Часть вторая. 8 страница

– Боже мой, какая красота! – Этот возглас Прокурора относился к сверкающему драгоценному многоцветью, которым была наполнена вторая, полуоткрытая комната. Там, на стенах, переливались всеми цветами радуги бабочки, помещенные в промытые, стеклянные коробки. Стекла были освобождены от пыли.

– Вот моя коллекция, которую я вам обещал показать! – Белосельцев ввел Прокурора в комнату, занятую почти наполовину просторной кроватью под полосатым восточным покрывалом с длинными круглыми мутаками. Эта постель была волчьей ямой, тщательно замаскированной, куда должен был рухнуть потерявший бдительность Прокурор. Не подозревая близкого конца, тот шел в яму с завязанными глазами, на которые ему наложили многоцветную повязку. Две телекамеры, черно‑ белая и цветная, спрятанные в люстру и узорный оконный карниз, следили за ним.

– Расскажите, как вы ее собирали? Как провезли сквозь границы и континенты? – Прокурор приближал лицо к коробкам, и оно отражалось в стекле, облепленное бабочками. Вошла Вероника, неся мал енький серебряный поднос, на котором стояла бутылка коньяка, две налитые рюмки, стеклянная вазочка с фисташками.

– О чем же книга, которую пишет Виктор Андреевич? – Прокурор был восхищен коллекцией, восхищен Вероникой. Опоенный зельем, искал поводов восхищаться. Казался себе чутким, романтичным, утонченным. – Он пишет книгу о бабочках, – охотно и приветливо стала объяснять Вероника. – Каждая пойманная бабочка – это страничка его жизни, какой‑ нибудь военный случай, встреча с политиком или разведчиком. Ну и, конечно, любовные приключения, встречи с прекрасными женщинами. Книга – дневник жизни, где каждая бабочка – листок календаря. Белосельцев был изумлен проницательностью молодой женщины, угадавшей его тайную мечту. Был изумлен утонченной веселой ложью, с которой она говорила. Ей нравилось лгать и играть.

– Рад видеть вас в моем доме. – Белосельцев взял с подноса рюмку, ту, на которую указали ему смеющиеся глаза Вероники. – Я восхищаюсь вашим мужеством. Понимаю весь риск вашей деятельности. Желаю вам успеха в многотрудных деяниях на благо России, во имя Его Величества Закона!

Прокурор благодарно принял рюмку из рук Вероники. Они чокнулись, и Белосельцев, глотая обжигающий душистый коньяк, видел, как хватают хрусталь губы Прокурора, как не спускает он глаз с Вероники. Действие зелья стало проявляться немедленно. В голове Прокурора загорелось негасимое солнце. Он испытал прилив возбуждения, желание говорить, рассуждать. Ему хотелось нравиться, слышать похвалы, быть в центре внимания. Растворенный в коньяке препарат порождал в нем род безумия, когда он остро, с нарастающей силой ощущал свое величие, был милостив к окружающим, делился с ними этим величием.

– Вы верно меня угадали!.. Его Величество Закон и Ее Величество Россия!.. Я чувствую драматизм момента!.. От меня одного зависит, в каком направлении двинется история России!.. Страшно подумать, что от воли, честности, бесстрашия одного человека зависит судьба великой страны, великого народа, нашей молодой и такой хрупкой демократии!.. Это страшная тяжесть, страшная ответственность!.. И одновременно счастье!.. На тебя смотрят враги и друзья, тебя ненавидят, тебя обожают!.. Я владею страшной тайной!.. Если бы вы знали, что содержится в тоненькой розовой папочке, лежащей в сейфе в моем кабинете!.. Какие чудовищные преступления власти!.. Какая бездна падения!.. Это не люди, а клубок червей, проползший в Грановитую палату!.. Не просто воры, похитившие заводы, прииски, авиационные компании!.. Не просто грабители, уносящие из казны алмазы, золото, драгоценные изделия и царские монеты!.. Они похитили саму власть, сам священный выбор народа, каждый раз, в дни выборов, похищая миллионы голосов избирателей, продлевая с помощью невиданного обмана свое бесчестное присутствие в Кремле!.. И во‑ круг этого трупы, заказные убийства, развязывание войн!.. В этой папочке смертный приговор Президенту!.. Смертный приговор его ненасытной семейке!.. Смертный приговор Зарецкому!.. – Прокурор говорил безостановочно. Белосельцев чувствовал его беззащитность. Ему было скверно от мысли, что он участвует в не праведном деле. Вероломно заманил человека в ловушку. Он уже собирался прервать Прокурора, открыть обман. Но в соседней комнате громко зазвонил телефон. Белосельцев поспешил к телефону, снял трубку и не ошибся – звонил Гречишников:

