Часть третья. 5 страница

Она вытянула из ветоши бледную голубую каемку. Медленно заплела в матерчатый колобок, крест‑ накрест поверх желтой тряпицы.

– А потом, когда Горбачев пришел, словно кто‑ то отравы налил. Какая‑ то зараза пошла. Чеченцы насупились, с русскими перестали дружить. Не здоровались. Мимо пройдешь, они тебе вслед волками смотрят. Что‑ то на своем языке бормочут. «Вы нас при Сталине гнобили, а мы еще с вас за это спросим! » В школе драки пошли, чеченцы с русскими, одного паренька до смерти забили, нож ему в легкое сунули. Нам камнями два раза окошко били, муж стеклил заново. Русланчик соседский в парня вырос. С другими чеченцами стоит на улице, русских девчонок по‑ всякому обзывают. К Верочке пристают. Муж ее из школы встречать стал, чтоб не обидели. Какая‑ то вокруг порча пошла, невесть с чего. Я плачусь мужу: «Давай, Петя, дом продадим, в Россию уедем. Здесь душно жить стало». А он мне: «Образуется, перетерпим».

Она потянула красную длинную тряпочку, бывшую когда‑ то кумачовым флагом. Ленточка, исцветшая, легла в клубок, погрузилась в пестрое разноцветье истлевшей жизни.

– Раз приходит к нам чеченец Махмут, на другом конце улицы жил. «Лучше бы, говорит, вам уехать. Я ваш дом куплю. Много денег нет, но кое‑ что дам на дорогу». И называет цену, которую и на билет едва хватит. Муж погнал его: «Совести нет!.. Я, говорит, этот дом на свои трудовые строил!.. Каждое деревцо своими руками сажал!.. А ты меня гонишь!.. » А Махмут отвечает: «Ты свое дерево в мою землю сажал. Выкапывай и в Россию пересаживай. Уезжай добром, а то со слезами уедешь». Петя мой на него рассердился, прогнал, обещал прокурору пожаловаться. А Махмут ему: «Это раньше прокурор русский был, а теперь чеченец…»

Женщина вытащила зеленый, застиранный до белизны лоскуток, бывший когда‑ то гимнастеркой солдата, служившего в исчезнувшем полку. Намотала на клубок.

– Раз сидим с мужем, ужинаем, дочку из школы ждем. Она школу заканчивала, в институт поступать хотела. Красивая, белая, щеки розовые, глаза синие, волосы как солнышко золотое. Русская красавица. Вечер, темно, а ее все нету. Мы волнуемся. Муж говорит: «Ничего, должно быть, с подругами в кино заглянула». Вдруг прибегает соседка, хохлушка Галина: «Ой, говорит, Надя, беда!.. Веру твою какие‑ то чечены схватили, в машину посадили и силком увезли. Я только крик услыхала! » Я – в обморок. Муж бегом в милицию. Послали наряды, туда‑ сюда, нету. Мы по всему городу бегаем, Веру ищем. Наутро из милиции к нам приходят, повели с собой. На каменном полу лежит наша Верочка, мертвая, черная. Надругались над ней, всю одежду порвали, а потом убили. Мы к следователю, к прокурору ходили, правду искали. Прокурор нам только сказал: «Не найдем убийц, а вам мой совет – уезжайте…»

– Жили мы с Петей как в страшном сне. Ночами не спим, дочкин голос мерещится. По городу чеченцы разъезжают, из ружей палят, хороводы водят. Где русских увидят, набрасываются. Дудаев грозит Москву штурмом взять, всех русских из Чечни выселить. А потом в Грозный танки вошли. Пальба, грохот. Уж не знаю, кто эти танки на верную смерть послал, только их всех подбили, а танкистов, которые живые остались, тут же, обгорелых, у стен постреляли. Один мальчишка‑ танкистик к нам в дом пробрался. Стал молить, чтоб спрятали. Молоденький, бритый, голова перевязана, рука как плеть, слезы текут. Мы его с Петей в подпол укрыли. Да сосед‑ чеченец выдал. Приходят с оружием: «Где, говорят, у вас русская свинья прячется? » Петя мой отвечает: «Нету здесь свиней, люди живут». «А вот мы сейчас посмотрим! » Открыли подпол, вытащили паренька. Вместе с Петей моим на крыльце расстреляли. Как стали город бомбить, начались пожары, днем и ночью стрельба. Я в церковь пошла, батюшки нету, один старичок‑ псаломщик служит. Встала я перед образом Богородицы и молю:

