нашлана столике и зажгла начатую свечку и от неё фитиль лампадки. Затем, загасивсвечку, выровняла фитиль по высоте, чуть прибавив по сравнению с предыдущейсилу горения, поставила горящую лампадку на место и вновь насухо вытерла рукиот остатков лампадного масла.

Проделаввсю эту непростую для старого и практически слепого человека операцию слампадкой, мать Селафиила осторожно прилегла на свой фанерный диванчик иприкрыла ноги стареньким пледом. Обычно в это время она давала себе поспатьоколо часа, чтобы, проснувшись в полночь, начать свой обычный ночноймолитвенный труд.

Однаков этот раз ей никак не удавалось заснуть. Смежив усталые морщинистые веки, она, как бы сквозь них, вновь видела тот непростой этап своей многотрудноймонашеской жизни, что начался у неё по приезде в Сергиев Посад в шестьдесятчетвёртом году.

Послепервого посещения Троице-Сергиевой Лавры, молитвы за всенощной в большомУспенском Соборе, поклонения мощам печальника земли Российской ПреподобногоСергия, мать Антония не стала торопиться с поисками духовника.

Оннашла себе жильё — крохотную комнатку с отдельным входом в домике, принадлежавшем двум верующим старушкам, устроилась на работууборщицей-поломойкой в какую-то затрапезную контору, связанную слесозаготовками, начала посещать лаврские службы, молясь обычно в левом, дальнем от алтаря уголке.

Каждоевоскресенье и во все церковные праздники она причащалась Святых Христовых Таин, подходя перед этим на исповедь то к одному, то к другому иеромонаху, обычновыбирая из тех, кто постарше. На исповеди она много не говорила, краткоисповедовала грехи-помыслы, иногда что-нибудь спрашивала о молитве и духовнойжизни. Присматривалась к батюшкам, прислушивалась к их служению, во время которогокаждый священник, хочет он того или не хочет, предстаёт перед внимательным окомверующего в своём истинном, неприкрытом духовном состоянии, внимала ихпроповедям.

Такпродолжалось около полугода.

Постепеннокруг иеромонахов, которым она в будущем могла бы предать свою душу в святоепослушание сужался, и, в конце концов, её выбор остановился на достаточномолодом иеромонахе Димитрии, который из своих пятидесяти трёх лет, двадцатьшесть лет с небольшими перерывами провёл в застенках и на лесоповалах сталинскогоГУЛАГа.

ОтецДимитрий был тих, не примечателен ничем, невысок ростом, не ярок лицом, голосего был сипловат и негромок, проповеди кратки и евангельски просты. Однакочувствовалась в нём стоящая за всей его неприметной внешностью некая большая, скрываемая от мира, насыщенная внутренняя жизнь, глаза его были исполнены тихойпечали и не по возрасту глубокой стариковской мудрости, его голос во времяслужения звучал без красивостей, искренно, чувствовалось, что он не«возглашает», а молится.

Подходяк нему каждый раз исповедоваться перед причастием, мать Антония чувствовала сего стороны не просто «профессиональное» внимание, но искреннее и нелицемерноеучастие и сопереживание, советы его бывали просты, но всегда действенны. И матьАнтония решилась.

—Отче! — обратилась она к отцу Димитрию, подойдя в очередной раз кисповедальному аналою в расположенной над Святыми Вратами вокругИоанно-Предтеченского храма застеклённой исповедальне. — У меня к вам естьпросьба! После исчезновения моего последнего духовного отца на Кавказе, яосталась духовной сиротой, «овцой без пастыря»! Не могли бы вы, отче, взять надмоим недостоинством духовное руководство, чтобы мне не пропасть в самости и незаблудиться в этой жизни?

—Знаешь, мать Антония, — ответил ей иеромонах, оглядев стоящую в очереди к егоаналою цепочку ожидающих исповеди богомольцев, — это не на пять минут разговор! Ты посиди на лавочке, там, у западной стены, подожди, пока я освобожусь, азатем мы с тобой спокойно это обсудим! Хорошо?

—Благословите, отче!

Разговорс отцом Димитрием в тот день продолжался четыре с половиной часа. Выходя заворота монастыря, мать Антония уже твёрдо знала: у неё вновь есть отец инаставник!

ГЛАВА 30

Тяжкимидля Церкви были те самые «шестидесятые», о которых некоторые со сладкой ностальгиейвспоминают как об «оттепели».

Ох, не для верующих православных христиан была та самая «оттепель»!

Дляних тогда наступила лютая мертвящая «зима»!

Ещёс конца пятидесятых начались новые жестокие гонения на Веру и Церковь Христову, и за несколько лет одержимые христоненавистничеством коммунистические варварыпо указаниям хрущёвской «команды» ринулись закрывать церкви и монастыри, шквалом кощунственной клеветы в печати осквернять сознание людей, заводитьуголовные дела на священников и епископов. «Оттепель» в исполнении «ума, честии совести нашей эпохи» — компартии и её верной «овчарки» МГБ — вылилась взакрытие половины действовавших после войны храмов и трёх четвертей монастырей.

—Батюшка! Что это за люди у ворот Лавры Бога матом ругают, кощунствуют, просвященство похабные частушки под гармошку поют, молодых людей и детей силой отворот прогоняют и даже бьют? А милиция их охраняет… — мать Антония вопрошалаотца Димитрия в сильном волнении, — неужели же опять Святую Лавру закроют?

—Не закроют, старец Гавриил сказал, что в этот раз не закроют, — с болью вглазах и глубоким вздохом отвечал батюшка Димитрий. — Братия у старцаспрашивала, он ответил: «Терпите! Крови попьют, но закрыть Матерь Божья недаст! ». А за тех хулителей помолись, да откроются очи их и узрят Истину! Бедныелюди, ведь многие из них думают, что делают хорошее дело! Как Апостол Павел, пока был Савлом, преследовал христиан…

Вотему и помолись о несчастных богоборцах, да поможет им обратиться и покаяться!