– Молодец, все отлично!.. Вижу вас на экране!.. Слушаю ваш разговор!.. Все классно, все удается!.. Ты делаешь великое дело!.. Отомсти за «Новую Хазарию»!.. Отомсти за оскверненный Кремль!.. Через пять минут уходи, оставляй его с девкой!.. Если что, я рядом!.. – Гудки в трубке. Он вернулся в комнату в момент, когда Прокурор читал Веронике стихи, держа ее руку.

– «Умирают левкои, – легко им. Догорела заря – зря. Как сиреневый пар – парк…» Ну это так, пустое… Воспоминания чудных дней… Теперь в моей судьбе властвует не рифма, а закон… Впрочем, сейчас, когда я вас увидал… – Появление Белосельцева его смутило. – В молодости я увлекался Бальмонтом, Северяниным… Божественная коллекция… – Срочный вызов. Должен вас ненадолго оставить, – сказал Белосельцев. – Вероника, развлеките дорогого гостя. Расскажите ему подробнее о нашей коллекции. Совершите с ним путешествие на иные континенты, в иные миры… Вероника проводила его до дверей, улыбнулась на прощанье очаровательной улыбкой, синтезированной в лаборатории обольщений. Он снова ощутил запах ее духов, как струйку эфира в душном воздухе Африки, оставленную пролетевшей бабочкой.

Во дворе было темно, шел дождь. Горели по фасаду мутные желтые окна. Машина с антеннами стояла под мокрым деревом без огней. Белосельцеву почудилось, что за темными стеклами загорелся и тут же погас красный уголек сигареты.

Он вернулся домой, зажег свет, и голые, лишенные коллекции стены кабинета ужаснули его бледными прямоугольниками, испятнавшими обои. Вернулся в гостиную. Снял с книжной полки Тургенева. Положил на столик. Лег на кушетку под плед. Открыл «Записки охотника» и стал читать наугад отрывок с описанием летнего луга. И вдруг счастливо задохнулся, ослеп от солнечного блеска травы, мелькания цветов. От мотыльков, прозрачных в слепящем свете, облепивших пряный цветок. Его сон был продолжением луга. Он бежал по траве, и голые ноги чувствовали теплую землю, режущий, застрявший между пальцев стебель, рыхлую кротовую норку, пепельно‑ сухой муравейник. Он не хотел просыпаться, стараясь продлить молодой и горячий бег, слыша вторжение режущей телефонной трели.

Говорил Гречишников:

– Немедленно приезжай к Копейко!.. Такое увидишь!.. Ты великий разведчик, Виктор Андреевич!.. «Подвиг разведчика», вторая серия!.. – с захлебывающимся смехом кувыркнулся и исчез в глубине телефонной трубки. Среди ночи Белосельцев отыскал ампирный особняк с колоннами, с чугунной решеткой балкона, с кнопкой звонка, врезанной в белую кладку. Охранник, успев разглядеть его сквозь застекленную трубочку телекамеры, впустил в дом. В небольшом, матово озаренном помещении его встретили Гречишников и Копейко.

«О тебе, моя Африка, шепотом в тишине говорят серафимы…»

Гречишников обнял Белосельцева, любовно заглянув в него оранжевыми глазами.

– Радовался ли так Королев, получив первые снимки с лунохода?

Копейко, круглоголовый, пушистый, округлив совиные глаза, усмехался маленьким ртом.

– Настаивал и буду настаивать!.. Что невозможно достичь с помощью воздушных армий, достигается с помощью женского лобка, правильно сориентированного во времени и пространстве!..

Он держал в руках кассету. Целил ее в скважину видеомагнитофона, перед которым стояли початая бутылка водки, мокрые рюмки, тарелка с нарезанной семгой.