«Заступница, Царица Небесная, сотри этот город с земли, чтобы ни камушка не осталось!.. Чтобы в каждый чеченский дом бомба упала!.. Чтобы каждого чеченца пуля насквозь пробила!.. А меня за эту грешную молитву убей!.. Я и так жить не хочу!.. » Вышла из церкви и пошла без пути. Кругом все рвется, горит, дом за домом падают. «Ну убей же меня, убей! » Ан нет, не убивает, ведет среди пожаров…

Женщина тянула лоскутья, мотала длинный бесконечный клубок.

– Ушла за город, вдоль Сунжи, в поля, где ни души. Иду по проселку всю ночь, только зарево за спиной, тянет гарью да сквозь снег волчьи глаза как зеленые искры. Выбилась из сил и упала. Лежу, замерзаю. Волк ко мне подошел, обнюхал и снова пропал. Должно быть, ядом от меня пахло, порвать меня не решился… После уж я бродила, маялась, в поездах, в машинах милостыню просила, от голода погибала. Добралась до Москвы, пришла в контору, которая беженцами заправляет, чтоб дали мне какую‑ никакую работу, какое‑ никакое жилье. Вхожу в комнату, а там чеченец сидит, на меня усмехается, я и упала, как срезанная. Хотела в реку броситься, но Бог Николая Николасвича на берег привел, отогнал меня от воды.

Теперь вот здесь, в гараже, живу…

Она намотала на клубочек шелковую белую ленту от истлевшего подвенечного платья.

У гаража брызгали краном Николай Николасвич и Серега, мыли масленые руки, направлялись к костру обедать.

Серега вытащил из гаража и поставил на солнце колченогий стол со следами порезов, паяльных ожогов, посыпанный железной пудрой. Настелил на него газету и, чтоб не сдуло ветром, расставил тарелки, положил ковригу ржаного хлеба, груду мытых огурцов с помидорами, выставил резную солонку, закатил кривобокий зеленый арбуз с сухим черенком. Надежда Федоровна плюхнула на стол закопченную сковородку с шипящей картошкой и душистыми шкварками, и они устроились вокруг стола на ящиках. Стол, уставленный снедью, стоял на берегу просторной реки, на солнечной пустоши, за которой вставал бело‑ розовый город.

Николай Николасвич поднялся, освятил еду наложением рук, держа большие натруженные ладони над помидорами, ковригой и черной сковородой. Прочитал языческую молитву, которую тут же и сложил:

– Хлеб и вода – правдивым устам… Соки жизни – взыскующим правду… Солнце и река – русскому сыну…

Уселся, прижал к груди каравай и острым ножом, ведя по хлебу от дальнего края к сердцу, стал кроить ржаную ковригу на ровные ломти, отдавая каждому долю. Белосельцеву, получившему свой душистый ломоть, казалось, что он присутствует при священном обряде преломления хлеба, и Николай Николасвич, как вероучитель, одаривает своих учеников и сподвижников хлебом мудрости.

Они ели пышущую жаром картошку, цепляли вилками хрустящие завитки шкварок. Серега раскроил арбуз, который, распавшись надвое, захохотал алым огромным ртом. Белосельцеву, вкушавшему прохладную сладость, казалось, что все они играют на флейтах и на реке, под их музыку, плывет пароход.

Они завершили обед и молча сидели, глядя на Николая Николасвича, ожидая, когда тот сочтет нужным прервать молчание и начнет свою проповедь. Но он оставался безмолвным.

– Который кричит – крикун, который шепчет – шептун, – произнес Николай Николасвич тихим голосом, от которого у Белосельцева содрогнулось сердце. – Голову одну нельзя хоронить… Ее на блюде несут, а танцев никто не танцует… – Он снова умолк.