—Благословите, отче!

ТяготыЦеркви того периода не обошли стороной и саму мать Антонию. Уж казалось бы: кому какое дело до пожилой неприметной уборщицы-поломойки из какой-тозанюханной конторки?

Ан— нет! Есть дело у бдительного ока милицейского…

Захаживали к ней в комнатушку желтушный въедливый участковый со слегка раскосымиглазами, выпытывал — отчего часто в Лавре бывает, с кем из священников знакома, с кем из верующих общается?

СлаваБогу, документы у матери Антонии в порядке были, даже прописать её к себеверующие хозяйки не поленились!

Нуи на работе, хоть и приходила она мыть полы к концу рабочего дня, когда всенемногочисленные сотрудники по домам расходятся, чтобы избегать ненужногообщения с мирскими людьми, но и тут «подсуропил» ей дьявол: послал искусителя —сторожа деда Матвея, бывшего вертухая лагерного, своей НКВД-шной душонкой заверсту учуявшего благодатный дух, от уборщицы исходящий.

Толькоона за тряпку с ведром — дед Матвей уж тут как тут, рядом крутится.

—Слышь-ка, Машка! Как там тя по пачпорту, Никитична! Небось, снова в монастырьсвой к попам бегала, трудовой рубь их поповским утробам таскала? Тут вот, слышь-ка, что про них в газетке-то свежей пишуть! — он разворачивал скомканнуюв кармане старого ВОХР-овского френча газету, цеплял на нос очки и голосомпропагандиста с трибуны начинал вещать. — Все попы живуть нетрудовыми доходами, ограблением одураченных ими трудовых тёмных масс…

И, взглянув поверх очков злыми калёными глазами на молчаливо тёршую пол матьАнтонию, всегда добавлял:

—Эх! Не достреляли мы их всех тогда! Может, и тебя бы с ними…

Однакодолго он читаемой мать Антонией про себя молитвы не выдерживал, особенно еслиона начинала читать «Отче наш», «Да воскреснет Бог» и «Живый в помощи Вышняго».

Какне пыжился дед Матвей, как не изгалялся, а выносило его с молитвы монашеской задверь, где он и бегал по двору, понося попов и «баб поповских», до тех пор, пока мать Антония, закончив работу, не уходила домой.

—Мать Антония! Ты за этого деда Бога благодари! — укреплял её на исповеди отецДимитрий, — он тебе как драгоценное лекарство дан, как орудие стяжаниянезлобивости и всепрощения! Помолись за него Апостолу и Евангелисту Матфею, наверняка ведь крещёный он, судя по годам, может, и покается!

Неизвестно, покаялся ли дед Матвей, но после прочитанных за него нескольких АкафистовАрхистратигу Божию Михаилу и молитвы к Апостолу и Евангелисту, как-то он вдругпропал. На его место пришла толстая пожилая сторожиха, верующая, так чтопретерпевание матерью Антонией богохульств прекратилось, а про деда Матвея онаспрашивать ни у кого не стала — не любопытная.

Денегс её уборщицкой зарплаты хватало еле-еле, хотя тратилась она на себя — почтиничего! Но и бабушкам-хозяйкам за квартиру заплатить надо, да и в церковь не спустыми же руками идти! Вон как приходы да священников налогами придавили, душат и душат, до восьмидесяти процентов с зарплаты в налог забирают! Надоподдержать…

Онаи поддерживала. Да разве только она! Сколько их, русских православных женщин —мирянок и монахинь, молодых и старых, горожанок и крестьянок, обеспеченных ибедных — своим трудом, рублём, копеечкой, буханкой хлеба, пакетом гречки, склянкой «постного» масла, банкой консервов, охапкой дров, вырывали из цепкихкогтистых лап нищеты и холода, да порой и самой смерти, своих пастырей —сосланных и безместных, гонимых и обесславленных, нередко умирающих от голода иболезней.

Сколькомонастырских монахов было обшито и обстирано, сколько приходских батюшек сосвоими вечно больными попадьями и кучей ребятишек было подкормлено и обогретопомощью и заботой — кто сейчас сосчитает!

Былоэто, было! Объединяла тогда верующих людей общая беда — война, гонения, голод. Ценили и берегли они в те критические времена тех, кто при в любой моментмогущей ворваться Вечности был нужнее всего — тех, кто мог Крещением родить в ЖизньВечную, тех, кто мог через Таинство Покаяния освободить от рабства греху, тех, кто мог соединить теснейшим образом с Богом через причащение Святых ХристовыхТаин, тех, кто мог преподать последнее утешение и проводить достойно уходящуюиз земной жизни душу, — иереев и епископов Божьих.

Нынче-тооно уже не так…

Атогда мать Антония, чем могла, старалась поддержать притесняемых «строителямисветлого будущего» пастырей Церкви Христовой. По благословению отца духовногоиеромонаха Димитрия, она кому-то из братии что-то стирала, кому-то чинила, кому-то покупала вскладчину с другими прихожанками зимнюю обувь или бельё, лекарства или коробочку конфет на День Ангела.

Оноведь — чем больше даёшь кому-либо, безвозвратно, от чистого сердца и щедройдуши, тем больше и сам принимаешь невидимых, а порой и весьма ощутимых даров отсделавшегося должником твоей доброты Бога.

Молитвеннаяжизнь матери Антонии в тот период была напряжена, как никогда прежде. Днём — вмиру, на работе, в очередях, в уличной суете — «оградительная» молитва Иисусовстала вторым дыханием монахини Антонии, её защитой и ограждением, опорой, крепостью и победоносным оружием против диавольских искушений, приходящих черезразные вещи мира сего.