– Не томи, покажи! – Гречишников наполнил рюмки, восторженно глядя на Белосельцева, как на героя, за которого предстояло выпить. – Засунь ее поглубже, будь добр!

Копейко утопил кассету в магнитофон. Нажал пульт. На матовом экране, среди легкой ряби, как отражение на выпуклой голубоватой поверхности, возникли кадры.

Белосельцев увидел знакомую кровать с полосатыми мутаками, изображенную в косом ракурсе сверху. Прокурор притягивал к себе Веронику. Та слегка отстранялась, а он двумя руками обнимал ее за пояс, прижимал к своему животу. – Он может вернуться?.. Вы уверены, что он не вернется? – Прокурор целовал Веронику в открытую шею, при этом была видна его лысеющая голова и ее смеющееся лицо.

– Вернется через час или больше. Должно быть, поехал к своей старой больной тетушке, которой стало плохо. Он иногда уезжает к ней по срочному вызову. Мы прерываем редактирование книги.

– Давай ее с тобой редактировать!.. – Прокурор целовал ее шею, неловко расстегивал ей блузку. – Пускай помогает тетушке, а мы будем редактировать книгу… Вернется, а она отредактирована…

Был слышал ее смешок, его тяжелое дыхание. В объектив попадал фрагмент стены с коллекцией бабочек. – Ну давай, давай, старый козел! – весело комментировал Гречишников. – Давно не раздевал молодых баб?.. А как же жена?.. А семья?.. А нравственность?.. А честь мундира?.. Ну, Прокурор!.. Ну, «рыцарь закона»!.. Ну, совесть нации!.. Козел похотливый!..

На следующих кадрах, уже прошедших предварительный монтаж, следовал эпизод раздевания. Прокурор, неловко нагибаясь, хватая подол, а затем, подымаясь на цыпочки, снимал с Вероники платье. Вздымал над ее головой. Вытянув руки вверх, она позволяла снимать, чуть мешая, выгибая бедра, поддразнивая Прокурора. Тот справился с платьем, откинул его куда‑ то в сторону. Принялся из‑ за спины расстегивать ей лифчик. Она улыбалась. Был виден ее прямой бестужевский пробор, зябкое передергивание плеч. Прокурор, что‑ то курлыкая, освободил ее от лифчика. Колыхнулись ее круглые, тяжелые груди. Прокурор жадно наклонял лицо, пытался целовать ее грудь, задыхался, а она мешала, глядела насмешливо на его наклоненную, дрожащую лысину.

– Дорогая, как же ты хороша, как прелестна!.. Не бойся меня, не бойся!..

Гречишников едко смеялся:

– Да она тебя не боится, хрыч!.. Ты бы ее не боялся!.. Своя небось баба обрыдла!.. Свежатинки захотелось?.. Кушай, кушай, с подливочкой!.. Скоро икать начнешь!..

Затем следовали кадры, которые не включали в себя раздевание Прокурора, по‑ видимому, состоявшее из бестолкового сволакивания пиджака, дерганья галстука, отстегивания нелепых подтяжек, комканья брюк, стыдливого освобождения от длинных семейных трусов. Сразу появилась постель с двумя телами, успевшими смять покрывало и сдвинуть мутаки. Вероника лежала лицом вверх, согнув красивый локоть, подложив ладонь под голову. Другой ладонью чуть прикрывала грудь, растворив тонкие пальцы, сквозь которые невинно выглядывал сосок. Прокурор тыкался в нее по‑ собачьи, жадно целовал ее неподвижное тело, и казалось, что он собирается не любить ее, а торопливо ею поужинать. Были слышны его постанывания, утробные, похожие на всхлипывания слова:

– Богиня!.. Несравненная!.. Помоги мне!.. Ты мне как дочь!.. Я теряю сознание!.. Сделай так, чтоб я умер!.. – Ты уже умер, козел!.. – ликовал Гречишников. – Ты уже на Ваганьковском!.. Закажем тебе памятник работы Эрнста Неизвестного!.. Фаллос в прокурорском мундире!.. «Под камнем сим лежит законник, он членом бил о подоконник! » – Они с Копейко подняли рюмки. Не дождавшись того же от Белосельцева, чокнулись, выпили, хватая руками розовые ломти семги.