– Не верь Змею, у него кожа – пух, а под ним железо… Пробей железо, а под ним молоко… Испей молоко – и умрешь, потому яд… Не пей от сосцов Змея, ибо не знаешь, от кого пьешь… Змея нельзя убить, потому Змей в Змее сидит и тебя не подпустит… Возьми в себя Змея, тогда и убьешь… Россия в себя Змея взяла и в ней задохнется… Который человек в себя Змея возьмет, тот Герой… Который город возьмет, тот Город Герой… В Москве много людей, а Герой один… Может, ты, может, я, не знаю… Об этом нельзя говорить…

– Гастелло Змея убил, а стал Гагарин, потому что русский Герой… Надо место знать, где у Змея замок, тогда разомкнешь. В том и бессмертье… Кто думает жить, тот умрет, а кто умрет за Россию, тот всегда жив будет… Избранник – не тот, кто избрал, а кого избрали… Ему еще долго быть, прежде чем стать, а иначе нельзя… Перед ним замок, а ключ у меня…

Разомкну, он пройдет, а не то стоять будет, пока я не пройду… Ты ему в лоб смотри, где носит покрытье… Какой в нем знак и число… Он на двух дорогах разом стоит, а куда пойдет – это наша забота… У России много дорог, а путь один, им и иди… Придешь к шестому подъезду… Там много людей погубило…

Глазам было горячо и туманно от слез. Белосельцеву казалось, что это уже было однажды, в другой земле, где синие волнистые горы и горячая дорожная пыль, и за длинным столом сидит проповедник с прекрасным смуглым лицом, и в кувшинах вино, сотворенное из пресной воды, и хлеб, сотворенный из камня, и так тесен их круг, так близко их расставание, что слезы текут, и в их горячем тумане не видно, кто там уходит по каменистой дороге в облачке солнечной пыли.

– Ты всю землю измерил, потому землемер… А ты небо измерь, тогда небомер… Гастелло небо измерил, ему Сталин спасибо сказал… У России три глубины и три высоты, а что выше, то не дано… Ты в две глубины проник, а третью берегись, там гнездо Змея… Ты к первой высоте долетел, а дальше крыльев нет… Гастелло вглубь ушел, оттого и вознесся… В «Останкино» не ходи, все равно сгорит, уже тлеет… Руцкой от Змея, он в Курск пришел, а города нету, спустил в океан… Избраннику верь, он тебя позвал, а мои глаза кто‑ нибудь да закроет…

Николай Николасвич встал, останавливая строгим жестом женщину и подростка, поднявшихся было следом. Поманил за собой Белосельцева:

– Пойдем, покажу самолет… Он тоже слезами омыт…

Они приблизились к гаражу, прошли в глубину мимо ржавого форда. Николай Николасвич распахнул висящие холстины. В сумрачной глубине, покрытый лаком и блеском, стоял самолет неизвестной конструкции. Овальный высокий киль был украшен красной звездой. Вдоль фюзеляжа проходила линия, подчеркивающая длину и стройность машины. Аккуратными красными звездочками было помечено число воздушных побед. Крылья едва выступали из корпуса и во время полета выдвигались, меняли свою геометрию, позволяли машине совершать виражи и пикирование. На дверцах, с обеих сторон, искусной рукой были начертаны Богородица с золотистым младенцем и Сталин в парадном мундире. Носовую часть, где, невидимый, скрывался пропеллер, украшал алмазный «Орден Победы», переливался драгоценными гранями. Пахло лаком, бензином и краской, как в конструкторском бюро, где, готовый к испытаниям, хранится опытный образец самолета.

– Он убьет Змея, который по небу и который у Кремля на земле… Бомбовая нагрузка в отсеках и угол атаки бессрочно… Вылет в двенадцать ноль‑ ноль, а остальное секретно…

Белосельцев всматривался в фантастический летательный аппарат и с трудом узнавал «Москвич», замаскированный под боевой самолет. Автомобиль Николая Николасвича был преобразован для воздушных сражений. Белосельцев знал, что он – свидетель вещего безумия, которое одно способно объяснить хаос распавшегося мира и выступить против зла. Прорицатель, открывший происхождение зла, был одновременно и воин, готовый сразиться со злом.

Николай Николасвич опустил холсты. Занавесил чудесную, готовую к бою, машину. Вывел Белосельцева из гаража.