Утроми вечером, когда доводилось ей молиться в Святой Лавре за богослужениями, еёвнутреннее делание, укрепляемое и умножаемое благодатью общей молитвы Церкви, приносило ей свой особый обильный духовный плод.

Нуа ночью, в те часы, когда всё замирает в забвении сна, и наступает тишина, таблаженная тишина, в глубине которой слышится каждое биение молящегосямонашеского сердца и, в ответ, благодатное дыхание, пребывающего близ ивнимающего этой молитве Бога, ночью мать Антония предавалась томутруду-подвигу-искусству, которое неспроста называют многие поколения святыхподвижников молитвой созерцательной или «умным деланием».

Намне стоит пытаться заглянуть на тот «этаж», где уже тогда обитала утончённая ивозвышенная душа опытной молитвенницы и успешной ученицы многих своих мудрыхнаставников в великом этом и чудном делании ума, как не стоит, не будучишерпом, дерзать подниматься на Эверест без кислородной маски — не выдержитмозг.

Новзглянуть снизу на такого же, как и ты, человека, разве что меньше любящегосебя и больше — Бога, и увидеть, как крылья духовные носят его в высоте исиянии Солнца Любви, тоже будет полезным для нас, проползающих ленностножизненный путь в добровольных веригах страстей по тягучей болотине самости ижестокосердия.

Иведь не потому, что не можем, не становимся мы святыми, не стяжаем Божественнуюблагодать, а с нею любовь и радость, и счастье!

Нехотим!

Нетпричины другой, кроме лени и равнодушия, нежелания понудить себя поЕвангельской заповеди Господа: «Царство Небесное силою берется, и употребляющиеусилие восхищают его». А в славянском тексте это место звучит ещё более ёмко: «Царство Небесное нудится, и нуждницы восхищают е». «Нуждницы» — это«нуждающиеся», или — «понуждающие себя», «употребляющие усилие».

Понуждаемли мы себя?

А, значит, — нуждаемся ли в Небесном Царствии?

Ктонуждается, тот и себя понуждает…

МатьАнтония не просто «употребляла усилие», ей не надо было «понуждать себя» наобщение с Богом — это общение в благодати и Любви Божьей было целью и смысломеё земного существования, её подвиг совершался не потому что «так надо», апотому что «не могу без этого»!

Каждый, кто хоть раз искренне из глубины сердца возопил:

—Господи, Ты где?! — непременно слышит тихий благодатный отзыв в своём сердце: «Я здесь! ».

Ауслышав, одни говорят себе: «Да! Это именно то, чего жаждет душа моя, я хочуименно этого и ещё больше, и ещё чащё, и всё время! » — и идут к Богу, не боясь«тернистого узкого пути».

Другие…

Другиеговорят: «Да! Что-то было! И Это было, пожалуй, хорошим, но…

Но, в мире столько есть всего интересного и приятного, и, может быть, гораздолучшего, чем То, что я ощутил сейчас…»

И, отвернувшись от Отозвавшегося Бога, идут искать интересное и приятное.

МатьАнтония в тот период своей жизни в «Загорске», несмотря на свалившуюся на неёпосле тихого отшельнического жития в горах лавину мира со всеми его заботами ихлопотами, очень скоро поняла, что и вправду, как и говорили многие святые Отцыи её собственные наставники — истинная «пустыня», истинный затвор — только всердце монаха, коли есть в нём та Церковь, которая «не в брёвнах, а в рёбрах» —есть монах! И не препятствие ему даже весь грохот падшего мира сего.

Ещёболее укрепило её убеждение в этой истине то, что услышала она однажды отсвоего пастыря и наставника, отца Димитрия:

—Мы тут, мать Антония, говорили недавно с отцами, кто, как я, в лагерях побывал, и все на одном сошлись — тут, в святом монастыре, можно сказать в «теплицедуховной», редко кто из нас достигает той силы молитвы, которую он же ранее влагерях имел!

Аодин из отцов, года три назад освободившийся из мордовского лагеря, рассказал:

—Вышли мы за ворота лагеря, трое амнистированных, я — иеромонах, протоиерей одинс Кубани и владыка старенький, архиепископ Иоаким, пошли в сторонужелезнодорожной станции. Вот, прошли метров четыреста, мы с отцом протоиереем владыкус боков под локотки поддерживаем — больно слаб он; вдруг владыка остановился, лицо закрыл руками и как заплачет! Мы с протоиереем впали в удивление!

—Владыко! — говорим, — что же вы плачете, радоваться надо! Мы же с вами из адаживыми вышли!

Аон, успокоившись немного, вытер глаза и отвечает:

—Чада! Я в этом аду пробыл восемнадцать лет! И никогда до того, как я оказался вбараке, у меня не было такой сильной горячей сердечной молитвы, как там! Иникогда я так явственно не ощущал молясь, что Христос, Милосердный и Любящий, стоит рядом со мной, защищая, укрепляя и утешая меня Своею Благодатию!

Атеперь, когда вышли мы из этого страшного места, я почувствовал, как моямолитва охладела и ослабла, и я не ощущаю более стоящего рядом Христа! О том иплачу…

—Вот и я, мать Антония, вспоминая своё пребывание в ГУЛАГе, вижу, чтохристианская жизнь моя того времени много выше была, чем теперь, в тишине иблагополучии. И молитва моя с того времени потускнела. Помолись за меня, сестра…

—Бог да укрепит вас, батюшка!

ГЛАВА 31

Таки не заснув, мать Селафиила поднялась со своего фанерного диванчика, стряхиваяс себя дрёму, положила несколько земных поклонов. За бревенчатой стеной, вкомнате недавно постриженной монахини Надежды, старые настенные часы пробилидвенадцать — наступила блаженная полночь, время, когда «небеса раскрываются имолитва летит прямо к престолу Всевышнего».