Белосельцев вдруг испытал острое, нарастающее чувство позора. Сознание своего мерзкого греха. Прокурор лежал навзничь, лицом в потолок, с полуоткрытым, постанывающим ртом, идиотическими, побелевшими от наслаждения глазами, уродливо раздвинув стопы с загнутыми большими пальцами. Женщина склонилась над ним, белея гибкой спиной, с подвижной линией позвоночника, круглыми, кувшинообразными бедрами. Целовала его волосатую грудь, выпуклый дышащий живот. Ее голова двигалась, плавно описывала цифру «восемь». Были видны ее маленькие, тесно сжатые стопы. Время от времени она поднимала голову, отбрасывая назад спадавшие волосы. – Как хорошо!.. – подавал ноющий голос Прокурор. – Мы созданы друг для друга!.. Мы поедем во Францию!.. Будем жить у моря!.. Как мне хорошо, моя радость!..

– Обещаю, козел, через день это услышит вся Россия! – гоготал Гречишников, подливая водку. – Только уточни, где будете жить?.. В Ницце?.. На Лазурном берегу?.. В какой‑ нибудь маленькой уютной гостинице под Марселем?.. Может быть, вам обвенчаться?.. Справим свадьбу в «Метрополе», позовем на нее всех валютных проституток Москвы!.. Прокурор лежал на женщине, похожий на носорога, с жирной горбатой спиной, тучными плечами, маленькой лысеющей головой. Сопел, бормотал, хлюпал. Через несколько пропущенных кадров подымался из постели. Стыдливо отвернувшись от женщины, напяливал нелепые семейные трусы и при этом хотел казаться галантным, благодарил ее. Она продолжала лежать, смотрела ему в спину и улыбалась.

– Стоп‑ кадр!.. – возопил Гречишников. – Это лучшее, что мы имеем!.. В журналы «Лица» и «Профиль»!.. На первые страницы!.. Правосудие надевает трусы!.. Зевс покидает Данаю, натягивая сатиновые трусы образца первых сталинских пятилеток!.. После этого его будут узнавать не только по лысине, но и по трусам!.. Ради такого стоит жить и работать!..

Они выключили магнитофон. Внезапно дверь растворилась и вошел Зарецкий, возбужденный, нетерпеливый.

– Где?.. Получилось?.. Покажите!.. – потребовал он, заикаясь.

Гречишников и Копейко с победным видом перемотали кассету.

Белосельцев больше не смотрел на экран. Он наблюдал лицо Зарецкого. С первых минут просмотра это лицо выражало торжествующую радость и облегчение, как если бы с плеч Зарецкого спала огромная тяжесть. Он опять был свободен. Ибо его палач, его главный враг обезврежен. И Зарецкий ликовал, хлопал себя по худым ляжкам. Экран погас. Зарецкий жадно схватил кассету, засовывая ее во внутренний карман пиджака тем особым залихватским жестом, каким прячут туго набитый бумажник.

– Благодарю! – произнес он тоном, каким полководцы благодарят полки за победу. – Копия сделана?.. Дубль обеспечен?.. Завтра по нашей программе в «прайм тайм» мы это покажем стране. Никаких утечек!.. Атомный проект, Лос‑ Аламос!.. Они узнают о нашем оружии после того, как оно будет взорвано!.. Благодарю вас отдельно! – обратился он к Белосельцеву. – Тогда, в Кремле, не было возможности узнать вас поближе. Ваши друзья прекрасно вас аттестуют. Я убедился, что они абсолютно правы. Хотите вместе работать? У меня есть восточное, кавказское направление. Чечня, Азербайджан, Грузия, нефтяной проект. Вы специалист по Востоку… Или, если желаете, можете вернуться в свою родную контору, в ФСБ. Там нужны преданные, разделяющие наши убеждения люди… В любом случае, я не забываю друзей, не оставляю их без вознаграждения… – С этими словами он повернулся и вышел.

– Он сдержит обещание, – сказал Гречишников, – Избранник будет директором ФСБ.

Они еще немного посидели, глядя на пустой видеомагнитофон. Белосельцев простился и вернулся домой.