– Первый вылет мой, потом твой… Теперь ступай, тебе далеко идти… – и медленно отошел к реке, остановился среди сияющих вод, словно встал в текущий огонь.

Белосельцев покидал прибрежный пустырь вместе с Серегой, у которого оказались какие‑ то дела на рынке, и он устроился рядом с Белосельцевым на сиденье, довольный тем, что не нужно идти пешком.

– Вы видели наш самолет? Николай Николасвич вам показал? – Серега, томимый желанием поговорить на запретную тему, боролся с обстановкой строгой секретности. – Мы теперь на машине не ездим, ходим пешком. Это раньше у нас был «Москвич», а теперь штурмовик. Мы две недели работали, переделывали его в самолет. Держим в ангаре в полном секрете, скрываем от глаз разведчиков. Красивый? Вам понравился?

– Сказочный.

Белосельцев представил лакированный, нарядный, с красной звездой самолет, украшенный Богородицей и генералиссимусом Сталиным, с сияющим победным орденом. В сумраке, окруженное холстами, изделие напоминало секретную боевую машину и одновременно забаву, которую устанавливают на детских площадках или подвешивают к каруселям в парках.

– Когда я смотрел на ваш штурмовик, я почему‑ то вспомнил сказку о ковре‑ самолете, о Змее Горыныче, о спящей царевне.

Белосельцев осторожно взглянул на Серегу, не обидел ли его сравнениями. Но тот не обиделся, оживился:

– Николай Николасвич Змея Горыныча хочет взорвать. С самолета его разбомбить. Как Гастелло, в дракона спикировать и раздраконить. Мы сейчас взрывчатку добываем, разместим в бомбовых отсеках. В багажнике и на заднем сиденье.

– Как взорвать? Какую взрывчатку? Взрывчатка‑ то вам зачем? – встревожился Белосельцев, еще не ведая, где проходит размытая грань между причудливой игрой и реальностью. – Где этот Змей Горыныч?

– Ну как же! – удивился Серега. – Николай Николасвич ведь вам говорил. Змей вокруг Кремля залег, свой хвост заглотал и петлю стянул. Если в то место ударить, то голову и хвост одним разом взорвешь, и Змей умрет.

– Вы что ж, хотите Кремль взорвать? Ведь он охраняется. Повсюду посты, наблюдатели. В воротах запоры, сети, которые любую машину уловят и остановят. Вам не пробиться.

– Да Кремль никто не хочет взрывать, – с досадой произнес Серега. – Кремль наш, русский. Кто же на него руку подымет? Мы Кремль хотим от Змея очистить. Николай Николасвич точно высчитал, где голова Змея. Он шагами ходил промерять, на чертеж нанес. Если смотреть от Лобного места, то шагов за тридцать от Спасских ворот. Туда самолет направим, Змея взорвем, и кольцо вокруг Кремля разомкнется.

– Он что же, хочет за руль сесть и себя вместе с машиной взорвать? Себя убить хочет? – Белосельцев вдруг понял, что это не игра, не забава. Пророк, создавший учение о Русском Герое, готовится воплотить это учение в подвиг. Совершить мистическую жертву. Поразить зло. Освободить заколдованный мир. Пронзить копьем перепончатую крылатую гадину. Спасти царевну у врат. Вместо белого коня под драгоценным седлом – поношенная машина, перекрашенная под боевой самолет.

Вместо копья, ударяющего в пасть чудовища, – взрывчатка в багажнике. Девой у Спасских ворот была пленная измученная Россия. Зло, погубляющее народ, имело сказочное воплощение Змея. Героический витязь в алом плаще, ведущий священную брань, был сам Николай Николасвич, Пророк и Герой, которого только что видел Белосельцев стоящим у просторной реки, окружавшей его голову сверкающим нимбом.

– Николай Николасвич говорит, что в России появился Избранник, который ее спасет. Но он пока сам себя не знает, как бы спит, усыпленный Змеем. Надо Змея убить, и тогда Избранник проснется, увидит, что Россия страдает, и ее спасет. Николай Николасвич хочет Змея убить, чтобы Избранник проснулся и в Кремль прошел. Хочет ему путь прорубить, разомкнуть замок. Сам себя считает Предтечей, которому суждено принести жертву, взорвать Змея и открыть дорогу Избраннику.