Стараясхимонахиня любила это время, многолетний опыт ночной молитвы убедил её в том, что с полуночи до трёх — самое время молиться: дух бодр, ум ясен, молитва так ильётся из глубины сердца! После трёх, как она говорила, — «это уже не ночь, этоутро! Утром Бога славить надо! А для покаянной молитвы ночь — самое время! »

МатьСелафиила встала перед иконами, сосредоточилась, медленно осенила себя крестнымзнамением и неторопливым шепотком начала:

—Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас…

Полунощницусхимница читала по памяти. Когда стало слабнуть зрение в начале семидесятыхгодов, она выучила наизусть весь Часослов — Полунощницу, Часы, Малое повечерие, Изобразительные, Вечерню, и, хотя чаще всего заменяла вычитывание «книжных»правил молитвой умной, Иисусовой, но именно Полунощницу старалась вычитыватьвсегда, ради любимой ею семнадцатой кафисмы и, конечно же, — «Се жених» —песнопения, которое она всегда вполголоса пела, стоя на коленях и скрестив рукина груди.

Именново время Полунощницы она в первый раз посетила Удел Пречистой Божьей Матери. Случилось это осенью 1977 года, после пострижения её в великую схиму с именемСелафиила — в честь одного из Архангелов Божиих.

Вскорепосле того, как исполнилось ей восемьдесят лет, батюшка Димитрий спросил её:

—Мать Антония, помнится, ты говорила, что Кавказские сёстры вышили тебе схиму?

—Вышили, батюшка!

—И параман сплели?

—Сплели, батюшка!

—И далёко они у тебя, параман-то с кукулием?

—Нет, батюшка, недалёко!

—Ну, доставай их тогда, пыль вытряхни, завтра Пост Успенский начинается, апослезавтра я тебя в схиму и постригу! Я уже с отцом наместником договорился, он благословил ночью в Иоанно-Предтеченском храме, при закрытых дверях, тихонечко…

Восприемницейбудет у тебя мать Агафодора, ты её знаешь, вы вместе в просфорне помогали.

—Как благословите, батюшка!

—Вот так и благословляю, готовься!

Какготовиться, когда вся твоя жизнь и есть приготовление? Когда каждый твой миг, каждый шаг, каждый вздох, каждый взгляд — с Богом, в Боге и через Бога! Когдаты уже и живешь не сама себе, для себя и по-своему, но и мыслью, и словом, иделами несёшь «послушание» — служишь Господу!

Когдаты уже несколько лет носишь как инструмент, как веригу, как пламенный мечблагодатные дары прозорливости, исцелительной сильной молитвы, дар старческогорассужденья духовного! Как пришли они, за послушание, так и действуют в староймонахине, некогда рекшей:

«Господи! Се раба Твоя! Твори мною волю Твою! ».

Они творит!

Незаметнотак стали у ней вдруг рождаться слова — не свои, но лишь устами её изреченные, да такие, что услышавший их чуял сразу, что слова эти не от старушки сутулой, но от Силы и Премудрости Вышнего Мира! А просивший молитвы у старицы и вдругполучавший просимое чудом, не мог не почувствовать в ней нечто, миру сему непричастное, Вечное! Так, потихоньку, она становилась смиренным носителем силыБожественной, силы неисчерпаемой Божьей Любви!

Втораяночь Успенского Поста наступила, постриг в «великий Ангельский образ»совершился. Стала монахиня Антония схимонахиней Селафиилой.

Каки предполагал приснопамятный батюшка Никон, так и вышло: и Постом Успенским, ив схиме, вышитой сестрами мать Евдокии! Только двадцатью годами позже…

Аещё через десяток годов, в полночь после праздника Рождества ПресвятойБогородицы, став пред святыми иконами, среди которых самой древней и самойполюбившейся старице стала подаренная ей в день великого пострига матерьюАгафадорой чудная по письму и в серебряной ризе — Иверская, начала, было, старица, как обычно, чести по памяти полунощницу и, дойдя до «среды» своейлюбимой семнадцатой кафисмы, вдруг подумала:

—А как сию службу творят во Святой Горе Афонской? Как, наверное, дивно таммолиться с отцами-святогорцами!

Вдруг! Слышит старица, как мужской молодой звонкий голос негромко, умилительнопродолжает читать с того места, на котором она сама только что остановилась.

Отудивленья открыла она глаза, позабыв даже, что они и не видят уже почти ничего, и увидела чисто, как будто глаза у неё снова детски ясными стали, что стоит онав просторном храме, на два придела столпами с иконами разделённом, в полумраке, освещаемом лишь лампадами и свечой в руках молодого монаха, читающего на аналоеПсалтирь.

Где-тодалеко впереди чуть заметно поблёскивала позолота иконостасов.

Попериметру храма, вдоль стен и между столпов, разделяющих храм на приделы, стоятбольшие кресла-стасидии, с резными навершьями и высокими подлокотниками, накоторые можно опираться руками, стоя внутри самой стасидии, подняв на петляхсиденье. В некоторых из этих стасидий виднелись тёмные рясы и клобуки монахов, стоящих или присевших на опущенные сиденья, со склонёнными в молитве головами иритмично двигающимися в руках чётками.

Тонкийаромат то ли ладана, то ли какого-то другого нежного благоухания витал впространстве храма.

Чтениекафисмы закончилось.

Прочитали«Верую», «Трисвятое» по «Отче наш».

Изалтаря тихо донёсся старческий слабый голос, возгласивший: «Яко Твое естьЦарство, и Сила, и Слава»…

Ивот, после мгновенья полной тишины, как бы издалека, из глубин монашескихсердец, тихо полилось умильно-проникновенное:

«Се, Жених грядет в полунощи…

Иблажен раб, его же обрящет бдяща…

Недостоинже паки, его же обрящет унывающа…

Блюдиубо, душе моя…

Несном отяготися…

Дане смерти предана будеши…

ИЦарствия вне затворишися…

Новоспряни, зовущи…

Свят, Свят, Свят еси Боже…

Богородицеюпомилуй нас…»

Итакая внутренняя боль за своё недостоинство, такая искренняя надежда намилосердие Божие, такая сила покаяния и сокрушения сердечного слышались в этомедином в многоголосии звучании, что старица замерла, вся отдавшись этомувзлетающему ввысь потоку молитвы, влилась своим сердцем в этот проистекающий издругих монашеских сердец поток, растворилась в нём и всем существом ощутила тутихую блаженную радость, которую испытывала много лет назад девочка Машенькастоя на крылосе с сестрами святой обители Боженькиной Матушки!