Он спал бесконечно долго, и ему казалось, что его кости, большие и малые, раздроблены и расплющены. Превратились в пудру, в костный порошок, насыпаны из щепоти на дно черной ямы. Когда наступил день и сквозь веки забрезжило, засветилось, мучительно замерцало, он все еще цеплялся за сон, желая подольше оставаться внутри забытья. Среди дня ему вернули коллекцию. Те же вежливые молодые люди внесли в кабинет коробки, начали было развешивать. Но он остановил их рвение, сказав, что сделает это сам. Некоторые экземпляры при перевозке были сотрясены и покинули свое место в коробках. У двух или трех бабочек отломились крылья и усики, и он, вооружившись пинцетом, тюбиком резинового клея, приступил к реставрации.

Он и сам нуждался в реставрации. Он выгорел, как дом, в который попала струя огнемета. К вечеру это отчуждение и холодная пустота сменились раздражительным нетерпением. Он подходил к телевизору, не решаясь его включать. Дождался вечерних новостей. Рассеянно прослушал гадкий набор событий, живописующих жизнь страны как непрерывную череду эпидемий, заказных убийств, производственных аварий, юбилеев еврейских артистов, с небольшим вкраплением праздника в Голливуде и трогательного сюжета из жизни эстонских коллекционеров.

Новости кончились, и после безжизненной синевы экрана, без объявления, возникло знакомое лицо телевизионного хама, с лысым лбом, неопрятными бровями и вывороченными мокрыми губами. Обычно наглый, добродушно‑ пошлый, он был теперь страшно взволнован:

– Только чрезвычайные обстоятельства… Детям младшего возраста… По нашему глубокому убеждению… Честь прокурорского мундира… Долг честного журналистского расследования…

Диктор пропал, а вместо него возникли знакомые кадры, на которых Прокурор освобождал из лифчика женскую грудь. Обморочно лежал на кровати, раскрыв рот. Подымался смущенно с ложа, стараясь спрятаться в длинные семейные трусы. Все это сопровождалось постанываниями, смешками, сентиментальными и пошлыми признаниями. Прокурор был узнаваем по грассирующему голосу, плешивой голове, губам, хотя весь его облик был слегка невнятен, как бывает на кадрах оперативных съемок.

В следующий момент возникла четкая, официальная фотография Прокурора в служебном мундире, словно для того, чтобы подтвердить подлинность недавних кадров. Диктор зачитал Указ Президента о временном отстранении Прокурора от должности, до выяснения обстоятельств, связанных с продемонстрированной пленкой. Еще через минуту была показана иная фотография – Избранника, спокойного, утонченного, чьи светлые, чуть навыкат, глаза смотрели мимо фотографа. Диктор зачитал второй Указ – о назначении Избранника на пост директора ФСБ.

Белосельцев выключил телевизор, испытав облегчение. Болезнь отступила. Он выполнил долг разведчика. Друзья могли быть довольны. «Проект Суахили» продвинулся еще на малый отрезок.

Ночью он ушел гулять. Двинулся не вниз по Тверской, куда устремлялся блистающий поток ночных лимузинов, в которых сидели уверенные мужчины, иные с бритыми головами, в золотых цепях и браслетах, иные в дорогих галстуках, со спокойными глазами умных и великодушных победителей. Он нырнул в подземный переход. Торопливо обогнул здание кинотеатра «Россия», на котором сверкало самоцветами огромное павлинье перо, привлекая в ночную дискотеку бледных юношей, выросших без солнечного света, под фонарями, среди сладких дымов. Туда же устремлялись блистающие глазами барышни с огоньками дорогих сигарет в накрашенных сиреневой помадой губах. Достиг Страстного бульвара и оказался в сырой, бархатно‑ коричневой пустоте под пышными молчаливыми деревьями.

В этот час московской ночи бульвары были безлюдны и пустынны, как лес. Погруженный в свое созерцание, он вышел к Котельнической набережной, где высотное здание смотрелось горой с удалявшимися к вершине огнями окон. Ему не хотелось к набережной, где дрожало зарево неугасимых ночных увеселений, и Кремль, озаренный стараниями московского Мэра, казался праздничным ванильным тортом, с марципанами и цветами сладкого крема. Он уклонился от этого кондитерского дива и свернул на Яузу.

Он шел среди изгибов реки, у подножья холмов, на которых молча, словно стены крепостей, высились здания самолетных и ракетных «кабэ» с погашенными окнами лабораторий. Он думал о своей жизни, которая приближается к завершению, и он не знает, чем она завершится.