Они ехали по Печатникам, среди унылых, однообразно расставленных многоэтажек. Мигала огоньками вывеска ресторана. Дрожал стеклянный воздух над бензозаправкой. На рекламном щите девица примеряла колготки. Перебегал дорогу бомж, похожий на первобытного, заросшего до бровей человека. Качались у остановки автобуса двое пьяных, уперев друг в друга потные лбы. И в этом обыденном мире, среди гоношенья безликой толпы, однообразного рокота машин, готовилось совершиться чудо.

– Скажи, Сергей, но, может быть, это просто игра? Вы просто оба играете. Знаешь, бывают такие игры, когда разыгрываются баталии, сцены из древней истории. Одни наряжаются в доспехи русских воинов, другие надевают латы тевтонов. Мечи, кольчуги, шлемы. Знамя князя, штандарт крестоносцев. И где‑ нибудь на льду Чудского озера, у Вороньего камня, сходятся, рубят друг друга, издают боевые кличи, а потом, уставшие, садятся у костра, жарят шашлыки, дружно пьют водку. Есть такие исторические игры, очень увлекательные.

– Да что вы! – с обидой и с отчуждением посмотрел на него Серега. – Какие игры! Николай Николасвич – Предтеча и Народный Мститель. Он откроет дорогу Избраннику и отомстит за народ. У него родные погибли, и ему видение было.

– Какое видение?

– Он Дом Советов защищал на баррикадах. Когда Ельцин захотел стать царем и стал войска в Москву собирать, Николай Николасвич всей семьей на баррикады пошел. С женой Людмилой Григорьевной, старшей дочкой и сыном Андрюхой, который еще в школе учился. Они там сидели и днем и ночью, солдат не пускали. Андрюха знамя держал, андреевский флаг, им над баррикадой размахивал. Людмила Григорьевна картошку и кашу на костре варила, кормила защитников. Сам Николай Николасвич был комиссаром, народ подбадривал, читал Есенина. А дочка была санитаркой – на случай, если стрелять начнут.

Дома с балконами, на которых сушилось белье, мусорные баки, в которых рылись старухи, плакат, с которого улыбался Киркоров, муляж бутылки «Балтика», кавказцы в черных кожаных куртках. Жизнь сбросила на мгновенье тусклый чехол обыденности, обрела высоту и бездонность мифа, запечатленного на палехской волшебной шкатулке. По черному лаку огненными красками тончайшей кистью был нарисован горящий дворец, летящие по небу клочья огня, сраженные на баррикадах защитники, летящий над Москвой грозный ангел с золотой трубой.

– Когда на баррикады поехали танки, Андрюху и Людмилу Григорьевну сразу убило. Николай Николасвич дочку собою закрыл, и танк над ними прошел и их не задел. Николай Николасвич долго в больнице лежал, и там ему было видение ангела, который сказал, что он Предтеча и должен служить Избраннику. А дочка его, которая уцелела, ушла из дома и стала проституткой. Говорят, в «Метрополь» к иностранцам ходит, иногда к Николаю Николасвичу сюда приезжает. Хорошая, хотя и пропащая.

– Как зовут? – Белосельцев видел, как фасады домов начинают оплавляться и течь, словно сделанные из воска. – Как зовут его дочку?

– Вероника.

И тончайший запах духов, как эфирное дуновение пролетевшей нимфалиды. Девушка с золотистым лицом входит в дом под малиновой бабочкой. Лицо Прокурора, его бегающие похотливые глазки. Все вошло в сочетанье, оставив на небе, над крышами блеклых домов, сочный алый мазок, который медленно опадал, как лепесток увядшего мака.

Они подкатили к рынку, к бетонному куполу, окруженному черной толпой.

– Здесь я выйду, – сказал Серега. – Надо повидаться с чеченом Ахметкой. У него есть взрывчатка. Надо купить… Да вы не думайте, что Николай Николасвич взорвется. У нас приспособление есть, отжимает сцепление. Он только выведет самолет на рубеж атаки, направит на цель, а сам спрыгнет. Самолет долетит на автопилоте и взорвет Змея. За двадцать шагов от башни, как на чертеже нарисовано.