Старицатихо опустилась на колени, и из её глаз потекли давно забытые детскиесчастливые слёзы.

ГЛАВА 32

Сколькопродолжалось это блаженное состояние, она не помнила, полунощница ужезакончилась, пролетела на лёгких крылах молитвы Утреня, начали читать Часы.

МатьСелафиила очнулась оттого, что кто-то теребит её тихонько за плечо. Она поднялаголову.

—Ты здесь чего делаешь? — встревоженно бормотал ей на ухо маленький старичок содним глазом, в каком-то несуразно растрёпанном монашеском подряснике, безрукавке-полурясе, выцветшей и заштопанной и в помятой выгоревшей войлочнойкамилавке, из-под которой во все стороны торчали жидкие перья седых волос. — Тыже баба, вам же сюда нельзя!

—Прости, отче! — поклонилась ему в ноги схимница. — Я молилась у себя в келииперед Иверской иконой…

—Ясно! — вздохнул тот. — Раз Всесвятая допустила… Но ты хоть благословения-то уНеё попроси здесь бывать! Нельзя вам, бабам, здесь без благословенья-то Матушкинашей — Игумении горы Афонской, хоть ты и монашка! Не положено!

—А разве я могу спросить благословенье у Самой Матушки Божьей? — поразиласьстарица. — Как это можно сделать?

—В другой раз скажу, в другой раз, — забормотал монашек-старичок, оглядываясь, —вон уже благочинный Кузьма идёт, щас опять меня из церквы вытурит! Иди, давай!

Онтихонько подтолкнул мать Селафиилу в плечо и с поклоном повернулся кподошедшему к нему монаху с седеющей кудрявой бородой.

—Что-то ты, отец Михей, опять сам с собой во время службы разговорился! — грознозашептал старичку подошедший монах. — Братию от молитвы отвлекаешь!

—Прости дурака, отче, прости дурака! — закланялся старичок, бормоча под носизвинения.

—Ладно! Иди в свой угол молиться, после службы подойдёшь ко мне за епитимией, —тихо буркнул благочинный и пошёл к своей стасидии.

—Иди, иди! — тихонько махнул рукой наблюдавшей всё это старице отец Михей и сулыбкой подмигнул ей своим единственным глазом.

Вследующее мгновенье мать Селафиила увидела перед собою Иверскую икону, затем ивсю полку с иконами в своей келье, затем её взор погас, и обычная слепотавернулась к ней.

—Ну, что ж, — спокойно отреагировал отец Димитрий на взволнованный рассказстарой схимницы о молитве на Полунощнице с афонской братией, — раз этот отецМихей сказал, что в другой раз скажет, вот в другой раз и спроси!

—Подождите, батюшка, — пыталась уложить в сознание не укладывающиеся тамсобытия, — вы хотите сказать, что мне надо опять оказаться там и спросить отцаМихея, как получить благословение Пречистой Богородицы посещать Афонскую Гору?

—Именно так и говорю, мать Селафиила! — согласно кивнул состарившийся, худой, как тень, духовник, — если Матерь Божия благословит, то тогда ты там, можетбыть, и наставников себе обретёшь, мне-то больше нечему тебя научить, впорусамому у тебя учиться…

—Батюшка! — растерялась схимница. — Да что же вы такое говорите?

—Слушай меня, мать, — серьёзно обратился к ней отец Димитрий, — жить мнеосталось месяц или меньше! Смотрели меня врачи позавчера…

Сказали, что с моей саркомой я уже полгода должен в глинке лежать, но, милостью Божьей, до сего дня дожил. Однако всё, мать, время моё пришло! Остаток дней проведу взатворе, увидимся на моём погребении!

—Батюшка! — вздохнула мать Селафиила. — Что благословите делать мне?

—Вот о том и речь, — задумчиво сказал отец Димитрий, — я об этом уже давнодумаю. Спрашивал даже о тебе у старца нашего, отца Гавриила: кому тебяпередать, кто тебе как духовник может быть полезен?

—Что же он сказал? — спросила схимница.

—Он сказал, что нет здесь таких отцов, которые бы могли тебе потребную пищудуховную давать, — отвечал ей духовник, — потом он сказал, что Бог безокормления тебя не оставит, но окормляться ты будешь не в России… Вот я идумаю…

Кстати! Отец тот, Михей, почему он тебя там увидел и с тобой говорил, когда другие тебяне замечали?

—Не знаю, батюшка, — недоуменно отвечала мать Селафиила, — я об этом почему-тоне подумала…

—А ты подумай, мать! — продолжал отец Димитрий. — Ведь увидеть твоё духовноетело мог лишь тот, кто сам обладает зрением мира духовного, кто достиг уже тойчистоты духа и сердца, которой другие, не видевшие тебя, не имеют!

—Верно так, батюшка! — согласилась с ним старица.

—А раз так, значит, он не спроста про другой раз говорил! — подытожил духовник. — Значит, надо тебе вновь у Бога туда попроситься, и, если Его воля святая нато будет, то, я думаю, этот Михей на вопросы твои и ответит!

Иещё! Старец сказал, что когда я помру, пригласят тебя в новый мужскоймонастырь, восстанавливающийся из руин, чтоб ты там пожила, помолилась бы сбратией, молодёжь поучила монашеской жизни! Он велел не отказываться ехатьтуда, на то воля есть Божья! Остальное Господь Сам управит!