Он шагал вдоль Яузы, к ее верховьям, к неведомому ключу, бьющему в отдаленном лесном овраге. На черной воде струилось длинное отражение фонаря. Услышав негромкий плеск, как если бы в воду, мягко оттолкнувшись от гранитной набережной, погрузился пловец, Белосельцев заглянул через край каменного парапета. Вода оставалась неразличимо черной, но отражение фонаря всколыхнулось. Он чутко вслушивался в звуки, всматривался в колебания света. Вдруг различил едва приметное скольжение, словно в реке двигалось черное гладкое тело, покрытое лаком водяной пленки. Он всматривался, наклонялся и вдруг с испугом и сладким предчувствием, расширяя зрачки, увидел, что это женщина, черная, с отливом, с глянцевитыми, прижатыми к голове волосами. Светились ее белки. Дышали, отгоняя набегавшую воду, полные губы. Когда она проплывала под фонарем, подымая из воды длинную гибкую руку, с которой сыпались яркие капли и вскипал голубоватый бурун, она обратила к нему свое лицо, похожее на африканскую маску, и он на грани счастливого обморока узнал Марию. Африканская царица, бессмертная волшебница горячих пустынь и душистых зарослей, избегнувшая огня и смерти, сохранившая молодую прелесть, тонкость и гибкость шеи, плавную силу плеч, сочность длинной груди. Чудо ее возникновения на Яузе состоялось в минуту его отчаяния и духовной болезни. Напоминало давнишнее ее появление в «Полане», когда, вызволенный из плена, он лежал, обгорелый, в ушибах и ссадинах. И она явилась к нему, как целительница, накладывая на переломы и раны отвар из кореньев и трав.

Она подплыла к каменным ступеням. Поднялась из реки, осторожно ступая, нащупывая дно. Ее стопы с длинными гибкими пальцами расплескивали мелкую, облизывающую ступени воду. Длинные груди колыхались над круглым глазированным животом. Он видел ее стеклянно‑ черный кудрявый лобок, темные чаши бедер, узнавая все таинственные пропорции ее африканского тела.

Подошла и встала рядом с ним, поставив на парапет острый локоть. И он слышал, как пахнет рекой ее тело, как она дышит, отдыхая после купания. И вот они танцевали на открытой веранде у теплой ночной лагуны, и за белой балюстрадой вдруг возникало бронзовое лицо автоматчика, а потом проплывал саксофон, и он обнимал ее за гибкую спину, чувствуя, как движется у него под ладонью мягкая ложбина, округло колышутся бедра и сквозь блузку давит ее выпуклый твердый сосок. В маленьком ухе, похожем на черную ракушку, золотилась серьга с зеленым камушком, и он хотел его коснуться губами, прижимал ее, глядя на туманные огни, и она едва слышно откликалась на его объятья.

Они лежали на просторном ложе в его прохладном номере. В стеклянной вазе круглились спелые яблоки, топорщил перья медовый чешуйчатый ананас, свисали лиловые виноградные грозди. Он украшал ее плодами и ягодами. Клал на ее чело кисточку вишен, помещал на грудь тяжелые золотистые груши, на дышащий живот – полумесяц отекающей дыни, на округлые бедра – два алых ломтя арбуза, на теплую кудель лобка – золотистую виноградную гроздь, на гибкие пальцы ног – душистые земляничины. Она милостиво принимала дары, улыбаясь ему в полусне.

Они плескались в океане, в солнечном зеленом рассоле. Он подныривал под нее, видел, как колеблется размытое зеленое солнце. Под водой он охватывал ее колени, целовал ее живот, ее гладкие скользкие бедра. Чувствовал губами соль океана, водяное скольжение вокруг ее ног. Вырывался на поверхность в бурю воды и света – ее хохочущее лицо, яркие белки, красный быстрый язык.

Они шли под дождем в ночную «Полану», брызги скакали по белому столику с забытой кофейной чашкой, овал бассейна был туманным от ливня, и он, промокая насквозь, держал над ее головой бесполезный журнал. Белосельцев стоял, улыбаясь, на набережной. Смотрел на влажный парапет, к которому только что был прислонен ее локоть, на недвижный, отраженный фонарь. Думал: что это было? Что сулит ему это чудо на Яузе?

Часть вторая.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