Серега пожал Белосельцеву руку, вышел из машины и, гибко ступая, двинулся к рынку. Белосельцев смотрел ему вслед. Видел, как идет он по горной тропе, в бронежилете, в зеленой косынке, и впереди, словно солнечная паутинка, пересекает тропу растяжка.

К вечеру он был вызван в «Фонд» к Гречишникову. Проходя мимо храма, вышел к Лобному месту, желая понять, где, по расчетам Николая Николасвича, находится голова Змея, которую надлежит взорвать. Смотрел, как взбухает площадь, выгибаемая изнутри непомерным давлением, словно живот беременной великанши. Под площадью, незримый, содрогался младенец. Были слышны его конвульсии, хлюпанья. Казалось, вот‑ вот случатся роды. Великанша раскинет посреди Москвы набрякшие огромные ноги, вспучит черный блестящий живот, страшно закричит и застонет, и в слизи и сукрови из раскрытого красного лона появится плод, перевитый голубой пуповиной. Сутулясь, огибая купола и головы храма, чувствуя на себе взгляд множества каменных глаз, заторопился в «Фонд».

В знакомой комнате с видом на Красную площадь находились Премьер и Зарецкий, пребывавшие в горячей и злой перебранке. Тут же, безмолвно, похожие на зоологов, сидели Гречишников и Копейко. Один доливал в стаканы золотистое виски, другой щипцами кидал оплавленные кубики льда.

– Ты это сделал из чистого садизма!.. Извращенец, мучитель!.. Тебе нравятся людские страдания!.. Нравится отрубленная голова Шептуна!.. Ты отправил чеченцам чемодан фальшивых долларов, чтобы увидеть мой позор, приблизить мою отставку!.. – Премьер был красен мокрой, липкой краснотой до корней волос и выше, под редким волосяным покровом, словно его завернули в огромный обжигающий лист крапивы.. – Я обещал Президенту, что через несколько дней Шептун будет дома!.. Я разговаривал с родственниками перед телекамерой и обещал, что генерал невредимый вернется домой!.. И ты, зная об этом, передал чеченцам фальшивые доллары!.. Не Арби Бараев убил Шептуна, а ты!.. Как и многих других!.. Недаром тебя красно‑ коричневые газеты рисуют с топором, мокрым от крови!..

Зарецкий наслаждался истерикой Премьера, втягивал ноздрями потный, кислый запах страдания.

– А вот это антисемитская выходка!.. Чистой воды расизм!.. Так начинался холокост!.. – мелко смеялся Зарецкий. – Такие, как ты, запускали Майданек!

– Я всегда считал, что честен перед друзьями!.. Выполнял взятые обязательства!.. Видел себя человеком команды!.. Когда шла речь о поставках тяжелого вооружения Индии и ты ко мне обратился, я решил эту проблему!.. Когда выставлялись на торги крупнейшие системы связи вместе с группировками спутников, действующих в интересах Министерства обороны, я услышал тебя, и собственность попала в нужные руки!.. Когда меня попросили перебросить финансовые потоки, обслуживающие железные дороги и авиалинии, в дружественные нам банки, я сразу откликнулся, и потоки пошли!.. Почему я стал неугоден?.. Вы нашли другого?.. Хотите поссорить меня с Президентом?.. Готовите мне отставку?.. Может, после отставки последует судебный процесс, чтобы заставить меня замолчать?.. Ибо я знаю много чего!.. Многое могу рассказать корреспонденту из «Форбса» или «Нью‑ Йорк таймс»!.. – Каждая пора на раскаленном лице Премьера выделяла кипящий, ядовитый пузырек пота, и все лицо его казалось ошпаренным.

Зарецкий потирал сухие ладони. Был похож на черта, наблюдавшего в аду мучения грешника, подбрасывающего дровишки в огонь.