Ну, прощай и прости, если что…

ВидитБог, я старался тебе быть отцом нелицемерным, как уж смог… Ты уж молись заменя!

—И вы, отче, простите, — поклонилась ему земно схимница, — молитесь обо мне уГоспода, чтобы быть мне Ему верной послушницей!

Месяцаотец Димитрий не прожил, силы его иссякли раньше. Уже через две с половинойнедели схимница тихо стояла в углу большого трапезного храма Лавры и молиласьза торжественным и суровым монашеским отпеванием своего духовного наставника.

Аещё через два месяца, увидав мать Селафиилу в толпе молящихся в Троицком СобореЛавры, у мощей преподобного Сергия, недавно возведённый в сан архимандрита отецЕвгений подошёл к схимнице и сказал:

—Матушка! Послезавтра уезжаю в Калужскую область, вчера дали мне указ нанастоятельство в только что возвращённом Амвросиевском монастыре!

—Господи! Благослови батюшку Евгения на тяжкий подвиг игуменства! — вздохнула, перекрестившись, мать Селафиила. — Ты, отченька, молись тем подвижничкам, мощи которыхво множестве в том монастыре под спудом почивают! Они, Божьи угоднички, тебе ипомогут во всём!

—Спаси тебя Господь, матушка! — отец Евгений продолжил. — Я тебя хочу пригласитьсо мной поехать, там, как мне сказали, жить есть где на первое время, а мне ужочень совет твой и помощь там были бы нужны!

—Да что ты, отче! — всплеснула руками мать Селафиила. — Ну какая от меня, старухи немощной, помощь! Да потом, у тебя же ваш лаврский старец отец Гавриилдуховником — будешь к нему за советом приезжать!

—Всё, матушка! — вздохнул отец Евгений. — Нет у меня больше духовника отцаГавриила, и ни у кого нет! На прошлой неделе был у него инсульт, разбил егопаралич, и теперь он лежит еле живой, никого не узнаёт и говорить не может! Врачи говорят, что в его девяноста шесть лет шансов на восстановление сознанияи речи уже нет.

Даэто он сам после похорон отца Димитрия мне про тебя и сказал: возьми, мол, ксебе Селафиилу, когда настоятелем станешь, ты её досмотришь, а она тебя! Ятогда и не понял, о каком настоятельстве он речь ведёт, а вчера, когда указ мневладыка вручил, сразу я все его слова и вспомнил, и понял!

Видно, есть воля Божья нам с тобою, матушка, ещё вместе потрудиться!

—Видно, есть, — согласилась, кивая, схимница, — мне ведь тоже покойный отец Димитрийтакие же слова от отца Гавриила передавал… Так куда мне послезавтра с моимчемоданчиком-то подойти?

—Матушка! Я за тобой сам к твоему дому подъеду, часам к восьми утра! —обрадовано произнёс отец Евгений.

—Ну, как благословишь, отец настоятель! — склонив голову, подставила сухиеладошки под благословение схимница.

Веё жизни начался новый этап.

ГЛАВА 33

МатьСелафиила закончила читать Полунощницу и снова присела на свой диванчик. Поустановившейся у неё традиции, остальную часть службы она вычитывала по чёткам, молитвой Иисусовой.

Благословилеё на такой порядок исполнения «суточного круга» её святогорский «геронда», монах Христофор.

Приехавв знаменитую древнюю обитель, только что открывшуюся в процессе объявленнойвластями «перестройки», мать Селафиила сразу же облюбовала себе маленькуюугловую башенку, в которой перед этим в двух крохотных, сыроватых комнатёнкахжил старый дворник Иван Иваныч, скончавшийся за месяц до возвращения обители влоно Русской Православной Церкви. После его смерти первыми, кто вошёл воставленное им убогое жилище, были только что приехавшие и осматривающиетерриторию монастыря отец Евгений и мать Селафиила.

Зайдяв каморку Ивана Ивановича, мать Селафиила остановилась посреди комнатки, словноприслушиваясь к чему-то, постояла пару минут с закрытыми глазами и склонённойголовой, затем, перекрестившись, сказала:

—Царствия Божия монаху Иоанну! Отец наместник, благослови мне эту келейку дляжитья у тебя здесь!

—Матушка! — удивился отец Евгений. — Да для тебя в игуменском корпусе целаяквартира есть, со своим отдельным входом, с ванной, из трёх комнат! А здесьчулан хорошо устроить, лопаты хранить, шланги…

—Отче! — схимница подняла на него подслеповатые глаза. — Мне здесь будет лучше, намолёно тут!

—Как благословишь, матушка, тебе виднее, живи здесь!

Черезполчаса чемоданчик матери Селафиилы уже был разобран, сундук, на котором спалИван Иваныч, был застелен старым тулупчиком, найденным в прихожке. Иконыстарицы заняли своё место на полке, и лампадка уже освещала лежащие рядом сиконами «постригальный» деревянный крест и огарок изогнутой «постригальной»свечи, найденные старицей в глубине шкафчика среди книг умершего дворника.

ОтецЕвгений, будучи человеком молитвенным, первым делом наладил в новооткрывшемсямонастыре регулярные богослужения вместе с прибывшими с ним из Лаврыобустраивать с нуля монашескую жизнь в разорённой древней обители иеромонахомФеодосием и иеродиаконом Филиппом. Братия сразу начала выслуживать в наиболеесохранившемся здании монастырской церкви полный суточный богослужебный круг, ежедневно совершая Божественную Литургию. Мать Селафиила этот почин одобряла, сама присутствовала на каждой службе, тихонько молясь в уголке.

—Ты, батюшка, правильно делаешь, — говаривала она отцу наместнику, — будетмолитва — будет благодать Божья, будет благодать Божья — будут насельники, будут насельники — будет больше молитвы и больше благодати, а тогда Господьпомощников и благодетелей даст, обитель и восстановится!