– Уж действительно, попал ты в котел вместе с головой Шептуна!.. Хороший из вас обоих холодец получится!.. – Зарецкий подкидывал очередную охапочку, которая начинала весело трещать, закипала вода в котле, из которого по плечи выглядывал Премьер и казался красным помидором, брошенным в борщ. – Я виделся с Татьяной Борисовной. Она о тебе так и сказала: «Наш котик больше не ловит мышей. У нас много других хорошеньких котиков, которые гораздо резвее. Надо внимательно к ним присмотреться».

На глазах Премьера выступили слезы:

– Вы хотите, чтобы я застрелился?.. Как офицер, не выполнивший клятвы, я могу застрелиться!.. Вам нужны пышные похороны, и вы их получите!.. Увидите, как ведет себя в подобных случаях русский офицер!

Он плакал, был похож на ребенка, который, желая досадить взрослым обидчикам, грозит им своей смертью. Это понял Зарецкий. Развеселился, добившись слез мученика. Еще порезвился немного, а потом оборвал жалобный лепет Премьера. Бесцеремонно, но дружески:

– Хватит!.. Зачем стреляться!.. Зачем увеличивать детскую смертность!.. Возьми себя в руки!.. Мы по‑ прежнему друзья, и никто тебя в обиду не даст… На тебе остановился выбор в ту проклятую осень девяносто третьего года. Я позвонил тебе в Парламент и сказал: «Сматывай удочки, бросай своего Хасбулатова!.. Переходи к Президенту! » Ты внял голосу друга, ушел из Парламента, и через день танки разгромили твой кабинет… Я вел тебя и буду вести!.. Успокойся!.. На‑ ка, возьми платок!

Зарецкий вынул из кармана платок, протянул Премьеру. Тот взял. Всхлипывая, подрагивая жирными плечами, стал утирать слезы, громко сморкался.

– Ну вот и ладно, и умница, хороший, хороший, а кто нас обидит, тому «а‑ та‑ та»!.. – Зарецкий убрал платок, пропитанный слезами Премьера. – Нет худа без добра. Политика – это искусство превращать поражение в победу. Ты можешь использовать всю эту гнусь себе на пользу. Когда я посылал этим чуркам фальшивые доллары, я умышленно обострял ситуацию, из которой мы сможем сделать рывок. Неожиданный, колоссальный, оставив позади всех конкурентов, натянув нос всем врагам! Это будет твой Тулон, твой Аустерлиц, твоя ослепительная победа!..

Премьер продолжал всхлипывать, трогал пальцами разбухший от влаги, пористый и красный, как клубничина, нос, но глаза его настороженно заблестели.

– Я тебя вел и буду вести. Ты не просто укрепишь свое положение. Не просто помиришься с силовиками, отомстив за любимого генерала. Ты станешь единственной опорой и надеждой нашего больного, изнывающего от старости Царя. Тебя, а не Мэра, которого ему подсовывает Астрос, тебя он сделает преемником. Не пройдет и трех месяцев, как ты, среди новогодних снегов и рождественских елок, будешь объявлен преемником!

Премьер настороженно внимал, поедая умными пугливыми глазками своего недавнего мучителя, который теперь превращался в спасителя. Еще подозревал в нем коварство, возможную злую насмешку. Но все больше верил в неожиданность блестящего хода, дерзкой комбинации, в которых Зарецкий был непревзойденный мастер.

– Что имеешь в виду? – тянулся к нему Премьер.

– Малая война в Дагестане. Крохотный локальный конфликт, продолжительностью не больше недели. Мы заманиваем в Дагестан чеченский отряд Басаева, в те районы, где окопались ваххабиты, столь тобою любимые. На пути чеченцев мы снимаем посты, отводим с перевала наш батальон. Даем чеченцам гарантии неприменения авиации. Подбрасываем кое‑ кому деньжат, на этот раз нефальшивых. Басаев входит в Чечню, и мы бьем его смертным боем. Бомбим самолетами, громим установками залпового огня, штурмуем мятежных ваххабитов и подымаем над их твердыней российский флаг. Силовики в восторге от победы, от наград и повышений по службе. Президент обнимает тебя, как сына, ибо ты спас страну от новой войны на Кавказе. Ты отомстил за Шептуна, и твои реверансы в сторону ваххабитов были лишь тактической хитростью. Ты победитель. Тебя обожает армия. Тебя боготворят патриоты. Царь Борис снимает с себя порфиру и торжественно, при скоплении народа, перед тысячами телекамер, надевает ее на твою победную голову!