СказалГосподь: «Наипаче ищите Царствия Божия, и это всё приложится вам», — а начнёшьнаипаче стены да купола возводить, Царствие Божие может мимо пройти!

Ав обители Царство Божие — есть владеющая всеми братиями друг ко другу взаимнаялюбовь в благодати Духа Святаго! Нет любви между братией — нет монастыря, атолько общежитие!

Иты, отец наместник, должен первый, как отец в семье, всем братиям эту любовьявлять, именно по-отечески — когда в строгости, когда в снисхождении, а когда ив утешении! От тебя дух обители зависит, с тебя и спрос, тебе и награда отГоспода!

—Ты, матушка, молись посильнее, чтоб Господь меня в игуменском служении укрепляли разума духовного давал! — просил всегда отец Евгений в ответ на наставлениястарицы.

—Я молюсь, как могу, отченька дорогой, я молюсь! — вздыхала схимница.

Молиласьона в то время как никогда напряжённо: и в храме за богослужениями, и в кельеденно-нощно, и на каждом шагу с каждым вздохом. Мать Селафиила чувствовала себяответственной перед Богом, Который привёл её в эту обитель, Который дал ей этих«мальчиков», как называла она отцов-монахов и приходящих в обитель напослушание трудников. Их всех она старалась покрыть своею молитвой, своеюлюбовью, поделиться с ними своим многолетним монашеским опытом, предостеречь отопасностей подстерегающих их на «узком и тернистом» иноческом пути. Можносказать, что она горела молитвой, и это горение ощутимо обогревало и освещаложизнь «её мальчиков».

Чувствуясвою недостаточность в вопросах жизни мужского монастыря, мать Селафииладерзнула тогда в первый раз сознательно выйти за «перегородку», как назвал этоприснопамятный батюшка Доримедонт.

Как-тоночью, молясь Пресвятой Богородице, она, вдруг почувствовав сердцем, что — вот, сейчас можно, проси! — она, опустившись на колени пред любимой Иверской иконойВладычицы, со смирением и трепетом обратилась к Преблагословенной:

—Мати Божия Пречистая! Если есть на то воля Сына Твоего и Твоя, разреши мненедостойной посещать Святую Гору Твою, поучиться житию праведному у подвижниковСвятого Удела Твоего, принести от них толику духовной премудрости «мальчикаммоим», коих Сын Твой, Владычице, мне недостойной доверил для помощи им!

Неменя ради, окаянной, но ради приходящих во обитель нашу и ищущих жизнибогоугодной, молитвами угодника твоего Михея, Владычице, разреши мне питатьсякрохами со стола святогорского!

Неуспела старая схимница закончить свою молитву, как почувствовала знакомыйтолчок в плечо.

—Ну, чего застряла? — раздался над ухом ворчливый голосок отца Михея. — Пошли, что ли, пошли быстренько!

Онаоткрыла глаза и увидела себя стоящей на высокой горе из обветренного белогомрамора, в нескольких десятках шагов от вершины, которую венчал всё сильнеевыделяющийся на фоне рассветного неба большой восьмиконечный Крест с копием итростью. За большим камнем, вокруг которого оборачивалась возводящая на вершинутропа, виднелся уголок маленькой крыши какого-то небольшого каменного строения, судя по кресту на коньке, — храма.

Рядомс ней, улыбаясь и подёргивая её за рукав рясы, стоял на тропе маленькийодноглазый монах-старичок, что прогонял её в прошлый раз из афонского храма. Вэтот раз он светился какой-то детской радостью и нетерпеливо повторял:

—Пошли, пошли, сейчас Сама Всесвятая придет!

Онивместе поднялись на маленькую площадку рядом с каким-то великим в своейпростоте и убогости храмиком, подошли к его грубо сколоченной двери с прибитымк ней сучком вместо ручки.

Дверьоткрылась, и из храма к ним вышла Она — Та, Которую трепещут Херувимы.

Схимницаи отец Михей пали перед Игуменьей горы Афонской на колени.

—Встаньте, мир вам, здравствуй, мать Селафиила, здравствуй, Михей! — в голосеГоворящей слышались теплота и умиротворение.

—Я привёл, её, Владычице, по благословению Твоему! — поклонился земно отецМихей, указав рукой на схимницу.

—Благодарю тебя, поспеши в свою обитель! — улыбнулась Приснодева. — А то опятьотец Кузьма заругает!

—Благослови меня, Мати Божия! — вновь повергся старичок на колени.

—Благословение Сына Моего и Моё да пребудет с тобою!

Однаиз них, высокая, статная с величественно-смиренной осанкой была покрыта сголовы до ног мягким струящимся покрывалом вишнёво-коричневого оттенка.

Другая, маленькая, согбенная, опирающаяся на гладко обструганную палочку, была укутанарасшитой белыми нитками схимой с высоким капюшоном кукулия.

—Матушка, Пречистая! — обратилась к Богоматери старая схимница. — Ты опятьуслышала меня, Ты опять не презрела просьбы моей! Я не знаю, как мнеблагодарить Тебя!

—Вспомни маленькую девочку Машеньку, у которой не ходили больные ножки, — слаской в голосе ответила ей Пресвятая Дева, — с какой верой она тогда просиламеня: «Матушка Боженькина! Помоги мне! Сделай меня монашечкой, я хочу стать, как тётушка крёстная. Я хочу жить в твоём красивом монастыре! Я хочу всегдавидеть Тебя и быть с Тобой! ».

—Помню, Матушка, — прослезилась старая монахиня.

—Видишь, Я исполнила все твои просьбы — ты монахиня, ты живёшь в Моём монастыре, и ты видишь Меня! — продолжала с любовью Пречистая. — Я всегда помогаю поданной Мне Сыном Моим благодати и власти тем, кто с искренним сердцем желаетбыть с Ним и со Мной!