– Ведь это война! – затряс головой Премьер. – Кавказ заминирован большой войной, а ты предлагаешь взорвать гранату на пороховом складе. Это большая кровь и, возможно, распад России!

– Речь идет о локальном конфликте. У нас есть специалисты по локальным конфликтам. – Зарецкий посмотрел на Белосельцева, словно только что его заметил. – Есть опытные теоретики локальных конфликтов, которые, как хирурги, делают операции на отдельном больном участке под местным наркозом. Поверь, все решит технология, военная, политическая, информационная. Я говорил с Татьяной Борисовной, и она одобряет. А что скажет Дочь, то сделает и Отец.

– За это могут судить!.. За это могут проклясть!.. – Премьер волновался, трусил и одновременно рисковал. Верил Зарецкому – и ждал от него вероломства.

– Решайся, – чувствовал его колебания Зарецкий, – план подготовлен в деталях. Намечены пути отвода войск. Намечены места их тайной концентрации для ответного молниеносного удара. Намечены аэродромы, откуда авиация полетит на бомбежку. Выделены средства для подкупа. Выделена квота на генеральские назначения и на звания «Героев России». Решайся! Стань Наполеоном!..

Белосельцеву казалось, ему погружают металлическое сверло в глубину живого зуба. Решение, которое готово было обернуться катастрофической войной, массивными перемещениями войск, распадом Кавказа, бессчетными трагедиями и смертями, принималось в соплях и слезах проходимцами, место которым в тюрьме.

– Учти, это твой роковой перекресток! Либо ты кубарем полетишь вниз и окажешься мелким клерком в какой‑ нибудь Счетной палате или Пенсионном фонде. Либо ты взлетаешь, как ракета, на вершину власти! Станешь властителем России, как Петр, как Сталин, возьмешь на себя в условиях современной России их бремя и миссию!..

Зарецкий, растопырив пятерню, устремил ее к Премьеру. Было видно, что у того кружится голова и на губах возникает подобие безумной улыбки.

– Дагестан – лишь часть твоего триумфа. Я веду тонкую игру с Истуканом, уговариваю его и пугаю. Рассказываю о заговорах среди военных. О неизбежном мятеже оголодавшего народа. О намерении регионов объявить о выходе из России. О коварных американцах, которые составляют «карту криминальной России», где помечены все преступные группировки, их связи с губернаторами, ведущими политиками, министрами и крупными чиновниками. Живописую ужасную судьбу Чаушеску, доводя Истукана до слезных истерик. Он подорван, неизлечимо болен, мечтает уйти в отставку, но так, чтобы обеспечить себе безопасное и тихое забвение вдали от неизбежных катастроф. – Зарецкий смеялся. – Ты, как только станешь Преемником, выдашь ему ярлык на неприкосновенность, оградишь от преследований за Беловежский сговор, за расстрел Парламента, за развязывание чеченской войны. Мы вывезем его за рубеж и покажем миру кротким богомольным старцем. А потом поселим в Альпийском замке, который уже для него построен. В вязаной тирольской шапочке он станет беседовать с туристами, и они будут называть его русский «Санта‑ Клаус». Люди о нем забудут, и ты один окажешься в фокусе мирового внимания…

Ты выиграешь молниеносную войну в Дагестане и возьмешь в плен Басаева. Мы провезем его в клетке по всей России, и ты предстанешь перед народом как избавитель. Прилетишь в истребителе на аэродром Махачкалы, и войска пройдут перед тобой победным маршем. Как Потемкину присвоили имя «Таврический», так тебя станут называть «Дагестанский». Все это обеспечит тебе оглушительную победу на выборах, проведение которых я возьму на себя. Я уже строю верную тебе политическую партию, которая оттеснит коммунистов. Подыскиваю ей какое‑ нибудь сильное звериное имя, например, «Русский медведь»… На устах Премьера блуждала безумная, больная улыбка. В глазах не было видно заведенных зрачков, а только голубоватые мертвенные белки. Казалось, с ним случился припадок – так побледнело от сладкого страдания его лицо.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