Ятебя не оставлю и впредь, как и во всей твоей жизни Я стремилась тебя защититьи помочь! Уже скоро ты сможешь совсем отойти от земных трудов и забот, но тебеещё нужно послужить в мире Сыну Моему, служа Его чадам, которых Он будет к тебеприводить. Поделись с ними тем, что сама получаешь от Него и Его Любви. Этотвоё последнее земное послушание!

Скороотец Христофор подойдёт, он уже поднимается сюда от Панагии. Подожди его здесь, в храме. Скажи ему, что Я благословила тебя посещать Мой Удел и общаться сОтцами, когда тебе это потребуется, — ласковым глубоким голосом сказала ВысокаяЖенщина. — Сейчас Я прощаюсь с тобой, Меня ждут в келье Иоанна Богослова, тамнужна Моя помощь.

—Благодарю Тебя, Матушка! — совершила земной поклон согбенная схимница. —Благослови недостойную рабу Твою!

—Благодать Сына Моего и Моя да пребудет с тобою!

—Здравствуй, мать Селафиила!

—Евлогите (благословите), отче Христофоре!

—О, Кириос! (Бог благословит. )

Внизу, узким пальцем, протянутым с севера на юго-восток, простирался заросший густымзелёным лесом Афон.

ЭПИЛОГ

Наскамеечке за алтарём скитского храма, напротив обложенной каменными плиткамимогилы с большим, покрытым лаком деревянным крестом, на котором было вырезано: «Схимонахиня Селафиила 1897-2000» — сидели два священника.

—Представляете, отец Алексий, — говорил священник помоложе, в старом подряснике, утеплённой безрукавке и в русской остроконечной скуфье на начинающей седетьголове, — я ведь только после её смерти понял: я жил полтора года через стенкус Ангелом! Она могла выйти утром из келии и сказать мне: «Отец Максим! Ясегодня ночью была в болгарском монастыре Зографе на Святой Горе! Сначала яприложилась к чудотворной иконе Георгия Победоносца с остатком пальцамаловерного епископа, потом подошла к иконостасу, там у них под стеклом вящичке лежит множество мощей». (И она начинала перечислять мне, каких угодниковБожьих там находятся мощи! Всё, как я потом увидел своими глазами. ) «Затем япошла в Ватопед, молилась перед иконой «Всецарица» об исцелении от ракатрудника Семёна, и Матерь Божья исцелила его, потом прошла в коридорчик, гденаходится икона Пречистой Матушки Божьей «Антифонитрия», через которую Оназапретила женской ноге ступать на землю Афона, и у этой иконы благодарилаМатерь Божью за оказанную мне милость посещения Её Удела, затем, выйдя изсобора, поднялась направо вверх по лестнице и вошла в маленькую церковку, специально сооружённую для иконы Богородицы «Парамифия» (у нас её называют«Отрада и Утешение»), через которую Пречистая Дева защитила ватопедских монаховот нападения пиратов. Затем приложилась в алтаре к ковчегу с поясом МатушкиЦарицы Небесной и ко главе святителя Иоанна Златоустого с нетленным ухом. Апотом не удержалась и посетила монастырь святого Павла, и облобызала там дарыволхвов. Ты представляешь, какая я счастливая! Ты обязательно должен съездитьна Святую Гору и помолиться у тех святынь! Я всё скажу тебе, где там и чтонаходится! ».

Представляете, отец Алексий, услышать такое из уст «бабушки-монахини»! Но у меня ни малейшегосомнения не возникало в том, что она реально ночью была там духом! И, действительно, — трудник Семён чудесно исцелился от последней стадии рака, всесвятыни, о которых она мне рассказывала, я нашёл именно там, где она указала, причём некоторые из них были там, где о них не помнили и сами афонские монахи! Да и не перечесть, сколько раз за те полтора года, что она прожила в нашейобители, я видел случаев проявления действующей в ней благодатной силы Божьей, — тут и множество примеров её прозорливости, исцелений по её молитвам, а бесноватыедаже не могли подойти близко к домику, где она жила, я видел это сам! А ужсколько премудрых наставлений мы услышали от неё за время её жизни в нашейобители — их не перечесть! И дай нам Бог усвоить и воспринять в своеймонашеской жизни хоть часть той великой премудрости и монашеского опыта, которым она торопилась с нами поделиться!

Причём, помощь её нам, маломощным, простиралась вплоть до решения каких-то бытовыхпроблем. Бывает, придет к матушке братия, просит: «Матушка, помолись! Наполкрыши железо кровельное кончилось, денег нет, благодетели оскудели, послезавтра по радио дожди обещают — не дай Бог, зальёт, может свод протечь! ». Она им: «Ладно, помолюсь! И сами молитесь! ». А поутру в ворота уже грузовик сжелезом въезжает, какой-то неизвестный спонсор прислал! А сколько мирян к нейприходило! И каждому помогала — кому советом, кому молитвой, кому утешением, акому и вымоленным чудом!

Лишьеё собственные дочери о том, что их мать — благодатная старица, только после еёсмерти узнали…

—Да уж и повезло вам, отец настоятель! — вздохнул второй священник, погладивсвою седую редеющую бороду. — В грех зависти вводите, однако!

—Я сам себе завидую, отец Алексий! — вздохнул настоятель скита. — Просто неверится, что я был этому чуду причастен, чуду её жизни!

Выбы написали о ней, отче, вы же пишите книги о духовной жизни!

—О, это задача не из простых, — вздохнул отец Алексий, — хотя, Бог весть! Можетбыть, и попробую…

с. Новосергиево. Святая Гора Афон: русскийСвято-Пантелеимонов монастырь,

русская келия Агиос Стефанос.

09. 08. 2010

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке BooksCafe. Net

Оставить отзыв о книге

Все книги автора